Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
– Чего там? – не выдержал наконец Али. А сам, как кот на мышь, смотрит на меня. Вот–вот бросится. – Уходи с дороги!
– Там, – заикаясь, говорит Хажа, – там Раиса Семеновна в окно смотрит, а ты в одних трусах. Не стыдно?
Я знал, что Али очень нравится наша молодая учительница Раиса Семеновна, но, оказывается, и Хаже это известно. Али растерялся, оглядел себя, словно только сейчас увидел, что стоит в одних трусах. Потом посмотрел на окно Раисы Семеновны и, прячась за деревьями, побежал к реке. «Я тебе покажу, погоди только», – оглянувшись, погрозил он мне кулаком.
Ох, как я обрадовался. Теперь‑то я знал, ничего мне не будет от Али: пойду к нему вечером и все объясню. Расскажу, как этот верзила Абулгасан меня надул, он на нашего Али зуб имеет, это я точно знаю. Смотрю в прищуренные, с хитринкой глаза Хажи, спрашиваю с удивлением:
– Это ты нарочно?
– Конечно, – говорит. – Иначе он побил бы тебя. А в Раису он влюблен, я же знаю. Вот и стесняется ее.
И откуда только Хажа знает про Али? Я‑то думал, что только нам с Халичей известно о его любви к молоденькой учительнице. Он ей даже стихи пишет. Мечтает быть летчиком, как Байдуков', и прилететь к нам в аул на самолете. «Прилечу, – говорит, – и женюсь на Раисе Семеновне». Он дрова ей ходит рубить, и крышу от снега очищать, и в магазин за керосином с ее бидончиком бегает. Год назад она временно жила у них в доме и всегда шутила, что он – ее жених. Вот Али и влюбился на самом деле. Нам с Халичей он все уши о ней прожужжал: и какая она красивая, и какая веселая, какие песни знает. Он носил ей цветы с гор, и они всегда стояли у нее на столе. Рассказывал он нам о своей любви под большим секретом и каждый раз предупреждал никому об этом не говорить, пока он не прилетит в аул на самолете. И мы – кровь из носа – клялись никому об этом ни звука. А вот Хажа, оказывается, все знает.
С того дня я подружился с Хажей, оказывается, она не такая уж тихоня, как я раньше думал. Я теперь часто подбегал к ней на перемене, предлагая побегать вместе, но она только отмахивалась. Сидит, бывало, в углу школьной веранды, наблюдает, как ласточки гнезда вьют или в школьном саду копается. В салочки ни за что не уговоришь ее играть. Как‑то я подбежал к ней.
– Салочка, салочка, – кричу. Мы играли в это время.
– Не хочется мне. – Хажа как‑то виновато взглянула на меня. – Посмотри‑ка, маленькие, а такой большой кусок тащат, – кивнула она на муравьев. – Смотри‑ка, смотри, что делают! – На пути муравьев был «овраг» шириной сантиметра в четыре. Но они, несколько муравьев, сцепившись друг с другом, сделали мостик, и другие по нему начали быстро переходить. Хажа бросила муравьям хлебные крошки. Я неосторожно наступил на одного из них. – Ой, что же ты, разве не видишь? – Хажа с упреком посмотрела па меня.
– А зачем они нужны? – шмыгнув носом, спросил я.
– Дедушка Абдурахман говорил мне, что все живые существа нужны.
– Вот тоже, сказала. Тогда и волки нужны.
– Дедушка Абдурахман говорит, что без волков овцы бы стали болеть. Сам знаешь, волки чаще всего задирают отстающих от стада, больных барашков.
В сторожке дедушки Абдурахмана Хажа чувствовала себя как дома. Возилась с ягнятами, курами. Мне это не очень‑то нравилась, я к зверям был равнодушен, а из птиц меня интересовал только беркут, я потом расскажу почему, а деревья меня занимали только те, на которых росло что‑нибудь съестпое. Больше всего я любил ходить за крыжовником, собирая по дороге яйца горных фазанов. Я искал фазаньи гнезда между кустов крыжовника и радовался, когда находил в них сразу несколько пестрых яичек. Еще я любил слушать рассказы деда Абдурахмана о боях диких зверей и о его приключениях в лесу. Отдохнув, дед Абдурахман любил рассказывать о встречах с медведем, волками. «Э, милые, много повидал ваш дед на своем долгом веку. Без малого шестьдесят лет в лесу, мальчонкой еще лесничить стал. Сколько тут браконьеров переловил. Любили некоторые туров пострелять, да лес почем зря рубить. Их к порядку призывал».
Слушая деда Абдурахмана, я тоже мечтал поймать браконьера и привести его в сельсовет. «Вот, мол, на что способен Султан». Однако зверей я боялся. Недаром же дед Абдурахман говорил, нто в наших лесах водятся и медведи, и рыси, а однажды он даже повстречался со львом. Да, да, с настоящим львом. Правда, лев тот был очень старый, ослепший, лежал себе, притаившись за кустами, и ждал, что ему Аллах поесть пошлет. Дед Абдурахман наблюдал за ним, спрятавшись за скалу. Мимо бежала отбившаяся от стада коза. Дед крикнул, чтобы спугнуть ее – беги, мол, а она, глупая, бросилась прямо туда, где лежал лев. Ну, он, не будь дурак, прыгнул и схватил козу. Дед Абдурахман часто ходил в то место посмотреть на льва. Лев так и лежал там за кустами, тихо, словно дремал. А потом вскоре умер. Дед снял с него шкуру, она и теперь лежит у его кровати. Других львов дед не встречал и говорил, что это, наверно, был последний лев в наших лесах…
Хажа держала в руке палочку и учила туренка прыгать через нее. Прыгнет – получит чурек.
Когда мы привели раненого туренка в сторожку, он сначала ничего не хотел есть, не брал и чурена.
– Совсем плох, бедняжка, вряд ли выживет, – говорил тогда даже дед Абдурахман.
– Обязательно выживет, – чуть не плача, отвечала Хажа. – Я его выхожу, дедушка.
У Абдурахмана были всякие лечебные настойки. В аптеке он никогда ничего не покупал, а лечился своими средствами. «Еще дед мой травы знал, от всех болезней есть в природе средства, да только не всякий знает, где его взять», – говорил Абдурахман. Когда у него болел живот или ломило поясницу, он лечился березовыми почками. Собирал их весной, когда они смолистые и ароматные, сушил, а потом настаивал на водке. Этот настой втирал в суставы и пил, если болел живот. Вот этим самым настоем и начала лечить Хажа своего туренка. Натирала рану на ноге и аккуратно обвязывала ее тряпкой. Потом, сидя перед туренком на корточках, просила: «Ну, миленький, поешь чурека, поешь и поправишься». И действительно:! не прошло и недели – туренок стал щипать траву, пить овечье молоко, за которым Хажа ходила в горы к чабанам.
Вскоре туренок уже с удовольствием ел чурек и пил студеную воду из источника. А на вторую неделю уже стал, прихрамывая, ходить возле дома. Первое время Хажа привязывала его к крыльцу веранды, боясь, что он убежит или полезет в будку. Галбац и тот прибьет его. Старый пес дедушки Абдурахмана Галбац, что по–аварски значит лев, не любил, когда его беспокоили. Туренок лишь издали поглядывал на Галбаца. Тот сначала лаял на него для порядка, как на чужака, но потом привык к туренку и перестал обращать на него внимание. Тогда Хажа стала пускать туренка свободно гулять по двору. Туренок скачет возле будки Галбаца, а тот, положив голову на лапы, смотрит, как резвится туренок. Галбац буркнет иногда что‑то про себя, отчего туренок испуганно прыгнет в сторону, а потом снова уляжется поудобнее и дремлет. Постепенно Галбац по–стариковски привязался к туренку, стал ласкаться к нему. Пойдет Ханш с туренком за водой к источнику и Галбац за ними, словно бы оберегает их. А если, случалось, он задремлет, и Хажа с туренком одни уйдут за водой, Галбац, проснувшись, вскочит и беспокойно бегает по двору, ищет туренка, обнюхивает все углы и, забыв об еде, пойдет по следу навстречу им. А встретив Хажу и своего любимца, сначала делает обиженный вид, не отвечает на ласки Хажи и заигрыванья туренка, но вскоре забывает об обиде и, полаяв для порядка, поругавшись, снова приходит в хорошее настроение.
Вот и сейчас Галбац и туренок греются на солнышке, и когда я, запыхавшись, ворвался во двор, Галбац недовольно тявкнул, что, мол, нарушаешь наш покой.
– А где же крыжовник? – спросила Хажа.
– Я… я его рассыпал, – задыхаясь, ответил я. – Там рысь и тур дрались!..
– Рысь?
– Да. Сам видел. Я сначала спал, а потом проснулся и вдруг...
– Во сне, наверно, видел? – засмеялась Хажа.
– Да нет же. Рысь туренка загрызла, а тур напал на рысь.
– Ой! – испуганно воскликпула Хажа, все еще с недоверием глядя на меня.
– Пойдем, покажи.
Галбац, сквозь дремоту прислушивавшийся к нашим словам, вдруг поднялся, словно понял, о чем шла речь.
Мы пошли на место происшествия.
– Вон там, – показал я на видневшуюся из‑за скалы поляну.
Хажа первая подбежала к растерзанному рысью туренку.
– Вай–вай! Бедный! Уйдем скорее отсюда, Султан. Ведь рысь и нашего туренка может убить.
– Не вернется она. Тур ей живот распорол.
– Не обманываешь меня?
– Наверно, на этот раз не обманывает, – услышали мы сзади знакомый голос деда Абдурахмана. – Случается иногда такое – тур на рысь нападает. Редко, но случается. – Он стоял над нами худой, высокий, и его папаха касалась верхних веток сосны. Узкое морщинистое лицо было темным от многолетнего загара, и оттого особенно белой казалась седая щетинистая борода.
– Дедушка! – обрадовалась Хажа. Около него мы чувствовали себя вне опасности.
В ауле рассказывали, каким сильным был в молодости дедушка Абдурахман. Я много слышал о нем от нашей бабушки. Рос он без отца. Старшие ребята, случалось, подсмеивались над ним. «С чего это он так вверх растет, словно тополь?» – «С сыворотки», – отвечали со смехом другие. Своей коровы у матери Абдурахмана не было, вот и работали они на чужом поле. Кто чурек даст, кто молока, а кто и просто оставшуюся после творога сыворотку.
Абдурахман рос тихим, терпеливым мальчиком. Когда кто‑нибудь от нечего делать задирал, бывало, его, он не обращал внимания, так бык равнодушен к укусам мухи. Абдзщахман не обращал внимания на обидчиков.
Мать задевало это. «Что ты, сынок, больно терпеливым растешь? – частенько с упреком говорила она ему. – Другие над тобой смеются, а тебе хоть бы что. Не давай им спуска».
Абдурахман молча слушал мать, не возражал ей. А как‑то вдруг выпал случай, и мать убедилась, что сын ее далеко не трус.
Сосед собирался резать быка. Его надо было сначала уложить, связать. Сосед позвал мужчин, в том числе и Абдурахмана. Он только вернулся с гор от чабанов. Сбросив бурку с плеч, один пошел на быка. Мать что‑то закричала ему с веранды, но Абдурахман лишь рукой махнул. Смело подошел к быку и, схватив за рога, так скрутил голову, что разъяренный бык не устоял на ногах, упал.
Тогда мать поняла, что сын ее такой спокойный и невозмутимый от избытка силы. С тех пор уже нпкто не решался задевать Абдурахмана, побаивались, а в ауле прозвали его «Абдурахман–бык». Когда случались тяжелые работы, звали его, знали – Абдурахман никогда не откажется помочь.
Когда в горы пришла революция, Абдурахман стал помогать красным партизанам. Однажды он вез им оружие. Запряг быков, положил в подводу винтовки, а сверху – сено. На беду в лесу сломалась арба. Абдурахман выпряг быков, а сам стал рубить жерди для починки арбы. Тут‑то на него и наскочили белые бандиты. Главарь их, Далгатбег, остановил своего коня.
– Эй ты, верзила, почему не в войсках имама? Что у тебя в подводе?
– Сено везу, сам видишь, – спокойно ответил Абдурахман.
– Сено, говоришь! А под сепом что у тебя? Откуда едешь? – бряцал оружием Далгатбег. Четверо бандитов, окружавших его, готовы были броситься на Абдурахмапа. – Откуда идешь, болван? – орал Далгатбег.
Абдурахман легко поднял одной рукой колесо арбы, которое н четверым нелегко было поднять, и показал в сторону аула.
– Оттуда иду.
Бандиты растерялись.
– Куда идешь? – голос Далгатбега уже не был таким уверенным: он со страхом посмотрел на великана.
– Туда, – сказал Абдурахман, подняв второе колесо.
Бандиты, поняв, что шутки с этим силачом плохи, поторопились убраться прочь. А позже, узнав, что этот великан провел его, Далгатбег кусал локти, клялся, что сам расправится с Абдурахманом, попадись он ему. Говорят, даже готовил специальную пулю для Абдурахмана. Да сам вскоре попал в руки к партизанам.
И вот теперь я смотрю на деда Абдурахмана, на его ссутулившуюся, худую фигуру и с удивлением думаю: неужели это он совершал когда‑то такие чудеса? От того «великана-быка» будто и ничето не осталось. Разве что длинные худые ноги. В одном его шаге четыре моих помещалось. Да, да. Я любил мерить моими шагами его следы, оставшиеся после дождя на мокрой траве. Дедушка Абдурахман говорил, что в магазине он никогда себе сапог не покупал, нет их на его ногу. Только сельский сапожник, горбатый Зубаир, шил ему их. А потом уж он сам чинил их и носил долго, долго…
Мы стояли над растерзанным рысью турецком.
– Надо его похоронить, – сказала Хажа, снизу вверх, словно на макушку дерева, посмотрев на деда.
– Зачем хоронить. Для Галбаца возьмем, – предложил я.
– Не станет Галбац есть его, – сказала Хажа.
– Не расстраивайся, внучка. Закон зверей такой – сильный на слабого нападает. Закопаем мы его, а волки или какой другой зверь вытащит его да съест, пусть уж лучше Галбац съест. Мясо это как раз для него, мягкое, зубов‑то ведь у Галбаца нет.
Хажа грустно гладила по шее своего туренка.
– Не отходи от меня. И тебя может рысь загрызть, – говорила она ему.
– А что ты делать станешь, если на тебя рысь нападет? – спросил я Хажу.
– Я? Я? Я дедушку позову. Его все звери боятся. Правда, дедушка?
– Да кто ж их знает – боятся они или нет. Я‑то их никогда не боялся. Да стар вот теперь стал.
– А правда, дедушка, что ты медведя одним ударом кулака убил? – спросил я.
– Конечно, правда, – ответила за него Хажа. – Дедушка знаешь какой сильный был!
– Медведя я убил, правда, не кулаком… – стал рассказывать дедушка случай, о котором я уже слышал от бабушки.
…Это было уже после гражданской войны. Абдурахмана назначили тогда лесником. Однажды он возвращался домой и вдруг услышал во дворе яростный лай собаки. Не Галбаца, конечно, его тогда и на свете не было. «Что это пес так волнуется, забрался, что ли, кто?» – подумал Абдурахман, входя во двор. В руках у него был топор, которым он рубил сухие ветки для топки. Подходит к дому и видит: дверь с петель снята, а в доме хозяйничает медведь. Его хорошо было видно в открытое окно. Медведь задел стоявшее на печке ведро, и оно с грохотом опрокинулось на него. Это обозлило незваного гостя. Он схватил горячую железную печку (эту печку Абдурахман привез как трофей из города Темир–Хан–Шупе, когда оттуда прогнали белых бандитов) и вышвырнул ее в открытую дверь. Боль в обожженных лапах вызвала новый взрыв гнева у зверя. В это время и подбежал Абдурахман. Разъяренный медведь с ревом бросился на него. Удар топора, нанесенный впопыхах, не причинил зверю большого вреда, а Абдурахман, задев за что‑то ногой, поскользнулся и упал. Выручила его собака. Она сзади вцепилась зубами в медведя, тот, взвыв, повернулся на какое‑то мгновение. Его оказалось достаточно Абдурахману, чтобы собраться с силами. Когда зверь вновь бросился на него, Абдурахман нанес ему мощный удар топором. Медведь отпрянул и упал замертво…
4
Мы возвращались с места происшествия в сторожку. Тропинка вилась между кустарником, то вырываясь на полянки, то пропадая под высокими гладкоствольными дубами. Вот она вышла к зарослям осины, молоденьких березок и лип. На березах дедушка кое–где подвесил стеклянные баночки, подвязав к стволам, – из маленьких надрезов в коре капал сок. Им Абдурахман поил нас и пил сам.
– От него в человеке сил прибавляется, – говорил он. И мне действительно начинало казаться, что от выпитого сока я становлюсь сильнее.
Дед Абдурахман присел отдохнуть у своего любимого места, на выступе скалы, куда недавно еще приходил наблюдать старого льва. Теперь лев умер, и Абдурахман смотрел туда, где, блестя на солнце, серебристой нитью тянулась Аварское Койсу. Вдоль берега реки бежало шоссе, по которому редко когда проезжали машины. Покажутся время от времени навьюченные ослы или какой‑нибудь всадник проедет в аул. Абдурахман долго смотрел на дорогу. О чем он думал тогда? Может быть, о своем сыне Хасбулате, который уехал по этой дороге на фронт и от которого уже давно не получал он никаких вестей. Раньше я тоже любил смотреть на эту дорогу, она проходила и мимо нашего аула. Мне казалось тогда, что в один прекрасный день я увижу, как едет по ней с войны отец, веселый, весь в орденах. Но теперь я уже не смотрел на дорогу.
Откуда‑то издалека, со стороны Сталь–горы глухо прогремели орудия. Там рвались бомбы, и по ночам небо озарялось вспышками рвущихся вдали снарядов.
– Дедушка, фашисты и сюда придут? – опрашивала Хажа, прижимаясь к Абдурахману.
– Не придут, внученька. Скоро под Сталинградом наши Гитлеру шею сломают.
– Дедушка, ребята рассказывают, что Гитлер – людоед. Он людскую кровь пьет? Правда это?
– У всех фашистов руки в крови. Да скоро эти руки им поотрубают, – он сжал кулаки. – А Гитлера судить будут. Не уйдет от наказания.
– Его наши солдаты поймают? Может быть, даже наш дядя Хасбулат его схватит, правда, дедушка? – говорила Хажа. Девчонка и есть девчонка. Думает, Хасбулат главный на фронте, будто, кроме него, никаких других командиров нет. Правда, ее дядя, Хасбулат, действительно храбрый, шестьдесят фашистов уничтожил, да только Гитлера, конечно, поймает какой‑нибудь настоящий герой…
– И дядя Хасбулат, – говорит дедушка, и серые глаза его становятся грустными. – Э, сбросить бы мне сейчас эдак годков двадцать, повоевал бы я вместе со своими сыновьями, не сидел бы здесь в лесу. Я бы этого самого Гитлера, как того медведя… топором рубил.
Вдруг залаял Галбац. Из‑за деревьев появился странного вида человек. Грязный, оборванный. Нечесаная сальпая борода свисала клочьями до самого пояса, на голове – вытертая пожелтевшая серая каракулевая папа–ха, поверх линялой рубашки – старая солдатская шинель с разорванной полой. На ногах – рваные чарыки, из них во все стороны топорщилась трава, которой они были набиты. За спиной у человека болтался почти пустой холщовый мешок.
– Хи–хи–хи, – вдруг визгливо засмеялся он. – Так вот где твоя крепость, Абдурахман–даци. Хи–хи–хи. А я из Мекки иду. Хи–хи–хи.
– Из Мекки? – Абдурахман сурово взглянул на оборванца. – Что? Хаджи[19]19
Так называют мусульмане тех, кто побывал в Мекке, где находится священная для них могила пророка.
[Закрыть] стал? Не место там для подлецов, чтоб тебя черти взяли. – Дед Абдурахман повернулся к нему спиной.
Только теперь я узнал в оборванце дезертира Чупана, который, как я слышал, сошел с ума.
– Хи–хи–хи, – засмеялся Чупан. – А пророк со своими асхабами кишмиш ест. – Хи–хи–хи. Привет тебе от деда Халида. Он на райском там кладбище сторожем. Хи–хи–хи.
– Иди с глаз долой, – Абдурахман сердито отстранил его от себя. Ему неприятно было, что Чупан произносит имя его покойного друга. Еще отец рассказывал мне о его друге Халиде. Было это в то время, когда в горах появились первые колхозы. Много бандитов, бывших богатеев бродило тогда по нашим дорогам. Как‑то в то время Абдурахман заболел. Наверно, первый раз в своей жизни. Болезнь его была от молнии, рассказывал мне отец. Абдурахман шел как‑то к себе в лесную сторожку, была сильная гроза. Вдруг молния ударила в мощную сосну, Абдурахман был как раз рядом с ней. Он упал и потерял сознание. Нашла его жена. Он едва дышал. Привезли его в аул и по совету знахаря деда Давуда закопали в землю, одна голова торчала. Так и лежал он почти суткп, пока врачи из района не приехали. Они вылечили Абдурахмана, он быстро стал поправляться. А пока он болел, лес сторожить назначили его друга, известного в ауле охотника Халида. Был он не таким сильным, как Абдурахман, но таким же бесстрашным. Однажды он пошел в обход и увидел, как бандиты рубят лес и грузят его на подводы. Видно, узнали, что грозный Абдурахман заболел, и решили использовать удобный случай. Наверно, думали, что Халид не станет с ними связываться. Халид был один, а бандитов – человек пять. Но Халид не испугался и потребовал, чтобы бандиты следовали за ним в сельсовет. Порубщики стали было совать ему деньги, но он их нс взял, а стал наступать на бандитов. Тогда один из них схватил топор и ударил Халида. Нашли его через неделю, закопанным в лесу. Абдурахман очень переживал смерть друга, и теперь воспоминание о его гибели было для него тяжело. А этот ненормальный Чупан словно специально растравлял его.
– Ай, ай, ай, – голосил Чупан, – Абдурахман–дади сердится. Ай ай ай. – Он волчком кружился перед нами, дико вскрикивая, пускался в пляс, хлопая себя по бокам. – Хлопайте Чупану, хлопайте – Он женится на лесной королеве.
– Ведьма – тебе жена, – отворачиваясь, сказал Абдурахман.
– Не любит меня Абдурахман–даци, не любит, не любит, – задыхаясь, тараторил Чупан. Он почесывал заросшую щеку, а налитые кровью, злобные глаза его боязливо косились на Галбаца. Тот следил за каждым его движением.
– Чего тебе надо в лесу? – оборвал Чупана дед.
– Ха–ха–ха! Отдай Абдурахман мою королеву. Отдай, отдай! Вот тебе приданое, – и он высыпал из мешка шишки, огрызки яблок.
– Эх, Чупан, Чупан. Родная мать и та от тебя отвернулась, – устало сказал Абдурахман.
– Мать похороню скоро, – деловито заявил Чупан, запуская в нос грязный палец и выкатывая глаза. – Вот будет байрам. Приходи, Абдурахман, халву есть, ха–ха–ха, – подпрыгнул Чупан.
– Уходи, – махнул дед, – не то Галбаца натравлю.
– Хорошая собачка Галбац, хорошая собачка, – ненормальный попятился в сторону, боязливо оглядываясь на собаку. Вдруг, когда Чупан уже ушел довольно далеко, до нас донесся его крик, словно на него волки напали.
– Наверно, его убили, – сказала Хажа, но дед Абдурахман только рукой махнул.
– .Отчего он такой? – спросил я Абдурахмана, хотя уже слышал кое‑что о Чулане от аульских мальчишек.
– Трус он. Еще до войны все от армии увиливал, а как война началась – дезертиром стал. Всякие ядовитые травы ел, табачный раствор пил, чтоб по негодности не призвали, ну вот и отразил, говорят, себя, с ума спятил. Жена ушла, родная мать прокляла. В горах не прощают труса.
– Трус, а в самую глушь леса пошел, – сказал я. – Что он? Зверей не боится?
– Он в глушь и не пойдет. Хоть и придурковатый, а дорогу безопасную знает: по опушке леса. А там вдоль реки до самого аула дойдет, как стемнеет. Днем‑то ему прохода нет от сельских ребят,
5
Появление Чулана испортило настроение деду Абдурахману. Обычно вечерами он играл нам с Хажей на пандури или рассказывал всякие случая из своей жизни, но сегодня, поужинав, дедушка молча сел к горевшей на столе лучине и, надев очки, развернул замусоленную газету, которую постоянно носил во внутреннем кармане старой гимнастерки. В этой газете было написано о его сыне Хасбулате. Лучина сухо потрескивала, излучая слабый свет, и мы с Хажей пристроились рядом с Абдурахманом, хоть и знали, что дед вряд ли будет что‑нибудь рассказывать сегодня.
– Мне нравилось сидеть вот так вечерами при свете лучины. В ауле у пас была, как и у всех, коптилка, но керосина для нее чаще всего не было, и мать торопилась засветло состряпать что‑нибудь на ужин и гнала меня спать, да и какой интерес сидеть в темноте. А вот у деда Абдурахмана были хорошие сосновые лучины, и после темных ночей в ауле они казались мне лучше любой лампочки. Мы с Хажей держали по очереди лучину, а дед про себя читал о своем сыне. Мы хорошо знали, о чем там написано, ведь Абдурахман не раз читал нам газету вслух. Хажа знала статью наизусть, и она первая рассказала ее мне, когда я приехал сюда, в сторожку. Тогда я даже удивился, как она складно говорит, будто стихи читает.
«…Это случилось возле маленького осетинского села, – говорилось в этой статье. – Наш эскадрон торопился преградить путь гитлеровцам, которые, перебравшись через реку, намеревались ударить по нашим с фланга. И сын дагестанских гор Хасбулат тоже торопился к реке со своим пулеметом. Добравшись до реки, он замаскировал свой пулемет в кустарнике, залег и стал ждать. Вот первая вражеская автоколонна приближается к реке. Первая машина ворвалась на мост, вслед за ней вползает вторая… И тут заговорил пулемет Хасбулата. На врагов обрушился град пуль. Раздался страшный взрыв – загорелась первая машина: пуля угодила в бензобак. Застигнутые врасплох фашисты выскакивали из стоявших сзади машин и в панике разбегались кто куда. Но снайперский огонь Хасбулата достигал их всюду. В этом бою отважный пулеметчик уничтожил шестьдесят гитлеровцев, сжег три вражеских машины…» Дальше говорилось о том, где родился Хасбулат, кто его отец и какой он скромный парень…
Дед Абдурахман читал, и постепенно лицо его светлело, мне даже казалось, что он вдруг помолодел. Вот встанет сейчас молодой сильный Абдурахман, возьмет винтовку и скажет: «Пойду фашистских гадов бить». А в лесу тихо шумел ветер в листве, посвистывали ночные птицы, где‑то вдалеке слышался вой волка, а небо над лесом то озарялось от далеких взрывов, то опять становилось черным. Вдруг над самой сторожкой послышался шум мотора самолета. Мы с Хажей выскочили во двор.
– Как думаешь, это наш самолет? – взволнованно спросила Хажа, вглядываясь в огоньки самолета, мерцавшие в темном ночном небе.
– Кто его знает… Может, и немецкий, – сказал я.
– Это наш. По мотору слышно, – тихо сказал, выйдя на крыльцо, Абдурахман.
Иногда к нам приезжала моя сестра Маседо. Она считалась невестой Хасбулата. Обычно она рассказывала о новостях на фронте, а сама ждала от дедушки новостей о Хасбулате.
– Целую неделю в ауле не была. И газет мы в горах давно не получали. Как там? – Она испытующе глядела на деда.
Я‑то знал, какими новостями она больше всего интересуется, – конечно, письмом от Хасбулата. Прямо она об этом дедушку никогда не спросит, стесняется. А Абдурахман, бывало, тоже с нетерпением ждет Маседо, а стоит ей появиться, как сначала внимательно посмотрит на нее – не встревожена ли чем? И тоже ждет от нее новостей о сыне.
Так, таясь друг от друга, тревожились они об одном человеке, дед – о сыне. Маседо – о женихе.
– Ты осторожней, Маседо, – говорил дед на рассвете, когда моя сестра седлала коня, собираясь обратно к себе в горы. Сейчас даже и днем небезопасно в дороге. Дегертиры‑то – они хуже зверей.
– Я, папа, сама зверь против таких. – Она всегда звала деда Абдурахмана папой. – За меня не бойтесь, – сказала Маседо, похлопывая коня по шее. Конь ее хромал на одну ногу, оттого его и не взяли на фронт, а оставили чабанам.
– Знаю, знаю, ты у нас смелая, Маседо. Только понапрасну‑то не горячись. Смолчи лучше, – вздохнул дед. – Был, помню, со мной случай. Давно еще, эдак лет пятьдесят назад. Возвращался я однажды с нагруженным ослом с поля по горной тропе. Тропинка узкая, двоим не разойтись: внизу река шумит, сверху – скала. Вижу вдруг: навстречу мне наиб[20]20
Наиб – так до революции называли в Дагестане начальника округа.
[Закрыть] Абдула верхом на коне. Откуда его только черт принес. Будь на моем месте кто другой – несдобровать бы бедняге: этот Абдула чуть что сразу в ход плеть пускал. Но меня‑то он сразу узнал. Посмотрел на палку, которую я в руке держал, стоит молчит: знает, значит, что обиду я не потерплю. Ну и я молчу. Так и стоим. А потом он говорит: «Прошу тебя, Абдурахман, пропусти меня, очень тороплюсь». Ну, что же – раз по–хорошему просит. Взял я осла, поднял на скалу: «Проходи, – говорю, – да больше не попадайся мне на дороге». А погорячись я тогда – одному из нас купаться в речке. А река у нас, сама знаешь, шутить не любит. Так что: не горячись зря, дочка, береги себя.
– Не беспокойтесь, папа. – Маседо, как джигит, вскакивала на коня. А дед Абдурахман, с восхищением смотря ей вслед, качал головой: «Десятерых парней стоит наша Маседо. Да больно горяча, боюсь я за нее».
Я тоже гордился своей сестрой. И скучал по ней. Теперь мы редко виделись с ней: только в те дни, когда она приезжала к нам. Да и в такие дни мне не удавалось вдоволь поговорить с ней, она обычно старалась помочь дедушке по хозяйству и была занята. Хаже повезло: она спала вместе с Маседо на сеновале, они болтали и смеялись чуть ли не до рассвета. Иногда Маседо, пригладив мои торчавшие во все стороны вихры, спрашивала:
– Ну, как, джигит, не скучаешь здесь в лесу? – Она ласково заглядывала мне в глаза. – Ничего, ничего, осенью вернешься в аул, в школу уже будешь ходить. Все хорошо будет.
– А вы уже не пойдете в школу? – спрашивала Хажа.
– В школу – нет. Буду в техникум поступать – зоотехником решила быть: очень я к барашкам привязалась, – улыбалась Маседо.
– У вас, у молодых – вся жизнь впереди. Война кончится – тогда хоть в техникум, хоть в институт поступай. Вернутся орлы с фронта, но надо будет женщинам чабанить. Да и лесник молодой, глядишь, найдется, – сказал дед Абдурахман.
– Вы еще тоже не старый, папа. И другого лесника нам не надо, – сказала моя сестра.
– Рассказывают, как одному андийцу, у которого украли осла, посоветовали: проси, мол, своего Аллаха, чтобы он помог найти твоего осла, Андиец ответил: «Характер своего Аллаха я лучше знаю, без десяти туманов теперь и он не поможет найти мне осла». А как я молод, Маседо, я и сам знаю. Мне бы сейчас быть дома в ауле у очага, нянчить внуков да рассказывать им, какую и горькую, и радостную жизнь я в лесу прожил, а пе сидеть здесь в старой сторожке. Да что поделаешь… Молодые на фронте воюют, а нам, старикам, здесь воевать надо, народное добро стеречь…
6
Меня разбудили солнечные зайчики. Они скакали по макушкам деревьев и, переломившись там, врывались через маленькое окошко к нам в комнату, играли на потемневшей от копоти неровной стене, на наших постелях, горьковато пахнувших полынным сеном. Вчера Хажа с дедушкой набили матрацы свежим сеном, спать было легко и прохладно. Оттого, наверно, я и спал так долго. Минуту я еще лежал, смотрел, как играют солнечные зайчики. Видно, ветер качал верхушки деревьев, вот солнечные лучики и прыгали по стене. Вместе с ними в комнату врывалось пение лесных птиц, – и они радовались ясному дню. До меня донесся со двора негромкий разговор. Я узнал голос бабушки Салтанат, жены Абдурахмана.
– Еще вчера письмо получила… – говорила она деду. – Всю ночь глаз не сомкнула, едва утра дождалась – и сразу к тебе: радость‑то какая.
– Бывало, раньше ты и ночью ко мне прибегала, Салтанат, – голос у деда был веселый, видно, в письме были хорошие новости.
– Будет тебе, Абдурахман. Дожить бы, сыновей дождаться. Сердце по ним изболелось. Давно ли Хаобулат наш по скале ползал, а теперь вон, воюет.
– Еще как воюет, вон какой герой. И весь в меня.
– Дай, Аллах, ему выжить в этом аду, – вздохнула Салтанат. – Ничего ведь в жизни еще не видел. И свадьбу еще не играли…
– Ничего, Салтанат. Еще какую мы ему свадьбу сыграем, увидишь. Сам на ней с тобой плясать буду. А невеста у него хорошая.
– Ой, забыла совсем, – спохватилась Салтанат. – Ведь и Маседо письмо есть. Вот оно.
– Покажи, покажи. Твердое. Наверно, и ей фотографию прислал.
– Нехорошо, Абдурахман, чужое письмо открывать.
– С чего ты взяла, что я его открывать буду. Просто так посмотрю сверху, – заворчал дед. – Точно фотография. На свет вижу. Вот такое время пришло, Салтанат: жених невесте письмо шлет да еще свою фотографию прикладывает. А в наше‑то время на нареченную и взглянуть нельзя было, не то чтоб ей писать или говорить с ней. Помнишь, как мы с тобой в поле встретились. Я тогда сено косил. Помню, дождь пошел, ну я и укройся под стогом, а тут ты с сестрами прибежала, и тоже – к тому стогу от дождя прятаться. Да меня и увидела. Помню, даже в лице изменилась. Сестры смеются, устроились возле меня, а ты отбежала эдак шагов десять, стоишь под дождем, платье к телу прилипло, а под стог не идешь. Сестры зовут: иди, мол, промокнешь. Я не выдержал, выскочил из‑под стога и в лес убежал. Тоже, видать, застеснялся. А мне бы схватить тебя в охапку да рядом с собой посадить, пусть все радуются на жениха с невестой.
