Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
– Родителей, говоришь, нет? – сквозь сон услышал он голос путника.
– Отца дома нет, уехал. Мачеха одна.
– Да, незавидное твое положение, – сказал путник. – Но все же мужчине не подобает убегать из дому. Если вернется отец, будет, наверно, искать тебя.
– Он хороший, – признался Абдулатип. – А мачеха злющая и жадная. Как аздаха[7]7
Змея из горской сказки.
[Закрыть].
– Как аздаха, говоришь, – улыбнулся путник. – Смотри ж ты. Но все ж она мать тебе, нехорошо при посторонних говорить о ней плохо. А теперь слезай, приехали, – и он снял с его плеч бурку.
Только теперь Абдулатип заметил, что они приехали в крепость. У ворот стоял часовой. Он удивленно посмотрел на мальчика.
– Где ты этого героя подобрал, Сааду? – спросил часовой у путника.
– На дороге нашел. Вот вышел, говорит, с царством мачехи бороться.
– А! Я‑то думал – он за революцию приехал бороться к красным партизанам.
Абдулатип уже не раз слышал это слово – революция, но еще не понимал его смысла. Бедные произносили его с надеждой и гордостью, богатеи же из верхнего аула, торговец Дарбиш, владелец харчевни, и его мачеха Издаг – с раздражением и испугом. Чаще всего это слово Абдулатип слышал от отца Шамсулвара, лудильщика Нуруллы. Как‑то при нем Нурулла рассказывал о красных партизанах, об их командире Атаеве. Будто однажды Атаев приехал в свой родной аул и направился прямо в гости к своим бывшим недругам, богатеям этого аула. Те решили проучить гяура – большевика. Заперли ворота и спустили с цепей двух огромных волкодавов. Сидевшие за богатой трапезой гости приготовились к интересному зрелищу: вот сейчас псы разорвут большевика. Но Атаев не растерялся: ударом шашки разрубил одного волкодава, другому размозжил голову сапогом и вышел из этой переделки героем. Гости хозяина дивились храбрости красного гяура. Абдулатип представлял его высоким, как гора, и сильным, как лев. От голоса его содрогнутся скалы и рухнет вниз снежный обвал. И когда теперь Сааду сказал совсем просто: «Сначала зайдем к товарищу Атаеву», Абдулатип удивился и растерялся. Ребята в ауле говорили, что на лбу у Атаева – золотая звезда. Вот сейчас он увидит этого необыкновенного человека. Будет что рассказать ребятам в ауле – ведь каждый из них мечтал увидеть живого Атаева.
Сааду зашел в комнату, вслед за ним и Абдулатип. У низкого деревянного стола сидели двое и ели картошку в мундире. Один из них, смуглолицый, с маленькими черными усами. Из‑под сросшихся лохматых бровей озорно поблескивали большие карие глаза. Другой был светлый, с голубыми глазами и казался выше первого.
– С приездом, Сааду, – сказал, вставая, смуглолицый и протянул Сааду руку. Другой тоже привстал, говоря что‑то на непонятном Абдулатипу языке. «Где же Атаев?» – думал Абдулатип, с удивлением глядя на них. Ни у того, ни у другого нет на лбу золотой звезды, и ростом они небольшие, как бедные аульчане. Они тоже обратили внимание на мальчика.
– А это кто же? Новый красный партизан? – смуглолицый кивнул Абдулатппу.
Абдулатип смущенно топтался на месте.
– Вот убежал из дому, говорит, мачеха сильно обижает. Прихватил его с собой, товарищ Атаев, хотя на это и не имел разрешения.
Абдулатип удивился. «Значит, этот черноусый и есть Атаев. Самый обыкновенный человек, и никакой золотой звезды на лбу у него нет». Атаев серьезно посмотрел на мальчика. «Может, он сердитый и сейчас прогонит его?» Но Атаев подошел к мальчику, положил руку ему на плечо.
– Хорошо сделал, Сааду, что взял этого орленка к нам. По глазам вижу – стоящий паренек. – И он что‑то сказал по–русски голубоглазому. Тот тоже улыбнулся Абдулатипу.
– Якши, друг, якши.
– Садись, герой, поешь. Устал, наверно, с дороги? Садись, садись у очага, не стесняйся. Звать как тебя?
– Абдулатип. – Он протянул руку к картошке. Дома он всегда мечтал посидеть вместе с кунаками отца у очага, потому что тогда всегда было что поесть: Издаг старалась угодить отцу и его друзьям. А особенно старалась, когда приезжали ее родственники. Тогда он мог досыта поесть. Хотя, правда, это ему редко удавалось. Жадная Издаг ухитрялась послать его со всякими поручениями в лавку или к соседям как раз в тот момент, когда можно было садиться за стол. А если все же ему удавалось усесться за стол, Издаг так и ела его глазами, как кошка мышь, готовая каждую минуту ударить его по рукам, которые жадно тянулись к еде. Родственники Издаг всегда были недовольны, когда он садился к столу вместе сними. Качали головами: «Ну и прожорлив ты, братец. Бедная Издаг – попробуй прокорми такого». Может, и эти дяди только хотят пошутить над ним. Только посадят рядом, а поесть не дадут? Но Атаев и голубоглазый разговаривали с Сааду и не мешали Абдулатипу вдоволь поесть.
– Как там Асадулла? – спросил Атаев у Сааду.
– Немножко хромает, но чувствует себя хорошо.
– Он парень с головой. И закалка наша, большевистская. Значит, на печке лежать не собирается?
– Куда там. Говорит, заглянул в аул проведать семью, а уже завтра едет в Телетли к партизанам с поручением Махача Дахадаева. И вам есть пакет от Махача, вот. Асадулла передал.
– Молодец Асадулла. – Глаза Атаева заблестели. – Всегда верил в него, знал – настоящим большевиком станет. Каким метким пулеметчиком был. Ведь мы с ним вместе против австрийцев воевали. Тогда еще я к нему все присматривался. А тут год назад мне говорят: твой‑то земляк Асадулла в дикой дивизии. Немало удивился тогда. Позже уж узнал, что он был послан туда большевиками для работы, – Атаев широкими шагами ходил по комнате. Вдруг остановился около Абдулатипа.
– Утром поищи этому герою сапоги и гимнастерку, Сааду.
4
Утром Абдулатипа разбудил яркий луч солнца, неожиданно пробившийся через тусклое оконное стекло. В какое‑то мгновение мальчику даже показалось, что это кошка своей мягкой лапкой тронула его лицо, как бывало у покойной бабушки. Он чуть было не сказал ей «Уходи, я еще спать хочу» и, открыв глаза, вдруг увидел незнакомую комнату. С удивлением обнаружил, что спит под шинелью, от которой шел едва уловимый запах сухого сена, на мягкой пружинной кровати. Солнечные лучи щедро заливали комнату. Около окна, на маленькой табуретке, сидит девочка и зашивает его порванную рубашку. Где это он и кто эта девочка? Нигде раньше он не видел ее. Кажется, она ровесница ему, на вид ему не больше лет тринадцати. Щеки у нее как спелые яблоки и все усеяны мелкими веснушками, глаза узкие, продолговатые, медового цвета. На голове черный платок с мелкими белыми цветочками. И откуда эта девочка здесь, в крепости, среди партизан? Ведь вчера часовой едва пропустил его и то только потому, что он был вместе с Сааду. Да, кстати, где же он? Постель Сааду была пустой.
Девочка у окна, бросив на Абдулатипа насмешливый взгляд, продолжала шить и молчала.
– Кто ты такая? – спросил, приподнявшись на постели, Абдулатип.
– Проснулся, наконец? – улыбнулась девочка. – Я Парида.
– Как ты сюда попала?
– Як брату прихожу сюда. А ты?
– Я?.. Я воевать, – гордо ответил Абдулатип.
– Тоже мне – вояка. Все вы, мальчишки, чуть чего в драку лезете.
– Конечно. Не то, что девчонки. Из‑за каждого пустяка ревут.
– Это я‑то реву? – возмутилась Парида.
– Ну и ты, наверное. Как и все девчонки. Зачем ты мою рубашку взяла? Положи‑ка.
– Вот дошью и положу, – улыбнувшись, сказала Парида. – Если дырку не зашить, она, между прочим, увеличивается.
– На то и женщины – зашивать.
– Ах вот как!
– И еще коров доить! – не унимался Абдулатип. – И еду готовить.
– Ха–ха, – рассмеялась Парида. – И отец мой так матери всегда говорит. А вот товарищ Атаев сказал, что победит революция и женщины станут равны мужчинам. Вот ты, например, будешь доить коров и таскать воду из родника.
– Я?! Никогда! – решительно заявил Абдулатип. Ему хотелось сказать Париде, что и теперь мачеха заставляет его, словно девушку, носить воду из родника, из‑за этого аульские ребята вечно дразнят его, но сдержался, подумав, что ведь и Парида может посмеяться над ним.
Хотя и старался Абдулатип разговаривать с Паридой свысока, желая показать этим свое мужское превосходство, Парида на самом деле понравилась ему. Она не была похожа на девчонок с их улицы, которых он терпеть не мог. Ни на хохотушку Сидрат, ни на кокетку Зулейху, донку мельника – те трусихи. Прошлым летом. он со своим другом Шамсулварой пришел на мельницу молоть кукурузу. Зулейха все крутилась возле них и дразнила толстого неуклюжего Шамсулвару. А когда Абдулатип нагнулся к рунью напиться, она незаметно бросила камень и обрызгала его. Абдулатип погрозил ей кулаком, но при отце тронуть не решился. А Зулейха, зная, что Абдулатип боится ее отца–мельника, совсем осмелела. «Эй, Абдулатип, смотри, ботинки у тебя каши просят, ой, умора!» – кричала она. Улучив момент, когда мельник пошел молиться, Абдулатип схватил лягушку и бросил усевшейся в тени Зулейхе за шиворот. Та вскочила как ужаленная и подняла такой крик, что сбежались люди, выскочил перепуганный мельник. А Зулейха все кричала, показывая на Абдулатипа: «Это он, он жабу бросил!»
Разъяренный отец Зулейхи с камнем бросился на Абдулатипа. Пришлось ему, бросив сумку с кукурузой, убежать домой. А там ему вдобавок досталось от Издаг. С тех пор он терпеть не мог Зулейху и вообще девчонок. «Не буду я с ними играть, все они ябеды и трусихи», – говорил он Шамсулваре, когда тот звал его играть с ними.
А вот Парида ему понравилась: то ли потому, что она была сестрой Сааду, то ли потому, что не побоялась в такое время одна прийти в крепость. «Вот бы мне такую сестру, – даже невольно подумал он. – Она бы, наверное, не дала меня в обиду, и вдвоем бы они наверняка справились со злющей Издаг».
Абдулатип поднялся с кровати. Ноги у него были грязные, все в ссадинах от придорожных камней.
– Ну и ножки у тебя, Абдулатип. Белые как творог. Смотри, как бы кошки не съели, – смеялась Парида.
– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – удивился Абдулатип.
– Мне уже Сааду все о тебе рассказал. – Парида встала. – Ты подожди тут, я сейчас, – и принесла полный таз горячей воды. – Ставь ноги, мойся. Красный партизан должен быть аккуратным.
– А разве я партизан? – удивился Абдулатип.
– Раз ты здесь – значит, партизан.
– И ты тогда партизанка?
– Я тоже скоро буду. На, мыло.
– Первый раз с мылом умываюсь, – сказал Абдулатип, старательно намыливая исцарапанные ноги.
– Вот победит революция, все у нас с тобой будет. И мыло, и сахар. Так товарищ Атаев мне говорил. И еще нам школу откроют. Не только богатые учиться будут. И у каждого будут ботинки и рубашки.
– И пироги с творогом будут?
– Будут пироги с творогом. И шашлык обязательно будет, – входя, ответил за сестру Сааду. – Так ты, значит, пироги любишь? – Сааду поставил возле Абдулатипа новые сапоги.
– Это мне? – Абдулатип с восхищением смотрел на красную звезду на папахе Сааду. – А правда, что у Атаева такая же золотая звезда?
– Почему золотая? У него такая же, как эта красная пятиконечная звезда. Она – звезда свободы, а свобода для человека дороже всякого золота. Наша планета состоит из пяти континентов, и со временем все они будут свободны. Революция победит в конце концов везде, все люди будут равны и счастливы. Не будет бедных и богатых. Вот за такую жизнь и борются большевики. Теперь понимаешь?
– Понимаю, – улыбнулся Абдулатип.
– Только за такую жизнь бороться надо. У большевиков и в наших торах много врагов. Ведь богачи не хотят расставаться со своим богатством. Им выгодно, что вот мы, бедняки, на них работаем. Вот они и собрали против красных свое войско из богатеев и их сынков. И верховодит ими имам Гоцинский и полковник Алиханов. Слыхал про таких? – Сааду подмигнул сестре.
– Слыхал. Мне Шамсулвара говорил. Его отец, Нурулла, тоже, говорят, за красных партизан.
– Вот и хотят Гоцинский и Алиханов, чтобы навсегда оставались одни богатыми, а другие бедными. Только это им не удастся. Красные партизаны с такими вот звездочками одолеют их… Вот, надевай. Это тебе от товарища Атаева. Искали на складе поменьше, да не нашли, – и он протянул изумленному Абдулатипу новые блестящие кирзовые сапоги. Он вертел их так и этак, все еще не веря, что они теперь принадлежат ему.
– Насовсем мне?
– Конечно. Обмотай ноги портянками, они внутри сапог. Ну, как, нравятся?
– Еще бы. У меня таких никогда еще не было. – Абдулатип завернул портянки и сунул ноги в сапоги. Встал, удивленно посмотрел на себя, сделал несколько шагов. Как гордо чувствовал он себя в этой неожиданной обновке, аж дух у него захватывало от волнения. И хоть сначала ему не очень‑то удобно было в них, ведь ноги его привыкли к разношенным чарыкам отца, где половина ноги была босая, он не выдал своего чувства, терпеливо стоял, с восторгом глядя на свои сапоги. Вот бы взять их под мышки и унести домой.
Довольный и счастливый, Абдулатип вышел во двор крепости. Там в разгаре были ученья. Атаев обучал партизан ездить верхом, метко стрелять и на скаку рубить шаткой. Теперь он был в военной форме, с маузером, с шашкой на боку, в серой папахе с красной звездой. Конь его серой масти, пританцевывая, описывал круги по широкому двору. Вот он, словно подстегнутый, стремительно рванулся вперед, Атаев выхватил из ножен шашку, рубя направо и налево палки, рядами воткнутые в землю. Абдулатип с восхищением смотрел на него. Вот Атаев на скаку соскочил с коня и, подойдя к молодому партизану, велел повторить то, что делал сам. Засмотревшись на Атаева, Абдулатип даже забыл про свои новые сапоги. Вспомнив, подумал: «Расскажу Шамсулваре, какой он смелый и добрый».
– Доброе утро, герой! – услышал он над собой голос Атаева, – Как сапоги? Не жмут?
– Нет..
– Гимнастерку и шапку тоже надо бы ему, – сказал он стоявшему рядом Сааду.
– Надо будет поискать.
– Поищи, поищи. Скажи Амедазе, чтобы не жадничал.
Вскоре Сааду принес гимнастерку и кубанку, правда, не новую, но зато со звездочкой. Гимнастерка была велика, и Абдулатип, надев ее, подвернул рукава. А вот кубанка оказалась маловата.
– Ну и голова у тебя, как корзинка, – смеялся Сааду.
– Может, в этой голове и мысли большие будут, – улыбнулся Атаев. – Станет наш орленок ученым.
– Конечно, будет, если там не солома вместо масла, – засмеялся Сааду, легонько щелкнув Абдулатипа по лбу. – Ого, да тут, видно, точно масло. На вот, эта папаха побольше будет, – и он надел Абдулатипу другую папаху. Она оказалась в самый раз, но звездочки на ней не было.
– А звездочка?
– Вот тебе и звездочка, герой, – сказал Атаев, протягивая ему красную, блестевшую на солнце звезду. Пусть всегда тебе светит. И в погоду, и в ненастье. А хороших дней у тебя будет больше. Я уверен.
В новых сапогах, в большой солдатской гимнастерке, в кубанке со звездочкой Абдулатип шел рядом с Сааду гордый, повзрослевший, время от времени трогал рукой звезду на папахе, словно боясь, на месте ли она. В крепости было шумно. Партизаны готовились к боям, чистили оружие, одежду, готовили лошадей. «Смотри ты, от земли едва видать, а тоже воевать собрался», «Рано ему еще порох нюхать», – слышал он вокруг себя. Сааду остановился возле низкорослого черноглазого парня, чистившего пулемет. Около него на корточках сидела Парида, помогала пулеметчику чистить детали. Абдулатип удивился. Парида делала это так уверенно, будто всю жизнь только и занималась этим. Абдулатип с завистью смотрел, как ловко она разбирает детали. «Девчонка, а даже пулемет знает». Проходившие мимо партизаны приветливо кивали Париде. Оказывается, здесь она была любимицей. Абдулатипу не терпелось рассмотреть пулемет, но при Париде он стеснялся расспрашивать пулеметчика. Только когда она ушла наконец с кувшином за водой, Абдулатип присел около молодого парня–пулеметчика.
– А как из него стреляют?
– Очень просто, – парень показал, как ставят ленту, берут прицел.
– Учишься? – подошла к ним Парида. – Я тоже умею.
У Абдулатипа загорелись глаза. Как бы ему хотелось научиться стрелять из пулемета. Прежде всего он направил бы его на Издаг, вот бы она испугалась. «Не убивай, пощади меня, Абдулатип, я дам тебе пирожков из творога». А он бы ответил гордо: «Не надо мне теперь твоих пирожков, теперь и у меня их будет вдоволь».
– Послушай, Абдулатип, – услышал он голос Сааду. – Ты иди домой. Скоро в крепости будет опасно. И ты ступай, Парида. Скажи матери, чтобы была спокойна. Обедов пока приносить не надо, опасно сюда ходить.
– Я безопасную дорогу знаю.
– Это через скалу? Я покажу тебе безопасную дорогу, – погрози. Сааду сестре. – Когда надо будет, я сам приду. А теперь ступайте.
– А кто же будет твою гимнастерку стирать?
– Ничего, сам управлюсь.
– А мне можно остаться, дядя Сааду? – умоляюще глядя на Сааду, спросил Абдулатип. – Я танцевать умею и по–птичьи свистеть могу.
– По–птичьи, говоришь? А ну свистни, – заинтересовался парень–пулеметчик.
Абдулатип обрадовался возможности показать свое искусство. Он старался вовсю: свистел по–соловьиному, кричал, подражая сове. Парида и молодой пулеметчик от души смеялись.
– Будто в лес попал, – сказал сквозь смех пулеметчик. – Где ж ты это так научился?
– Пусть и станцует, – приставала Парида.
– Ну, ребята, на сегодня хватит, – серьезно сказал Сааду. – Вижу, талант у тебя есть, да только сейчас здесь не птицы, а пули свистят. Отправляйтесь‑ка пока не поздно домой. Это приказ товарища Атаева.
«Я не боюсь, буду вместе с большими с белыми драться», – хотелось сказать Абдулатипу, но он не решился: Сааду торопился.
– Идите. Парида дорогу из крепости знает, – и он помахал им рукой на прощанье.
5
Хоть и неудобно было с непривычки Абдулатипу в новых сапогах, он ходил в них браво, стараясь походить на товарища Атаева. Пусть немного поболят ноги, невелика беда, он и не такое терпел, когда, бывало, болели по ночам занозы. Сколько бабушка копалась иголкой у него в ногах, ища занозу. Бедная бабушка! Глаза у нее видели уже совсем плохо. «Что мне только делать с тобой, – ворчала, бывало, она. – Хоть бы вон мои старые чарыки надел, починила их». – – «Я люблю босиком», – отвечал он обычно, и хоть намерзшие за день ноги ночью неприятно горели и чесались, он не жаловался. И теперь он потерпит, зато у него вид настоящего партизана – и гимнастерка, и папаха со звездой, только вот, правда, брюки в заплатках, но это ничего. Ведь гордость горца в папахе и сапогах. Да еще в коне. Его у Абдулатипа пока что нет, но он подрастет, пойдет сражаться с белыми, тогда и коня ему подарит товарищ Атаев.
Четверг был базарным днем. Со всех аулов верхней Аварии, словно муравьи к дождю, стекались горцы на Хунзахское плато, что рядом с крепостью. Казалось, яблоку здесь негде упасть. Кого только здесь не было! Пудахарцы со своими знаменитыми кинжалами и ножами. «Спешите покупать, люди добрые. Чудесный кинжал из амурзгинской стали! И волос рассекает. А какой это горец без кинжала. Спешите покупать!»
Кинжалы были самые разные – и с золотой, и с серебряной чеканкой, и с рукоятками нз слоновой кости. А рядом – ножи, подковы.
«Отличный курдюк, дешево отдам», – слышалось с другой стороны.
«Бурка! Прекрасная андийская бурка! Весь свет обойдете, а такой не сыщите, – звал торговец. – Путнику домом будет, чабану и постель и чадра, а воину – щит».
Абдулатип залюбовался бурками. Здесь были маленькие, как раз бы ему впору. Такая бурка была у Назира, сынка Дарбиша. Красивая, с позолоченной лентой. Он надевал ее в дождливую погоду на зависть ребятам. Будь у Абдулатипа деньги, обязательно купил бы такую. Она была бы ему как дом, ушел бы в ней партизанить в горы.
«Покупайте трости, прекрасные трости! – зазывал унцукулец. – Старику трость – третья нога, молодому она в пути пригодится. С нею вам и змея не страшна – в одну минуту раздавит ей голову. И камень с дороги столкнете, дабы не мешал во след идущему». Ох, и красноречивы эти унцукульцы, умеют похвалить свой товар. Только вот Абдулатипу трость ни к чему. Просто так, конечно, можно поглядеть. Рядом с тростями у торговца – кнуты, курительные трубки с красивыми узорами из серебра. Рядом с унцукульцами гоцатлинцы продают серебряные украшения.
– Купите серьги, купите серьги! Для невесты они незаменимы! Любую горянку украсят наши серьги, – нараспев кричала гоцатлинка. Но все эти звенящие украшения ни к чему Абдулатипу. Его внимание привлекает продавец, стоящий на веранде чайханы Дарбиша, что на виду у всех возвышается над базаром. Продавца зовут Хумалав. Он старый знакомый Абдулатипа. Его белый, с масляными пятнами передник подхвачен поясом с серебряной опушкой, сам он толстый, как винная бочка, круглая большая, как тыква, голова без единого волоска блестит на солнце. Вытирая одной рукой пот со лба, другой он держит на раскаленных углях шомпол с шашлыком, ловко поворачивает его, причмокивая при этом губами. Уж Хумалав не пропустит мимо чайханы ни одного прилично одетого человека. «Прошу отведать шашлыка, – кричит он. – Самого лучшего шашлыка. Из ягненка только что зарезанного, – рядом с ним на подпорке веранды висит свежая туша барашка. – Самый лучший шашлык у щедрого хозяина Дарбиша!»
И раньше Абдулатип ходил каждый базарный день к этой чайхане, откуда несся дразнящий запах дымящегося на углях шашлыка, смотрел, как ловко Хумалав вращал шомпола, откусывая на пробу горячие куски мяса, как нес еще дымящийся шашлык посетителям. Положив его на тарелки, Хумалав, не торопясь, разливал в стаканы красное вино, не забывая при этом развлекать гостей какой‑нибудь шуткой. Стоя в стороне, Абдулатип глотал слюни, смотря, как с аппетитом едят те, кто приехал на базар на своих конях.
Сын Дарбиша, Назир, частенько околачивался здесь, чувствуя себя хозяином, он брал у Хумалава лучшие куски шашлыка, лазил в буфет за конфетами и жевал их, дразня этим мальчишек из верхнего аула, которые обычно толкались возле чайханы. И хотя был он ровесником Абдулатипа, держался он с ним свысока, как хозяин. Назир любил пофорсить. Одевался в черную атласную рубашку, в черкеску с газырями. На голове – кубанка из дорогого бухарского каракуля. За поясом он носил маленький кинжал с золотой чеканкой и рукояткой из слоновой кости. Иногда, желая показать свое превосходство перед ребятами, он наливал себе вина и, выйдя на веранду, не торопясь, пил, кося глазом на ребят. Назир не прочь был обмануть своего богатого отца, ухитрялся тайком от него продавать вино ребятам. Делал он это просто. Вино для чайханы Дарбиша привозили на мулах из Грузии, в специальных овчинных сумках, а в чайхане выливали его в бочки. Из них разливали по кувшинам. Когда большие бочки были наполовину опорожнены, вино приходилось высасывать из них с помощью резинового шнура. Тут‑то Назир и зазывал кого‑нибудь из толпившихся около чайханы ребят, не задаром, конечно: высасывая вино через шнур, ребята могли достаточно напиться, а за это Назир брал плату, правда, меньшую, чем в чайхане, и потому желающих было немало. Абдулатипу интересно было попробовать вкус вина, любопытно, отчего это ребята становятся после него веселыми, смешными, чуть что готовы затеять драку, как петухи, но ему нечем было платить Назиру, и к бочкам его не допускали. Зато остатки шашлыка иногда ему перепадали. Видно, сердце у Хумалава было доброе, и он, видя голодного паренька, часами простаивавшего около чайханы, потихоньку от хозяев совал ему оставшиеся на тарелках посетителей куски шашлыка.
Вот и сегодня Абдулатип остановился возле чайханы Дарбиша. Но сегодня он пришел совсем не для того, чтобы вызвать жалость Хумалава, нет. Ему хотелось показаться ребятам и прежде всего хвастливому Назиру в своей партизанской форме. Пусть не задается этот противный Назир: у него, Адулатипа, тоже новые сапоги и кубанка, и даже с красной звездой. Но оттого ли, что сегодня слишком много людей наполнили чайхану, или оттого, что ни Хумалав, ни Назир не узнали его в новой одежде, никто не обратил на него внимания. Напрасно он встал возле самой веранды, Хумалаву было не до него. Одним ударом кинжала он отбросил баранью ногу для нового шашлыка и стал резать ее на куски. «Ничего, когда‑нибудь придет время, и у всех будет шашлык и пироги из творога», – вспомнил Абдулатип слова Сааду. Он пошел прочь от чайханы мимо базарных рядов, где рядами были разложены морщинистые яблоки, которые берегли всю зиму, чтобы теперь продать подороже, мешки с кукурузой.
«Хорошие кувшины, спешите купить!» – услышал он знакомый голос. Около гончарной посуды стоял старый балхарец в лохматой папахе и овчинной шубе и кричал на ломаном аварском языке. Не успел Абдулатип как следует его рассмотреть, как тот сам обратился к нему:
– Кого я вижу! Старого кунака Абдулатипа! И с красной звездой на папахе! Неужели в большевики записался? – улыбнулся балхарец, протягивая ему руку.
– Здравствуйте, дядя Мирза, – обрадовался Абдулатип. «Значит, 01 заметил мою звезду», – с удовольствием подумал Абдулатип и взял боль шую, потрескавшуюся руку балхарца.
– С приездом, дядя Мирза. Я вас сразу не узнал.
– Конечно, когда богатыми становятся, не замечают нас, простых людей, – пошутил дядя Мирза. – А вот я зато тебя сразу узнал. Ну и сапоги у тебя. Как у генерала. Вот бы брюки еще тебе новые, совсем бы женихом выглядел.
Ребята в ауле любили балхарца дядю Мирзу. Он часто приезжал продавать свои гончарные изделия, останавливаясь обычно у лудильщика Нуруллы. Для детей у него всегда были припасены глиняные свистки, сделанные в виде птицы. А ребята за это тащили ему сено для мула и хлеб. Как‑то дядя Мирза подарил и Абдулатипу чудесный свисток. Стоило подуть в него, как он соловьем заливался. Свистеть его тоже научил дядя Мирза. Абдулатип в благодарность за свисток принес с сеновала Издаг мешок сена для мула Мирзы.
– Спасибо, мальчик, – благодарил балхарец. – Не забываешь старика. – Но тут вдруг прибежала разъяренная Издаг, выкрикивая на всю улицу проклятья.
– Ах ты негодяй, вместо того чтобы в дом, так он из дома тащит. Я с трудом сено корове собрала, а он балхарцу отдал. – В ярости она вырвала свисток из рук растерянного Абдулатипа и швырнула его об каменную стену дома. Свисток–птица разлетелся на мелкие кусочки. – Вот тебе, негодяй, – костистой рукой Издаг ударила Абдулатипа по затылку.
– Какая сердитая у тебя мать, – сказал дядя Мирза. – Вместо слов у нее изо рта камни вылетают.
– Не мать она мне. – Абдулатип чуть не плакал: ему жаль было чудесный свисток–птицу, которую разбила Издаг.
– Ну не огорчайся так, сынок, – успокоил дядя Мирза. – Я тебе получше этого свисток привезу.
Ровно через год, поздней осенью приехал балхарец с нагруженными мулами. Он, как и всегда, остановился во дворе Нуруллы. Услышав о его приезде, прибежал туда и Абдулатип. Нет, дядя Мирза не забыл о своем обещании: он привез Абдулатипу новый чудесный свисток на зависть всем ребятам в ауле.
– Спасибо, дядя Мирза. – Абдулатип не знал теперь как отблагодарить доброго старика. – Вот приедет отец, попрошу у него денег для вас, дядя Мирза.
– Мне ничего не надо, сынок, это я тебе в подарок привез, – успокоил его балхарец. – А вот поможешь мне по утрам раскладывать кувшины, спасибо тебе скажу.
С того дня Абдулатип и подружился с дядей Мирзой, с нетерпением всегда ждал, когда тот приедет в аул. А когда балхарец наконец приезжал, то целыми днями пропадал у него: водил на водопой его мула, помогал по утрам раскладывать кувшины, а вечером собирать их.
Абдулатип научился свистеть на разные птичьи голоса, а когда кто‑то украл свисток, он и без него мог изобразить любую птичью трель.
Как‑то дядя Мирза подарил Абдулатипу маленький кинжал. Правда, не был он украшен серебряной чеканкой, как у Назира, но нож у него был что надо, и Абдулатип всюду таскал его с собой. Многие мальчишки мечтали заиметь такой кинжальчик, и когда однажды играли в «казаков–разбойников», кто‑то из них украл его. А как бы он пригодился Абдулатипу сейчас к его новой партизанской форме. Конечно, можно было бы попросить у дяди Мирзы, но Абдулатип стеснялся.
– Так что же, мой дорогой, в большевики записался? – опять спросил дядя Мирза.
– Я был в отряде товарища Атаева. – Абдулатип был рад, что дядя Мирза заметил его партизанскую форму. – Там мне шапку со звездой и вот эти сапоги дали, – похвастался Абдулатип.
– А у нас в ауле тоже есть большевики. А за главного у них Кара–Караев. Хороший джигит. Арестовал его недавно в Хунзахе полковник Алиханов, да пришли вскоре после этого красные партизаны, освободили. Хорошие они ребята, все больше из наших, из бедняков.
Вдруг толпившиеся возле них люди шарахнулись в сторону. Со стороны харчевни неслась запряженная тройка, растерянный Дарбиш едва удерживался на фаэтоне. Кубанка из дорогого каракуля слетела, зацепившись за колесо, тащилась по земле. Перепуганный Назир, вцепившись сзади в спину отца, истошно вопил. Лошадей напугало что‑то, возможно красный петух, которого держал под мышкой стоявший около харчевни глухонемой Хабиб, а может, и не этот петух был тому виной, кто знает.
Растерянные торговцы спешили убрать свой товар с дороги. Увидев огненные глаза коней, высоко вздымающиеся копыта, Абдулатип спрятался за дядю Мирзу. Разъяренные кони летели прямо на них, еще минута – копыта обрушатся им на голову. Дядя Мирза, схватив Абдулатипа за руку, успел отскочить в сторону, а кони пронеслись над кувшинами. Вдруг с треском отлетело колесо от фаэтона. Он сильно накренился, Назир с отцом едва удерживались на нем. Подбежавшие мужчины с трудом остановили разбушевавшихся коней.
– Ничего, что кувшины разбились, хорошо, что хоть сами мы живы остались, – сказал дядя Мирза, грустно глядя на свое пропавшее добро. – Видать, и лошади те под стать своему хозяину – нет им дела до бедняков.
Дарбиш вне себя от ярости соскочил с фаэтона и набросился на еще дрожавшего от страха сына:
– Ах ты, сукин сын! Испугался. Сопли распустил. Ты сын Дарбиша! Не забывай об этом! – И хоть сам был еще бледным от страха, старался не выдавать своего волнения, поправил ремень, сапоги, надвинул на лоб папаху из дорогого каракуля и гордо зашагал обратно к харчевне так, словно не земля его носит, а он сам держит на своих плечах весь мир.
– Ты что это, балхарец, свои кувшины на дороге разложил, набросился он, проходя мимо, на дядю Мирзу.
– Дорога‑то вон она где, хозяин, – показал дядя Мирза. Но Да биш не ответил ему, он спешил к чайхане, где с красным петухом нс мышкой стоял придурковатый Хабиб.
Стоя у ворот харчевни, Хабиб ласково гладил своего красного пет; ха, бормоча что‑то на своем языке. Односельчане, особенно дети, хорош понимали его, объясняясь с ним жестами, а Хабиб по движению губ ш нимал их.
В ауле жалели больного Хабиба. Обычно он вставал чуть свет, вмес те с первыми петухами и шел на мельницу отца, до вечера таскал на ху дой своей спине тяжелые мешки с кукурузой. А возвращался в аул, тож! не сидел без дела: кому дров наколет, кому зимой крышу от снега очис тит, кому воды натаскает. А уж если кто дом строил, то Хабиб тут же был: то камни подносил каменщику, то доски стругал, ни от какой работы, бывало, не откажется, каждому готов услужить.
