Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
«Так вот он какой, прославленный Мустафа! – думал Магдилав. – И как он сложен, какие у него добрые глаза!»
Вдруг все будто застыли на месте: кто с ляжкой барана, кто с наполненным рогом – его не поставишь на ковер. По дороге к ханскому двору показались девять всадников; у всех красные папахи, все заседланы одинаково, одеты как один – в черкески с газырями, в черных каракулевых папахах, с кинжалами за поясами, с серебряной насечкой. Только девятый всадник оказался девушкой – в красной китайской шали.
– Это проклятый Исилав, – шепнул отец Магдилава.
И верно, впереди ехал сам глава рода Исилав. Сошел он с коня у самых ворот хана, затем – молодцы и девушка.
– А эти кто с ним? – спросил Магдилав у отца.
– Сыновья его.
Семеро братьев, будто рожденные в один день – все похожие один на другого, смуглолицые, красивые, молодые, как тополя, стоящие рядом, вошли во двор. Хан встал с подушки и вышел им навстречу. Протянул руку Исилаву, потому приветствовал сыновей и дочке кивнул головой. Исилав снял с седла саблю, видимо, в подарок новорожденному и, поцеловав рукоятку, протянул хану. Тот тоже взял ее в руки и поцеловал.
Люди болтали, что аварский хан недолюбливает своенравного Исилава, завидует его храбрости, его сыновьям. У самого хана до сих пор не было сына, вот вторая жена обрадовала его наследником к пятидесяти годам. А у Исилава их было семеро; на базар, на сборище и в гости к хану он приходил вместе с ними, будто выставлял свое богатство – красивых, стройных наследников рода. Будучи отцом таких джигитов, ему, Исилаву, бояться, конечно, было нечего. Правда, и без этого он славился в горах своим бесстрашием. Вот почему аварскому хану приходилось скрывать свою враждебность, вести гибкую политику с этим «полураиятом»[24]24
Раият – раб.
[Закрыть]. Дело в том, что маленькое владение Исилава находилось на самой границе трех ханств Дагестана: аварского, кази–кумухского и кайтагского, над бурной рекой в скалах, откуда, казалось, было видно всю горную страну. Давным–давно тут была каменная сторожевая башня, где зажигался костер, извещавший людям гор о приближении врагов. Дед Исилава – Георгилав, привезенный когда‑то вместе с другими пленниками из Грузии, вырос в горах, получил свободу и участок земли в этих скалистых местах, женился на горянке и стал трудиться, как пчела, создавая себе гнездо. Родился у него сын – отец Исилава и дочь – красавица Сами, которая вышла замуж за доброго и храброго человека из ханского рода. А отец Исилава остался в отцовской сакле. Со своими друзьями возводил он стену вокруг сторожевой башни, построил дома, а потом его сын Исилав продолжал отцовскую работу. И теперь его поместья превратились в настоящую крепость, стоящую на границе трех ханств. Ханы старались быть с ним в дружбе, привлекая его на свою сторону, ибо все дороги их друг к другу проходили через эту крепость.
Сам Исилав рос свободолюбивым, храбрым, неподкупным горцем. Зорко следил он за внешним врагом, который часто покушался на горную страну. И сыновей своих обучал он мужеству, готовил сражаться за эти родные горы в тревожный час. Не раз аварский хан старался натравить на него своими коварными хитростями другого хана, посеять между ними вражду, но пока это не удавалось, так как своей добротой и мужеством Исилав убивал в сердцах людей злой дух. Только однажды хану удалось нанести удар этому «полураияту». Мечь мести повис над головой Исилава, но и тогда удача сопутствовала ему. Но об этом разговор будет дальше.
Только утешался аварский хан тем, что считал себя чистокровным нуцалом – высшей расой, а Исилава «полураиятом», полурабом, ибо дед его был пленником. Но при встречах он старался скрыть свою ненависть.
Вот и сегодня хан усадил Исилава рядом с собой, а его сыновья, верные горским обычаям, не решались сесть рядом с отцом, отошли в сторону и сели в круг приглашенных простых горцев. Тех самых, с которых драл хан своими налогами и тяжелой работой три шкуры. На пир он их пригласил потому, что чувствовал, будет скоро в них нужда, ибо иранский шах – Надир начал наступление на Ширваны и может войти в горы, так что воины ему будут нужны дозарезу.
Дочь Исилава ушла к женщинам, села рядом с молодыми горянками, одетыми по–праздничному и украшавшими сегодняшнее торжество ханского двора.
Магдилав невольно засмотрелся на нее, позабыв обо всем на свете. Была она стройна, как виноградная лоза. В ее черных больших глазах таилось и отцовское мужество и удивительная нежность весеннего солнечного утра. Юноша не слышал еще ее голоса, но ему казалось, что голос ее подобен чудесной музыке, и все девушки улыбались ей и с завистью смотрели на нее.
– Ты не забывай, зачем пришел сюда, – толкнул его в бок отец. – Опозоришься в первый раз, пятно всю жизнь смыть не сможешь. И нечего глазеть по сторонам, в этом саду фрукты не для тебя, сынок, нечего прыгать туда, куда все равно никогда не достанешь. Мы, бедняки, должны знать свое место.
– Хорошо, отец, – покраснел Магдилав, – а кони у Исилава хорошие.
– У этого «полураията» и сыновья неплохие, и дочка ничего, дал же Аллах одному все, а другим ничего.
– Говорят, он убил моего дядю, твоего брата?
– Да, это он убил моего брата Зубаира.
– И ты простил ему?
– Да, я простил ему, – голос у отца дрожал. – А что было делать, когда пришел подлый человек просить прощения?
– Говорят, во воем виноват был хан, будто он любил Майсарат, дядину жену. Поэтому и взял служанкой к себе после смерти дяди.
– Язык, сынок, не для болтовни дан мужчине Аллахом, – отрееал как кинжалом отец разговор. – Еще многое услышишь ты, раз у тебя такие длинные ослиные уши.
3
Больше Магдилав не сказал отцу ни слова и в сторону прекрасной дочери Исилава глаз не поднимал. Он ждал своего часа.
И час его наступил. Перед скачками и боем собак сразу же начались состязания борцов. В круг вышел магуш – глашатай, пригласил от имени аварского хана гостей насладиться борьбой. Слуги расстелили ковер.
Первым вышел кслебсктш Джахбар. На вид он был худощав, но высок и строен. Его соперник – плотный Хочбар из Андыха. Боролись они недолго. Сопели, пыхтели, пот градом катился по смуглым телам. Джахбар наступал, а Хочбар старался увернуться, но вот Джахбар поймал его за шею, да гак прижал, что тот чуть не задохнулся и, обессиленный, упал на ковер. Все захлопали Джахбару. Женщины бросали в него шали, легкие разноцветные гормендо с головы, а хан подарил ему золотую монету.
Так на ковре побывали еще три пары борцов, а Магдилав сидел ни жив ни мертв – вот–вот придется и ему выйти, пошли Аллах сабру – спокойствие, чтобы не растеряться на ковре перед таким грозным противником. Он жалел борцов, которые уходили с ковра побежденными, и сам внутренне холодел, представлял себя опрокинутым на лопатки. Честно говоря, он не был убежден, хотя Шагидав и старался внушить ему это в превосходстве своей молодой силы над Мустафой. Вид у Мустафы был внушительный, слава его гремела в горах, и Магдилаву, не искушенному в борьбе, трудно было поверить в себя.
Но вот наконец магуш произнес имя всемогущего Мустафы – гордости Аварии, перечислил победы, одержанные львом Дагестана. У Магдилава дрожали ноги от волнения, на лбу выступил пот.
– Ничего, сынок, не бойся, это все было и прошло, – шептал ему в самое ухо Шагидав. – Нет непобедимых борцов. Не так страшен черт, как его малюют. Только ты уложишь, дай Аллах, Мустафу и прославишься на всю Аварию.
Слова старого борца немного успокоили Магдилава. А Мустафа тем временем не спеша снимал рубашку; его мускулистое, отливающее бронзой тело, казалось, вылеплено опытным мастером. Он стоял посреди ковра и горделиво озирался, когда магуШ объявил:
– Кто хочет похвалиться своей силой, выходите, не стесняйтесь, лев Дагестана очень добрый, он не сломает вам ребра… ха–ха–ха.
Как было условлено с Арсаханом, Магдилав должен был выйти не сразу. Все с восхищением смотрели на борца. И вдруг сквозь ряды гостей вышел вперед худой парень и молча начал снимать рубаху.
– Ну и смельчак! – шептали люди.
– Да это же чабан Курах, он пьян, – кричали другие. – Мустафа его сомнет одной рукой.
Но Курах оказался не из робкого десятка. Он первым бросился на Мустафу, а тот, как взбесившийся бугай, нагнул голову и, казалось, прирос к земле. Для начала он оттолкнул смельчака, а потом цепкой рукой притянул к себе, крепко ухватился за пояс, поднял над головой и бросил на ковер. Еле–еле поднялся побежденный с ковра и, хромая, опозоренный, ушел. А Мустафа снова застыл в своей живописной позе, будто говоря: «Неужели не найдется больше смельчаков попробовать свою силу?» Но смельчаков пока не находилось.
Тут Арсахан дал знак Шагидаву – пора, мол. Тот подтолкнул Магдилава: «Иди, сынок, пусть Аллах поможет тебе, только не бойся, ковер не любит трусов».
Магдилав вышел на ковер, начал стягивать рубаху, как во сне слышал чьи‑то слова:
– Вот еще бычок нашелся!
– Тоже спьяну небось!
– Нет, братцы, у этого длинного вон какие мускулы, смотри, как оа красив, сын шайтана!
Магдилав стоял напротив Мустафы, высокий, худой. Старый борец сразу определил его возможности и понял, что вышел этот парень не спьяну и не в шутку. И когда для пробы начали они, как бараны, наклонив головы, держась руками друг за друта, топтаться на месте, почувствовал Мустафа, что руки соперника тяжелы, как железные. Магдилав крутился вокруг Мустафы, стараясь увильнуть от его цепких рук, а внутренняя дрожь все не покидала его. В ушах звучали то слова Шагидава; «Ты должен, должен победить его, он уже потерял былую силу. Ты молодой, помни это!», то предостережение отца: «Если ты проиграешь сегодня, никогда больше не выйдешь на ковер!» Бедный отец, как он хочет, чтобы сын победил, вышел в люди. Ведь из‑за него только Арсахан милостив к мельнику, а ведь если победа достанется Мустафе, выбросит он Магдилава, как ненужный хлам. Тогда опять сгибать ему спину на мельнице под чужими мешками. А мать? В слезах проводила сына, с полным кувшином вышла она за порог и полила дорогу от дома – чтобы удача сопутствовала ему. И Шагидав тоже надеется на него. Старый борец, когда то первый силач аула, – это о нем говорили гондохцы: «Он может так сжимать скалы, что масло потечет из них!» Как он воспрянул духом и помолодел!
– Ты возьмешь обратно славу гондохцев, отнятую у меня Мустафой! Только помни его приемы и то, чему учил я тебя.
Эти мысли роились в голове молодого борца, а умный, видавший виды Мустафа, почуяв силу противника, хитрил, делал вид, что отступает. В один миг бросился он на зазевавшегося соперника. И вот уже он держит его обеими руками за пояс.
– Теперь пропал парень! – услышал Магдилав чей‑то изумленный возглас. Все, затаив дыханье, следили за борьбой, ждали, когда Мустафа применит свой коронный прием – оторвет от земли соперника и бросит наземь. Не было еще такого случая, чтобы кто‑то выходил победителем из его железных объятий.
– Ох, проклятый! – шептал Шагидав. На лице его появились капельки пота, он скрипел зубами, будто это его, как тогда на базаре, сжимает своими каменными руками Мустафа.
А Магдилаву казалось, что набросили на него железный аркан, вот–вот хрустнут кости в груди, все труднее дышать, и глаза застилает красная пелена. «Оставь меня, я задыхаюсь», – хотел он крикнуть. Совсем близко увидел он лицо Мустафы. Глаза его уже не казались веселыми и добрыми, они сузились и потемнели, на лбу залегли глубокие складки, на гладкой, как тыква голове, блестел пот. Ему оставалось только оторвать от земли обессиленного соперника и положить на лопатки. «Ничего, молодчик, – думал он, завидуя молодости Магдилава, – хоть ты и молод и силен, но на этот раз уляжешься подо мною. А дальше Аллах знает, будет ли у тебя охота пробовать силы Мустафы!»
– Смотрите, смотрите, Мустафа отрывает его от земли! – воскликнул кто‑то.
– Крепись, сынок! – закричал Шагидав. Не выдержал старый борец. Больно ему видеть, как в тисках соперника никнет молодое, могучее тело его питомца.
И Магдилав услышал этот голос. Всю свою молодую нерастраченную силу собрал он и, казалось, окаменел. Как ни старался Мустафа, не мог он оторвать от земли соперника. И вдруг железное кольцо разорвалось. Один миг – и уже Магдилав длинной рукой держит толстую шею противника. Еще миг – и ловким маневром он скручивает ногой правую йогу Мустафы, а потом, сгибая влево, особым приемом бросает его на ковер. Лопатки дагестанского льва коснулись пола.
Все оцепенели, а опомнившись, закричали, приветствуя победителя. Женщины бросали к ногам Магдилава тонкие шали. В стороне стоял старый Шагидав и мельник. Магдилав увидел их и облегченно вздохнул. Будто во сне он слышал, как из уст в уста передавалось его имя, видел, как Нуцал–хан подозвал казначея своего, с золотой монетой, как Арсахан, улыбаясь, говорил ему что‑то. Но дороже всего молодому горцу была нежная улыбка прекрасной дочери Исилава. Это она первая выбежала из пестрой толпы девушек и набросила на его широкие могучие плечи красную шаль.
4
Вернулся Магдилав домой багадуром – победителем. В кармане у него звенела золотая монетка – ханский подарок, душа пела от людской молвы и славы. Арсахан посадил его на лучшего коня, купил ему у хунзахского торговца богатую одежду. «Отныне твое имя полетит, как орел по горным аулам; его будут произносить и стар и млад», – говорит он, тоже радуясь, что его слуга уложил самого прославленного борца – Мустафу. Казалось Магдилаву, что он стал другим, даже немножко загордился. «Смотри, сынок, не будь похож на петуха, который кичится в ветреный день своим хвостом. Слава – вещь капризная, приобретается с трудом, а сохранить ее еще труднее», – поучал своего питомца старый Шагидав. В те дни Магдилав ходил как пьяный: перед ним сверкали глаза дочери Исилава, они как две пули пронзили его сердце. И вспомнил он последние слова Мустафы. Тот встал с ковра, взял обеими руками руку молодого соперника: «Отныне я не буду выходить на ковер, буду тобою любоваться, береги честь борца Дагестана, не замарай ее!»
И в самом деле, когда теперь он – Магдилав появлялся на кородинском базаре, люди окружали его, превозносили его силу и ловкость. Он был желанным гостем на торжествах хана. Арсахан всюду возил его за собой. И везде искал Магдилав ту, что жила в его сердце – после очередной победы над борцами, на торжествах хана во дворце, и жил надеждой, что встретит девушку когда‑нибудь и скажет ей о своей любви. Родители говорили Магдилаву: «Женись, сынок, мы постарели, хотим нянчить вну ков, рано рожденный ребенок отцу и сын и брат». А он отказывался, находя всякие причины, скрывая от них, о ком мечтает. Между тем он рос и развивался, как виноград под солнцем, молодая сила играла в его мускулах. Иногда казалось, что стоит чуточку приподняться и протянуть руку – достанет он с неба звезду, захочет и прыгнет через Койсу и оставит ее под собой, положит на плечи высокие горы и понесет их, как хурджины, на любое место.
Сельский сапожник сшил ему чарыки широкие и чуть ли не полметра длиной. Шапочник из двух шкур ягненка сделал ему папаху, а хунзахский портной из шести метров с. угуры – самодельного крепкого материала – сшил чуху–черкеску. Шел он по аульским улицам то боком поворачиваясь, чтобы пройти между узких стен, то сгибаясь, чтобы не задеть навесных крыш. Деревянный мост через аульскую речку, по которому ходили нагруженные ослы, дрожал, когда он ступал своими пудовыми ногами. Двери в отцовском доме были узки для него, а когда спал он зимою в комнате, ноги его торчали через дверь на балконе. А уж если храпел он, казалось, что маленький их дом весь дрожал, и земля ходила ходуном. Сверстники, рослые, крепкие, около него казались цыплятами около петуха. Был он душой добрым, отзывчивым, казалось, никогда и ничем невозможно обозлить великана–багадура; мелкие ссоры, обиды его не касались, пе тревожили, но не дай Аллах вызвать его гнев. Тогда, казалось, и скалы вокруг гондохцев дрожали, горы хмурились, а земля гудела. Обидчику же лучше было бы на время скрыться из аула, противнику исчезнуть с глаз – пока не успокоится Магдилав. Был он похож тогда на разлившуюся реку, которая, ударяясь о прибрежные скалы, выходит из русла и затопляет все вокруг или на рассвирепевшего бугая, который рогами и копытами взрывает землю, все разрушая.
Арсахан, жаждавший славы, многое прощал Магдилаву–багадуру. У кого самая злая собака? У Арсахана. Чей конь одержал победу на скачках? Арсахана. Вот и теперь у него есть борец, которому равного нет во всей Аварии. Сам Нуцал–хан завидует ему.
Неизвестно, как в дальнейшем сложилась бы судьба Магдилава, если бы внезапно не скончался гондохский богач. Умер он, даже не успев сказать завещательных слов, ведь никто не знает, когда наступит его последний час, так и Арсахан не собирался умирать. У него не было наследника – сына, лишь прикованная к постели старая жена – Шамсият да трое замужних дочерей. Все они были в отца – рыжие, некрасивые, но из‑за богатства их взяли красивые парни Гондоха и один бакдабец – из соседнего аула. В приданое дочери Арсахана, кроме овец, коров и домашней утвари, не получили ни земли, ни садов, ни лесов. «Знаю я, за что эти парни женились на моих дочерях, но им не видать ни аршина моей земли, – говорил хитрый богач. – Богатство делает человека умным и сильным. Пусть зятья идут ко мне с поклоном, пусть служат мне, а если получат все богатство сразу в руки, то перестанут уважать меня».
А когда Арсахан скончался, развязались руки у зятьев, как волки на падаль, набросились на богатство тестя. Так померкла слава гондохского Арсахана; на скачках не видно было уже его чистокровных скакунов, в собачьих боях не грызлись его знаменитые собаки, да и о Магдилаве будто все забыли. На базарах уже никто не похвалялся силой и сноровкой молодого борца, да и сам ен будто охладел к борьбе. К тому же умер его наставник и вдохновитель старый Шагидав.
В этом году не повезло гондохцам. Долгая изнурительная зима измотала их силы, рано кончились запасы хлеба, корм для скота, поэтому крестьяне были голодными и злыми. А хиндалалцы такой народ – уж если веселятся – хохочут до слез, а в несчастье – рыдают так, что в дальних аулах слышно.
Вот в такое зимнее время, когда у них в сундуках пусто, сидят, посиживают они на годекане в шубах, окутанные табачным дымом, лениво перебрасываясь словами. Придет кунак из далекого края, скажет, «салам алейкум». Еле слышно ответят гостю, и никто не позовет его домой. Староста аула сам назначает кунака каждому по очереди. Зато уж в урожайный год годекан жужжит, как растревоженный улей – столько интересных рассказов наслушаешься здесь, удивительных историй и просто веселого шума. А уж кунака издали заметят, все встанут навстречу и начнут тащить на угощенье.
Вот почему и про Магдилава все забыли, будто и не он прославил родной аул, будто и не аульчане закидывали его папахами, красавицы не бросали в него шалей, когда он побеждал на кородинском базаре. А какой крик стоял тогда там: «Это наш гондохский лев!» Будто не гордились гондохцы, что живет он с ними рядом – в детстве играли вместе, – что не пьет он воду из одного источника с ними, не ест хлеб, испеченный из муки, которую мелют на одной мельнице. Да, так и было, и вот все стало иначе. После смерти Арсахана зятья его смотрели на Магдилава, как на дармоеда. «Наш хлеб ешь», – упрекали они его. Им не было дела до его силы и славы, они прогнали его из сада, со двора, и стал он опять тем, чем был – сыном бедного мельника Магди. Опять он таскал чужие мешки с мукой, опять питался кукурузными лепешками с крапивой, которые пекла его хромая мать.
Опять будил его соседский петух на заре, а отец уже ждал его, чтобы идти на мельницу: «Вставай, сынок, бедняку надо вставать до утренней звезды».
И опять играл он с ровесниками в бурдичвай, на сельских гумнах. Не было у него и коня Арсахана, чтобы разъезжать по торжествам; никто не приносил ему целого барана, говоря: «Крепни, багадур, для новой встречи». Ходил он теперь на базар, держа за хвост осла, нагруженного корзинами фруктов.
А время было неспокойным. Со всех сторон Дагестан окужали враги. Персидский правитель – Надиршах разорвал мирные отношения с турецким султаном, объявил ему войну и вторгся на Кавказ. Первым он поднял меч над Ширваном, воротами в Нагорный Дагестан, где властвовал Сурхай–хан. Сила была такая у Надира, как пели в песнях: «Войска у него столько, сколько звезд на небе, а пуль столько, сколько листьев на полях».
Закованные в железо, жаждущие наживы, полились буйным потоком в сторону гор многочисленные полчища иранского шаха. И, чувствуя, что не устоять перед ним, Сурхай–хан отступал со своим малочисленным войском в Кабалу, который стоял в стороне, и постепенно начал строить укрепления. Вот почему и Нуца–хана Аварский начал готовиться к кровопролитной войне.
В кузнях кузнецы ковали шашки и кинжалы, искусные оружейники день и ночь потели над цедехами[25]25
Цедех и вид оружия того времени.
[Закрыть]. А в своих владениях хан тоже начал строить укрепления, собирать по аулам людей для войска.
5
Сегодня встал Магдилав раньше соседского петуха, чтобы поспеть на кородинский базар. Отец еще спал, утомленный вчерашним днем. Накануне чинили они с сыном мельницу после зимы, заменили жернова, латали крышу. Магдилав видел, как суетилась во дворе его хромая мать, такая маленькая, сгорбленная, в стареньком залатанном платье.
Сердце у него сжималось, глядя на нее. Он достал из кармана старой чухи золотую монетку – единственное свое богатство и дал себе слово купить матери сугуры на одежду.
Базар был в самом разгаре, когда появился Магдилав. В первую очередь юноша зашел к базаргану и купил пять метров сугуры, а потом с легким сердцем отправился бродить вдоль рядов. Магдилав любил веселую сутолоку базара. Она напоминала ему большой растревоженный муравейник. Юноша не приценивался к товарам, так как в кармане его уже было пусто, он просто смотрел, как это делали другие. Люди, в свою очередь, с любопытством взирали на него. Дети ватагой ходили за ним. Еще бы! Совсем недавно это был знаменитый на всю Аварию борец, да и сейчас взглянуть на него было интересно. Такой великан, а ноги‑то, ноги! Один чарык в полметра! Правда, похудел багадур и лицом грустный, но зато как он возвышается над толпой!
На площадке, где обычно продавали овец, играли пехлеваны, а чуть подальше, на песчаном берегу Койсу готовили коней для скачек. Магдилав очень любил наблюдать за игрой пехлеван, но без гроша в кармане тут нечего делать. Вот–вот пойдет помощник пехлевана в волчьей шкуре и маске. Обычно помощники начинали кричать на весь базар, расхваливая на все лады стоящего и прося денег за игру. И какой стыд, если кто‑нибудь не подаст. «Волк» осрамит его, назовет скупым, скрягой и будет позорить до тех пор, пока несчастный не унесет ноги!
Уж лучше посмотреть на скачки, там не требуется платы. Стой сколько хочешь и наслаждайся красавцами скакунами. Чем больше народу, тем хозяину приятнее – больше похвал достанется.
Коней было пять. В стороне стояли владельцы, договариваясь об условиях. Любители скачек с нетерпением ждали их начала, спорили, какой конь придет первым. Тут же толклись и просто зеваки, плели всякие хабары–новости о боях с Надиршахом, о будущем урожае – слава Аллаху, всходы по всей Аварии хорошие, лишь бы не уничтожил их град, не опалило солнце.
– Садам алейкум! – услышал Магдилав приветствие, повернулся и увидел знакомого техинца, по имени Будагилав.
Познакомились они в ханском дворе в тот памятный день торжества, когда Магдилав, раздвигая широкими плечами толпу, шел на свой первый бой.
Маленький, щупленький техинец в атласной черкеске с золоченым кинжалом, шашкой, кончик которой царапал землю, в белоснежной папахе набекрень преградил ему дорогу.
– Хочешь попробовать свою силу, бычок? – сказал он, пренебрежительно глядя снизу вверх на Магдилава. – Смотри, готовь заранее бурку, а то не на чем выносить тебя будет. Мустафа, мой дядя, не таких валил!
Магдилав ничего не ответил наглецу. Небрежно отодвинул карлика со своего пути и вышел на ковер. Как бесновался потом после боя маленький техинец.
– Не обращай на него внимания, сынок, – говорил старый Шагидав, – этот барановод из Техина Будагилав доводится племянником Мустафе. Низкорослые и хромые часто бывают злыми. Видишь, как он взбесился, что ты уложил Мустафу.
И вот теперь опять перед Магдилавом маленький техинец. Сам улыбается, а глаза хитрые, злые.
– Ваалейкум салам, – ответил Магдилав на приветствие и подал свою огромную тяжелую руку. – Вот пришел посмотреть на скачки!
– Смотри, смотри, – говорил Будагилав, опираясь о рукоятку кинжала, – однако шея твоя что‑то тоньше стала после смерти Арсахана. Некому больше кормить тебя барашками? Конечно, на одной сыворотке да муке не потолстеешь!
Магдилава задела речь техинца, но он и виду не подал, вспомнив Шагидава, а сам подумал: «Однако, братец, хоть ты и богат, но, видно, глуп. По–прежнему ненавидишь меня, бедняка…»
Тут начались скачки, и Магдилав отвернулся от Будагилава. Сначала впереди шел серебристо–серый конь, за ним вороной, а вот красного, блестевшего на солнце, как пламя, наездник попридержал, хотя конь рвался и плясал под ним, как бешеный.
Зрелище было так прекрасно, что Магдилав забыл обо всем на свете. Кони неслись плавно, будто летели по воздуху, из‑под копыт брызгали, рассыпались камешки, ураганными вихрями поднималась золотая пыль речного песка.
По–прежнему серый конь шел впереди, а Будагилав нервно пощипывал свои усы, все сильнее сжимал рукоятку кинжала. Едва красный конь поравнялся с ним, он что‑то крикнул наезднику. И вот, услышав крик Будагилава, тот приподнялся в стременах, будто сам собрался лететь, и подался вперед. Умное животное сразу поняло, что от него хотят. Ноги коня, казалось, не касаясь земли, понесли его вперед. Вот он уж оставил позади себя вороного, затем и серого.
– Машаллах! – кричали люди.
Будагилав выхватил тапанча[26]26
Тапанча – кремневый пистолет.
[Закрыть] и выстрелил вверх. Тяжело дыша, обливаясь потом, к нему подошел наездник и подвел коня. На лбу победителя красовался талисман от сглаза, был он крепко привязан за уши. Гордый хозяин обернулся к Магдилаву.
– Ну как конь, «багадур»? – последнее слово он произнес презрительно. Но Магдилав не обратил на это внимания.
– Хороший конь, мало таких я встречал!
– А много ли ты вообще видел коней, сын мельника? Хочешь иметь такого?
– Зачем? Карманы мои пусты, – добродушно ответил Магдилав.
– Могу подарить при одном условии.
– Каком? – поспешно спросил Магдилав.
– Потащишь его на спине?
– Куда?
– Куда, говоришь? – злобно засмеялся Будагилав. – Отсюда и до того места – видишь стоит высокий камень на краю базара?
– Вижу.
– Только помни. Остановишься, хоть пять шагов до камня, пеняй на себя, дотащишь – конь твой.
Будагилав хотел посмеяться над богатырем. Разве такое под силу кому‑нибудь? Тащить коня через весь базар!
Но Магдилав не понял его издевки. Под общий хохот окружающих он подошел к коню, завязал ремнем ему ноги и, засучив рукава, сказал: «Я начинаю, силу дай мне, Аллах!» Потом встал на колени спиной к коню. А Будагилав все еще ухмылялся, подмигивал друзьям, которые присутствовали при сделке: «Вот, мол, смотрите, как издеваюсь над «багадуром» из Гондоха, ясно, надорвется молодец!»
Между тем Магдилав на коленях подполз под брюхо коню, крепко ухватился за ноги и, положив его на спину, медленно встал, встряхнулся, чтобы поудобнее улегся конь на широкой спине. Люди замерли: ждали, вот–вот рухнет великан–залим своим огромным телом на землю. Но Магдилав и не собирается падать, он сделал шаг–друтой, еще… еще сначала рывками, раскачиваясь всем телом, а потом пошел ровнее и тише.
– Идет, проклятый, – прошептал Будагилав. Улыбка исчезла с его лица. – Споткнись и упади, Аллах, только сбереги моего коня, а то этот сумасшедший может сломать и ему ноги… – просил он всевышнего, и чем дальше уходил Магдилав, тем злее становился Будагилав.
Вот Магдилав дошел уже до базара, люди, бросив торговлю, вытаращив глаза, смотрели на него. Женщины шептали молитвы. «Бай, что это? Куда он?» – слышно было кругом, а Магдилав все шел и шел, шаги у него становились увереннее, и вдруг, не доходя до камня метров десять, пошатнулся великан, задев огромной ногой придорожный камень.
Будагилав чуть было не вскрикнул: «Береги коня!» Он думал – вот свалится Магдилав. Но тот выпрямился, еще крепче стал ставить ноги и дошел до камня. Присел и, сняв со спины, осторожно положил коня на землю, вытирая ручищей пот со лба. Потом вздохнул облегченно, посмотрел на людей и на Будагилава, будто говорил: «Вот и донес!»
Не зря говорят: «Слово не птица, вылетело с языка, не поймаешь!» Пришлось Будагилаву расстаться со своим любимым конем.
Вот, что делает глупость с человеком: хотел посмеяться над другим, унизить его перед людьми, а получилось наоборот.
Хоть и делал вид он, что ему не жаль коня, сотни таких пасутся в его табуне в горах, это песчинка для него, владельца трех тысяч баранов, но все же он очень переживал, внутренне ругал себя: «Зачем было держать пари с этим сумасшедшим, вот и увел такого скакуна, которого не продал бы и за столько золота, сколько весит конь, даром. Притом кто увел‑то, хоть был бы кунак или ханский сын, мог бы утешить себя, что попало в руки стоящего человека, – он тоже может тебе когда‑нибудь добро сделать. А то ненавистный бедняк, сын мельника из Гондоха, на которого он давно имеет зло из‑за Мустафы». Взял и ушел, оставив Будагилава в дураках.
Уж как скрипел зубами Будагилав, кусал себе губы до крови, зло глотал, но вслух ничего не мог сказать. Положил позолоченное седло, которое так подходило красному скакуну, и велел слуге седлать ему другого коня. Убитый горем вернулся он с базара,
6
А Магдилав стоит на повороте тропинки, любуется природой – когда на душе хорошо, кажется, все вокруг улыбается и ласточки поют именно ему свои весенние веселые песни. Конь его, приобретенный так нежданно–негаданно, щиплет зеленую траву. Вот удивятся отец с матерью, шутка ли, ушел сын с одной монеткой, а возвратился с таким красавцем скакуном!
Мысли юноши прервались ржанием коня. Он поднял голову и увидел верховых, рысцой пробиравшихся по каменистой тропинке со стороны леса.
«Ага, увидел незнакомых и даешь мне знать! – сказал он нежно коню. – Кто же эти двое?» Не успел он сообразить, как всадники были уже рядом, и Магдилав сразу узнал круглолицего, плотного черноглазого Исилава и с ним его сына.
Как они сидели на конях! Просто любо было смотреть на них. Отец был в черной бурке, серой, в цвет коня, каракулевой папахе, а за плечами висел башлык из сугуры, чтобы укрыть голову на случай дождя.
