Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
– Как не выпить без слов, Муса–Хаджи. Может быть, нам больше не придется пить бузу, а слова сердечные останутся невысказанными. Итак, дорогие мои, за что бы я хотел поднять этот рог? Он, конечно, такой же, как все бычьи рога. Но раньше считали, что весь мир стоит па этих рогах – на рогах быка, если, значит, тронется бык, разрушится мир. А я скажу, мир стоит не на рогах, а на дружбе. Ты не смейся, Муса–Хаджи. Мы знаем, дерево держат корни, а человека людская дружба. Вот мы с тобой дружим столько лет, скажи ты мне, могли бы так прожить свою жизнь, если бы не дружили. Нет, дорогие. Дружба – самая крепкая крепость, самый надежный мост между сердцами, и самый богатый человек тот, кто богат настоящими друзьями. Был у нас еще друг, звали его Гасан–Гусейн. На его могиле мы клялись быть верными этой дружбе и после смерти. И старались не нарушить клятву. Конечно, добрейшая Заира хранила верность дружбе мужественнее, чем мы, мужчины. Она была верным другом ему в жизни, верной, хорошей матерью для его сына. И когда Родине грозила опасность, она провожала на ратный подвиг сначала мужа, потом сына. Будь здорова, Заира! Я склоняю свою седую голову перед тобой, женщина гор, перед дружбой нашей…
– Слава богу, – сказал Муса–Хаджи, принимая у него рог. – Я не мастер говорить, но раз мой старый друг, Залимхан, велит, скажу: выпью я за этих молодцов – наших детей. Чтобы они выросли честными, достойными отцов и старших братьев, и даже немножко лучше нас…
При этом он смотрел почему‑то на меня, а у меня кусок чуду застрял в горле. Думал, вот–вот скажет Муса–Хаджи. И деду и Раисат – всем станет известно о нашем с Микаилом поступке. Но, к счастью, старик кончил тост и опорожнил рог.
«Хорошо, что про меня он не сказал, – думал я, когда возвращался домой. – Все‑таки добрые люди, эти старики! А как они воевали с бандитами, с фашистами! Ничего не боялись, даже тетя Заира стреляла в разбойника. А я собаки боюсь». Из моей головы не выходил рассказ дедушки. Я и раньше слышал о Черном Зурканае, знал о подвигах отцов, но так подробно дед никогда не рассказывал об этом событии. Вот бы написать об этом, чтобы ребята все знали. Тетя Раисат рисует картину, она ее увезет для выставки, а вот если бы в нашем музее ее поставить. Слышали, что говорил Джамбулат: «Аул, говорит, у вас, прямо скажу, исторический, а музея нет», – и прав он. Надо будет в школе на первом же собрании дружины поговорить об этом.
С этими мыслями лег я спать. Во сне вижу точно такую же картину. Только я, на старой колхозной кобыле сижу, одет разбойником, а на сером коне, в форме красного партизана сидит Джамбулат. У него за поясом маузер, а в руке сабля и гоняется он за мной.
«Посмотрим, Черный Зурканай, я голову отрежу тебе, кулацкое отродье!» – кричит он. А я толкаю в бока кобылу, бьют ее плетью, хочется ускакать от погони, скрыться за Шайтан–горой. Но старая кобыла еле тащится. И досадно мне, что пришлось играть в разбойника. Я кричу: «Не хочу быть разбойником, хочу партизаном. Давай поменяемся!»
«Чего ты струсил, вынимай саблю, если ты мужчина», – говорит Джамбулат. А Микаил стоит на утесе и хохочет: «Вот с тебя скоро слетит голова, бедный Ананды, и во сне не повезло ему. Опять он в отцовских сапогах!» – говорит он. Откуда ни возьмись и Хабсат со своими телятами. «Давно надо было его наказать! Трус и обманщик он!» – Не успеваю ей ответить, как стук копыт коня настигает меня. Смотрю, на мне кирзовые сапоги. Надо же такому случиться, кобыла споткнулась, и я рухнул на землю. Джамбулат того гляди догонит меня. «Я тебя убью сейчас, как собаку, разбойник!» – размахивается он саблей. «Не убей, мы же играли», – говорю, не все же бегу от него. «Нет, мы не играли, ты и есть разбойник: ты украл у старой Муминат моченые груши, ты убил барашка Зарипат, ты обманул старого партизана Муса–Хаджи! Вот за все я отомщу тебе!» Размахнулся он шашкой, я закрываю лицо и кричу, и от собственного крика просыпаюсь. «Ох, как хорошо, что все это только приснилось», – думаю я. После такого сна каким дорогим казались мне и это утро, и эти солнечные зайчики, что играли на стенке, и этот дом, в котором я живу. Даже мой кунак.
Смотрю, он сидит за столом и что‑то рисует. «Опять небось меня, – начинаю я злиться. – Если так, то я его тоже изображу!»
Джамбулат встал из‑за стола и куда‑то вышел. Я вскочил с постели. На столе лежит большой кусок полотна, туго натянутый на доску, на нем черным карандашом изображены бравые джигиты со звездами на папахах– красные партизаны. «Для клуба рисует», – догадался я. Схватил карандаш и нарисовал в уголке художницу с кистью в руках. Карандаш послушно шел по полотну, и я не заметил, что кто‑то наблюдает за мной.
– Вах! – закричал Джамбулат. – Ты же здорово рисуешь!
– Скажешь – здорово, рисовал когда‑то для стенгазеты.
– Зря бросил. Значит, не только обманывать умеешь старших людей, не только барашков убивать…
– Шпион ты, Джамбулат. Везде следишь за нами и доносишь, разве это не подлость?
– В данном случае – нет. Вы же видели, как этот старик чуть не умер от испуга, когда вы сказали о жене. Он еле–еле двигался, и за сердце хватался. А ты кричишь ему, жена болеет. Разве так можно?
– Мы шутили.
– Хороша шутка, ничего не скажешь. За одно это тебя падо было исключить из пионеров. И уж за то, что убил барана.
– Я ведь его ненарочно убил.
– Ненарочно, это я знаю, но зачем же ты не рассказал Зарипат, что случайно убил. Все из‑за тебя перессорились.
– Я боялся, – признался я.
– Зачем бояться. Раз случилось так, то сразу надо говорить правду. Так привыкнешь, можешь любое преступление совершить и свалить на других.
Мне стало стыдно и очень тоскливо.
– Вероятно, я смогу теперь сказать прайду, – тихо проговорил я.
– Хочешь мы вместе пойдем к Зарипат и расскажем все.
– Надо подумать. – Почему‑то его слова не злили сегодня меня. – Но как ты узнал, Джамбулат, что это я убил барашка?
– Я еще вечером, когда ты потихоньку зашел в комнату и лег, чувствовал, что‑то неладное с тобой: совесть у тебя не чиста. Видел потом, когда на улице поднялся спор, ты вдруг укрылся с головой, не трогай, мол, меня. А утром я встал рано, посмотрел на место происшествия и заметил следы твоих сапог. Хоть там много было следов, я их узнал среди всех. Правда, это были мои догадки. А потом нарисовал тебя, думаю, посмотрю, сможет совесть заговорить у тебя? Вижу, ты приходишь к нам (мы с твоим отцом стенку строили) бледный, боишься, как бы я отцу не разболтал.
– Почему же ты отцу не рассказал?
– Зачем? Я не ябеда. Лучше будет, когда сам расскажешь. Ведь я хотел дружить с тобой.
Я не знал, что и отвечать. Все правильно. Честно говоря, впервые понравился мне Джамбулат. Хотел что‑то ласковое сказать ему, но язык будто прилип к гортани.
– Всегда подводят меня эти отцовские сапоги, – говорю. Больше ничего не сказал. – Ноги, видишь, какие у меня.
– Ты лучше размер свой дай мне, я куплю в городе тебе ботинки и пришлю.
– Новые ботинки не подойдут. Одна мука от них.
– Тогда надо заказать по ноге сапожнику.
– Придется, видно, – уныло согласился я. – А ты что, клуб наш хочешь оформить?
– Мы все на следующий год будем его оформлять, и ты будешь рисовать, а другие пусть нам помогут.
– Я – рисовать? Ты шутишь?
– Нет, – ответил он. – Ты должен, Ананды, на художника учиться, у тебя же получается. Мама! – позвал он. – Посмотри, как Ананды рисует.
Пришла тетя Раисат, посмотрела на мой рисунок.
– Это ты меня тут изобразил? – улыбнулась она.
А Джамбулат спросил:
– Как, мама, получится из него художник?
– Думаю, да. Только надо, Ананды, учиться. Много и упорно учиться. Закончишь семилетку, приезжай к нам в художественное училище имени Джамала.
– Вот видишь? – обрадовался Джамбулат,
10
Здесь, пожалуй, я расскажу об одной особенности наших гандыхцев.
Стоит в Гандыхе сшить кому‑нибудь модный костюм или купить новую мебель, как все, словно угорелые, помчатся по магазинам и ателье – подавай и ему костюм из последнего журнала мод или тахту на ножках. Однажды, когда телевизионная вышка у нас еще только строилась, учитель Наби привез телевизор из города. Что тут началось! Все бросились к завмагу, а тот только руками разводил – подождите немного, закончат вышку, тогда и поеду за телевизорами. Да, куда там! Гандыхцы упрямый народ – сами поехали в город. В общем, к моменту открытия вышки, почти в каждом доме вся семья сидела перед собственным телевизором.
В прошлом году киномеханик Магомед – он у нас мастер на все руки – провел домой водопровод. Сначала гандыхцы только посмеивались, посмотрим, мол, что из этой затеи выйдет, как по кривым улицам воду проведешь. А Магомед все‑таки провел воду прямо на кухню, и теперь его красивая жена не ходила к источнику с кувшином на плече.
Тут уж аульчане не устояли – обратились в сельсовет с предложением на собственные средства купить трубы. А воды источника разве хватит на всех? Вот и пришлось Совету проводить водопровод в аул от самых дальних источников. И вода сама вошла в каждый дом. Теперь и в баню‑то аульскую почти никто не ходит – дома моются.
Как‑то раз увидели гандыхцы в райцентре щекарню. Заявили в колхозе – давайте построим свою собственную. Надоело на одном хинкале сидеть – хотим белого хлеба, готового. И что же, построили и пекарню!
Мы, ребята, тоже не отстали от старших. В позапрошлом году приехал из ремесленного училища на каникулы брат Саида. Увидал на школьном дворе испорченную машину, которая лущит кукурузу. Айдемир мигом по–чинил машину. Так это на всех подействовало, что сразу десять выпускников семилетки подали заявление в ремесленное.
Одно время мы все хотели стать космонавтами, собирались пойти в летное училище. Но вот появился в ауле трактор, начал он работать на дорогах, на полях, а поля у нас неровные, – сразу всем захотелось в трактористы.
Просто, как болезнь. Вот и теперь, появилась у нас тетя Раисат, стала рисовать передовых колхозников, старых партизан, – деда изобразила и Мусу–Хаджи, и тут же все захотели в художники. Куда ни глянь – везде рисуют. И на стенах домов, и на заборах, даже на берегу озера, на песке. Настанет зима – на снегу будут рисовать и так до следующего увлечения. А может, и в самом деле кто‑нибудь станет художником? Я‑то уж непременно. Мне даже по ночам снится, будто я уже настоящий художник, сижу где‑то в Москве в Академии художеств и рисую картину «Ленин в аварской сакле». Многие уверяют, что Ильич был в Дагестане, – значит, он и в саклю заходил, видел горцев, сидящих у очага, и, может, даже ел аварский хинкал. Вот я его и нарисую у очага в кругу аварской семьи. Там будут и мать, и отец, и дед – всех я срисую со своих и еще Мусу–Хаджи пририсую, будто он зашел к обеду, узнал, что у нас сидит такой великий кунак.
Вот какие у меня мечты.
А пока я тоже рисую везде, рисую все, что на глаза попадется. Эх, неужели настанет день, когда окончу семилетку и поеду в город поступать в художественное училище? Ну, это еще все впереди, а пока мы сами оформим клуб и музей, и стенную газету я опять буду делать.
Сегодня я сижу у озера и, как тетя Раисат, рисую портрет, только не знатной колхозницы, а задиры Хабсат. Со всеми своими косичками, в цветастом платке, сидит она передо мной в обнимку с теленком. Джамбулат купается – ему завтра уезжать в город, ведь через два дня начинается учеба. Как быстро лето пролетело! Но теперь я даже не жалею о нем, пусть летит, скорее моя мечта сбудется. А уж я буду стараться учиться, чтобы школу закончить хорошо и в училище поступить. Мы уже обо всем с Джамбулатом договорились. Нас с ним вообще теперь водой не разольешь, а Микаил дуется на меня. Ребята говорят, он тоже пробовал рисовать, да ничего у него не получилось.
– Разве это профессия? – ворчит он. – Вот я стану космонавтом, так художники меня будут рисовать. – Сейчас он тоже у озера. Раздобыл откуда‑то камеру и вместе с Саидом плавают на ней.
– Эй, художник несчастный, подойди, дело есть, – кричит он Мне.
– Сам подходи сюда, ты же видишь, что Ананды занят, – отвечает ему Хабсат.
– Вот как девочки мальчиков портят, – говорит Микаил, – даже самому отвечать не дают.
Я молчу.
– Не идешь, что ли?
– Видишь, у меня сапоги мокрые, сушатся, не могу же я босиком идти, – говорю я ему, бывшему своему другу.
– Ничего не случится с тобой, – ехидничает он. – Ты от собак и босиком бегаешь!
– Собаки кусаются, – хохочет Хабсат.
– Ну, посмотрим, собачий герой, ты еще за мной побегаешь, – вконец разозлился Микаил.
– Ананды, Апанды, – не унимается Хабсат, – ну скажи нам, почему ты так их боишься?
– Кого? – спрашиваю я и краснею.
– Собак. Они ведь знают, кто их боится, на того и бросаются. А ты не обращай на них внимания.
Легко сказать «не обращай внимания». На нее‑то они не бросятся, а меня уже кусали. И почему они меня даже видеть спокойно не могут? Так думаю я, и настроение у меня портится. Какое‑то предчувствие у меня – не простит мне Микаил обиды. Придумает что‑нибудь. И Микаил действительно придумал. Пошли мы вечером в кино – я, Хабсат и Джамбулат. Вдруг видим, Микаил держит на веревке уличную собаку и сам заранее ухмыляется. Решил, видно, натравить на меня. Убежать, что ли? Но тут Джамбулат говорит:
– Будь мужчиной, Апанды, неужели ты боишься? Иди, не обращай внимания на нее.
Слова друга внушают мне уверенность, но ноги все‑таки дрожат, когда мы подходим к Микаилу.
– Иди, собачка, иди, вот твой друг идет, поцелуй его покрепче! – кричит он и подталкивает ко мне собаку. Она как зарычит, но я ни с места. Ноги прямо к земле приросли.
А собака погавкала, да и замолчала. Видит, значит, что на нее внимания никто не обращает. Потом поджала хвост и пошла прочь. Микаил остался стоять на месте. Хабсат ему даже язык показала.
ЭПИЛОГ
На следующий день мы проводили Джамбулата и тетю Раисат. Они полетели на вертолете, а картины колхозная машина увезла позже. Провожать гостей мы пошли пешком. Так захотела тетя Раисат. «Хочу, говорит, подышать горным воздухом». Когда подошли к развилке дорог, она остановилась и показала нам на новую дощечку с указателем дороги. «Теперь уж никто не ошибется», – посмотрела она на меня лукаво и засмеялась. Мне стало очень стыдно.
– Ничего, Апанды, все бывает, на ошибках учимся! – сказала она и пошла вперед.
Все свое богатство – и ласты, и медную трубку, и даже резиновую лодку – Джамбулат оставил нам – мне и Хабсат. А я подарил ему барашка – отец привез его с гор. Он двоих привел, но одного мы отдали тете Зарплат. Пусть в городе зарежут на свежее мясо, а из шкуры Джамбулат сошьет себе папаху. Хорошая папаха получится.
Прошел год, и я тоже поехал в город учиться.
Исполнилась моя мечта. Теперь, друзья, я студент художественного училища имени знаменитого дагестанского художника Джамала. Вот приеду на каникулы в Гандых, нарисую и деда, и Хабсат, и Микаила.
Он учится в восьмом классе – и пишет мне письма о всех аульских новостях. А мама присылает посылки. Иногда я нахожу в них моченые груши из кувшинов тети Муминат, – самые вкусные груши на свете.
Да, больше я не хожу в отцовских сапогах. Мы с Джамбулатом утопили их в море в тот день, когда в городской мастерской мне сшили новые удобные ботинки.
МАГДИЛАВ
– Надо напоить коня, – сказал шофер, показывая на горячий пар, идущий из радиатора. Был жаркий июльский день, солнце стояло в самом зените, когда мы доехали до Кахибского моста.
– Не помешало бы и самим подкрепиться, – ответил я, доставая дорожную сумку.
Мы выбрали чудесное прохладное место в тени у речки. Вдруг я услышал знакомый хохот моего школьного друга Амирхана – дорожного мастера. Его заразительный смех, заставляющий улыбнуться даже самого сердитого Гаруна в ауле, я узнал сразу. Сидел он у подпорки моста, в тени, в кругу нескольких мужчин, и обедал. Я был в нерешительности: подойти к нему сейчас или подождать. Но Амирхан заметил меня и, продолжая смеяться, вскочил и направился ко мне. За ним встал и Надирбег – его я тоже узнал, как только он поднялся. Низенький, с большим горбатым носом, в комбинезоне.
– А что этот «карапузик» тут делает? – спросил я, после обычного приветствия Амирхана, кивая головой в сторону Надирбега. Мы в школе так и называли его – «карапузик» и даже однажды предложили растянуть его, как ахальчинцы бревно. Если бревно не доставало от одного конца стенки до другого при строительстве дома, ахальчинцы опускали его в воду на сутки, потом брались за оба конца и начинали тянуть в разные стороны. Но Надирбег на шутки не обижался.
– Он инженер–электрик, – ответил мне Амирхан. – Вот тянет электропровод в горные аулы, из Гергебиля высоковольтную линию, чтобы в самых отдаленных уголках гор, в каждой сакле горели лампочки Ильича… Большим человеком стал «карапузик»!..
– Кто большим стал, кто маленьким остался, потом разберемся, пошли пообедаем с нами, – потянул меня Надирбег, и, сложив руки трубкой у рта, закричал, обращаясь к высоким скалам, склонившимся над рекой: – Магдилав! Ва, Магдилав! Сходи вниз, шайтан!
Тут я заметил на выступе высокой скалы столбик, а на макушке его человека. Он, видимо, прикреплял стеклянные изоляторы, через которые будут тянуть провода.
– Какая высота! Как он не боится? – удивился я. – Сорвись оттуда, костей не соберешь.
– Магдилав не сорвется. У них род такой – не боится высоты, – ответил гордо Надирбег. – Говорят, его прадед, тоже Магдилав, был большой, как утес, а лазил по скалам, как горный тур. Даже орлы завидовали ему. Видал у красного моста скала – высокая, гладкая, так там он снял мед диких пчел! А когда войска Надиршаха ворвались в горы, он спустился с такой горы, чтобы разрушить мост – преградить врагу дорогу. Вот каким был Магдилав – восконосный.
– Восконосный? Что это значит?
– О, друг, это целая история. Кстати, тебе она пригодилась бы. Загляни в новый аул Гондох. Он теперь в степи, недалеко от Махачкалы. Старики расскажут тебе о Матдилаве…
Через два месяца я был в степном поселке, построенном недавно Гондохе, по случаю «Праздника черешни». Я вспомнил тот утес у Кахибского моста в скалах и рассказ Надирбега о восконосном Магдилаве, и начал расспрашивать стариков. После я побывал в горах, в старых сторожевых башнях, построенных горцами на высотах, чтобы в случае опасности зажечь огонь – сообщить о приближении врага. – Я как бы шел по следам Магдилава. И вот, дорогой читатель, что я услышал и узнал о нем,
1
Единственный сын мельника из Гондоха Магдилав (отца его звали Магди, а сына Махмуд, но все его звали просто Магдилав, что означает по–аварски – сын Магди) в тот осенний день 1735 года возвращался с кородинского базара, на который собирались люди со всей Аварии, а также из соседних с Аварией мест. Цудахарцы (даргины), кази–кумухцы (лаки), табасаранцы продавали свои изделия, скот, обменивались нужными товарами. Кроме того, базар служил местом, где обычно проводились всякие состязания в ловкости и силе.
Шел Магдилав по извилистой тропинке, протянувшейся но скалистому склону, как ленточка. На уздечке он вел коня, без седла, блестевшего под лучами солнца, как черный ворон. Небо было чистое, без единого облачка, лишь кое–где парили редкие орлы, ищущие добычу, да ласточки обучали своих птенцов перед отлетом в далекие жаркие страны на зимовку. По преданию, ласточки–матери никогда не возвращаются в горы – они разбиваются о финиковые деревья и погибают где‑то в Аравии. А дети их прилетают по дорогам отцов и матерей, к тем же гнездам, прилепившимся на горских саклях. На своих быстрых и легких крыльях приносят ласточки весну в суровую страну гор.
Магдилав любил ласточек, и ему всегда бывало грустно, когда они улетали. Казалось, вместе с частичкой солнечного тепла уносили они на своих крыльях душевный покой и радость. Как забавно они щебетали под окнами, трудились над своими гнездами, которые они мастерски свивали из крупиц глины на прибитой к бревну подкове.
Молодой горец вглядывался до боли в глазах в прекрасное лазурное небо, слушал веселые песни птиц, и на душе у него становилось радостно и легко. Конь его с хрустом ел траву, временами поворачивал голову в сторону хозяина. А Магдилав смотрел на родные горы, такие неприступные и суровые для чужих, и такие близкие и доступные горцам. Вон там, наверху в стороне от дороги зеленели леса – они начинались от самой тропинки – мелкие, редкие, а дальше, поднимаясь по склонам, обретали мощь, делались выше, стройнее, гуще. Между сосен, берез и елей встречались и деревья кизила, диких яблонь, груш, грецкого ореха. Бывало, с ребятами ходил Магдилав вырубать деревья, отмеченные хозяином для продажи, й всегда ему было грустно при виде падающего дерева. Будто друга, жалел он его.
Там, на солнечных лужайках, косули играли со своими детенышами, а на узенькую, каменную тропинку выбегали красавцы фазаны. Внизу в глубоком ущелье бурная Аварская Койсу пробивала себе веками дорогу, долбила горы, шумела мутными потоками. Обильные дожди и вечные снега Цоринских гор, что громоздились на границе с Грузией, поили ее. Злобная, как тигр, которого загнали в клетку, бросалась она на каменные уступы, превращая их в гладкие, круглые плиты, а потом подползала змеей к прибрежным полям, деревьям и опять мчалась дальше, унося в своих мутных волнах все, что попадалось ей в пути. Своим монотонным шумом река заполняла окрестности, а сюда, к горной тропинке легкое дуновение ветерка доносило лишь шум, похожий на жужжание пчелы. По восточному берегу реки тянулась лента плодородной земли, каждый клочок которой разделывали крестьяне в поте лица своего под кукурузу и абрикосовые деревья.
Там, в ущелье, где много воды и горячее солнце, быстрее созревал урожай, и бывал он щедр и обилен. Дай, Аллах, такой удачливый год, как этот, когда Койсу спокойна, душа владельца этих полей, так напоминающих заплатки на старой шубе, радуется и ликует. Еще бы! До самой весны хватит кукурузных лепешек и вяленых фруктов. Но уж зато беда большая, если лето дождливое, и Койсу взбунтуется, как зверь, – выскочит из своего русла и затопит все вокруг, прощай тогда крестьянский труд! Недаром рассказывают про тех, кто живет по побережью: в урожайный год хиндалалца за версту видно и слышно – папаха набекрень, осла погоняет, встречным кричит: «Дайте дорогу, корзины полны!», а в худой год и папаха до самых глаз, и голос тонкий и дорогу уступит сам. Так‑то!
А от самого Гондоха, что приютился за тем седлообразным хребтом в лощине, вниз, к Койсу по солнечным скалам каскадом разбежались сады. В начале весны поспевают сладкая черешня и тутовник, позже золотые абрикосы, яблоки, инжир, завершает урожай фруктов медовая хурма. На высоких яблоневых и абрикосовых деревьях вьются виноградные лозы. Сквозь листву виднеются тяжелые грозди, то черные как ночь, то золотые, будто сбрызнутые солнцем. Где еще найдешь такой виноград! Причудливо назвали его люди «пчелиный», «лошадиный глаз», «сердце красавицы». Только высоко в горах, по склонам их, в изобилии солнца зреет он. И все богатство – и леса, и сады – принадлежат одному хозяину – богачу из Гондоха Арсахану (серебряному хану).
Магди и другие крестьяне только любуются ими, да иногда, когда ночь потемнее, забираются тайком в сад, спускаясь с кручи скал лакомиться плодами богача. Но боже упаси, если овчарки хозяина поймают тебя – на куски разорвут, из сада живым не выпустят.
Однажды, когда Магдилав залез на большое грушевое дерево, выскочила здоровенная овчарка. Что делать? Остаться на дереве – значит, попасть в руки Арсахана, и тогда пощады не жди. Услышав, что все друзья разбежались, бросив его на произвол судьбы, разозлился Магдилав. Будь что будет, и он прыгнул прямо на собаку, та успела отскочить, но, видимо, он ей отдавил лапу, она взвизгнула, а Магдилав, пользуясь моментом, скрылся. В свои пятнадцать лет был он рослым, сильным и ловким.
В одну минуту он взобрался на скалу, как тур, и был таков. В зубах у овчарки остался только его огромный чарык.
Всю ночь не спал Магдилав, все ждал, вот–вот явится Арсахан со своими слугами и поведет его на виду у всего аула к мулле, ведь он вершил суд и расправу. Хорошо хоть отец на мельнице, не увидит позора сына.
Но Арсахан не появился ночью, не появился он и днем, лишь на следующий день показался он у ворот дома мельника в каракулевой папахе, с серебряным кинжалом на поясе, в черкеске с газырями. В руках он держал чарык, завернутый в белую материю.
– Асалам алейкум, Магдилав!
– Ваалейкум салам! – ответил Магдилав, отложив в сторону топор, которым рубил пень, и вытер пот со лба, а про себя подумал: «Нагрянула беда! Только почему он один?»
– Ты, конечно, догадался, зачем я пожаловал? – Арсахан развернул белую материю, положил перед Магдилавом чарык. – Такой большой чарык никто не носит у нас, кроме тебя. Я сразу узнал, чей он.
– Да, это мой, – признался Магдилав. – Суди меня, Арсахан, я залез в твой сад.
– Нет, судить я тебя не стану, хоть и следовало бы разок проучить, – улыбнулся старый богач. – Не за тем я пришел. Хочу предложить тебе работу: хочешь садовником, хочешь лесником, будешь сыт, одет и…
– И что я должен делать?
– Природа наградила тебя силой и ловкостью, я видел, как доставал ты мед диких пчел с отвесных скал, видел, как, шутя, словно тыкву, поднимаешь мешки с мукой на мельнице. Тебе бы борцом стать, прославить наш аул да мое имя. Сам знаешь, как люблю я горячего скакуна, собачьи бои. У киндибцев есть свой борец – Мустафа. Он уложил нашего Шагидава и ушел из аула победителем.
– Хотите, чтобы я боролся с ним, прославленным Мустафой?
– Слава, сынок, вещь капризная, сегодня'у одного, завтра ей понравится другой. Знаешь пословицу: «Для бугая бугай найдется». Я найду тебе достойного учителя, и наступит день, когда ты выйдешь в базарный день па площадь. На тебя набросят платки гондобские девушки, имя твое полетит по всей Аварии… Но сам знаешь, на отцовских харчах далеко не уедешь!
Магдилав раздумывал недолго.
– Согласен, – сказал он.
Так сын мельника стал садовником у Арсахана, а заодно и тренировался в борьбе. Старый Шагидав научил его разным приемам, передавал все хитрости чугары[22]22
Чугары – народная борьба.
[Закрыть]. Он был доволен Магдилавом – ученик оказался способным. Арсахан частенько заходил любоваться молодым борцом, приказал даже сделать специальную площадку для занятий. И Магдилав закалял свое молодое прекрасное тело – боролся, бегал, купался в ледяной реке, метал камни на сельской площади. Никто из аульчан не мог равняться с ним. И все ждали с нетерпением того дня, когда встретится парень с первым силачом Аварии – Мустафой. Только самого Магдилава не оставляла тревога – а вдруг Мустафа победит его?
– Хоть он и не молод, и толст, но еще силен и мастер своего дела. Правда, есть у него одна слабость – старайся зацепиться за его левую ногу, – поучал его Шагидав, и сам показывал, как это надо делать. Шагидав считал, что ноги слабоваты у Мустафы для его слишком тяжелого тела. Змеей надо обвиться вокруг ног соперника, и тогда рухнет Мустафа.
– В тот проклятый день мне не удалось это сделать, он, хитрец, увиливал от моего трюка и так цепко держал меня за пояс, что я чуть не задохнулся, – рассказывал Шагидав, – руки у него, как железные клещи, – пока не измерил силу, не выпускал меня, а потом поднял и бросил на лопатки. Так он стал победителем. А ты молодой, силы у тебя больше, правда, опыта не хватает, ну да ничего, все придет!
Не пришлось Магдилаву ждать базарного дня. В один весенний день прискакал гонец от аварского хана. Он приглашал Арсахана на сухмат – торжество в честь рождения сына.
– У хана большой пир будет, соберутся все знатные люди Аварии и соседних ханств. Собирайся, Магдилав, – говорил Арсахан и сам оседлал коней: на одного навьючили подарки для новорожденного, да еще в придачу жеребенка, с седлом в золотой чеканке. К седлу привязали саблю из амузинской стали. Из стада Арсахан приказал вывезти самого крупного быка, чтобы зарезать его в честь новорожденного. Посадил на коней Шагидава, Магдилава с отцом, кроме того, взяли с собой и певца Ахмадудина для услады пирующих.
Злобную собаку Арсахана, которую специально готовили к собачьим боям, слуга Джамалудин увел еще ночью – чтобы люди не сглазили. В Ханзахе слуга присоединился к хозяину и всей свитой двинулись в ханский двор. Впереди на сером коне с богатым седлом важно восседал Арсахан, – чуха из атласа, папаха из каракуля сур, – под стать самому персидскому шаху. Он гордился, что может ехать к хану с такими щедрыми подношениями, как говорят, так, чтобы «ногой открыть дверь» – руки заняты подарками. А какую собаку покажет он на пиру, злее ее не сыщешь во всей горной стране. В собачьих боях нет ей равной по силе и свирепости. Но самое главное, везет он молодого борца, дай Аллах, победить ему Мустафу! Слава Магдилава, его слава, Арсахана. Такие мысли бродили в голове богача. Временами он оглядывался на юношу, так неуклюже еще сидевшего на коне, невольно любовался молодым его лицом, будто высеченными из камня. Магдилав, видно, тоже о чем‑то задумался. Темные густые бровп его сошлись на переносице, ноздри большого горбатого носа вздрагивали, как у нервного скакуна, черные как уголь глаза смотрели прямо перед собой. Но общее выражение лица еще дышало детской наивностью и доверчивостью, точки–родинки забавно примостились на подбородке и около левого глаза на щеке. В плечах Магдилав был широк, а талия узкая, почти девичья, длинные ноги волочились по земле, и когда он сгибал их, чтобы поставить в стремя, всякий невольно начинал улыбаться. Каждый раз, когда юноша ловил на себе взгляд хозяина, он чувствовал себя неловким и неуклюжим, ибо был таким огромным, будто глыба, оторванная от скалы.
2
Столько народа собралось в огромный двор хана, обнесенного высоким каменным забором, что Магдилав растерялся. Хан встречал гостей, а его служанки принимали подарки. Потом он садился на свое почетное место, а тех, кого он приводил с собой, усаживали дальше. Зурначи и барабанщики играли, а горцы танцевали, делая два круга – ибо желающих танцевать на торжествах в честь ханского сына столько, что в один куг все никак не успевали. Мужчины сидели отдельно, а женщины чуть дальше – тоже отдельно. Служанки выносили из кухни на подносах жареную дичь, плов и мясо, ставили перед гостями на ковры. Тут же кувшинами бузы в руках гостей обносили слуги, подавая по очереди рога, а за ними и мазачи[23]23
Мазачи – тот, кто дает закуску.
[Закрыть] – с ножом и с ляжкой баранины, давали каждому, кто выпивал рог, кусок мяса.
Рядом с ханом помещались приближенные и почетные гости. Там же сидел Арсахан. Магдилав, откусывая чурек с сыром или мясом, временами бросал робкий взгляд в его сторону, ибо невдалеке с ханской свитой находился и знаменитый Мустафа. Он не был высокого роста, зато шея его была, как у бугая – плотная, жирная. Живот свисал через колени, касаясь земли, а на пухлых красных щеках и гладко выбритой голове блестело солнце. Большие усы отливали глянцем. Говорили, что Мустафа их красит сажей, чтобы скрыть предательские серебряные нити. Рукава у него были засучены, волосатые руки, бронзовые и толстые, казалось, были сделаны из железа. Обеими руками он держал большой кусок мяса и так аппетитно жевал, что любо было смотреть.
