Текст книги "Журнал Наш Современник 2009 #2"
Автор книги: Наш Современник Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)
12
Быстро отмахало время, и хотя Глебка уже изготовился в первый класс, главной фигурой его жизни, теперь уже вполне осознанно, был по-прежнему старший брат.
А Борис вымахал, превратился в широкоплечего крепыша. Конечно, ростом до Васьки Акселерата он все равно не дотягивал, но ведь тот и постарше был, так что перспектива оставалась за Борисом, а он получался шире и выглядел основательней.
Однажды за ужином, ни к кому не обращаясь в частности – ни к бабушке, ни к сыновьям, мама поведала о санаторных новостях, которые, похоже, и ее удивляли. А дело заключалось в том, что появился у них откуда-то новый заместитель начальника санатория по хозяйственной части, южный человек, по званию майор, а по имени-фамилии Хаджанов Махмут Гарее-вич. Правда, был у его настоящего имени русский перевод: Михаил Гордеевич, видать, для удобства здешнего уха.
И вот Михаил Гордеевич этот все в санатории перевернул. Достал в Москве деньги и завернул основательный ремонт, но санаторий закрыт не был. Поступило новое медицинское оборудование, о котором раньше и не слыхивали. Уже привезли силовые снаряды, как в кино показывают, и будет тренажерный зал. Для этого делают пристрой, совершенно новое здание, которое со старым соединит стеклянный переход на бетонных ножках.
Внизу – тяжелые тренажеры, наверху – физиотерапия и массажисты.
Но и это еще не все.
За санаторским забором майор делает тир! Да, да! Вообще-то он когда-то там и существовал, построили его в стародавние послевоенные годы, но, как известно, все течет, все изменяется. ДОСААФ, который там хозяйничал, накрылся медным тазом, замены хозяину не нашлось, и в тир городская власть навалила всякое барахло – метлы, ведра, запасы соли и даже мешки песку для гололедицы. Совсем пропало старое сооружение, и так-то приземистое, неказистое, на отшибе, всеми, в общем, забытое.
А вот шустрому Гордеичу оно попало в поле его деятельного зрения. Хотел было выкупить у властей, те уж и обрадовались – но передумал и выход-то какой выдумал! Восстановил в городке эту умершую организацию, РОСТО, кажется, теперь называется, сам ее каким-то макаром возглавил и себе же поручил тир починить, раздобыв для этой цели казенных денег.
Мама аж выдохнула. Рассказ ей дался непросто – не каждый день попадались такие хитросплетения жизни, ведь дело-то у нее самой – простое и ясное.
Этим рассказом Бориска заинтересовался и даже весьма. Через пару дней вместе с Глебкой, которого теперь он, понятное дело, не носил уже на себе, а водил за руку, по-прежнему никого не стесняясь, явился на работу к маме, умышленно ее не предупредив.
Санаторские вахтеры, люди местные, детей сотрудников знали, Бориса и Глеба пропустили без затруднений, тем более что дело было уже после обеда, к концу рабочего дня.
Массажное отделение представляло собой несколько узеньких комнатушек, устроенных в ряд и переделанных из большого когда-то барского зала. Стены, их разделявшие, до потолка не доходили, так что разговоры, которы-
ми обменивались пациенты и массажистки, были слышимы всем, часто превращаясь в публичные обсуждения разных разностей.
Едва войдя в массажное отделение, Бориска и Глебушка с ходу услышали мамин голос. Она похохатывала, говорила громко, совсем не так, как дома, и Бориса это неприятно зацепило. В оправдание ее он тут же подумал, что разговор тут идет вроде как для всех, потому и говорить приходится громко.
Сначала кто-то четким мужским голосом произнес:
– Да, насквозь пуля прошла, сквозь легкое, хорошо хоть под правую лопатку, а то бы конец!
– А где это было-то? – воскликнула мама.
– Да в Чечне!
– В каких войсках служили-то, Михаил Гордеевич? – спросил молодой голос из другой кабинки.
– Десантник я, из Псковской дивизии.
– О, знаменитая Псковская! – откликнулся еще кто-то.
– Гвардейская, Краснознаменная, прославленная! В ту еще, большую войну, отличалась, и сейчас – надежда армии!
– По ранению комиссовали? – спросила мама.
– Еле уговорил! – отвечал тот, кого называли Михаилом Гордеевичем. – Командование-то меня изо всех сил держало. Понимаете, нужны в войсках наставники, всякие там замкомполка, зэнээши, замы начштабов и вообще старье, которое уже хлебнуло лиха! Раненые вот, например! Понимаешь, – повысил он голос, обращаясь, видно, к мужской части этого застенного собрания, – мы, старики то есть, нужны как пример, как наглядное пособие: что с вами, молодыми, может быть.
– И будет! – совсем не радостно добавил молодой голос.
– Ой, что вы, Михаил Гордеевич, – громко и даже игриво воскликнула мама, – да таких мужчин, как вы! С таким сложением! Еще поискать! А рана вас, извините, только украшает.
– Но шкура ценнее, Ольга Матвеевна, когда она не дырявая! – возразил бодрый Михаил Гордеевич.
– Ха-ха-ха, – залилась мама, – это уж не мне судить!
Сеанс закончился, стукнула дверца, и перед ребятами возник невысокий мужчина, вполне еще молодой, черноволосый, чернобровый, с черными же, щеточкой, усами. А главное, он был в камуфляжной форме – настоящий боец. На куртке едва видны майорские погоны. И еще он был поразительно белозубый. Улыбка эта, белоснежная и открытая, сразу располагала, и каждое слово, вылетавшее из этих уст, казалось, тотчас склоняло к согласию.
– Это что ещё за бойцы? – воскликнул он, радостно улыбаясь и внимательно оглядывая братьев. Бориска смутился, молчал, и его опередил Глебка.
– Мы братья Горевы! – крикнул он громко, почти отчаянно, и мужчина засмеялся, а тут и мама подоспела:
– Это мои сыны!
– О-о! – воскликнул он. – Понятно! Майор Хаджанов! К вашим услугам, господа юнкера! Не хотите ли потренироваться?
Он всерьез, без снисхождения, как равным, крепко пожал руку и Борису, и Глебке, кивнул на выход, махнул рукой их матери, попросил не беспокоиться и, ступая в шаг с ребятами, принялся на ходу рассказывать про перемены в санатории.
Сначала Борис не понял, зачем их ведут куда-то на стройку – всюду носилки из-под раствора, какие-то ведра, лестницы, деревянные козлы, хотя рабочих уже не было видно. Потом они вошли в широкий коридор, и майор включил свет.
Вдоль стен стояли новенькие, сверкающие черной кожей тренажеры, укутанные пластиком.
Хаджанов небрежно освободил от упаковки один из них, сел в кресло и взялся обеими руками за вертикальные штыри, торчавшие по бокам. С напряжением, но все-таки легко, свел их друг с другом. Круглые грузы, под-
вешенные к металлическим тросам, нехотя поднялись вверх, а когда майор отпустил рукояти, громко звякнули за спиной.
– Попробуй! – сказал он Борису. – Тренировка рук, укрепление пресса!
Боря, смущаясь, устроился на его месте, взялся за рукояти, напрягся изо всех сил, но – они не стронулись с места. Он даже вспотел от стыда. Какой слабак, оказывается! Но майор и не улыбнулся даже.
– Постой-ка, – сказал он, присел на корточки и снял плоские круглые грузы сначала с одной стороны, потом с другой.
– Давай!
Бориска напрягся снова. С трудом, с напряжением он свел перед собой эти черные оглобли. Отпустил. Сзади брякнуло. Свел еще. Получилось! Он уже улыбался, был счастлив, а Глебка требовал предоставить место ему.
– Погоди! – сказал, добродушно улыбаясь, Хаджанов. – Не торопись! Бегай и прыгай пока! Придет и твое время. А сейчас время Бориса, понимаешь, брат!
Глебка согласно кивнул. Он ведь уже и ревануть, было, собрался, но с ним никто еще так серьезно и понятливо не говорил. Никакой мужчина, хоть бы и завалящий какой, никудышний.
Подумать только: белозубый крепыш, офицер, майор, присел перед ним на корточки и без всяких церемоний говорил почти как с равным, будто заранее рассчитывал не на детские пузыри восторга, но на здравый смысл настоящего мужчины. Как тут было не восхититься и не принять протянутую сильную, мужскую руку?
Эх, безотцовщина…
13
Про Бориску же и говорить нечего. Никак не мог он высвободиться от майорского гипноза.
Во-первых, впечатляла в майоре какая-то мужская собранность, определенность: офицерская куртка с распахнутым воротом, а там – треугольник тельняшки. Во-вторых, поведение: не то чтобы напористость, а твердость, уверенность. И прямота – вот, пожалуй, самое точное. Ничего особенного Хаджанов не сказал и не сделал, но то, что он уже и сказал, было принято до последнего звука и, будто неумолкающее эхо, все звучало, повторяясь, все дрожало в ушах Бориски.
Сказать по правде, объяснялось это очень просто. Ведь никогда возле мальчишек не было отца. Все разговоры – только с бабушкой и мамой. И все дела решаются с ними, и разные короткие замечания тоже от них. Рассуждения их – конечно же, справедливы, разумны, но они – женские. Не такие, как у этого майора.
С мамой и бабушкой всегда есть какое-то пространство для обсуждений, рассуждений или хотя бы молчаливого, про себя, спора. А тут какая-то странная, очень резкая, но зато и понятная прямота. Не приказ, не давление, – разве эта встреча, такая добродушная и открытая, могла бы заподо-зриться хоть в каком-нибудь давлении? Но напряжение, внутренняя натянутость, непонятно откуда всплывающее требование подтянуться, сжаться, быть четким и ответно ясным – это чувство оказалось совершенно новым, мужским и нежданно приятным.
Когда, уже простившись с Хаджановым, ребята вместе с мамой вышли в глубокой задумчивости из проходной санатория, сзади раздались быстрые шаги. Не оборачиваясь, они посторонились, продолжая идти. Их догнал майор. Он остановился, совершенно не запыхавшийся, и сказал, обращаясь к мальчикам и приветливо им улыбаясь:
– Вот догнал! Хочу подарочек вам сделать! От имени десантных войск! Ребята ахнули. Майор протягивал им две тельняшки. Бориска замер,
словечка не мог выговорить, да и Глебка молчал завороженно, только что-то тихо под нос промурлыкал, ровно котенок. Одна мама громко воскликнула:
– Михаил Гордеевич! Да как же это! Чем же вас отблагодарить!
Майор ее не слушал. Перебив, сказал:
– Конечно, на таких бойцов, как Глебушка, тельняшки в армии не рассчитаны. Но вы перешьёте, Ольга Матвеевна! Пусть гуляет себе! Пусть воинский дух в себе воспитует!
Так и сказал: не воспитывает, а воспитует. Уже потом, не один год спустя, Бориска скажет себе: удивительно – ведь нерусский человек, а говорит лучше и красивее, чем другой русский! Хаджанов никогда не ошибается в ударениях и порой избирает такие оттенки русских слов, которые не всем даже учителям литературы известны.
Воспитует! Как возвышенно, как прекрасно и торжественно прозвучало тогда это слово в его устах. Одно всего словечко, а как много чувств добавляло оно к облику человека с отменной военной выправкой. Как достойно завершало образ новой силы и новой цели, вдруг властно вступившей в жизнь мальчишек.
Весь ужин только и разговаривали о майоре. Мама прибавляла подробности, ранее не сказанные или пока никому в семье не известные.
Хаджанова откуда-то прислали, хотя и не из Москвы. Про семью его ничего не слышно, хотя человек он не молодой. Снимает комнатку неподалеку от санатория и говорит, что хотел бы осесть тут насовсем. Непонятно, чем так понравился ему закопченный Краснополянск, наверное, просто еще не огляделся, не успел разочароваться.
– Но кто-то ему помогает, – говорила мама, – без того не может быть!
Вот раньше денег на ремонт не давали, а теперь даже и на пристрой нашлись. А это серьезные суммы. И всюду первое лицо – Хаджанов. Часто неожиданно куда-то уезжает, а возвращается всегда с чем-то: то оборудование получит, то еще что-нибудь полезное. Однажды прибыли два автобуса солдат из областного города. Они раскинули палатки прямо возле стройки, стали рыть какие-то канавы, а командовал ими опять же майор Хаджанов. Командовал необычно: вместо того чтобы погонять да указывать, сам каждый день махал лопатой часа по два, а то и дольше, и всем становилось неловко отлынивать, так что двигалось дело на удивление споро.
– Вот такой у нас десантник, – улыбалась мама, а через пару дней улыбалась еще веселее, потому что за стол уселись еще два малых десантника, ее сыновья в подшитой, а для Глебки так и вовсе переделанной тельняшке.
Ах, эти тельняшки! Какую жгучую зависть вызвали они у Борискиных друзей. Особенно завелись три погодка. Петя, Федя и Ефим наперебой предлагали ему любые свои богатства: от ящика пива, кучи шоколадок и жвачки вплоть до нового, правда, взрослого костюма, который, как они уверяли, запросто переделать можно.
Но Борька только смеялся: ну куда ему костюм? А тельник – вот он, всегда на тебе. Однако ж все-таки смутили его эти отчаянные братья предложением вовсе уж небывалым: махнуть тельняшку на велосипед. Новенький, купленный в местном универмаге, он был их коллективной гордостью, Борька слишком хорошо знал, что ему такого пока что не заиметь… Сильно он закручинился, даже голову свесил, так что их компания мигом сообразила – колеблется парень! – может, и уступит. Но он не сломался, однако.
Не устоял перед иным, когда другие братья, Витька Головастик и Васька Аксель вдруг попросили:
– А ты дай нам поносить. Напрокат. Временно. Раз в неделю. Борис аж весь вздёрнулся от неожиданности: вот это да! Но как не дать
корешам попользоваться тельняшкой хотя бы на время? И, подумавши, он спросил:
– Сегодня какой день?
Быстро вычислили: вторник. Тогда он стянул с себя рубаху, из-под нее тельник и протянул Головастику:
– Ты первый. Кому следующий вторник, кидайте жребий. Только, чур: в среду тельняшку честно возвращаете мне в восемь утра, постиранную и поглаженную.
О Глебкиной тельняшке речь, само собой, не шла, ведь ее перекроили на малыша, не растянешь.
Напоследок Бориска спросил корешей, хотя и ответ знал заранее:
– Парни, но они же продаются, тельняшки эти!
– Э, – ответил Головастик по справедливости. – Продаются, да не те! Так обрела горевская команда первую свою тельняшку, не покупную, не
магазинскую, а настоящую, десантскую!
14
При очередном полном горевском сборище на бревнышках Бориска рисовал новые возвышенные планы. Вот заканчивается ремонт в санатории, точнее, доделывают там пристройку, и по вечерам, а это значит после школы, майор позволит ребятам заниматься на тренажерах. А еще за забором делают тир!
Хотя Михаил Гордеевич пока ни слова о тире не произнес, в Борисовой голове уже утвердилось: непременно научусь стрелять!
Все, что говорил Борис, дружбаны слушали со вниманием, штрихи, набросанные по первому впечатлению, напрасными не казались, все складывалось надежно, и даже слишком, чтобы быть вероятным.
Головастик с Акселем сомневались: тир – это здорово, но это ещё когда, а к тренажерам Борьку, конечно, допустят, раз мать у него служит в санатории, а им-то с какого боку проникнуть? Петя, Федя и Ефим сомневались меньше, но по практичности своей не верили, что хоть в тир, хоть в тренажерный зал пустят забесплатно.
– Денег, конечно, за вход потребует, но сколько? Да и откуда они! – усомнился расчетливый Фима.
Бориска жмурился в ответ, даже злился – так хотелось ему, чтобы все получилось по-евонному. Уж больно крепко засел в него этот Гордеевич.
Вскорости Борис столкнулся с майором в городе. Бабушка послала внука за сахаром да в хозмаг за шурупами. Тут и заприметил его майор, сразу же громко заговорил, уважительно обращаясь, да так, что все, кто в магазине бродили, тут же остановились и стали мальчика внимательно разглядывать.
– О, Боря! Как я рад тебя видеть! Как мне повезло, что мы встретились именно тут! Мне без твоего совета не обойтись, а я один, не с кем посоветоваться! Подойди, пожалуйста, сюда! Вот выбираю шарниры. Для нашего с тобой тренировочного зала! Для дверей. Какие лучше, как ты думаешь? Двери-то легкие, да и хочется покрасивее!
Майор говорил громко, точнее – восклицал, выпаливая слова целыми очередями, будто вовсе и не военный человек, тем более десантник, а болтун из телевизора, из всех этих шутейных программ, где болтают незнамо о чем самыми громкими и пустыми словами, да так, что кажется, будто ничего важней больше не существует.
С Борисом никто и никогда так не говорил, никто и никогда не обращался к нему так открыто и вежливо, и он зарделся румянцем, заполыхал жарким пламенем под взглядами посторонних людей. Будто по горячим плитам, подошел к майору, и тот пожал ему руку, не прерывая своей громкой речи:
– Хочется латунные! Это красиво, правда? Ну, не эти же, железные! Может, они и прочнее, зато никакого виду!
А требовалось-то этих шарниров, как выяснилось, сотня, не менее! И продавщицы частного магазинчика забегали по подсобкам, оставляя без внимания других покупателей, потому что как не обслужить вне всякой очереди такого уважаемого оптового приобретателя?
Удивительным даром обладал Михаил Гордеевич! Ничего такого не сказал, выпустил десяток словесных очередей, пожал Борису руку на глазах у чужих людей, приобнял его за плечи, сделал вид, что советуется, какие шарниры купить, будто Боря был спецом по этим самым шарнирам, – только и всего! – но сразу и окончательно завоевал Борисово сердце. И хотя даль-
ше-то, накупив еще всяких железок, Гордеевич попросил юного друга помочь ему подтащить тяжести до санатория, Боре даже в голову не пришло, что его просто используют как носильщика.
Он ликовал, разгораясь все более и более, он был сердечно благодарен, что этот коренастый человек идет с ним вместе, говорит про какие-то пустяки, но говорит доверительно, так, как разговаривают между собой давно знакомые и хорошо друг друга знающие взрослые мужчины.
Майор, по сути, ставил Борю на одну с собой ступеньку и тем самым совершал великое чудо перехода подростка из отрочества во взрослость, минуя юность. И сравнить это можно только с перескакиванием через школьные классы. Скажем, из восьмого – сразу в десятый! За особые заслуги перед этим кареглазым, громкоголосым и мужественным – мужественным же, ведь его ранили! – учителем.
По какому-то чудесному стечению обстоятельств Борис в тот раз был один, Глебка оставался дома, и, таким образом, после прощания у санаторских ворот с Михаилом Гордеевичем у Бори была уйма времени, чтобы осмыслить происшедшее.
Ничего вроде бы не произошло. Но и произошло чудесным образом!
К нему обращались как к равному, как к взрослому. И на все вопросы, которые толпились в Борькиной голове, ответы даны. И что ребят в санаторий, конечно же, пустят! Понятное дело, бесплатно! Только надо секцию организовать, да и ребят-то подсобрать побольше – человек до пятнадцати – двадцати. А еще следует обдумать, что за секция, ведь тренажеры – это только часть тренировок. Надо выбрать вид спорта. Борьба? Тогда какая? Бокс?
Ну, а стрельба в тире – нескорое дело. Переделать из руин, – шутка ли? Сколько денег надо. И вообще!
Так майор впервые сказал про тир. Мимоходом, будто про планы дальние. На прощанье предложил Бориске:
– Если хочешь, будь моим главным помощником по молодежной секции! Назначаю! Я ведь никого, кроме тебя, не знаю. Готовь ребят! Подбирай кадры! Проверяй их достоинства! Думай, но громко пока не объявляй! Еще рано!
На том и разошлись.
Борис побежал к дому, забыв про сахар и шурупы, – столько в нем было прыти после разговора. У парка все же притормозил. Зашел туда. Сел под вековую липу, перевел дыхание.
До чего чудесный встретился ему человек!
15
На маму он тоже влиял, этот майор. Сначала-то Борис не очень разглядел перемены, в ней происходящие, да вглядчивая бабушка на них навела.
Прежде мама возвращалась уставшая, бывало, подолгу лила холодную воду на руки, и бабушка всегда ругалась, велела, напротив, горячую включать, потому что от холодной-то артрит образуется, а при такой работе, как у мамы, особенно.
Сколько за день-то она людей перемнет да разотрет! Сколько сил истратит и руки свои как натрудит. Конечно, с поднятием тяжести, какой-нибудь штанги или там гирь каких, сравнивать нельзя, но то, что руки гудят, плечи устают – это факт. Бывает, человек много бегает или ходит – кто станет спорить, какая это большая нагрузка? А вот массажистка или массажист подобны бегуну или ходоку, только он не ногами, а руками бежит! Мнет и мнет, да еще и по науке надо – одни мышцы так, а другие этак, да и до костей еще пробрать, снять, скажем, отложение солей в шейном отделе, а это требует и навыков, и, что говорить, силы.
Все это Борис с детства от мамы слышал, а потому и привык, что, вернувшись из санатория, подержав руки под струей воды, она усаживалась на лавку или в старое, с плюшевой обивкой кресло и полусидела – полулежала так, раскинув руки и ноги, с полчаса.
Иногда она задремывала, даже всхрапывала, случалось, и в эти полчаса, так повелось издавна, все двигались на цыпочках, говорили шепотом, берегли мать, признавая ее безусловное право на краткий отдых после перетруженного дня.
Но с появлением майора мама отдыхать перестала. Руки под водой держала, но потом, с шутками да прибаутками, сразу принималась за уборку, стирку, глажку и прочие простые, но обязательные женские дела, без которых ни один дом не стоит.
Бабушка поначалу советовала, чтобы она не нарушала традицию, присела в кресло, но мама отговаривалась тем, что дел слишком уж много накопилось, и бабушка ворчала в ответ, что в них, в делах-то домашних, и прежде не было недостатка, но она отчего-то валилась с ног, а теперь…
Теперь, выходило, сил прибавилось, и бабушка недолго искала причину: ведь мама только и говорила про Михаила Гордеевича – он, мол, и такой, и сякой, и улыбчивый, и работящий, и скромный, и деловой.
Слушая маму, можно было с точностью до дня установить, когда закончили класть стены санаторского пристроя, крыть крышу, стлать полы и навешивать батареи. Она рассказывала, как, когда и в каком разнообразии завозили оборудование для физиопроцедур, какие-то ванны и души, и из ее рассказов следовало, что санаторием вообще управляет только майор – личность почти что легендарная, пробойная, с невидимыми миру связями, но вдобавок еще и обаятельнейший, достойный, кристально чистый и честный человек. Так что полковник медицинской службы, начальник санатория, немолодой уже человек по фамилии Коротов, теперь уже ни в чем не перечит своему заму, на все согласен, вслух удивляется способностям майора и скрытым, как оказывалось, возможностям каких-то военных медико-снабженческих служб, вдруг ни с того ни с сего решивших так основательно обновить забытое и в общем скромное заведение, превратив его в настоящий оазис.
– К войне это все, прости Господи, – ворчала Елена Макаровна.
– Да уж идет она, война-то, – посмеивалась ее дочь.
И впрямь, разве не война все эти афганистаны, чечни, дагестаны и Бог весть еще какие места и местечки, вплоть до самой до матушки до Москвы, где то рванет, то бабахнет, то просто хлопнет выстрел, нацеленный в живую чью-то плоть. И во всех этих побоищах гибнут люди – офицеры, солдаты – молодые совсем ребятишки, которых шлют то в одну сторону, то в другую, и всегда под удар, под разрыв снаряда или под пулю.
Есть, конечно, и просто при сем присутствующие – им-то и достаются, раньше других, санаторские путевки. Всякие там военные столоначальники – их тоже хватает – снабженцы, штабисты, кадровики и всякий прочий разводящий люд.
Правда, попадаются и настоящие бойцы, войной меченные. Эти сильно неразговорчивы, не больно приветливы, редко и нешироко улыбаются. И попивают сильно, внахлест, будто норовят забыться, что-то в себе вымыть, выскоблить, отстирать.
Мама таких людей всегда примечала, говорила, что санаторий к ним старается поласковей быть, и она в том числе. Ведь не сразу разберешь, кто откуда и с чем здесь оказался. Чаще всего под конец срока отдыха, да когда еще подопьет, вдруг усадит ее возле себя такой отдыхающий да расскажет такое, что лучше бы и не знать…
Разговор вполголоса, чтобы Бориска не расслышал, бабушка с мамой завели на кухоньке, отделенной от комнаты побольше лишь дощатой переборкой, где стояли кровати ребят да бабушкин диван. Сперва Боря подумал, что женщины, как часто случалось, перебирают что-то свое, только им интересное, но когда бабушка помянула майора, насторожился.
– …да он, поди, и моложе будет, твой майор-то, а? – хихикнула бабушка.
– Ой, да брось ты, – отвечала мама. – У нас вообще одни мужики, ты знаешь, и что теперь, каждого остерегаться надо?
– Да где уж! – Бабушка явно сердилась. – Разве старуху-мать следу-
ет слушать да почитать? А ведь ты сама уж немолода, гляди! Седина в голову, бес в ребро.
– О-о! – воскликнула мама. – Это не про нас, это про мужиков! Мы же все грехи свои в подоле несем, никуда не бросаем.
– Твой героизм мне известен! – бурчала бабушка. – Только, думаешь, одна будешь тащить свои грузы-то? А я и не в счет?
– В счет, мама, в счет, да только не убивайся, третьего случая не будет. Да и молод он, майор-то этот, вроде младшего братишки! Однако почему ж не позволено порадоваться-то? Да хоть бы и за ребят?
– Позволено – не позволено, – стучала бабушка мисками, – черт вас поймет, нынешних. Как хочу, так ворочу, никакого вам укороту.
Мама хихикала в ответ, утишала голос, чего-то они там вдвоем шуршали, шептались, потом смеялись, а у Бориса холодная льдина опускалась в низ живота.
Всё уже понимал. А про мужчин и женщин всё давно показали им по телику, в кино, да и так, сами образовывались в разговорах на бревнышках. А теперь вот вдруг он узнает что-то про мать!
Она, конечно, женщина, но никогда он про нее не думал в том, гадском смысле. А тут сама про майора разговоры завела. Значит, что-то есть, к чему-то клонится дело… Не дай Бог!
И он тогда, для себя нежданно, спросил громко:
– Мам, у тебя что, с майором – роман?
Она выскочила из кухоньки растерянная, покрасневшая, с испуганными, округлившимися глазами.
– Ты что? – крикнула. – Да как ты смеешь? И обернулась к кухне.
– Вот видишь, мама, чего стоят твои глупые подозрения? Как оно оборачивается?
Снова вскинулась на Бориску:
– Не смей! Слышишь, не смей! Никогда! Никого! Оскорблять! Подозрением!
И заплакала, ушла. А Бориска улыбался. Слава Богу, отлегло. Хорошо, что вот так: разом! И все ясно!
