Текст книги "Журнал Наш Современник 2009 #2"
Автор книги: Наш Современник Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
* * *
В вестибюле Минского педагогического института им. Горького висит стенд, посвященный бывшему студенту, проучившемуся здесь всего один первый курс, прожившему на свете всего девятнадцать лет, но так ярко блеснувшему в свой короткий жизненный миг, что в душах новых поколений будущих педагогов он оставляет свет, не меньший, чем от сияния Великих учительских имен. Этот стенд, вобравший скупые факты жизненного пути и «собрание сочинений» из писем и дневниковых записей Сергея Ищенко, по праву служит первым уроком для переступающих порог педагогического вуза.
"Настоящая жизнь – это значит любить жизнь, жить каждой отведенной тебе минутой, с нетерпением ждать, торопить, приближать и радоваться каждой новой минуте. Это значит смеяться, когда смешно, или просто когда очень хорошо и хочется смеяться. Это значит гнать прочь любую ложь и фальшь. Это значит плакать, когда тошно, или когда другому очень больно. Это значит радоваться луне, прелести серебристой ночи, радоваться чужой радости. Это значит жить своими чувствами, но со всеми вместе и любить всех".
Их еще много – таких его мыслей. Он не выучился на учителя, но уже стал Учителем. О том, как западают эти сентенции "философа в осьмнадцать лет" в души его последующих сверстников (ведь он остался навечно сверстником каждому первокурснику), говорят многочисленные отклики. "Не называйцы его Сяргеем! – заклинает на страницах вузовской многотиражки студентка Н. Терещенко. – Ен был I есць Сярожа. Сярожа. Сярожачка!" От него, давно погибшего, исходит какая-то незримая энергия человеколюбия, которая вызывает теплые, почти религиозные чувства у всех, кто знакомится с его личностью, с его малыми следами, оставленными им на Земле.
Марьина Горка, Афганские горы. "Сидим на горке", "Соберемся с друзьями на горке" – частое упоминание "горы" в его письмах оттуда… Мама Сергея, Надежда Николаевна, рассказывает: "Когда Сереже было 10 лет, мы с ним пошли первый раз в турпоход на Кавказе. Потом это повторяли каждый год до 1983 г. Горы, походную жизнь он боготворил. А потом стал писать, что горы детства помогают ему приспособиться к новым горам".
Так как же он "вёл себя к своей вершине"?
"…Я сейчас со страхом думаю, что было бы, не попади я в армию. Сессия, "передовые" люди и разговоры о будущем. Театры, походы и обязательно любовь, и сентиментально-восторженные письма: "красные листья на белых статуях в чугунных скверах". Я был бы инициативен и счастлив с претензией на избранность и гениальность. Я никогда не разочаровался бы в себе и таким бы остался для вас – оптимистически восхищенным…Нет, это не моя сторона кубика. У каждого есть своя сторона, свои грани и вершины. Залезть, конечно, можно и на чужую – вершина останется вершиной, – и у покорителя будет слава, может, будет и счастье, но не то… Я – прост, как материя. Все права подразумевают обязанности, у меня они слились воедино. Основное мое право и главная обязанность – стать тем, кем хочу. Но не ради себя – для других. Эта задача на два года – они не пройдут без следа. Меня прежнего уже больше не будет – высушу на солнышке, перемешаю с пылью и пущу по ветру".
Истинное человеческое достоинство как раз и заключается в таком саморазвитии, самоотрицании себя прежнего, потому что "все течет, все изменяется". Это грань, это вершина сильной личности, каковой уже становился Сергей Ищенко. И уже осознавал это. И никогда не вернулся бы "зверем затравленным". Только героем! Если бы вернулся.
Более тринадцати тысяч срезанных Афганской войной молодых жизней остались "корешками" того последнего "дорыночного" поколения, которое своими "вершками" стало и первым рыночным. В своей раздвоенности, роковой половинчатости поколения "афганцев" остро чувствуется боль "распила", как чувствует инвалид боль в ампутированных ногах.
* * *
Не мальчики, но мужи продолжают жизнь этого поколения. На его долю досталась судьба похуже, пожалуй, всех поколений, которым приходилось проходить через войну. Имена их прадедов доносились до них гулом Гражданской войны с её тачанками, «максимами», звоном клинков, «револьверным лаем». Трагизм ожесточённой ярости брата против брата ко времени их рождения уже сменился грустным лиризмом найденной в шкафу буденовки, песен о пробитом комсомольском сердце, о колоске русского поля, о комиссарах в пыльных шлемах.
А деды их, прошедшие самую кровопролитную Великую Отечественную, трагически и не воспринимались. В блеске орденов и медалей "наши деды – славные победы!". Героическим ореолом окружено и имя каждого павшего на этой войне. Ореолом защитника Родины, павшего в боях с иноземным захватчиком.
Жертвами чего пали мальчики "афганского" поколения? Во имя чего были отданы их молодые жизни? Вот вопрос, который оглоушил (употребим такой неблагозвучный глагол) вернувшихся оттуда на броне радостных, оставшихся в живых "афганцев". Ни в Гражданскую, ни в Отечественную такой вопрос не мог возникнуть ни в одном, даже извращенном уме. Оглоушенный "афганец" встретился с пустым деидеологизированным взглядом чиновника:
– А я тебя туда не посылал!
Страна переключила клеммы, поменяла плюсы на минусы. Тот главный враг, стоявший в Афганистане за спиной моджахедов, подсовывающий им в руки "стингеры", чтобы сбивать наши вертолёты, вдруг оказался "лучшим другом" ельцинского чиновника. Что оставалось "афганцу"? В день ВДВ рвать на себе тельняшку, наяривая на гитаре: "Афган, твою мать! Кандагар, твою мать! Нангархар, твою мать! И Кабул, твою мать!"
Опалённая и пропылённая Афганистаном душа живого "атланта" металась между отчаяньем ожесточения, безразличием примирения с действительнос-
тью и пронзительной памятью о чистых и светлых глазах ушедших в небытие друзей вместе с "Атлантидой". Ведь там, в их глазах, осталась чистота и незамутненность собственных душ тех, кто продолжает жить. Сегодняшний "афганец" вместе с тем чиновником тоже считает, что напрасно его туда посылали. Возможно, были какие-то другие ходы политической истории, да недостало государственной мудрости. Так что поэтому мальчики погибли зря? Ну, нет! Как только доходит до подобного умозаключения, в современном "афганце" восстаёт весь его прежний дух, подкреплённый молчаливым согласием застывшего строя друзей-"атлантов".
Давайте не забывать, что у нас всегда в почёте была и остаётся, несмотря на попытки её принизить, воинская, офицерская профессия "родину защищать". И истинно российские носители этой профессии никогда не опускаются до маразма "деидеологизации" патриотизма. Таким был, например, "афганец" и "чеченец" Николай Саинович Майданов. Его отец, Саин Саингалиевич Майданов, казах по национальности, шоферил по дорогам Советского Союза, нашел жену украинку, у которой в роду были и немцы, и поляки. Родились у Майдановых две девочки и четыре мальчика. "Интернационал!" – смеялся шофер Майданов.
И сын его, вертолетчик Николай Майданов, воистину был членом "интернационала". Он гордился, что оказывает интернациональную помощь афганскому народу. В точном соответствии с русской поговоркой "Смелого пуля боится." он прошел через Афган целым и невредимым.
А когда распался Советский Союз и заполыхал многонациональный Кавказ, уже полковник Николай Майданов отправился туда устанавливать конституционный порядок. Не брали его в Афгане ни душманские ЗГУ, ни американские "стингеры", ни английские "блоукпайбы". А зацепила своя отечественная "Игла", выпущенная бандитской рукой. Но и смерть Героя была героической.
Немного у нас Героев Советского Союза, ставших потом еще и Героями Российской Федерации.
В суждениях об Афганской войне, об "афганцах" нередко беспардонно опрокидываются на прошлое сегодняшние страсти, нынешняя беспафосная скептическая мелочность. Мальчики служили великой стране, присягали на верность любимой Отчизне (любой пафос уместен для характеристики их морального состояния). Страна вручила им мощное современное отечественное оружие, посадила на могучие свои самолёты и отправила в соседнюю страну по просьбе дружественного правительства для оказания ему помощи в борьбе с контрреволюцией. Названа эта акция была выполнением интернационального долга. И сами они назывались "воинами-интернационалистами". Ничего унизительного, тем более презрительного, как это пытаются навязать обществу некоторые "задним умом крепкие" чиновники и политики, не было в их красивом имени.
Об этом следует говорить, потому что недобросовестные авторы, освещающие негативно присутствие советских войск в Афганистане, распространяют своё отрицательное отношение к политическому руководству СССР, принявшему, на их взгляд, ошибочное решение и на морально-политическое состояние рядового и офицерского состава Ограниченного контингента советских войск.
Знакомство с огромным массивом живых свидетельств, документов, писем, воспоминаний позволяет мне с полной уверенностью утверждать, что дух воина-интернационалиста в Афгане был здоровым, достойным и даже героическим. Его, этот дух, поддерживало ощущение за спиной великой державы, пославшей сюда солдата не корысти ради, а для оказания помощи. Советский солдат осознавал свою военно-профессиональную значимость (славное оружие в надёжных руках), особенно в сравнении с действиями афганской народной армии. Враг ("душман") напоминал воину-интернационалисту басмача из своей революционной истории, и эта определённость придавала уверенности в продолжение дела отцов и дедов.
Есть у спецназовцев своё, неизвестно когда и кем рождённое, словечко "рэкс". Оно обозначает то же, что у лётчиков "ас", то есть человек, владеющий высшим классом проявления своей профессии. Кстати, "рэкс" и расшифровывается как "разведчик экстра класса". И когда перечисляют таких настоящих "рэксов", упоминают и Нафикова Хамита, хотя он ещё и не раскрыл все свои таланты – погиб в начале пути. Сразу после училища – в Афганистан. И сразу – классный разведчик. Его разведывательная группа специального назначения славилась изобретательностью, выносливостью, удачей.
И даже смерть свою разведчик Хамит Нафиков "сделал" легендой, как это и положено легендарным разведчикам.
Где-то у горы Маркох в провинции Нангархар его группа была вынуждена принять бой с превосходящим по численности противником в невыгодных условиях, прижатая к скале. Оставшись без своих солдат, без гранат и патронов, один против орды разъярённых душманов, которым было приказано взять его живым, он с ножом кидался на врагов, нанося им удары. Наконец озверевшие "духи", вопреки командам, расстреляли его.
Расхождения в свидетельствах очевидцев есть, но есть и общее: смерть действительно была героической. После этого боя насчитали 52 убитых душмана за одного лейтенанта.
Откуда взялся такой "рэкс"? Родился он пятым ребёнком в дружной татарской семье в далёкой уральской деревне. Самый младший – самый любимый. Старшая сестра Фазиля вспоминает, что иногда дети спали на полу вместе: каждый хотел лежать рядом с младшеньким – таким притягательным, тёплым и солнечным он был. Она же вспоминает, что с детства он мечтал стать разведчиком. Когда ему было одиннадцать лет, а она уже была невестой, состоялся "хурал" сестёр и братьев. Дело в том, что за Фазилю сваталось несколько парней, и она затруднялась в выборе. Хамит решительно высказался в пользу будущего мужа: он самый надёжный, с ним можно идти в разведку.
Он сам себе выбирал путь.
Однажды вся семья всполошилась: исчез Хамит. Через некоторое время нашли его в Свердловске, в суворовском училище. Решил учиться на разведчика. И стал им, пройдя ещё и Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище. Такой вот характер, такая судьба.
С какой стороны ни зайди, мнение, что "наши мальчики погибали зря", вызывает не только протест, но и омерзение, как любое кощунство. Что значит "зря"? Бесплатно, что ли?
В армии, которая формируется не по найму (контракту), а по призыву в соответствии с Конституцией государства, в армии, служба в которой идеологически осмысливается как "священный долг гражданина", в такой армии не приемлемы рыночные критерии: а сколько это стоит, а что я буду иметь? Советская армия относилась к внерыночному типу, и судить о ней в целом и о каждом воине того времени в отдельности необходимо с учётом её внутренних законов и уставов, пафоса её лозунгов, слов присяги, воспитательных героических примеров и верности традициям.
Сами воинские подразделения, втянутые в эту акцию, сами армейские коллективы показали свою жизнестойкость, умение адаптироваться к неблагоприятным условиям, практически на каждом шагу сталкиваясь с необходимостью действий, не предусмотренных уставами. Не было единого фронта. Но зато практически бесперебойно и планово осуществлялось тыловое обеспечение, материально-техническое снабжение войск. В этом тоже можно усматривать компенсацию за политическую ошибку. Да и трагический пример Порт-Артура, когда главным фактором поражения русской армии стала бездарная организация тылового обеспечения, послужил историческим уроком. Вся война состояла из многочисленных операций (крупных и мелких), которые должны были проводиться (по установке) с мастерством хирурга: уничтожать бандформирования внутри кишлаков с минимальными потерями для мирного населения. Кстати говоря, ни одна из намеченных операций не была проиграна, и военный авторитет советских войск не пострадал. В этих условиях возрастала роль каждого командира любого уровня, да и каждого рядового. Афганская война стала школой спецназа. Школой военного братства.
По многочисленным свидетельствам участников в частях Ограниченного контингента практически не наблюдалась такая болезнь армии, как дедовщина. Если где-то и возникали "вирусы" этой болезни, то они отторгались укрепившимся перед лицом опасности нравственным авторитетом.
19 ноября 1987 года, в пятилетнюю годовщину со дня смерти Александра Кононова, в поселок Вараксино близ Ижевска съехались его однополчане из Свердловской, Пермской, Челябинской областей, из Сыктывкара и Москвы. В квартиру, где живут отец и мать Саши, входили молчаливой процессией. Вначале внесли человека без руки и обеих ног, который обратился к Борису Николаевичу и Таисии Михайловне: "Папа! Мама!"
Это был капитан Радчиков Валерий Григорьевич, бывший командир роты, в которой служил их сын санинструктором и которого Саша вынес истекающего кровью во время боя с минного поля, а потом подорвался сам.
Родители Саши уже знали о ротном Валерии Радчикове. Из устных рассказов о том, как он велел солдатам стоять, а сам пошел проверять, не заминирована ли тропа, и подорвался. Как он, искалеченный, кричал: "Не сметь подходить ко мне!" и как Саша Кононов ослушался на сей раз командира. Из газеты "Красная Звезда", где был очерк о нем "Мужество", о том, что Радчи-кову помогала осваивать протезы тот же врач, Анна Васильевна Бобылева, что ставила на ноги знаменитого Алексея Маресьева. От совершенно незнакомого и как бы "постороннего" человека – слушателя подготовительного отделения Киевского пединститута Николая Щербакова, который случайно услышал от самого Радчикова эту историю и прислал в Ижевский горком комсомола письмо с просьбой не оставлять без внимания Сашиных родителей. "Сашей должны гордиться. Саша должен жить в памяти людей!".
Есть какие-то человеческие качества, которые не измеряются всеми привычными словесными мерками, что-то заставляет людей проникаться особой любовью к малознакомому, а то и вовсе не знакомому, даже случайно задетому краем сознания имени. Саша Кононов из этой породы.
Не случайно памятную встречу за столом у Кононовых Валерий Радчиков начал так: "Почему мы собрались здесь? Да потому, что Саша – это че-ло-век!"
И всю ночь шли разговоры, какой он был человек.
Через несколько лет, когда часть вышла из Афганистана, когда сменилось несколько призывов, от личного состава части пришло письмо с приглашением родителям Саши на открытие памятника.
А на том памятном сборе в квартире Кононовых уже под утро, сидя на расстеленном на кухне одеяле в кругу своих "афганцев", ротный Радчиков, как бы подводя итог ночи воспоминаний, спросил: "Что же в нас главное?" И сам ответил: "Справедливость. Правильно?" И все с ним согласились.
Категорически и с негодованием они отвергают даже намёки на кощунственное обвинение о зря потерянных жизнях.
"Ничто на земле не проходит бесследно… " В октябре 2003 года в Афганистане снова побывал журналист В. Снегирёв, работавший корреспондентом "Комсомольской правды" в годы пребывания там советских войск. Удивительное свидетельство опубликовал он в трёх номерах "Российской газеты". Прошло почти 15 лет после нашего ухода из Афганистана. Несчастный народ пережил ещё распри главарей моджахедов, средневековую инквизицию "Талибана", американские бомбардировки, навязанный оккупационный режим – и вот после всего этого:
"Нас там любят!" в изумлении восклицает журналист, делая такой вывод после многочисленных встреч с афганцами. Перебирая в памяти факты своей новейшей истории, современные афганцы, свидетельствует журналист, считают лучшим своим правителем Наджибуллу, а из мировых лидеров предпочтение отдают Брежневу, при котором, хотя и были введены в их страну советские войска, но были и построены плотины, туннели, дороги, заводы. "Шурави" помогали, "янки" разрушали.
Вот какими "зигзагами" движется историческая логика. Попробуй предугадать, как наше слово или дело отзовётся. И на какой алтарь легли жизни наших мальчиков.
Но вот что странно. Попробовали бы мы сейчас снова ввести свои войска в Афганистан – и афганцы снова встретили бы нас с оружием в руках. Такова логика истории – нельзя облагодетельствовать насильно!
* * *
«Со щитом или на щите», – говорили в древности воины, уходя на битву. Была такая форма уверения, что обязательно вернусь. «Со щитом» – значит живой. Или принесут меня на щите. Но изощрённая машина войны всё усовершенствовалась и усложнялась. Рвались снаряды, рвались тела. Закопали бы в чистом поле под ракитой, чтоб чёрный ворон глаз не выклевал – и то успокоение родственникам.
Афганская война стала, пожалуй, первой в истории России баталией, откуда тела погибших доставлялись для захоронения ближайшим родственникам. Были, правда, случаи, когда привозили тела из Кореи, Вьетнама, Мозамбика, Конго, где наших солдат и офицеров официально "не было". Как правило, цинковый гроб приходил с "легендой" о несчастном случае, и не каждый город, не говоря о селе, знал про это. По инерции "чёрные тюльпаны" из Афганистана вначале тоже сопровождались секретностью. И первые жертвы этой войны уходили от нас как будто украдкой. Где-то в дальнем уголке кладбища. Без больших процессий, речей и прессы. И только когда на кладбищах стали появляться целые "афганские" аллеи, когда слухи об официально "отсутствующих" наших потерях стали "секретом Полишинеля", постепенно стала меняться страусиная политика замалчивания жертв.
Государственные похороны. Как правило, они ассоциируются у нас с проводом известных деятелей, чинов, звёзд. Рядовые всё больше проходили по разряду братских могил – так приучила нас наша история. И вот теперь афганская эпопея заставила выработать целую систему мер организации государственных похорон каждого погибшего на войне.
С одной стороны, мы как бы поднялись на ступеньку выше по пути цивилизации и гуманизма. Но, с другой стороны, общеизвестна неповоротливость нашей бюрократии. А в таком деликатном деле необходим тонкий душевный механизм взаимоотношений власти, военкоматов, места работы или учёбы погибшего, его семьи. Как эту деликатность соединить с нехваткой средств на все атрибуты и процедуры? Где найти таких "гибких" чиновников, которые были бы способны совместить чувство с параграфом инструкции? Вот и получалось: где-то неутешное горе матери смягчалось от деликатного обхождения, а где-то подливалось масло в огонь чиновничьим выговором: "Вы же говорили, что прибудет на панихиду человек тридцать, а их тут – за сто!" Это, конечно, крайний пример нравственной глухоты, когда даже во время траура наносится ненароком обида. А сколько обид начинается после траура! Сколько их приходилось читать в материнских письмах! Про забытые обещания поставить памятник на могиле. Про бесконечную переписку по поводу затерявшейся награды. Про разные версии обстоятельств гибели. Даже про захоронение под чужим именем (не могло обмануться материнское предчувствие: не её сын был в цинковом гробу, который нельзя было вскрывать).
О, матери погибших "афганцев"! Эту тему никак не обойдёшь, рисуя портрет поколения "последних из СССР". Можно даже признаться, что именно материнские письма, – а они-то и были основными источниками изучения и "воскрешения" павших – подтолкнули к мысли о необходимости сохранения памяти не только каждого отдельного имени, но и всего поколения как уникального социально-психологического явления, рождённого и выросшего в относительно спокойный, благополучный период истории нашей страны и воспитанного в духе служения высоким идеалам.
По многим причинам нельзя было вскрывать цинковые гробы, приходившие из Афгана. Это обстоятельство для многих матерей было особенно непереносимым. Как же так?! Ведь вот он, рядом, а я не могу припасть к его телу, обцеловать родное лицо. И первое подозрение: а вдруг ошибка? Подозрение перерастает в спасительную уверенность: здесь не мой сын! А мой жив: он где-то, может быть, в плену.
С этой мыслью уже много лет живет Зинаида Игнатьевна Бевз. Уже и мужа Анатолия Петровича похоронила рядом с сыном, уже младший Юрий, давно взрослый, вместе с невесткой Маргаритой внучат ей подарили, а она не может примириться с мыслью, что Игоря нет.
"Судите сами, – говорит. – Всего двадцать дней оставалось до конца службы. Вот какое письмо прислал: "Здравствуйте, дорогие мои папа, маманя и братик Юра. Надеюсь, в этом году будем встречать Новый год за семейным столом. Нас сразу не отпустят, пока замену не пришлют, но вы сильно не переживайте за меня. Я очень занятый. У меня за спиной целый взвод, и я за них отвечаю. Так что, мои дорогие, не волнуйтесь, до скорой встречи. Ваш сын и брат Игорь".
Как мы ждали, как готовились к встрече!
И вот 7 сентября муж приходит с работы, а следом за ним пришла машина командира. Я набросилась на мужа: опять что-то натворил? Если что с самолетами – волос на голове не хватит расплатиться. А они все молчат. Дол-
го мужа не было. И вот ведь не было у меня предчувствия. Думала, что-то на работе у мужа. А потом, к вечеру, приезжают снова все. Я ничего не помню, кроме одного звука: "Зинуля, держись, Игоря нет".
Меня держали мужчины, а я вырывалась, уходила из их рук. Даже не верится, что я такая сильная, откуда сила бралась. И вот не верю, до сих пор не верю. Ведь я облетала все: "Аргументы и факты", и санаторий "Русь", и госпиталь в Ташкенте. Все записи есть, и мертвых и живых. А Игоря нет. Ни среди живых, ни среди мертвых.
И сны снятся такие, что подтверждают мои догадки, будто бы муж лежит под деревом, а рядом с ним еще какой-то мужчина с мальчишкой бурыкает-ся. Я набросилась на мужа: набрал каких-то, что ты с ними делаешь? А он мне: "Ша-ша! Не кричи. Это тот Андрей, которого мы похоронили. Это не Игорь. Игоря нету со мной". Вот тут и делайте вывод, как мне, матери, быть.
А то еще Игорешка приснился. Пришла будто на кладбище, а памятник лежит лицом вниз. Я стала рыдать и приговаривать. А Игоря не вижу. Слышу только за спиной голос: "Маманя, не плачьте, меня здесь нету".
Все, что у меня на душе все годы, – все вам рассказала".
Родили и воспитали это поколение матери, в детстве хлебнувшие все "прелести" военного и послевоенного времени середины ХХ века. Уходит время, и меняются на земле люди, вещи, травы и деревья, слова, мысли и песни, названия, конституции и привычки. Уже иному современнику, утром нажимающему кнопку с пьезоэлементом, трудно представить, что рядом с ним живёт (ещё живой!) человек, который в детстве добывал огонь с помощью кресала. Нет, он не ровесник неолита. Просто он выходец из той военной бытовой нищеты, когда даже спички считались роскошью.
Когда у молодых Ивана Дмитриевича и Раисы Павловны Бакулиных родился первенец Миша, им выделили комнату в студенческом общежитии. Памятная 309-я на ул. Никитина, 4. В тесноте, да не в обиде; наоборот – в радости! Там и началась короткая Мишина биография. А через год молодые специалисты получили двухкомнатную квартиру. Сейчас такие квартиры с проходными комнатами и совмещенными санузлами называют "хрущевками". Тогда такого названия еще не было – было радостно ожидаемое благоустроенное городское жилище "со всеми удобствами" на улице Кулагина, где взрослел, умнел, развивался с помощью родителей и детского сада N 25 и школы N 34, в которую поступил сразу во второй класс, и с помощью спортивных секций, особенно ДОСААФ, где он прыгал с парашютом, и радиотехнического колледжа и, наконец, Томского государственного университета, где он собирался стать физиком и откуда его призвали в армию.
Такая типичная советская биография. Где бы ни проклюнулся росток жизни, о нем заботились, "взрыхляли почву", "удобряли", "поливали", чтобы рос нормально. Может быть, не роскошно, по минимальной норме, но в норме. Невысокая зарплата родителей позволяла (в притирочку) кормить двух сыновей (позже родился брат Дима), одевать их, учить, покупать книги и игрушки, а позже, когда Миша повзрослел, – и мотоцикл ему, и даже "Запорожец".
И уходил в армию Михаил с чистым взглядом и спокойным сердцем: дело мужское, государственное, священный долг. Так он был воспитан не только школой и комсомолом – в памяти и в сердце жила военная эпопея деда, прошедшего через всю Отечественную до Берлина, а затем повоевавшего еще и с японцами.
Только Бог пожалел, видно, деда, Сделал так, чтобы дед не узнал, Что похищена нынче Победа, За которую кровь проливал…
– пишет Раиса Павловна в своих стихотворениях-плачах. Плачет и не может выплакать боль утраты. "Муж после гибели сына стал очень болен (психически), и я всячески старалась оберечь его от событий, напоминающих наше горе, – продолжает рассказывать мать Михаила. – Памятник (надгробие) делали сами с мужем, никто не помог – ни власти, ни комсомол, ни "афганцы", ни военкомат. Даже в письменном виде попросили написать, что я обещаю заплатить за разницу в стоимости памятника, какой мы хотим и какой ему положен как рядовому".
Можно было бы уберечь материнское сердце от таких дополнительных стрессов. Так и хочется спросить у чванливых чиновников: "Да где ж вы душу потеряли?…".
Да, глубоко запала обида, нанесенная однажды матери нравственной глухотой какого-то чинуши. И бессмысленно разубеждать, что не везде и не всегда так мрачно и глухо – рана-то нанесена!
Чтобы подчеркнуть значение именно матерей в воспитании (хотя их первенство в этом и не нуждается в подтверждении), все-таки объективности ради надо подчеркнуть роль отцов. В огромном перелопаченном массиве документов, воспоминаний, писем очень мало свидетельств отцовского мужского влияния на становление характера и личности. Гораздо чаще встречается гордость дедовскими военными наградами. Прочная связь отцов и сыновей наблюдается в офицерских семьях, где продолжаются или создаются военные династии. Очень много среди погибших молодых лейтенантов – детей кадровых военных.
Но основное содержание писем домой – мама, ее здоровье, ее настроение, ее работа; его тоска, его забота, его любовь. Так и хочется назвать их всех, "афганцев", "мамиными" сынами. Мешает только устоявшееся выражение с известным негативным оттенком (маменькины), хотя в данном случае оно никак не относится к этим мужественным и самостоятельным ребятам. Кстати говоря, стремление к самостоятельности, пожалуй, доминирующая черта поколения этих "маминых сынов". Это не значит, что они были под каким-то гнетом и поэтому мечтали о самостоятельности. Нет, в основном у каждого проглядывал вполне закономерный интерес юношеского возраста испытать себя на прочность, узнать, чего я стою. Отсюда повсеместная радость, что взяли в десантные войска, в спецназ – ведь туда отбор придирчивый. И летят оттуда в письмах восторженные мальчишечьи выкрики: "Мама, когда парашют раскрылся, я от радости закричал на все небо: "Мама!". "Мама, свой первый прыжок я посвятил тебе" и т. д.
Что ещё хочется сказать? Перебирая в руках эти листочки-памятки исчезнувшей Атлантиды, невольно настраиваясь от нежных строчек на лирическую волну, ощущаешь огромный энергетический заряд человечности этого поколения "последних из СССР", отсутствие комплексов позднее придуманной так называемой "совковости" или солдафонства! Ни зазнайства, высокомерия или черствости. Сама искренность! Чистота сердечных движений этих парней особенно становится заметной на фоне современного стиля поведения молодежи с его эстетизацией "крутизны", саморекламы, культом секса, философией прагматизма, ведущего к размытости граней многовековых нравственных табу. Удивительное дело: то "афганское" поколение, воспитанное в советском атеистическом духе без церквей, мечетей, синагог, выглядит более религиозным, чем нынешнее, демонстрирующее свою религиозную приверженность. В каждой молодой душе, оставившей след в письмах, песнях, документах и фотографиях, твердо и уверенно заявляет о себе ясная идейно-нравственная человеческая суть: мое существование имеет смысл для общего существования семьи, села, города, страны, человечества. отсюда надо быть полезным не только себе, но и другим. Отсюда стремление к совершенствованию, улучшению себя, чтобы быть достойным лучшего общества. Такая общая установка (независимо от ее названия – коммунизм, светлое будущее или "рай на земле") закладывалась в том поколении пионерией, комсомолом, школой, семьей, литературой и искусством. Такая установка продолжалась и в армии.
Одна молодая современная журналистка в очерке о погибших в Афганистане земляках выразилась, что "они были слишком скромными". На это возразила мать одного из них: "Скромность не может быть ни большой, ни малой. Ее не может быть "слишком". Либо она есть, либо ее нет". Тема подобной мини-дискуссии не раз встречалась в этих скорбных материалах. Она отражает тенденцию изменения той нравственно-психологической установки в молодежной среде. Скромность: благо или порок?
"Скромный до застенчивости" – так записали учителя в характеристике Андрея Пешкова из Подмосковья наряду с другими положительным качествами: спокойный, трудолюбивый, аккуратный, правдивый и т. д. Однако оттенок "до застенчивости" придает "скромности" вроде бы какую-то ущербность. Между прочим, этот оттенок мелькает в некоторых воспоминаниях, как бы
