Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
– Он не шевелится, Галбацилав.. Шив ли?
– Жив. Чего ему сделается. – Галбацилав так дернул мальчика за ухо, что он вскрикнул. – А ну, вставай! – и мюрид с силой тряхнул Абдулатипа.
– Ой, мои хурджины! Кукуруза вся высыплется, – заплакал Абдулатип.
– А он живуч, – засмеялся Галбацилав. – Возьми, Узаир, его хурджины, да проводи вон в ту ближнюю саклю к старухе Кавсарат. Там наши разберутся, кто он таков.
Когда Абдулатип в сопровождении двух мюридов вошел в саклю Кавсарат, посредине комнаты на ковре сидели по–турецки несколько мюридов. Посреди ковра стоял большой таз, из которого шел запах вареного мяса, и бутылка водки. Абдулатип быстро окинул взглядом сидевших, его беспокоило, нет ли среди них тех мюридов, которые остановили его по дороге в Голотли. Нет, лица были ему незнакомы, и это немного успокоило его.
– Вот! Еще лазутчика поймали! – Галбацилав толкнул вперед Абдулатипа, который едва не налетел на таз с мясом.
– Давай, давай его сюда! – Мюрид, державший в лоснящейся от жира руке баранью ногу, перестал жевать, уставившись пьяными глазами на Абдулатипа. – Лазутчик, говоришь? – Мюрид икнул.
– Так точно. – Галбацилав вытянулся. Видно, говоривший мюрид был здесь главным.
– Наше мясо едите, а меня еще обзываете, – сделав обиженный вид, захныкал Абдулатип. – Может, я тоже есть хочу, – и он протянул руку к мясу.
– Посмотрите‑ка на этого нахала, – удивился главный мюрид. – Уж не тебя ли мы поджидали в гости?
– Здесь моя бабушка живет, я в свой дом пришел. – Абдулатип понял, что нельзя показывать мюридам и тени растерянности, лучше смело нападать на них. И он сел на ковер поближе к тазу с мясом.
– Ха–ха! – засмеялся главный мюрид. – Вижу, парень стоящий. Эй, Кавсарат! Иди‑ка сюда.
«Что, если Кавсарат не признает меня, тогда все пропало», – в тревоге думал Абдулатип. Как только Кавсарат появилась на пороге, он бросился к ней.
– Бабушка, чего они меня обижают, есть не дают. Я голодный.
– Вернулся, дорогой! Ну и слава Аллаху, – закивала головой Кавсарат. – Ну как? Поменял ли яблоки на кукурузу? Вот и Парида уже по тебе плачет. – В эту минуту в комнату заглянула Парида.
– Ой, брат вернулся, – она бросилась было к Абдулатипу, но Галбацилав грубо оттолкнул ее к стене.
– Ну, чего раскричались! Еще посмотрим, какой он тебе брат, – он взглянул на главного, ища поддержки. Но тот был занят бараньей ногой и не обращал на него внимания.
– Ну‑ка, поди сюда! – Главный мюрид, уже изрядно захмелевший, поманил пальцем Абдулатипа.
– Выпей‑ка за здоровье своей любимой бабушки, – и он протянул Абдулатипу полный стакан самогона.
– Мусульманам грешно пить, и бабушка так говорила. – Абдулатип отстранил стакан.
– Вах! Посмотрите на этого петуха! Истинного мусульманина из себя строит, не пьет, не курит, только торгует. А теперь скажи: как тебя красные через готлинский мост пропустили. А? – Он исподлобья злобно посмотрел на мальчика.
– Пустили… Как бы не так. Они так набросились на меня, вот и гимнастерку разорвали. А один винтовкой ударил, и я даже сознание потерял, – Абдулатип всхлипнул.
– Гимнастерку, говоришь, порвали? А может, и правду говорит? – главный посмотрел на сидящих дружков. – А много там красных?
– На мосту пятеро было, а в ауле их полно, говорят, – шмыгнув носом, сказал Абдулатип.
– Это кто же тебе сказал?
– Мюриды в Заибе. В ауле, сказали, полно красных, смотри – береги свои яблоки. Я ни одного им не дал.
– Не дал, говоришь? Это хорошо, – главный протянул Абдулатипу объеденную баранью ногу. – На вот, ешь. – Он словно потерял интерес к Абдулатипу.
– Чего стоишь? Иди, – Галбацилав толкнул Абдулатипа к двери.
– Сдается мне – прикидывается этот паршивец, – сказал он тихо главному, но мальчик хорошо слышал его слова.
– Ты, Галбацилав, своей тени стал бояться. За каждым кустом тебе партизаны мерещатся. И чего ты их так боишься. А? Или трусишь? – прищурив левый глаз, главный ехидно взглянул на Галбацилава.
– Да я против их сотни готов один выступить. – Галбацилав обиженно засопел, маленькие злобные глазки сбежались к переносице.
– Зря не веришь мне, Булач, нюхом чую – мальчишка – красный лазутчик.
– Говорят, кто летом змею видел, зимой веревки боится, – усмехнулся главный.
– Вспомнишь мои слова, Булач, – Галбацилав махнул рукой. – Налей мне стаканчик. Хочу выпить за упокой души большевика Атаева. Завтра уж он от меня не уйдет.
– А здорово ты ему прислуживал во время войны с германцами. А? Небось дружком был? – съязвил главный.
– Никогда не был он мне дружком. Тогда еще я чуял – продался он красным. – Галбацилав залпом выпил стакан. – Еще в окопах я почувствовал, что он за птица, знал – царю изменит. Все о революции говорил. Ну, я с ним и сцепись, хоть и ниже чином был. – Галбацилав поджал губы. – А он меня плетью. Не забыл я про то. Ну да ничего. Разочтусь.
– Ха–ха, – смеялся главный. – Говоришь, плетью тебя? – Он уже окончательно опьянел. – Так, значит, старый у тебя должок, ну–ну.
– Будь уверен, Булач. Я в долгу у него не останусь.
– Ну–ну.
– Атаев в западне. Говорил же Камиль – в крепости жрать нечего. Долго они не продержатся. Да и боеприпасы, наверно, тю–тю. Боюсь, как бы Атаев руки на себя не наложил, сам хочу с ним расправиться.
– Нет, братец, дела Атаева не так уж безнадежны, как ты думаешь, – Булач нахмурился, пьяные глаза блеснули недобрым блеском. – Сегодня его двоюродный брат с отрядом партизан пришел в Обода ему на помощь. А завтра, того гляди, Караев в Голотли да Самурский в Карадахе выступят. Тогда плохи наши дела. Одним кулаком по нас ударят, сорвут нам наступление.
– А ты тут для чего?! – Галбацилав стукнул волосатым кулаком по полу. – У нас же есть свои люди в Обода.
– А, – махнул рукой Булач. – Люди… Ни на кого положиться нельзя.
– А Наху–Гаджи? Он подаст сигнал как договорено: зажжет костер на скале, как только красные уснут. Х–ха! Попляшут они у нас, проклятые гяуры. И опомниться им не дадим. Часть наших отрежет путь к крепости Караеву. А утречком мы и нагрянем к Атаеву. Камиль обещал испортить там пулеметы.
– Болтаешь много, – недовольно прервал его Булач, – говорят, и стены уши имеют. А тебя несет, как выпьешь.
– Вечно ты па меня цыкаешь. Слова не дашь сказать. Только себя умным считаешь, – Галбацилав недовольно засопел.
– Помолчи. Тут я командую. Так что изволь слушаться.
– В ауле женами своими командуй. Чем я хуже тебя? Я еще в царской армии не последним был.
– Ты моих жен не трогай. Они мне преданы и берегут свою честь. О своей лучше позаботься. Она, говорят, за болыневичком пошла? А?
– Не смей о Хандулай говорить! – Галбацилав аж зубами заскрипел. – А не то – голову, как арбуз, отрежу, – и он схватился за рукоятку кинжала.
– Может, я раньше продырявлю твое петушиное сердце. – Булач положил руку на кобуру.
За дверью Абдулатип и Парида внимательно прислушивались к тому, что говорили мюриды. Ребята волновались.
– Оказывается, Камиль – их разведчик, – шепнула Парида.
– Какой это?
– Рыжий такой.
– Что же делать? – Абдулатип тревожно посмотрел на девочку.
– Надо отсюда выбраться – и как можно скорей. – Парида решительно тряхнула головой. – Я пойду в крепость по скалам. Передам Атаеву, что завтра утром Кара–Караев придет им на помощь. И о Камиле скажу. Надо, чтобы пулеметы проверили. Вдруг он уже успел их испортить? А ты в Обода пойдешь, к двоюродному брату Атаева. Надо, чтобы они схватили этого Наху–Гаджи.
– А как мы отсюда выберемся?
Кавсарат, догадываясь, о чем шепчутся дети, бросила готовить чурек.
– Никуда я вас не выпущу. Малы еще воевать, – тихо сказала она.
– Бабушка, если мы будем здесь сидеть, там Сааду и его друзья погибнут, – тихо шепнула ей Парида. – Лучше помоги нам.
Кавсарат задумалась. Она тревожилась за ребят, но и не могла не думать о тех, кто ждал помощи в крепости.
А в комнате разгорался спор между Булачом и Галбацилавом. Казалось, они вот–вот начнут драться.
Кавсарат сняла с полки пустой кувшин.
– На‑ка вот, – подавая его Париде, сказала она, – пойдешь на хутор к Омару, а через его двор есть спуск к речке, а оттуда до Обода– рукой подать. А ты подожди пока, – сказала она Абдулатипу. – Надо что‑то придумать, а то мюриды не выпустят тебя со двора, – и она открыла дверь в комнату. – Ох, дети мои! Вышли на священную войну, не знаете, какая судьба кого ждет, а ругаетесь, – сказала она. – Лучше‑ка вот отдохните перед походом да поешьте получше, – и она положила перед ними горячий хлеб. – Э, Парида! – выглянула она в дверь. – Сходи‑ка к дяде Омару, пусть продаст бузы.
– Вот бабушка святые слова говорит, – сказал Булач. Видно, он не желал связываться с пьяным Галбацилавом. – Пусть его буянит, – он махнул рукой в сторону Галбацилава, – не будем обращать на него внимания. А вот поесть и выпить перед походом не мешает. А ты, Алилав, проводи девочку. Ночь темная, чего доброго – напугает кто, – п он многозначительно подмигнул сидевшему рядом с ним мюриду.
А Галбацилав выпил залпом еще стакан, с важным видом покрутил усы.
– Ежели меня кто иголкой кольнет, то я шилом могу. А ну‑ка друг Гулла, – он толкнул в бок соседа, – спой песню перед походом, порадуй Душу.
– Эй, сынок! – крикнула Кавсарат Абдулатипу, – Поди‑ка, станцуй гостям.
– Давай, давай танцуй! – стали кричать мюриды. Пьяный Гулла схватил таз, отбивая лезгинку.
Абдулатип вышел в круг. Мюриды сдвинули к стене тарелки, освобождая ему место.
– Арс! – Абдулатип стремительно сорвался с места. Вот он сделал круг, другой, потом вдруг на какую‑то секунду припал на колено, снова вскочил и пошел на цыпочках, медленно жестикулируя руками, с пола столбом поднялась пыль, но мюриды, не обращая на это внимания, увлеченно хлопали.
– Арс! – Абдулатип вновь стремительно закружился по кругу, а сам внимательно наблюдал за Галбацилавом. Он один смотрел на него и не хлопал. Абдулатип нарочно прошелся прямо перед его носом, и тут вдруг Галбацилав, сбросив с плеч бурку, вскочил и вошел в круг. Даже усы у него вздрагивали.
– Арс! – Он медленно развел руки и, ногой оттолкнув Абдулатипа к стене, один пошел по кругу. – Арс! Я вам покажу, как танцуют настоящие горцы! Эй, щенок, учись! – Он надменно взглянул на присевшего у стены Абдулатипа.
– Вах! А ну‑ка, быстрей, Галбацилав, – подзадоривал его Булач, вместе с остальными хлопая в ладоши. Гулла бил в таз. – Арс! Арс!
Мюриды так увлеклись пляской пьяного Галбацилава, что не заметили, как через открытое окно Абдулатип спустился на веранду. Рядом с ней к дереву была привязана лошадь Булача. В один момент Абдулатип развязал уздечку и вскочил на лошадь.
Мюриды опомнились, лишь услышав стук копыт. С криком «партизаны!» они вскочили и бросились к коням. Кто‑то выстрелил.
– Убежал, щенок! – Галбацилав выругался. – Что я говорил!
В это время во двор вбежал А лил а в, провожавший Париду до хутора Омара.
– Девчонка исчезла! Вошла во двор– и след простыл, – кричал он сквозь шум Булачу.
– Поймать их! – Булач бил себя кулаком по лбу. – Обманули. И кого? Меня, старого волка! Поймать их! – Он повернулся к Кавеарат: – А все ты, старая ведьма! Ты все подстроила, – и он с размаху ударил Кавеарат плетью. – Вот они какие, оказывается, твои «родненькие»!
– Пусть у тебя руки отсохнут! – Кавеарат поднялась. Но мюриды уже не обращали на нее внимания. Толкая сапогами тарелки с едой, опрокидывая бутылки, они бросились к коням. В ночной тьме слышны были их проклятия, выстрелы и топот коней.
– Спаси, Аллах, моих детей, – Кавеарат воздела руки к небу,
20
По каменистым тропам серый конь Булача нес Абдулатипа в сторону Обода. В ушах мальчугана свистел ветер. Казалось, конь летит по буграм и ущельям, ноги его едва касались земли. И хотя ночь была темная, конь мчался уверенно, не замедляя бега, словно понимал положение всадника. Крики мюридов, выстрелы и стук копыт постепенно отдалялись. А в ушах Абдулатипа еще стоял хриплый голос Булача. Главарь мюридов был вне себя от бешенства. «И надо же было этому щенку украсть именно моего коня, – кричал он, – ведь это не конь, а орел, я выбирал его в лучшем табуне ахвахцев! Разве его догонишь теперь! Улизнул мальчишка. Задушил бы его собственными руками!»
Абдулатип, прижавшись к гриве коня, все погонял его, все просил не замедлять бега. Со стороны Акаро–горы дул сырой ветер, похоже, оттуда шел дождь. Абдулатип был в одной рубашке, ветер надувал ее колоколом, но Абдулатип не чувствовал холода.
На перевале конь повернул было в Хундах, но Абдулатип успел направить его к пашням, в сторону Обода. Мальчик поглаживал взмыленную шею коня. «Скачи, дорогой, скачи, в Обода отдохнешь. Я сам накормлю тебя. Теперь будешь служить красным партизанам».
Вот и аул Обода. В домах кое–где виднелись огоньки. Здесь располагался отряд партизан, прибывших из Ботлиха.
Абдулатип позволил наконец коню перейти на шаг. Мальчику еще не верилось, что он у цели. «Скорее, скорее найти командира, двоюродного брата Атаева, и все ему передать. Главное, скорее сообщить, что среди его людей есть предатель. Его имя Наху–Гаджи, – это он запомнил хорошо. Наху–Гаджи. Он зажжет сегодня огонь на скале, когда партизаны уснут. Галбауллав хвалился, что они нападут тогда па Обод и всех перере–жут. Но вам это не удастся, проклятые мюриды. Он, Абдулатип, уже здесь в ауле. И Парида, наверно, уже дошла до крепости. Прошла ли она через скалы в такую ночь? Ей труднее, чем ему».
Из задумчивости вывел Абдулатипа окрик часовых. Двое партизан остановили его на краю аула.
– Кто такой?
– Я свой, партизан, мне к командиру скорей надо.
– Ха–ха! Партизан. Видали мы таких.
– Ведите меня к командиру! – Абдулатип ловко соскочил с коня.
– Смотри‑ка на него. Молоко на губах не обсохло, а ездит как настоящий джигит, – сказал вихрастый парень в заломленной на самый затылок папахе. – Ну‑ка, проверим – нет ли у тебя какого оружия за пазухой. – Убедившись, что оружия нет, партизан кивнул в сторону штаба. – Ну, пошли.
В небольшой, хорошо освещенной сакле, в которой расположился штаб, навстречу Абдулатипу поднялся высокий человек, лет двадцати пяти, с такими же, как у Атаева, темными, чуть лукавыми глазами.
– Вот товарищ командир, на коне прискакал, заявил, лично с вамп говорить желает, – сказал вихрастый парень.
– Хорошо, Сулейман. Выйди на минуту. Ну, докладывай, – командир кивнул Абдулатипу.
Абдулатип стал торопливо рассказывать.
– Так, так, – брат Атаева кивал головой, время от времени поглядывая на паренька.
– А где ж твоя лошадь? – спросил он.
– Да во дворе здесь стоит.
– Посмотрим. – Командир выглянул во двор.
– Да… Конь Булача. Я его знаю. Только все‑таки трудно поверить, как ты один мог обвести вокруг пальца целый отряд мюридов. Булача трудно провести, он – хитрая лиса.
Абдулатип недовольно сопел, ему было до слез досадно, что здесь еще не совсем поверили ему.
Вскоре привели Наху–Гаджи. Тот зашел боязливо, понурив голову.
– Когда ты должен был зажечь огонь на скале? – в лоб спросил его брат Атаева.
– Я? Огонь? – Наху–Гаджи попятился к двери. В глазах у него был страх.
– Нам все известно. Одно слово неправды – прикончу на месте. – Лицо командира стало суровым.
– А если правду скажу, не убьете меня? – голос у Наху–Гаджи дрожал.
– Не трону. Слово большевика.
Наху–Гаджи рассказал все. Слушал командир, широкими шагами ходил взад–вперед по комнате точно так, как его брат, Атаев.
– Иди, сынок, отдохни, – он кивнул Абдулатипу. – Спасибо тебе, и уж прости нас, что не сразу поверили. Да ты и сам понимаешь – иначе было нельзя. Теперь мы уж постараемся получше встретить бандитов Булача. С ним лично давно встречи жду. С ним у меня личные счеты. Хотел он для нас ров вырыть, да сам в него угодит. Ты, Наху–Гаджи, иди вместе с Сулейманом, зажги огонь на скале. Все делай так, как велел Булач. А об остальном мы позаботимся, – и он снял со стены шашку и маузер. Вооружившись, вышел.
Абдулатип не помнил, как уснул. Во сне он видел какой‑то хутор, и хоть он не был похож на тот, откуда он прибыл, бандиты были те же. Страшный, с налитыми кровью глазами Галбауллав привязывал его к подпорке двери. Абдулатипу хотелось кричать, но крика не получалось. Он проснулся в холодном поту, вскочил, с трудом вспомнив, где находится, и только тогда немного успокоился.
В окно виден был бледный рассвет, слышались крики ослов, мычание коров. Абдулатип вышел на веранду, осмотрелся. У стойла, привязанный, тихо стоял его конь и жевал сено. Других коней не было. Не было видно п партизан. Абдулатип забеспокоился. «Неужели все ушли? И что было вчера после того, как Наху–Гаджи зажег огонь на скале?» Абдулатип злился на себя: все проспал.
– Бабушка, куда все ушли? – спросил он у старухи, которая вышла доить корову.
– На войну, сынок, – она вздохнула. – Видано ли: брат супротив брата, сын супротив отца идет. Болит мое сердце за детей. Правду говорят: война детей не рожает, а убивает. Двое у меня орлов воюют. Вернутся ли? Уж семерых своих братьев похоронила. И за что Аллах беду такую послал.
– Скоро, бабушка, красные партизаны везде победят, и тогда война кончится. Товарищ Атаев сказал, что тогда у всех будет что кушать.
– Эх, сынок. Что мне старой шашлыки да свобода, коли орлы мои не вернутся.
– Вернутся, бабушка. Обязательно вернутся. Скажи лучше, сегодня Булач со своим отрядом был здесь?
– Слыхала я – ждали сегодня наши Булача, да, видно, раздумал он – не заявился. Ну, наши‑то, партизаны, в крепость и поехали, благо никакой помехи им не было.
– В крепость поехали?
– Да, сынок. Окружили там атаевских‑то воинов – ну, они, значит, и поехали им на выручку.
Абдулатип подошел к коню, поправил седло.
– Куда это ты, сынок, собрался? Уж не в крепость ли?
– Да, бабушка.
– Зачем тебе‑то туда? Ведь мал еще воевать! Сидел бы тут или домой поезжай.
– Мне домой нельзя.
– Чего так?
– Мне в крепость надо. – Абдулатип погладил коня, и тот поднял голову, ударил копытами об землю и заржал, словно говорил: «Не привычно мне без дела стоять, привык я к походам». – Сейчас поедем, мой хороший, – Абдулатип взял коня под уздечку. – До сих пор ты мюридам служил, а теперь будешь воевать против них вместе с нами, – и, подведя коня к воротам, Абдулатип ловко вскочил в седло, а конь, будто только и ждавший этого, пулей полетел в сторону крепости по следам партизанских коней. Абдулатип не заметил, как доскакал до перевала. Отсюда расходились две дороги: одна вела к крепости, другая к родному аулу. «Заеду‑ка на мельницу Нухи, может, и Хабиб там. Узнаю от него новости. Может быть, и о моем отце он что‑нибудь знает?» И, пришпорив коня, Абдулатип повернул его к реке.
Мальчик торопился. Он бы с радостью сейчас же направился в крепость, но боялся нарваться на первый же дозор мюридов. «Надо, – решил Абдулатип, – сначала заехать на мельницу. Может, Хабиб окажется там, узнаю у него, где лучше ехать к крепости, а заодно и об отце спрошу: может, он слышал о нем что‑нибудь. Вернулся ли он в аул?» С этими мыслями Абдулатип медленно ехал к реке. Он промок под дождем, его знобило, и он прижался к шее коня – от него шло тепло. Конь неторопливо прошел речку вброд и стал подниматься на каменистый берег. И тут вдруг над головой Абдулатипа просвистели одна за другой пули. Конь вздрогнул и, тревожно заржав, шарахнулся в сторону. Пули продолжали свистеть, конь метался, не зная, куда отскочить, и, не найдя, очевидно, другого выхода, прыгнул через камни обратно в реку, увлекая за собой прижавшегося к нему Абдулатипа. Подняв фонтан брызг, конь в два прыжка перемахнул реку. Впереди была канава, наполовину заполненная водой. Она вела к мельнице. Конь направился было к ней, но вдруг, дико заржав, упал на передние ноги. Он был ранен. Абдулатип, перелетев через его голову, мешком свалился в канаву с водой, на несколько минут потеряв сознание. С трудом подняв передние ноги, конь попытался было встать, но тут же, тихо заржав, рухнул всем телом в канаву. Придя в себя, Абдулатип увидел рядом в канаве бездыханно лежавшего на боку коня и, словно сквозь сон, услышал знакомый резкий голос Гусейна.
– Держите этого сукиного сына, мы с него шкуру снимем! – Тут же трое мюридов бросились на Абдулатипа и, прижав к земле, связали ему сзади руки. Он попытался быстро вырваться, но мюрид прикладом винтовки сбил его с ног. Абдулатип был как в бреду. Он не чувствовал боли от сломанных при падении ребер, не чувствовал ударов приклада. Он словно окаменел. В ушах его еще стояли монотонный шум реки, ржание коня.
– Ведите его на мельницу. – Гусейн сел на коня, положив руки на маузер. Он довольно улыбался в черные, лоснящиеся усы, словно поймал самого опасного партизана.
Абдулатип мельком исподлобья взглянул на него. Как он ненавидел его в эти минуты. «Хоть убей, ничего я тебе не скажу, противная морда», – думал он про себя. Теперь он нисколько не боялся ни плети Гусейна, ни смерти от его пули.
Мюриды привели Абдулатипа на мельницу и привязали к той самой подпорке, к которой еще недавно был привязан глухонемой Хабиб. Гусейн, расставив ноги, встал перед ним, размахивая плеткой. Сначала Абдулатип почти не слышал его голоса, он звучал где‑то слишком далеко, и смысл слов не доходил до него. Мальчик видел лишь тонкий, кривящийся в усмешке рот, злобные, близко посаженные глаза. Постепенно шум в ушах Абдулатипа стихал, и он уже мог разобрать то, что вне себя от ярости кричал брат Издаг.
– Ты что, оглох? Я с тобой разговариваю. Где ты был, повторяю? В крепости?
– Отвечай господину офицеру. – Ординарец Гусейна, уже известный Иса, ударил Абдул'атипа по щеке. – Улизнул от меня в тот раз! Теперь не уйдешь.
– Обыскать его! – приказал Гусейн. – Не иначе в крепости он был. Наверно, Атаев послал за чем‑нибудь. Надеялся, что мальчишку не заподозрят. Ну, уж кого–кого, а этого щенка я знаю. Будешь говорить? – Он ударил Абдулатипа плеткой.
– Ничего я вам не скажу. – Абдулатип закусил окровавленные губы.
– Не скажешь? – Иса так дернул Абдулатипа за ухо, что у мальчика потемнело в глазах.
– Хоть убейте, ничего от меня не узнаете!
– Не беспокойся, убьем как свинью, твоя песенка спета, – и Гусейн, прищурив левый глаз, стал вынимать маузер из кобуры. – Только скажу тебе – умереть не такая уж приятная вещь. Подумай‑ка. Я дам тебе коня и оружие, если все нам расскажешь. Все равно партизанам конец, они окружены в крепости и скоро сдадутся. Атаев через несколько часов будет у нас в руках, его повезут к имаму и там повесят.
– Нет, – крикнул Абдулатип, – все вы врете. Вы не сможете его поймать никогда, никогда! – Он хотел кричать: «Атаеву на помощь идут Кара–Караев и Самурский, они разгромят всех вас», – но, вспомнив слова Атаева, что лучше молчать, когда тебя допрашивает враг, Абдулатип сжал губы.
Ведь Гусейн ждет того, когда Абдулатип заговорит и выдаст секретные сведения.
– Твой Атаев продался иноверцам, – говорил между тем Гусейн. – Он враг ислама и будет наказан. Подумай о своем отце. Ведь из‑за тебя и он может пострадать.
Абдулатип молчал. Он мысленно представлял себе отца. Где‑то оп теперь? Вернулся ли? А вдруг его убили? И во всем виноват этот проклятый Гусейн. Это он арестовал дядю Нуруллу. Гусейн и Горача его убил, и вот теперь мучает его. Ярость ослепила Абдулатипа. Если б не были связаны руки, он бы вцепился в горло Гусейну, никто бы не успел остановить его.
Гусейн, словно отгадав мысли мальчика, видя его горевший бешенством взгляд, невольно отступил.
– А ну, Иса, привяжи‑ка его покрепче.
Иса стянул веревки.
– Ну вот что, – Иса приложил маузер ко лбу Абдулатипа. – Не скажешь все, сейчас же прикончу, никто не узнает, как и где ты погиб.
– Убивай! – закричал Абдулатип. – Ничего от меня не узнаешь, проклятый! – и Абдулатип закрыл глаза, ожидая выстрела. Почему‑то вспомнились ему в эту минуту слова бабушки. Она говорила, что после смерти душа отделяется от тела и улетает к небесам, к душам родных. Может, и его душа встретится скоро с душой бабушки и матери. А тело его партизаны все равно найдут и похоронят. И Атаев обязательно скажет речь на его могиле: «Он славный был партизан, этот Абдулатип, он не испугался мюридов, достойно носил красную звезду, и на могиле его надо высечь звезду». А потом партизаны молча дадут залп из винтовок. И Парида принесет потом цветы на его могилу. А Шамсулвара будет плакать. Бедный Шамсулвара. Кто теперь защитит его от мальчишек? И отец, наверно, тоже будет плакать по нему. Только Издаг будет радоваться его смерти. Остаться бы жить назло ей… Дядя Нурулла говорил: лучше умереть героем, чем жить трусом. Жаль только умереть, досыта не поев шашлыка.
Абдулатип стоял с закрытыми глазами, ощущая на лбу холодный металл маузера. «Чего он медлит? – думал мальчик. – Почему не стреляет?»
– Гусейн, Кара–Караев уже в крепости. Быстрее! – услышал вдруг Абдулатип чей‑то голос.
– Эй, Иса, заставь поговорить этого щенка. А будет по–прежнему упрямствовать – брось через скалу в реку. – Сунув маузер в кобуру, Гусейн вскочил на коня.
Абдулатип открыл глаза. Он увидел спину Гусейна. Мюриды в растерянности бегали по мельнице. «Так вам и надо, – думал Абдулатип. – Это я сообщил Караеву, что Атаев просит его помощи. А вы] от меня ничего не узнали». И вдруг ему стало страшно. Ведь Иса убьет его. Теперь, когда красные наступают и вот–вот будут здесь, ни за что не хочется умирать. Обессиленный Абдулатип уронил голову на грудь.
– Ну–ну, не подумай, что я про тебя забыл, – Иса ударил мальчика сапогом. – Уж я‑то жалеть не буду, щенок.
– Ты сам собака! – Абдулатип сплюнул кровью. – Вот, подожди, придет мой отец, отомстит за меня.
– Ха! Чем испугал! Ему тоже не долго жить осталось А ну, говори, куда тебя Атаев послал? Чей конь у тебя? Говори, щенок. – Удары один за другим сыпались на Абдулатипа. Мальчик уже потерял способность чувствовать их, он был почти без сознания. Упрямство его еще больше бесило Ису. Скрипя зубами, он начал засучивать рукава черкески. – Ну, подожди! Я не таких заставлял говорить. Ты еще узнаешь Ису. – Он, очевидно, решил во что бы то ни стало вырвать признание у Абдулатипа.
Вдруг шум шагов у дверей заставил Ису повернуться. Не успел он прийти в себя, как неожиданно появившийся Хабиб изо всех сил ударил его поперек лица толстой палкой. Мюрид схватился было за кинжал, но Хабиб, не давая ему опомниться, дубасил его по рукам, по груди. Мюрид упал. Абдулатип сделал знак Хабибу: развяжи, мол, меня. Глухонемой закивал, быстро вынул из ножен мюрида большой острый нож и развязал веревку, которой был связан Абдулатип. Потом бросился было к Исе, жестами показывая другу, что хочет зарезать мюрида, но Абдулатип также остановил Хабиба. «Свяжи его», – показал он Хабибу. Мальчики разоружили обессиленного мюрида и связали. Взяв его кинжал и винтовку, ребята бросились вон из дома.
«Иди за мной», – жестом показал Абдулатип Хабибу. И тот послушно пошел за ним вдоль канавы наверх, в сторону кладбища.
Около кладбищенской ограды Абдулатип услышал чьи‑то мужские голоса.
– Мюриды‑то удирают, говорят, Атаеву помощь подоспела, слыхал? – говорил один.
– Слыхал, – отвечал второй.
Абдулатип и Хабиб притаились за кустом. Когда односельчане удалились, Абдулатип, пригнувшись, направился в сторону кладбища, таща за собой Хабиба.
«На кладбище, там, – показывал он, – пулемет есть: та–та», – объяснял Абдулатип. Хабиб кивал, он прекрасно понимал друга.
Пробравшись между могилами, ребята добрались наконец до могилы шейха. Абдулатип хотел было уже войти в часовню, где был спрятан пулемет, но вдруг увидел стоявшую на коленях около памятника старуху. Она молилась. Присмотревшись, Абдулатип узнал мать одного из мюридов.
– Ты проси Аллаха, шейх–Саид, – молила она, – пусть сбережет моего единственного сына от пуль этих гяуров.
Услышав шаги, старуха поднялась, но, увидав Абдулатипа и Хабиба, продолжала молиться.
Ребята незамеченными вошли в часовню, вытащили пулемет и поволокли его на край кладбища. Установили его между памятниками, направив дулом в сторону аула.
«Наши придут, будут из него стрелять», – жестами объяснил он Хабибу.
– Га–га, бу–бу, – радостно кивал глухонемой, счастливый оттого, что тоже будет воевать. Глаза его лихорадочно горели,
21
Дождь перестал, но серые тучи, словно стада овец, еще кочевали по небу. Со стороны крепости не прекращалась стрельба; время от временя слышались и орудийные залпы.
Абдулатип и Хабиб залегли у пулемета между двумя памятникахми.
Отсюда хорошо была видна дорога в аул и ближние к кладбищу дома.
Винтовочная и орудийная стрельба становилась все ближе. «Наверно, партизаны погнали мюридов и подходят к аулу», – думал про себя Абдулатип. По дороге в аул то и дело несли носилки с ранеными и убитыми мюридами.
Бой приближался. Совсем близко от ребят пробежал в разорванной одежде мюрид, за ним второй. Они обогнули кладбище, направляясь к мельнице.
«Мюриды с поля боя бегут, – жестами объяснил Абдулатип Хабибу. – В горы драпают».
Мюриды появлялись все чаще, они уже десятками бежали с поля боя. Ребята переглянулись и без слов поняли друг друга. Абдулатип опустил гашетку и дал первую очередь. Еще Сааду в крепости учил его стрелять. Правда, первые снаряды пролетели мимо цели, ведь Абдулатип стрелял впервые в своей жизни. Мальчик дал вторую очередь. Одна из пуль попала в ногу коня мюрида. Конь упал, сбросив седока в реку. Остальные мюриды, не поняв, откуда стреляют, бросились врассыпную.
Хабиб радовался, тормошил друга: «Давай, давай еще», – жестами говорил он.
На дороге показались четверо конных мюридов. Они ехали со стороны аула, направляясь, очевидно, куда‑то в горы. Две лошади были сильно навьючены. Абдулатип присмотрелся. Теперь он хорошо видел тех, кто сидел на конях. Впереди, без сомнения, ехал Гусейн, за ним – незнакомый мюрид. А сзади на сильно навьюченных лошадях – Дарбиш и его сын Назир. «Неужели бегут из аула? – подумал Абдулатип. – Значит, партизаны где‑то уже совсем близко. Нет, нет, он не ошибся – это точно Гусейн и ненавистный Дарбиш». Абдулатип внимательно всматривался, боясь ошибиться. И вдруг совершенно отчетливо увидел своего Тулпара, – да, да, проклятый Гусейн ехал на их красном коне, пх Тулпаре. «Украл коня у отца! – Абдулатип бросился к прицелу пулемета. – Только бы не промахнуться, не попасть в Тулпара». Руки у мальчика дрожали. Вдруг он услышал крик Хабиба. Глухонемой паренек, так же как и Абдулатип, напряженно всматривавшийся в тех, кто ехал по дороге, узнал своего давнего врага и, громко что‑то крича, бросился к дороге. В руках у него был большой охотничий нож, который он обычно носил за поясом. Увидев несущегося прямо на него глухонемого с ножом в руках, Дарбиш вскинул винтовку и выстрелил. Хабиб, вскрикнув, согнулся и, держась за живот, опустился на землю, выронив нож. «Убили, убили Хабиба», – Абдулатип с трудом пришел в себя, нажал на гашетку. Пулемет заговорил.
