Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
Вот и сегодня в мастерской дяди Нуруллы, как всегда, было многолюдно. Сына его, Шамсулвары, не было дома, и Абдулатип уселся на веранде, решив дождаться его.
– Как думаешь, кунак: побьют красные мюридов Гоцинского? – услышал Абдулатиц голос старого пастуха Гамзата. – И то говорят: Нажмудин‑то Гоцинский – святой.
– Это кто же тебе говорил? Не наш ли мулла? – засмеялся Нурулла.
– Ничего от тебя не скроешь. Ну, мулла говорил. Да и в народе поговаривают, будто не так давно Нажмудин чудо сотворил на Анцийском‑то озере.
– Это какое же чудо? – заинтересовался старый Гимбат, частенько заходивший к Нурулле.
– И не слыхали? – Гамзат, довольный тем, что сейчас удивит своим сообщением собравшихся мужчин, не спеша вытащил свою старую трубку.
– Чего тянешь, Гамзат? Какое же чудо? – нетерпеливо спросил Гимбат.
– А такое: будто снял Нажмудин с себя бурку, да и пошел прямо по воде. Дошел эдак с буркой под мышкой до середины озера, расстелил бурку, сел на нее и молился.
– Вот это да, – удивился старый Гимбат.
– А кто видел это? – спросил Нурулла.
– Говорят – видели, – уже неуверенно говорил смущенный Гамзат.
– Мулла распространяет эти сказки, а такие простаки, как ты, Гамзат, и верят им. Духовные‑то отцы заодно с Гоцинским. Им бы только горцев обмануть и повести на газават против революции. Не хотят они терять власть и богатство.
– Говорят, большевики‑то против Аллаха, – не сдавался Гамзат.
– Большевики никому не запрещают верить и молиться. Они запрещают только от имени Аллаха обманывать народ, – ставя на место молот, сказал Нурулла. – Большевики – такие же бедные люди, как мы с тобой.
– А не лучше ли нам, мусульманам, власть имама, чем большевиков? – Гамзат оглядел сидевших в молчании мужчин.
– Ну что ж – иди защищай баранов Дарбиша и его богатство, гни спину за гроши. Эх, Гамзат, Гамзат, с детства ты простаком был, – покачал головой старый Гимбат.
– Большевики хотят отобрать поля у богачей и раздать бедным. – Нурулла взял с полки молоток.
– Не верится, что такое время придет, и я буду пахать для себя.
– Придет такое время, Гимбат, – сказал, не прекращая работы, Нурулла. – Только нашим мужчинам бороться надо, а не сидеть на годекане и хабарничать.
Абдулатип с восхищением смотрел, как двигались руки Нуруллы. Они были огромные, потемневшие от металлической пыли, жилистые и напоминали Абдулатипу корни грушевого дерева. Вот он взял принесенный Гамзатом, потускневший от времени дырявый кувшин, почистил его каким‑то специальным раствором, запаял прохудившееся донышко. Поставил, посмотрел – чего‑то не хватает. Раскалил щипцы и, опуская концы их в олово, стал наносить узоры. Обновленный кувшин засверкал.
– Спасибо, Нурулла. К чему мне, старику, такой красивый кувшин. Главное– чтоб не дырявый был, – сказал Гамзат.
– Пусть и красивый будет, и прочный, – сказал, отдавая ему кувшин, Нурулла. – А денег я с тебя не возьму, и не думай.
«Золотые руки у Нуруллы», – говорили в ауле. И когда хотели похвалить какую‑нибудь вещь, говорили: сделана как у Нуруллы.
В комнату забежала раскрасневшаяся от бега соседка Нуруллы.
– Вот дочь замуж выдаю, дорогой Нурулла.
– Знаю, знаю, – улыбнулся лудильщик. – За чем же дело стало?
– Сделай кувшин побыстрее, очень нужен.
– Быстро слишком не обещаю, но к свадьбе постараюсь успеть. Торопливая‑то вода до моря не доходит, а если баран раньше времени окотится – ягненок получится хилый. А кувшин для невесты должен и красивый и прочный быть. Ступай, сам к свадьбе принесу.
Соседка убежала, а лудильщик сел отдохнуть.
– Люди не станут спрашивать, сколько кувшинов сделал мастер, а спросят, что сделал. Лучше меньше, да лучше. Чтоб человек потом меня с благодарностью вспомнил. И корову лучше одну, да молочную, и осла– одного, да работящего, а изделий – лучше поменьше, да чтоб на совесть сделаны были. Чтоб человек, взяв их в руки, сказать мог: «Спасибо мастеру, пусть внуки его будут счастливы». Взялся за дело, так не делай его так, как Адигулла стенку кладет. Правильно я говорю, мальчик? – обратился Нурулла к сидевшему у порога Абдулатипу.
Адигулла – это каменщик у них в ауле. Хвастливый, вечно хитро посмеивающийся, он работал быстро. «Какой платеж, такой работеж», – любил повторять он. Сделанное его руками долго не держалось, но люди вынуждены были звать его, потому что другого каменщика в ауле не было. Все хорошие мастера уходили на заработки в верхний аул. Адигулла радовался: «Никто не обходится без меня». Как‑то и отец Абдулатипа, Чарахма, тоже пригласил его поставить стенку новой комнаты. Адигулла, насвистывая, быстро поставил стенку, получил деньги, выпил бузы и ушел. А ночью пошел дождь, и стенка развалилась. «Пусть руки твои отсохнут», – кричала, ругая Адигуллу, Издаг.
А вот дядя Нурулла– совсем другой мастер. Абдулатип, наблюдая за ним, мечтал стать таким же.
Мужчины постепенно расходились. Ушел, взяв свой кувшин, и Гамзат.
– Здравствуй, здравствуй, сынок, – мастер ласково посмотрел на Абдулатипа поверх очков. – Давненько что‑то не заходил. Вот и Шамсулвара повсюду тебя ищет. Что‑то вид у тебя неважный, будто вернулся с японской войны.
Но Абдулатипу не хотелось рассказывать о драке.
– Я у Атаева был. В крепости.
– Да ну? – удивился лудильщик. – Шамсулвара ничего мне не говорил.
– А он еще сам не знает. Вот – Атаев мне гимнастерку и сапоги подарил. И папаху…
– Вот ты где. Я тебя повсюду искал, – тяжело отдуваясь от быстрого бега, сказал, входя в комнату, Шамсулвара. У него больное сердце, вот он такой и толстый.
– Оказывается, твой приятель в крепости был, у Атаева. – Нурулла положил молоток. – Какие хорошие сапоги. Подковки к ним прибьем, чтоб дольше носились. И папаху, говоришь, подарил?
– Да… только один бандит разрубил ее. И звездочку поломал, вот. – Абдулатип достал папаху.
– Вот как. – Нурулла взял звездочку, бережно положил на темную ладонь. – Знаете ли, дети, что это за звезда?
– Это большевистская звезда, – гордо сказал Абдулатип. – Атаев говорил, что она освещает беднякам путь к счастью.
– Верно, мальчик. Под сиянием этой звезды люди будут счастливы. – Нурулла тяжело опустился на табурет. – Рассказывал мне один мудрый человек, будто в некой стране люди долгое время страдали от голода и жажды. Было в этой стране всего в изобилии, но у источника с богатствами лежал аздаха двухголовый, не подпуская к нему людей. Никто не смел приблизиться к источнику. Каждого, кто рисковал подойти, аздаха убивал своим огненным дыханием. И вот однажды появился в той стране всадник на белом коне. В черной бурке, на поясе – шашка. Прискакал джигит к людям и говорит: «Я поведу вас на аздаху, только дружно идите за мной» – и сам поскакал впереди. Мчался его конь, аж искры из‑под копыт летели. Люди на своих конях едва успевали за ним. Приблизился всадник к аздахе и на скаку отрубил одну из голов. Люди схватили ее и бросили в пропасть. И оттуда вдруг пошел черный дым, закрывая солнце. На земле стало темно, и люди не знали, куда идти. Тогда джигит поднялся на своем волшебном коне к самому небу, и сорвал с него звезду, и осветил ей путь людям. Горела звезда как факел, и под ее светом люди отрубили и вторую голову аздахе. А из той звезды, что держал в руках всадник, рассыпались искрами тысячи звезд. Люди брали их и прикрепляли к папахам.
– Это были большевики? – спросил Абдулатип.
– Да, большевики. Свет этих звезд пробивается теперь и к нам, в горы. Но и здесь у нас у источника счастья лежит аздаха, – задумчиво говорил Нурулла.
– Ему тоже надо отрубить голову, – сказал Абдулатип.
– Эту звездочку я сейчас поправлю, сможешь снова прикрепить ее, – сказал Нурулла.
– Сааду мне говорил в крепости, что придет время, и все люди будут сыты, и чуду и шашлыка будут есть вдоволь. Правда это?
– Правда, сынок. Обязательно наступит такое время. И вы с Шамсулварой будете еще счастливы. Впереди у вас – радостная и светлая жизнь. Хватит ваши отцы и деды голодали.
– И вы голодали, дядя Нурулла? – спросил Абдулатип.
– Частенько, сынок. Не потому, что не трудился, трудиться‑то я привык с малых лет, а потому, что родился в плохое время, когда одни работают не покладая рук, а другие живут за их счет. Нас у отца было девять ртов: четверо сыновей и пятеро дочерей. Чтобы прокормить нас, трудился он с рассвета и дотемна. Мы еще спали, бывало, когда он утром уходил в большую комнату, где была его кузня. А выходил оттуда только поздно вечером, когда уж мы опять спали. О матери и говорить нечего: никогда она покоя и отдыха не знала. Вечерами, бывало, помню, пересчитает нас, лежащих в ряд на полу, – все ли на месте.
Я в семье был самый старший. И хоть не ел никогда досыта, рано вытянулся. К семнадцати годам отцовский пиджак не налезал на меня. Кузнечному, литейному делу выучился я быстро. Семнадцати лет покинул я родной аул, пошел искать работу. Был в соседнем ауле Гоцатль мастер золото–кузнец по имени Абу–Бакар. Слышал я, что ищет он себе помощника. Своих детей у него не было. Вот к нему я и направился.
Принял он меня ласково. «С дороги, наверно, проголодался парень. Налей‑ка ему чаю», – подмигнув, сказал он жене. И сам сел рядом со мной чай пить. Обрадованный таким хорошим приемом, я с удовольствием пил вкусный чай, уничтожая один за другим теплые чуреки. Когда очередной стакан был выпит и я взглянул на хозяйку – не нальет ли, мол, еще, – Абу–Бакар вдруг встал. Я думал – теперь он покажет, чем я должен буду заниматься, поведет в мастерскую. А он привел меня на конец аула и спросил: «По какой дороге, молодой человек, ты прибыл?» Ведь дорог к аулу много. Я показал. «Вот по ней и обратно ступай. Я не так уж богат, чтобы нанимать работника, который умеет сказать «бис–мила»[8]8
Ты дал, Аллах, я взял.
[Закрыть] перед тем, как сесть кушать, и не торопится говорить «аллам дулила»[9]9
Слава Аллаху. В данном случае – не торопиться кончать есть. (Ред.)
[Закрыть].
Что делать. Пришлось мне ни с чем покинуть аул Гоцатль. Мне стыдно было возвращаться домой с пустыми руками, пошел я по другим аулам искать работу. Работал лудильщиком в Цудахаре, в Анди, Гоцатле. Голодал, ведь заработанное приходилось отсылать домой, чтобы мои братья и сестры не умирали с голоду. Один год был особенно тяжелый, голодный. Случился тогда неурожай. Нигде не мог я найти работу. В тот год умерли два моих брата и сестра. Вот так, мои мальчики, – Нурулла отложил паяльник. – На вот, Абдулатип, твоя звездочка снова как новенькая. Береги ее, не всякому Атаев дарит звезду, видно, доверяет тебе. Будь и ты верен ему.
9
– Асалам алейкум, – сказал, заходя в мастерскую, отец Абдулатипа. – Где ж еще быть этому паршивцу, как не у тебя. Мало того, что днем здесь надоедаешь, так еще и вечером покоя людям не даешь, – Чарахма встал посреди комнаты, гневно глядя на сына. Видно, Издаг уже успела пожаловаться ему.
– Ваалейкум салам, Чарахма, – улыбнувшись, сказал Нурулла, протягивая ему руку, – С приездом. Ты чего какой недовольный?
– Да как же. Если этот паршивец без меня тут номера выкидывает. Не ночевал дома.
– Подожди, подожди, Чарахма, не сердись. Мне твой сын не мешает, наоборот, помогает. А ночевал он у хороших людей. Да сам посмотри, – Нурулла подмигнул Абдулатипу.
– Вах! – удивился Чарахма, только сейчас заметив на сыне новую гимнастерку и сапоги. Подошел, потрогал сапог – из настоящего ли хрома. – Хороши. Настоящий хром, – удивленно сказал он. Пощупал гимнастерку: – Великовата, но из хорошего сукна. – И тут вдруг заметил на груди сына красную звездочку. Лицо его пожелтело. – Что это значит? Уж не в крепости ли был у этих гяуров?
– Оставь сына, Чарахма, – пытался успокоить его Нурулла. – Если бы вместо соломы в твоей голове было масло, и ты был бы с красными. Ведь они борются за таких, как ты и я.
– За тебя, может быть, и борются, а что касается меня, то я сам буду бороться за себя. А с этими гяурами, которые перешли на сторону русских, у меня нет ничего общего.
– Эх, Чарахма, Чарахма. А что у тебя общего с мюридами Гоцинского или с этим богатеем Дарбишем. Кем они доводятся тебе?
– А мне и до них нет дела. Лишь бы меня не трогали. Тогда и я никого не трону – ни белых, ни красных.
– Многие вроде тебя рассуждают, да только в жизни так не получается, ведь человек‑то среди людей живет. Хочешь не хочешь, а выбор для себя вынужден сделать. Либо с теми, либо с другими. Либо за революцию бороться, либо идти за лжеимамом против бедняков. Смотри, что тебе больше подходит.
– Никак не пойму я, Нурулла, мастер ты или большевик.
– Красные – наши братья, Чарахма. С ними должны быть такие, как мы с тобой. От души тебе говорю.
– С какой стати красные мне братья? Не потому ли, что мой кровный враг Асадулла, чтоб он свалился от чужой пули, заодно с ними? Говорят, он чуть ли не из первых горских большевиков.
– Кровный враг, говоришь ты? Это добряк‑то Асадулла? Эх, Чарахма, сколько старых адатов в наших горах. Сидят они в наших сердцах и не дают жить по–человечески. Тянут нас в пропасть. А их бы самих сбросить надо туда, чтоб людям жить не мешали. Подумай сам: почему ты и Асадулла должны ненавидеть друг друга? Только потому, что когда‑то ваши деды по глупости враждовали? И ты слепо подчиняешься этому обычаю, живешь, словно дикий зверь в лесу, подстерегая свою добычу. И эту кровную месть Асадулле хочешь и сыну своему передать. И его хочешь несчастным сделать. Что в этом адате, кроме зверства и глупости? Какое геройство в этой кровной мести? Уверен я: Асадулла не питает к тебе зла. И ты это брось.
– Позорное пятно, нанесенное моему роду! Что люди скажут, если не смою его кровью врага?
– Что тебе с того, что люди скажут, когда тебя зароют в землю? Посмотри‑ка, сколько на кладбище могил, в которых похоронены такие вот глупцы вроде тебя. Тоже с кровной местыо носились, словно курица с яйцом. Ради адата ты хочешь пойти на преступление – убить человека. Неужели хочешь загубить жизнь себе и сыну?
– Ох, Нурулла, как можешь ты говорить так, – вздохнул Чарахма. – Кто может нарушить вековые обычаи?
– Революция похоронит их. Все плохое останется в прошлом.
– Может, скажешь, что и религия останется в прошлом?
– А почему бы и нет?
– Побойся Аллаха, Нурулла. Что ты говоришь! – уже без прежней горячности проговорил Чарахма. В его грустных темпых глазах мелькнула тоньсомнения.
– Есть ли он, твой Аллах.
– Если нет его, то зачем тогда этот мир? Зачем страдания? Вот что, Нурулла: ты эти большевистские сказки не рассказывай мне, от них не легче на душе. Готовь‑ка лучше подковы для моего коня.
– Вах! Неужели коня купил?
– Да! Сбылась наконец моя мечта.
– Ну что же, поздравляю, кунак. Снимай у него мерку с ноги и присылай с Абдулатипом. Сегодня же тебе подковы сделаю, а над моими словами подумай. Иди, тебе надо отдохнуть с дороги, – лудильщик похлопал Чарахму по плечу.
10
Солнце скрылось за Акаро–горой. К аулу медленно двигалось стадо коров. За ним плелся глухонемой Хабиб. Он часто заменял своего дядю, пастуха Думалава, уходившего чабанить в горы. Хабиб обрадовался, увидев Абдулатипа, который возвращался домой с отцом, жестами объясняя, что потерял своего красного петуха и очень переживает. Башмаки на нем давно разорвались, и видны были красные замерзшие пальцы. Но глухонемой не замечал этого. «И сапог у него нет», – с жалостью подумал, глядя на него, Абдулатип, шагая за отцом по грязным от таявшего снега улочкам. Сейчас он возвращался домой с удовольствием. Гнев отца улегся, это Абдулатип почувствовал еще в мастерской Нуруллы. Когда отец бывал дома, Абдулатип ел досыта, сидя рядом с ним у очага. Издаг делалась тогда нежной и доброй, но такие дни выпадали редко, отец почти всегда был в отъезде, занимаясь своими торговыми делами.
«Вот если бы отец ушел к Атаеву. И он бы, Абдулатип, вместе с ним», – мечтал Абдулатип, шагая вслед за отцом.
Подходя к дому, отец вдруг остановился, глядя, как во двор Дарбиша входили одна за другой, отделившись от стада, пять коров с полным выменем молока.
– Везет этому подлецу Дарбишу, – зло сказал Чарахма. – И коровы ему попадаются молочные, и телята у него рождаются по два, да все ярочки, – и он положил тяжелую ладонь на плечо сына. – Ну, ничего, и мы, даст Аллах, когда‑нибудь разбогатеем. Может, и чайхана будет.
– И шашлыки будем жарить? – спросил обрадованный Абдулатип.
– И шашлыки будем жарить, сынок, – вздохнул Чарахма. – Надо только, чтобы руки любили трудиться и голова работала, а не мечтать впустую, как тот пастух.
– Какой пастух? – не понял Абдулатип.
– Есть такая присказка про пастуха, который мечтал разбогатеть. Был у того пастуха кувшин. Вот и решил пастух копить в нем масло. Не буду, решил он, есть масла год, буду складывать его в кувшин, накоплю и продам на базаре. На выручку куплю теленка, вырастет из него корова, и будет приносить мне в год по два теленка. Год за год, глядишь, и целое стадо. Возьму я в руки палку и выгоню свое стадо на лучшие луга, и так увлекся тот пастух в своих мечтах, что в азарте размахнулся палкой, будто стадо уже перед ним стояло, да и попал по кувшину. Он упал и разбился.
– И больше не было у него кувшина? – спросил Абдулатип.
– Нет, сынок, тот был единственный, – сказал отец. – Ну, ничего, не унывай, мы не будем с тобой мечтать впустую, как тот пастух. У нас теперь есть лошадь. А руки у меня работу любят. Может, теперь мне повезет. До сих пор удача обходила меня стороной. Сколько раз, казалось, богатство было уже у меня в руках. Ездил я в Бухару за каракулевыми шкурками, они тогда стоили у нас в горах дорого. Вернулся с полными мешками шкур, а в аулах уже продавался каракуль Дарбиша. Пришлось мне привезенное за полцены отдать Дарбишу. А помнишь, открыл я ларек в крепости, торговал мясом, и дела мои шли неплохо. А тут опять Дарбиш: построил чайхану и начал торговать мясом и готовыми шашлыками. И я разорился. Всегда этот подлец стоял на моем пути. Деньги сами ищут карманы Дарбиша. И вот теперь единственное, чем я могу гордиться, – это мой конь. Даже у Дарбиша нет такого, – и отец открыл ворота.
Во дворе на привязи стоял конь. Красной масти с белым пятном на лбу и такими же пятнами на ногах, высокий и сильный. Он ел сено. Увидев хозяина, конь бросил есть, повернулся к Чарахме с горящими глазами и, ударив копытами об землю, заржал так громко и красиво, словно сообщал всему аулу о своем появлении. Абдулатипу казалось, будто он говорит: «Садись на меня, я в один миг доставлю тебя туда, где все люди сыты и одеты». Тут и Горач, вначале молча смотревший на коня, подал голос. Негромко тявкнул и, будто устыдившись, замолк. Наверно, позавидовал коню, увидев, с каким восхищением смотрит на него Абдулатип.
Абдулатип долго не мог отвести глаз от коня. Сейчас даже их двор показался ему широким и красивым. Мысленно он уже скакал на красном коне. На плечах – бурка, в руках – шашка. Вот он бросается вместе с Атаевым в атаку на мюридов. Среди мюридов и Назир, и его отец, толстый Дарбиш, и все, кого он ненавидел. Вот он настигает Назира, тот едва плетется на своей кобыле, и кричит от испуга: «Не губи меня, Абдулатип, я больше не трону твоей звезды…»
– Теперь, сынок, – прервал его мечты отец, – будешь каждый день чистить коня. Он должен блестеть как атласный.
– И поить водить, – сказал довольный Абдулатип.
– Да, утром и вечером поить надо.
– А как его зовут? – нетерпеливо спросил Абдулатип.
– Тулпар. Значит – быстрее ветра.
– Надо бы покрыть коня старым ковром, чтобы кто не сглазил, – вмешалась Издаг, – Попрошу отца, чтоб он талисман дал от сглазу. – Ее глаза из‑под тонких бровей так и сверлили Абдулатипа. «Боится, что я расскажу отцу, как прогнала меня из дома. Не бойся, я не ябеда, как ты», – подумал про себя Абдулатип.
Тут Издаг заметила на Абдулатипе новые сапоги и гимнастерку. Глаза у нее расширились, но она промолчала, очевидно решив, что Чарахма привез их сыну из города.
– Я бы не старым ковром покрыл его, – ответил Чарахма, не обратив внимания на изумленное лицо жены, – а купил бы на базаре самое красивое покрывало. Накрывал бы Тулнара, когда вел на водопой. Вот бы Дарбиш лопнул от зависти. Да жаль – денег нет.
– Вай, Чарахма! К чему это! Так и сглазить можно коня, – недовольно бросила Издаг.
– Не сглазят! Сколько бедняков с завистью смотрят на молочных коров Дарбиша да на его откормленных баранов, а он от этого не беднеет. Деньги к нему так и текут. А теперь и Дарбиш пусть позавидует. И у него нет такого коня, как мой Тулпар, – довольно потирая руки, сказал Чарахма.
«Отец Дарбиша не боится», – с гордостью подумал про себя Абдулатип, любуясь конем.
– Дарбиш – одно, а мы другое. К его богатству все давно привыкли. А наш конь всем бросится в глаза. В один момент сглазят, вспомнишь тогда мои слова. – Издаг, недовольная тем, что муж не слушает ее, ушла в дом, хлопнув дверью.
– Сглазят… Столько лет я мечтал о таком коне, и вот теперь, когда он появился у меня, я должен скрывать его от людей? Никогда! – Он подошел к коню, погладил его по спине. – Жаль, что придется на нем пахать, – грустно сказал отец.
– Пахать? – удивился Абдулатип.
– Что делать, сынок, – ведь других лошадей у нас нет, да и волов тоже. И пахать придется на нем, и урожай с поля вывозить. А жаль такого коня, – сказал он, поднимаясь на веранду.
Всю ночь Абдулатип не мог сомкнуть глаз. Лег на веранде и слушал, как Тулпар ел траву, переступая с ноги на ногу. Не спал и Горач. Время от времени он негромко лаял, глядя на Абдулатипа, словно говорил ему: «Спи, я буду хорошо стеречь Тулпара».
В чистом небе ярко горели звезды. Абдулатип смотрел на них, слушал, как журчит вода в аульской речке, недавно освободившейся ото льда, и, постепенно засыпая, уносился в мир своей мечты. Вот он верхом на Тулпаре скачет в сторону гор! Навстречу, гонимые ветром, словно буран, несутся черные тучи. Но кто это там, за ними? Да ведь это аздаха девятиголовый. Одна его голова точь–в-точь как у Назира. Изо рта изрыгается огонь, огненные волны отбрасывают Тулпара с Абдулатипом назад. И тут вдруг, словно из‑под земли, появляется мастер Нурулла, в руках у него шашка, он протягивает ее Абдулатипу: «Бери, сынок, иди на аздаху смело», – говорит он. И Абдулатип берет шашку. Красный конь его отрывается от земли и скачет по небу к аздахе. С диким ревом поднимает свои огнедышащие головы аздаха, но красный конь не боится огня. Абдулатип размахивается шашкой и рубит ту голову, которая похожа на назировскую. Раздается звук, будто разбился глиняный кувшин, и голова слетает с тела аздахи. Тут, откуда ни возьмись, появляется Горач, хватает голову и бросает в глубокое ущелье.
Абдулатип все боролся. Одну за другой отрубал головы аздахе. Вот и последняя огнедышащая голова полетела в пропасть. Абдулатип вытер шашку облаками, и она заблестела. Тут Абдулатип услышал топот копыт: к нему скакали Атаев и Сааду. Наверно, спешили на помощь. Увидев поверженного аздаху, стали поздравлять Абдулатипа. Но кто это еще с ними? Знакомый и незнакомый. Да ведь это же Асадулла. «Ты мой кровный враг?» – спрашивает его Абдулатип. «Нет, мальчик, теперь мы братья. Революция уничтожила вражду», – улыбнулся Асадулла. Он взял Абдулатипа за руку… и в этот момент от лая Горача Абдулатип проснулся. Поднял голову. Во дворе стоит Тулпар, жует сено и бьет копытом о землю. Абдулатип сунул руку под подушку, там лежала гимнастерка, Абдулатип нащупал звездочку на ней, огляделся. А где же шашка, которую подарил Нурулла? Да, она была только во сне.
В доме было тихо. Отец и Издаг еще спали. Абдулатип потянулся, встряхнул головой, на небе блестела утренняя звезда, которую в горах зовут Заграт, по имени девушки. Легенду о ней рассказывала когда‑то Абдулатипу бабушка. Жила однажды красивая девушка по имени Заграт. Отец хотел выдать ее замуж за ханского сына, а она всем сердцем любила бедного охотника. Узнала Заграт о намерении отца, стала умолять его не отдавать за нелюбимого. Но отец был неумолим. Решила тогда Заграт тайно бежать из дому в горы к любимому. Случайно узнав об этом, отец рассвирепел. Велел он дочери надеть одно лишь легкое платье и следовать за ним в горы. А на дворе стояла холодная зимняя ночь. Отец надеялся, что, испугавшись холода, дочь даст согласие выйти за выбранного им жениха. Достигли они скалы, где свистел ледяной буран, и велел отец встать дочери у этой скалы. «Будешь стоять здесь, пока не выбросишь из сердца любовь к бедняку», – сурово сказал он. «Лучше я умру, чем буду жить с нелюбимым. И ханский дворец мне не нужен», – сказала Затрат. Поднялся вдруг снежный буран. «Прощай, отец, я девушкам Аварии завещаю свою любовь», – крикнула Затрат, и тут исчезла она в снежном вихре, словно крылья вдруг унесли ее в небо. С тех пор, говорят, превратилась она в звезду, и люди назвали ту звезду именем прекрасной девушки. Появляется она на небе перед утренней зарей, когда бедный охотник выходит из дома. Увидев ее, охотник надеется на удачу, Затрат сопутствует ей. Неярко горит утренняя звезда, грустно глядя на землю. Влюбленные, говорят, просят Затрат помочь им в счастье.
Горит в небе звезда Затрат едва мерцающим огнем, словно плачет по бедному охотнику, который лежит давно где‑то в сырой земле со своей несбывшейся любовью.
А на востоке за Седло–горой уже вставала утренняя заря. Вскоре и солнце появится оттуда. Абдулатип потер слипшиеся было опять глаза. Отчего так беспокойно лает Горач, словно чует что‑то неладное. Что значит этот лай? Абдулатипу стало тревожно, он приподнялся, выглянул на улицу. На краю аула он заметил чьи‑то крадущиеся фигуры. С сеновала было плохо видно. «Волки или бандиты? – подумал Абдулатип. – Если пойдут в сторону нашего дома, разбужу отца». Горач, увидев поднявшегося Абдулатипа, еще беспокойнее заметался по двору, громко лая. «А может, это белые или красные вошли в аул? – с интересом подумал Абдулатип. – Любопытно, куда они пойдут?» Теперь мальчик хорошо видел: их было трое, крадучись, они двигались к дому Дарбиша. Абдулатип хорошо видел их папахи. Вот один, пригнувшись, перебежал от одного дома к другому и махнул рукой двум остальным. Те последовали за ним. Так, крадучись, они достигли дома Дарбиша. Во дворе у богача послышался приглушенный лай собак и вслед за этим звонки у ворот. Неизвестные вскоре скрылись за дарбпшевскими воротами. «Кто же это? – думал Абдулатип, возвращаясь к постели. – Если просто люди, то зачем они шли тайно, боясь, что их заметят, и в такое время, когда вое в ауле еще спят».
Вскоре дверь в комнате открылась, и на пороге показался отец.
– Хороший день. Хорошо будет начать пахать, – сказал он Издаг, которая еще находилась в комнате.
– Отец! А отец! – позвал Абдулатип тихо, чтобы не услышала Из–даг.
– Пора вставать, сынок, – сказал отец.
– Какие‑то трое сейчас пошли в дом к Дарбишу. Крались так, чтобы никто их не заметил.
– Воры, наверно. Украли у кого‑нибудь скот и несут этому подлецу. А ему Есе равно: свое или крадепое, лишь бы купить по дешевке.
– Воры… – у Абдулатипа пропал интерес к ранним пришельцам. Он‑то думал… вооруженные мюриды.
Заря, брызнув через Седло–гору, осветила вершину Акаро–горы. Отчетливо стали видны позеленевшие склоны, гор. Во дворах горланили петухи, слышен был скрип открывающихся окон и дверей. Люди пробуждались ото сна, выходили на веранду, перебрасывались словом с соседями. Вот из комнаты на веранду вышла с недовольным видом Издаг, крикнула Абдулатиду, чтобы убирал постель, и, прихватив охапку сена, пошла доить корову. Совершив утреннюю молитву, вышел и отец, на ходу завязывая пояс.
– Кто рано встает, тому счастье улыбается. Готовься, сынок, – на ходу бросил он Абдулатипу, направляясь в сарай посмотреть, все ли готово к севу. Чарахма любил во всем порядок. Весь инвентарь, до мелочей аккуратно сложенный, лежал в сарае, каждой лопате было предназначено свое место. Но когда кто‑нибудь приходил с просьбой дать топор или вилы, Издаг обычно отвечала: «Не знаю где это, Чарахма засунул куда‑то». Как‑то Абдулатип потихоньку от нее дал на время вилы дяде Гамзату. Обнаружив это, Издаг ничего не сказала Абдулатипу, а рассказала об этом Чарахме. Отец выпорол тогда Абдулатипа. «Не для того я деньги тратил, чтоб ты каждому оборванцу инвентарь давал», – зло сказал он.
И вот теперь Чарахма доставал из сарая все, что нужно было для сева. Абдулатип, засучив рукава, чистил коня. Сначала прошелся по крупу грубой большой щеткой, которую отец специально для этого привез из города, потом гладил бока коня рукой, пока они не заблестели. Что и говорить, ни у кого в ауле не было такого красавца. Абдулатип вскочил в седло, направляя лошадь на водопой. Со вчерашнего дня он с нетерпением ждал этого момента: проскакать на Тулпаре по всем улицам аула. Правда, он довольно часто водил лошадей на водопой, но то были чужие кони, либо приезжих в гости к отцу, либо соседей. Мальчик с ранних лет хорошо деряшлея в седле, но о своем коне еще совсем недавно он и не мечтал. Отец частенько поговаривал, что купит коня, да только долго не мог собрать денег. И вот, наконец, у них есть конь. Да еще какой!
Когда Абдулатип ловко вскочил в седло, Тулпар сначала было взвился на дыбы, бил копытами, словно предупреждал: «Смотри, не всякий может ездить на мне». Но, почувствовав на себе опытного ездока, конь успокоился и, гордо поведя головой, сорвался с места и поскакал по узкой улице. Тесные улочки не давали возможности коню перейти в галоп, он сбавил шаг и шел так плавно, ровно, словно танцуя. Абдулатип не повел его по короткому пути к водопою, а свернул на широкую улицу, где за железной оградой, выкрашенной ярко–зеленой краской, стоял большой дом из тесаного камня с огромной застекленной верандой, дом Дарбиша. У дверей веранды на подпорках висел олений череп – для отвода завистливых глаз. Абдулатип специально поехал здесь: пусть хвастливый Назар хоть раз позавидует ему, но лейивый сын Дарбиша в это время еще нежился в постели. Зато па веранде с трубкой в зубах стоял сам Дарбиш, он посыпал солью шкуру, только что снятую с ягненка. Услышав стук копыт, он повернулся, а увидев Тулпара, так и застыл, трубка чуть не выпала изо рта. Положив руки на пояс, он вышел на крыльцо, с завистью глядя на красавца коня.
– Эй, сын Чарахмы, вернись‑ка обратно. Хочу еще раз взглянуть на коня.
Абдулатип повернул коня и, ударив потихоньку ногами о бока, ускорил шаг. И Тулпар, словно поняв намерение хозяина, поскакал быстрее, словно на показ. Солнечные блики играли на его лоснящихся боках.
– Машаалах, – вырвалось у Дарбиша, он провел рукой по пышным усам. – Какого интересного кунака привез на своей спине этот красавец?
– Никакого кунака он не привозил. Это наш конь, – гордо ответил Абдулатип и пришпорил коня. Тулпар, поняв его, взял в галоп. Лишь комки глины да мелкие камешки полетели из‑под копыт, ударяясь о стенку дома Дарбиша.
