Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
– Хо, хо! – засмеялся Дарбиш. – Оборванцы, откуда вам взять коня. Скорее вы затылки свои увидите, чем такого иноходца. Да этому мелкому торгашу Чарахме всю жизнь надо деньги копить на такого коня, – крикнул он вдогонку Абдулатипу. Его смех долго стоял в ушах мальчика. «Оборванцами нас назвал, – с обидой думал он. – Ну и пусть. Тебе, проклятый Дарбиш, никогда не видеть такого коня, как наш Тулпар».
Вот, наконец, и река. Абдулатип соскочил с коня и, не торопясь, повел на водопой. Тулпар пил жадно и долго. И все, кто проходил мимо в поле, останавливались, с интересом глядя на него, и каждому Абдулатип говорил: «Это наш конь, отец купил».
Наконец Тулпар напился. Абдулатип черпал ладонями воду, лил ему на спину, на бока, мыл Тулпара. А Горач, который прибежал к реке вслед за ними, увидев, как старательно ухаживает его хозяин за лошадью, с обидой взглянул на Абдулатипа и, подбежав к реке, тоже стал пить скорее от горя, чем от жажды.
Обратно Абдулатип ехал той же дорогой, надеясь, что Назир уже во дворе и увидит Тулпара, но у Дарбиша во дворе никого не было. «Ну ничего. Не сегодня – завтра увидишь моего коня».
Отец уже ждал Абдулатипа около дома.
– Во двор не веди. Его подковать надо. Пойдем к дяде Нурулле.
Отец любовался конем, гладил его по лоснящимся бокам.
– Много денег содрал с меня его прежний хозяин. Но ничего, за него и двести туманов не жаль. Правда, сынок?
– Конечно, отец. – Абдулатип был рад, что отец так ласково говорит с ним и как равный с равным. Он непривычен был к отцовской ласке, и потому она была особенно дорога ему.
Нурулла ждал их. Он рано встал, чтобы подготовить подковы для Тулпара.
– Машаалах, машаалах, – говорил он, обходя коня. Посмотрел ему в рот. – И молодой. Дай бог, чтобы он счастье принес в твой дом, браток Чарахма. Ну‑ка, подними ему переднюю ногу. Вот так. Хороша подкова: в самый раз. Ты, Абдулатип, держи Тулпара за уздечку, да покрепче, а ты, Шамсулвара, – обратился он к сыну, – голову коня держи. Чарахма, положи‑ка левую ногу коня к себе на колени. Вот так. Давно я коней не подковывал.
Нурулла снял старую износившуюся подкову, почистил ножом, подправил ногу. Тулпар беспокойно переступал, пытаясь вырвать у Чарахмы ногу.
– Потерпи, хорошая, – говорил Нурулла, ставя подкову. Пока подковывали все четыре ноги, не только конь, но и все были в поту и порядком устали. – Ну вот и все, – вздохнув, сказал наконец Нурулла. – Нелегко такого коня подковать. Да ведь и ему, бедняжке, больно. Ну да ничего: зато теперь хорошо будет, – и мастер ласково потрепал коня по шее. А Тулпар как‑то неровно ставил ноги, дергал ими, будто хотел сбросить новые подковы. Он переступал неловко, словно мальчик, надевший тяжелые отцовские сапоги.
– Привыкнешь. Спасибо не раз скажем тебе, Нурулла, – сказал, гладя коня, Чарахма. – Жаль только, что вот пахать на нем придется. Да что же делать, волов у меня нет. Сколько лет все одолжал их у Сулеймана, хоть тот и драл с меня три шкуры.
– Ничего, Чарахма, не долго ждать теперь. Будут у тебя земля и волы, – сказал мастер. Взять деньги за подковы он отказался. Чарахме было от этого неловко, но все же он был доволен. – Смотри, кунак, сразу не перегружай коня, – посоветовал Нурулла.
11
Глухонемой Хабиб, крича что‑то на своем языке, гнал по улице стадо на пастбище. Не успело оно скрыться за аулом, вышла со своего двора семья Чарахмы. В ноле вело множество тропинок, крестьяне спешили на пахоту, никто не хотел упускать такую погоду. Говорят: весенний день год кормит. Кто вел вола, кто осла или корову, а большинство, не имея ни тех, ни других, шло с киркой за плечами.
Абдулатип шагал впереди отца, ведя за уздечку Тулпара. Отец нес соху, а за ним с киркой – Издаг. «В добрый час, дай Аллах тебе богатого урожая», – приветствовали отца встречавшиеся аульчане, и он отвечал им так же.
– Смотри‑ка, какого коня Чарахма завел, – толкнула Гимбата жена. – Знать, в гору пошел. – Семья Гимбата долбила землю кирками рядом с полем Чарахмы.
– Что же ты, Гимбат, у Дарбиша вола не одолжил? – спросил Чарахма.
– Шеи у них больно толстые, не подошли для моей сохи, – отшу–хилея 1 имбат. – А у тебя, я смотрю, конь больно хорош. Неужто пахать на нем собираешься?
– Что ж делать, кунак.
Что правда, то правда, – вздохнул Гимбат. – А конь‑то, видно, специально для похода рожден.
– Времена, когда горцы совершали набеги, прошли. Я на нем и по торговым делам буду ездить.
– Походы разные бывают, Чарахма. А то, что нам, беднякам, нужно, только сейчас и начинается. Революцию надо делать в горах, кунак.
– Вах! – Отец стал запрягать коня. – Чем в таких походах участвовать, лучше пахать свой клочок земли да собирать урожай, что Аллах пошлет. Мне эти твои хуриятские[10]10
Революционные.
[Закрыть] походы ни к чему, Гимбат. Да, думаю, и тебе тоже. Ну, дай Аллах счастье, начнем, пожалуй, – и отец положил ногу на лемех сохи.
Сошник вонзился в мягкую почву, будто нож в свежий сыр, и плавно пошел вперед, разрезая землю. Жирная земля, поднятая сохой, потянулась темной лентой по краю поля. Тулпар, словно понимая, что хозяин запряг его, не имея другого выхода, послушно шел вперед. Издаг собирала корни старой кукурузы, которые выкорчевывались из земли, и складывала их в стороне.
Когда прошли несколько борозд, Чарахма дал ручку сохи сыпу.
– Сын крестьянина должен уметь держать эту штуку. Положи‑ка ногу на лемех, вот так. А теперь ступай за конем. Да смотри – не торопись. – А сам шел рядом, показывая, как держаться за соху. Абдулатип, счастливый от того, что отец доверил ему такое дело, весь вспотел от напряжения, стараясь изо всех сил держаться за ручку сохи. Ему хотелось оправдать доверие отца, не ударить в грязь лицом. Минутами ему казалось, что соха вот–вот выскочит у него из рук, так они устали, но он, стиснув зубы, еще крепче держался за ручку. – Не показывай коню, что ты устал, а то он перестанет тебя слушаться, – сказал на ходу отец.
Самое трудное для Абдулатипа было удерживать коня, когда он доходил до края поля. Ведь одновременно надо было приподнять соху, чтобы лемех вышел из земли, и повернуть ее так, чтобы он опять вонзился в почву. Вдруг где‑то совсем рядом послышался топот коней: на дороге к аулу показалось несколько всадников. Красный конь Чарахмы, увидев их, заржал, поднял голову и, отказываясь слушаться маленького пахаря, остановился. Ударил копытом о мягкую землю, словно говорил: «И мне бы с этими копями скакать, пританцовывая под наездником. Я рожден для этого».
Поднимая тучи пыли, к аулу двигалось не менее трехсот всадников. Слышна была песня лаила иллала[11]11
Лишь тебе, Аллах, наши сердца.
[Закрыть]. Сомнений не было: это мюриды. На них были черные, серые и белые папахи; все всадники в черкесках, полушубках, ыа поясах – кинжалы и шашки. Лес винтовок из‑за плен. Впереди ехал молодой мюрид в каракулевой папахе, обмотанной белой чалмой, в руках у него развевалось зеленое знамя с изображением диска лупы. Пахавшие на поле крестьяне заволновались, послышались то испуганные, то восхищенные возгласы.
– Мюриды имама Нажмудина, – сказал Гимбат.
– Раз поют лаила, то ничего плохого от них не будет, – уверенно сказал отец.
– Эх, Чарахма, Чарахма, мало ты еще понимаешь. – Гимбат, махнув рукой жене и сыну, чтобы шли за ним, пошел с поля.
Отец заволновался. Он растерянно стоял посреди поля и, держа семена в подоле рубашки, смотрел, как торопливо расходятся по домам люди. Неизвестные мюриды, пожаловавшие к ним в аул, вызывали беспокойство – не начали бы грабить, кто их знает, что им надо в ауле.
– Вай! Что теперь будет! В крепости у нас красные. Значит, стрельба будет. Надо скорей все закрывать в доме, – запричитала Издаг.
Чарахма не ответил ей.
– Что ты стоишь как истукан, веди коня вперед, – крикнул оп на Абдулатипа и по горсточке стал сыпать семена на незасеянную часть поля. Но в походке у него не было прежней уверенности, глаза погасли. Тулпар, успокоившись, послушно пошел вперед, таща за собой соху. Абдулатип пошел за ним и, глядя, как лемех, разрезая землю, медленно плывет вперед, мысленно был далеко отсюда. Вот он в папахе с красной звездочкой, с шашкой в руках скачет на Тулпаре в атаку на белых. Замечтавшись, он не заметил, как соха прошла по меже и он оказался на чужом поле, – Поворачивай Тулпара, куда только твои глаза глядят, – грозный окрик отца вернул Абдулатипа к действительности. Он поднял голову и с ужасом увидел, что проложил борозду на чужом поле. Приподнял соху, хотел повернуть коня, но тот не послушался. Он упорно шел вперед по чужому полю, увлекая за собой Абдулатипа.
Чарахма подбежал, схватил коня под уздечку и повел на свой участок.
– Что, Тулпар, в поход захотелось? А мне это ни к чему. Я хочу пахать, торговать, жить мирно, ездить на тебе по базарам. А эти мюриды и большевики пусть воюют между собой сколько влезет, мне ничего не надо ни от тех, ни от других. Правда, есть у меня один враг. Кровник мой Асадулла. Но лучше – если с ним покончит кто‑нибудь другой, пусть найдет свой конец в этой драке, – сказал он и, взяв у сына соху, сам стал пахать. – Ты, сынок, сними‑ка эту красную звезду с рубашки, далеко ли до беды сейчас. Аллах ведает, кто из них кого одолеет. Поживем – увидим, ни к чему нам в драку лезть.
«Побежать бы теперь к Атаеву, сообщить, что в ауле мюриды», – думал Абдулатип. Он снял звезду и приколол ее на груди с внутренней стороны гимнастерки, – здесь он всегда будет чувствовать ее и отец не увидит. Противиться воле отца он не мог. «Как же сообщить Атаеву о мюридах?» – напряженно думал он. Мысли его были прерваны выстрелами. Стреляли со стороны аула. Слышались чьи‑то крики.
Со стороны могло показаться, что Чарахме нет никакого дела ни до выстрелов, ни до криков. Низко опустив голову, задумавшись, он медленно шел за сохой. Но Абдулатип прекрасно чувствовал, что на душе у отца неспокойно: с тревогой в глазах оглядывался он в сторону аула. Еще сегодня утром лицо его так и сияло радостью, когда он шел на поле. Он радовался хорошей погоде, не было лучшего дня, чтобы начать пахоту, радовался коню, о котором так долго мечтал. А сейчас брови нахмурены, лицо мрачнее тучи.
– Хватит пахать, – сказал он наконец, когда опять начались выстрелы, – коня нельзя морить голодом. – И он начал освобождать Тулпара от сохи, хотя поле и было распахано всего наполовину.
Издаг давно уже исчезла с поля под предлогом, что надо готовить обед, а на самом деле ей не терпелось узнать, что делают мюриды в ауле.
Абдулатип вел коня под уздечку, и отец медленно шел сзади, неся соху и остатки семян.
А в ауле был переполох и оживление. Дети, радуясь тому, что в аул приехало сразу столько верховых, водили коней мюридов на водопой, то там, то здесь слышалось ржанье и стук копыт. Женщины с тревогой выглядывали из окон веранды, предчувствуя недоброе.
Мужчины собрались на годекан. Здесь были и большинство из мюридов. Поднявшись на гладкий камень, десятки лет служивший сиденьем для стариков, говорил высокий розовощекий молодой человек, тот самый, который возглавлял конницу мюридов. У него были черные лоснящиеся усы, большие, навыкате, карие глаза. На нем – богатая черкеска с золотыми погонами. Левой рукой он держался за позолоченную рукоятку шашки, а правую протянул к годекану, где собрались аульские мужчины.
– Почетные мусульмане! – голос у него слегка хрипел. – Я обращаюсь к вам от имени нашего славного имама, волей Аллаха избранного главой Дагестана. Настало время газавата[12]12
Священной войны.
[Закрыть]. Кто рожден носить усы и папаху, возьмитесь за оружие и идите с нами против проклятых капуров[13]13
Неверующих.
[Закрыть], которые несут в наши горы несчастье, а взамен веры в Аллаха предлагают нам так называемую свободу. Эта свобода спать под одним одеялом, – довольный сравнением, он погладил усы, смотря, какое впечатление произвели его слова на собравшихся. – Мусульмане! Их знамя окрашено кровью, этот цвет не подходит нам, детям Аллаха. Объединяйтесь под зеленым знаменем газавата! – Он положил правую руку на пистолет, который висел у него на боку. Надменно взглянул на собравшихся.
– Мы готовы сражаться под знаменем имама, какой может быть разговор, – выкрикнул Дарбиш, сидевший среди мюридов. – Всем моим односельчанам мюриды – желанные гости. – Дарбиш говорил еще что‑то, но Абдулатип не слушал его. Он пробрался между ногами собравшихся вперед, чтобы рассмотреть получше говорившего белого офицера с золотыми погонами. Уже издали ему показался знакомым его голос. И вот теперь, подойдя совсем близко, он узнал в говорившем офицере брата Издаг. Звали его Гусейн. Он и раньше раза два приезжал к ним в гости, но тогда на нем не было этой дорогой черкески с газырями, этих погон и оружия. И папахи такой не было. Абдулатипу он никогда не нравился.
Разочарованный Абдулатип вернулся к отцу, который стоял в стороне от сходки, хотел сказать, что выступающий офицер – брат Издаг, но отец и сам узнал его. Он взял соху, положил ее на плечо.
– Возьми коня и пошли домой, – сказал он Абдулатипу, и сам пошел теперь впереди. Казалось, он был недоволен тем, что увидел во главе мюридов брата Издаг. Отец недолюбливал Гусейна, и каждый раз, когда тот приезжал, у отца с Издаг случались ссоры. «Не любишь моего брата, – зло упрекала Издаг мужа. – Из‑за ерунды споришь с ним. Хотя бы ради меня был с ним поласковее, он же братом должен тебе быть». – «Мы спорим потому, что обожаем друг друга», – отвечал Чарахма, не желая объясняться перед женой.
И вот теперь Гусейн появился в погонах. Удаляясь от сходки, Абдулатип еще слышал его хриплый резкий голос. «Знайте, мы не будем щадить тех, кто мутит души честных мусульман всякими большевистскими хабарами. Среди горцев сейчас снуют красные лазутчики. Да падет на них кара всевышнего. Своими руками буду стрелять их».
Отец и Абдулатип вошли к себе во двор и с удивлением остановились: к столбам были привязаны кони.
– Видал, Чарахма, наш‑то Гусейн офицером стал, – выходя на веранду, радостно сказала Издаг, вытирая мокрые руки о фартук. Она готовила еду. Из кухни несся ароматный запах мяса.
– «Наш Гусейн», – с горькой улыбкой повторил отец. Он бросил в сарай соху, подошел к стройному черному коню, на котором было седло с серебряными украшениями и красивая уздечка. С завистью потрогал их.
Издаг с охапкой сена подошла к коню.
– И нашего Тулпара не забудь, – не взглянув на жену, сказал Чарахма и медленно пошел в дом.
12
Когда разошлись люди со сходки, пришел Гусейн. В руках у него была плетка с ручкой из слоновой кости. За ним шел мюрид в большой, надвинутой по самые глаза папахе.
– Ты, Иса, расседлай коней, – приказал Гусейн мюриду. – Да смотри, держи ухо востро, как гончая. Сам знаешь: крепость отсюда – рукой подать, да и здесь, в ауле, полно красных лазутчиков. Тут отдохну немножко, а потом надо пойти поставить вокруг аула постовых, – он давал понять Чарахме, стоявшему тут же, во дворе, что он, Гусейн, далеко не последний человек в отряде. Отдав распоряжения своему адъютанту, он подошел к Чарахме, усмехнувшись в усы, подал руку. Абдулатипа, выскочившего на лестницу веранды, похлопал плеткой по голове. Издаг с сияющим лицом выскочила из комнаты. В одной руке держала стул, в другой пуховую подушку.
– Садись, брат, отдыхай. Ну, как там дела? – суетилась она возле Гусейна.
– Как дома? Мать только и знает, что причитает, что ей, женщине, делать. А отец жалеет, что стар, не может пойти с нами на газават против этих иноверцев, где, говорит, моя молодость.
– Бедный отец! Куда ему теперь на газават, – сказала Издаг.
– А вы, я вижу, поля мирно пашете? – Гусейн бросил недобрый взгляд на Чарахму.
– Весной не посеешь, осенью не соберешь, – неопределенно ответил Чарахма.
– До посева ли сейчас настоящим мужчинам, когда над горами нависла такая опасность.
– Вай! Какая опасность, брат?
– Что вы за люди! Или прикидываетесь ничего не знающими простаками? – недовольно сказал Гусейн. – Ненавижу таких простаков, – уже зло прибавил он. – Эти гяуры идут в горы со своим проклятым хуриятом, в аулах полным–полно красных лазутчиков, а вы будто бы и знать ничего не знаете. Какая опасность, спрашиваешь, сестра? Смерть или жизнь – вот так сейчас стоит вопрос.
– Вай, вай! – качала головой Издаг. – Спаси нас, Аллах, от беды.
– Аллах не может сам спуститься на землю, чтобы воевать за нас. Он дал нам сердце, чтобы не знать трусости, когда угрожают святой вере, голову, чтобы думать, руки, чтобы держать оружие. Аллах благословляет наш газават. А нам мужчинами надо быть в эти дни, иначе мы лишимся всего: и религии, и семьи, и детей, а вместо баранины русские заставят нас есть свинину, вместо «лаила» услышим их «ура». Вот что несут нам эти гяуры, – глуповатый Гусейн явно повторял чьи‑то слова, которые хорошо заучил.
– А что вы, мюриды, нам дадите? – спросил Чарахма, неторопливо скручивая папироску. Он явно хотел подразнить этого заносчивого юнца. Гусейн резко повернулся к Чарахме, словно бычок, укушенный оводом. Глаза из‑под тонких красивых бровей недобро сверкнули.
– Мы защищаем свободу горцев и законы шариата. Наш имам получил благословение всевышнего и собрал нас под своим зеленым знаменем! Те, кто погибнет в этой борьбе, попадут в рай, а кто останется жив, тот заслужит благословение Аллаха. Теперь газават священней, чем был в прежние времена. Эти красные – враги ислама, – Гусейн возбужденно забегал по комнате, он почти кричал. – Да я вижу, что их лазутчики и здесь уже поработали и смутили кое–кого, – он подозрительно взглянул на Чарахму. – Чувствую – предстоит нам здесь работенка, – он снова наконец сел, обиженно поджав тонкие губы.
– Не обращай на него внимания, брат. Муж любит иногда позлить, – сказала Издаг, недовольная, что Чарахма так неуважительно говорит с таким важным офицером, как ее брат. Она бросила уничтожаю–щий взгляд на мужа, но он сделал вид, что не заметил этого взгляда и продолжал спокойно курить. – Успокойся, Гусейн, муж, как и вое мужчины, будет с вами, вот увидишь, он уже и коня купил.
– Коня, говоришь? Так этот красный конь твой, Чарахма? А я‑то еще подумал – откуда здесь взяться такому коню. – Гусейн поднялся. – Где ты его купил?
– В Чечне. Пришлось дорого уплатить, – ответил Чарахма.
– Баркаман[14]14
Отличный.
[Закрыть], словно рожден для походов против неверных, – спустившись с веранды, он подошел к коню. – Неплохо бы и мне такого скакуна. – Тулпар беспокойно ржал, бил копытом о землю, не давая трогать себя чужой рукой. – Хорош, хорош, – как бы про себя повторил Гусейн, направляясь к воротам. – Эй, Издаг, – обернулся он к сестре, – готовь завтрак получше, я голоден. Еще ночью мы в аул вошли, завернул в ваш дом, но тут собака так лаяла, что пришлось к соседям стучать, – сказал он и ушел. За ним, словно тень, шел мюрид в папахе с горбатым, как у орла, носом.
– Ишь, он такого коня захотел, молокосос. Хоть и вырос, а пофорсить, как и раньше, любит. Неужели имам другого командира для отряда не нашел, а назначил этого петуха, – возмущался Чарахма. – Наверно, только потому и назначил, что он сын муллы. – Издаг не слышала слов мужа, она торопливо готовила завтрак.
– Лови белого петуха, Абдулатип, – крикнула она. – А ты, Чарахма, мог в такой день сходить за бузой и водкой, знаешь ведь – брат любит эту горькую воду.
– Мюриды имама не пьют, Издаг, – недовольно сказал Чарахма. – Ведь они в газавате, грешно им пить.
– В самом деле? – подняла тонкие брови Издаг. – Болит мое сердце за Гусейна. Он такой горячий, бросается туда, где опасно.
– Не волнуйся, такие, как он, от пули прячутся, – усмехнувшись, сказал Чарахма. Он вынул кинжал и отрезал голову петуху, которого принес Абдулатип. Абдулатип отвернулся, чтобы не смотреть. Он всегда отворачивался или закрывал глаза, когда резали курицу или барана, – ему было жаль их. А этого белого петуха, драчуна, ему было особенно жаль. Громче других кричал он по утрам, чувствуя себя хозяином во дворе, а если случалось ему драться с соседскими петухами, он неизменно выходил победителем и важно шел к своим курам.
Отец вытер кинжал об мертвого петуха и встал.
– Сами кур не едим, для чужого дяди, выходит, растили, – недовольно сказал Чарахма.
– Они с красными воевать приехали, да, папа? – спросил Абдулатип.
– Красные, белые, черные, надоели мне эти разговоры, – разозлился вконец Чарахма. – Жить не дают спокойно людям – то газават, то хурият. И ты еще с вопросами лезешь, пошел в дом, – крикнул он на сына, словно тот был виноват.
13
Гусейн и горбоносый мюрид с удовольствием ели петуха, частенько опустошая рога с бузой. Сначала на столе выпивки не было. Когда Издаг положила на ковре тарелки с мясом, Гусейн, потянув носом аромат, исходивший от дымящейся курятины, сказал:
– А чего‑то все‑таки не хватает у тебя, сестра, – и хитро подмигнул Издаг.
– Я ж говорила тебе, Чарахма, что Гусейн любит бузу, – упрекнула Издаг мужа, сверля его глазами. – Иди теперь с кувшином к Кайтмазу, да побыстрей.
– Откуда я знал, что люди, идущие под знаменем газавата, будут пить, – съязвил Чарахма, но вид у него все же был виноватый. – Наш имам а походах, кажется, не пил бузы, и Кораном это запрещено. А может, вас, мюридов, это не касается?
– В Коране, Чарахма, сказано, чтобы служители Аллаха не пили вино, а о бузе там ничего не говорится. В пути, сам знаешь, буза веселит душу и снимает усталость. Так что не жадничай, ступай за бузой, а о своих душах мы сами как‑нибудь позаботимся.
– Что мне жадничать. Думал – не будете пить, вот и все. Иди, Абдулатип, к Кайтмазу. Скажи – осенью мерку пшеницы отвалю, пусть сейчас даст бузы. Да чтоб воды не добавлял. Скажи, мол, самому господину офицеру нужна.
– Сходил бы сам, знаешь ведь жену Кайтмаза, – сказала Издаг.
– Ничего, и он справится, взрослый уже, – ответил Чарахма.
Взяв большой кувшин, Абдулатип отправился за бузой. Он точно передал слова отца жене Кайтмаза. Поговаривали в ауле, что они частенько обманывают людей, добавляя воду в бузу и самогон. Но сейчас, выслушав Абдулатипа, жена Кайтмаза обиделась.
– Скажи отцу, чтоб он на свой‑то аршин людей не мерил, – зло ответила она. – Сам он всех обманывает, все разбогатеть хочет. Вот от зависти на нас и наговаривает, – но бузу все‑таки черпала из огромного кувшина, куда вмещалось литров сто.
Абдулатип, прижав кувшин к груди, боясь расплескать бузу, торопился обратно. От бузы шел опьяняющий запах. «Почему мужчины так любят ее? А ну, если попробовать?» Он хлебнул на ходу. Буза была горькая, обожгла горло, Абдулатип закашлялся и чуть не расплескал содержимое кувшина. А в голове непривычно шумело. Сделал еще Абдулатип несколько глотков. Вдруг все вокруг словно потеряло свои обычные очертания, стало расплываться, и Абдулатип не помнил как приплелся домой. Издаг, торопливо выхватив кувшин у него из рук, не заметила его состояния. Она налила ему суп, посадив отдельно от старших.
Абдулатип прихлебывал горячий суп, не чувствуя его вкуса. Постепенно ему начало казаться, что перед ним сидят два Гусейна с куриной ножкой в руках. А вместо одного усатого мюрида он видел троих, таких же носатых, в лохматых папахах. По усам у них стекал жир, а в глазах пряталась недобрая улыбка. Абдулатипу захотелось крикнуть: «Уходите, разбойники, вы съели нашего лучшего петуха», но крик застрял в горле вместе с чуреком, на глазах выступили слезы. И вдруг ему стало смешно: он совсем не боялся этих важных черноусых мюридов. Но что это с отцом? Какой он стал высокий, и форма офицерская на нем. И тут вся комната вместе с отцом и мюридами словно стала проваливаться куда‑то, заплясали перед глазами тарелки и кувшины, стоявшие на полках у стены. Но вот к Абдулатипу подошла Издаг, бросила ему в тарелку горло петуха, взглянув с такой злобой, что Абдулатип сразу протрезвел. У него пропало желание смеяться.
– За нашего великого имама, – услышал он резкий голос Гусейна.
– За имама! – повторил усатый мюрид, он поднес рог с бузой ко рту и, громко причмокивая, стал пить. Буза текла по усам, по пыльной бороде. – Хороша буза! – довольно сказал он. – Налей‑ка еще, Чарахма, хочу выпить за упокой души проклятых большевиков. При одном воспоминании о них на душе у меня муторно становится. Но ничего: скоро повстречается Атаев с мюридской пулей. Давненько у меня ручей по нему чешутся.
– Смотрите, каким тигром сделала буза этого молодца, – засмеялся Чарахма. – А если Атаев тебя свинцом покормит? Слышал я – он тоже малый бравый, служил в армии, офицером, говорят, был, и в бою у него рука не дрогнет.
– Был царским офицером, а стал большевистской сволочью! Продался красным. Но скоро мы рассчитаемся с ним, – злобно сказал Гусейн.
– За что ты с ним хочешь рассчитаться? Или он кровник твой? – спросил Чарахма.
– Он враг ислама, враг нашего имама! – почти кричал Гусейн. – Не будет ему пощады.
– Нехорошо говорить так о человеке, с которым никогда не встречался, – покачал головой Чарахма.
– А что? Может, ты с ним встречался? Что‑то не нравятся мне твои слова, Чарахма, – вскипел Гусейн.
– Где мне с ним встречаться… Я его знать не знаю, да только если смог человек собрать вокруг себя столько людей, и вояки, слышал я, у него неплохие, да и то: в крепости держатся крепко, – стало быть, человек он стоящий. Иначе бы и ты не пришел сюда со своими мюридами.
– Да, я иду в поход против этих проклятых иноверцев, и Аллах увидит, на что способен сын муллы Салих–Мухамеда! – Гусейн ударил волосатым кулаком по столу так, что задрожали тарелки. – Я этих большевиков заставлю на коленях ползать. Повету всех до единого, пусть будет уроком для некоторых, – он злобно взглянул в сторону Чарахмы. – Нора избавиться от этой чумы. Чтоб и следа от нее не осталось. Всю Россию заразили эти проклятые гяуры, самого царя сбросили, хотят и до гор добраться! Ну уж нет, этого им не удастся, есть еще в горах честные мусульмане.
– Есть, – усатый мюрид обтер ладонью жирные губы. – И дома этих большевиков надо дотла сжечь, чтобы не будоражили честных людей. Царь с большевиками не справился, а мюриды имама положат им конец. – Иса взглянул на Гусейна.
– Видишь, какие у нас мюриды, – Гусейн покровительственно похлопал Ису по плечу. – Правда твоя. Мы еще покажем этим красным.
– На словах‑то все можно, – спокойно сказал Чарахма. – Если из них – кровь, то и из вас не молоко потечет. И вас могут убить.
– С нами Аллах, – Гусейн выпятил губы.
– У них тоже, говорят, кое‑что есть.
– Что есть? – резко повернулся к нему Гусейн. Лицо его побагровело.
– Общее одеяло, – захихикал Иса. – У них кровь в жилах чешется, вот и надо ее выпустить.
– Землю они обещают взять у богатых и раздать беднякам. И свобода…
– Ха, ха! Свобода! Их свобода лишает людей религии, семьи, собственности. Обещают… Разговоры одни. И есть же люди, которые верят этой болтовне. Или и ты, зять, не прочь получить часть чужой земли. Например, уважаемого мной Дарбиша?
– Мне чужого не надо, как‑нибудь сам добьюсь себе побольше земли. Слава Аллаху – конь теперь есть. Мне мир нужнее.
– Ха, ха! – недобро смеялся Гусейн. – Мирно жить захотел? Это теперь‑то! А я слышал, между прочим, что твой кровник Асадулла у красных. И это тебя не касается?
– Это мое личное дело. Я отомщу ему и без вас.
– Ну нет, Чарахма! Ты должен мстить ему и ему подобным вместе с нами. В такие времена горцу не подобает греться у очага дома.
– Нет, Гусейн. Я не пойду с вами.
– Не хочешь – твое дело. Да только смотри, не пожалей потом, – Гусейн глянул пьяными ненавидящими глазами на Чарахму, залпом выпил стакан бузы. – Да, говорили мне тут, что ты завел дружбу с этим лудильщиком. Как его? Нуруллой… Смотри, не обожгись. Мы разберемся, кто он такой.
– Он человек спокойный. Мастер.
– Вот–вот, именно мастер. Мусульманам честным голову забивает. Большевиков, говорят, хвалит?
– Не знаю, я не слышал. – Чарахма встал из‑за стола. – Хороший он мастер, все в ауле довольны его работой.
– Вах! А мне говорили, что как раз и ты был в тот день у него, когда он хвалил хурият. Петля по нему плачет!
– Болтать все можно! Язык без костей. А у того, Гусейн, кто это тебе сказал, я вижу, он слишком длинный. Если будете всех вешать, на кого подлецы клевещут, народ не простит вам, мюридам. А то вот говоришь, Гусейн, что вы в поход вышли, чтобы честных мусульман защищать. Ведь газават – священная война, а не братоубийство. Так ведь говорю? Не слушай этих ложных хабар, а то потом как бы не пришлось тебе ответить перед Аллахом и честными мусульманами. Помни горскую пословицу: огонь бедствия легко зажечь, да трудно потушить.
– Вижу, Чарахма, спорить ты мастер. Спасибо за предостережение. Да только вот что, – красивые глаза его злобно сверкнули, – этот твой хваленый лудильщик, который так искусно подковал твою лошадь, отказался подковать моего коня! Не умею, говорит, подковывать коней, иди к кузнецу. Ну, да ничего! Я ему руки укорочу, будет знать, как перечить мне, офицеру! Проклятый большевистский лазутчик! Он у меня вот где! – Гусейн сжал кулак.
Абдулатип поперхнулся, чуть не подавившись чуреком. Хмеля как не бывало. Гусейн подошел к нему.
– Ну–ну! Смотри не задохнись. Мужчина… – он хлопнул его по спине. – А может быть, ты слышал, что этот Нурулла людям говорил? Ты ведь там тоже частенько бываешь. – Сузившимися глазами Гусейн выжидающе смотрел на паренька.
– Не слышал я ничего, – шмыгнув носом, ответил Абдулатип. – Дядя Нурулла красивые кувшины делает, вот к нему все и ходят.
– Кувшины, говоришь, мастерит? – ехидно улыбнулся Гусейн. – Ну ладно. Тогда скажи, какие тебе в крепости Атаев подарки дал? А?
Абдулатип с удивлением уставился на белого офицера. Теперь ему казалось, что не один, а десять Гусейнов стоят перед ним и все они ненавистны. «Откуда он узнал, что я был в крепости? – лихорадочно думал он. – Ну, конечно же, от Назира. Ведь с сеновала он видел, как рано утром мюриды заходили во двор Дарбиша. Проклятый Назир. И о звезде, наверно, сказал», – он с тревогой взглянул на стоявшего перед ним Гусейна.
– Ну, что молчишь? – Гусейн повертел в руке плетку.
– Ничего я не знаю, и в крепости не был, – сказал Абдулатип. Голова паренька напряженно работала. «Как бы выбраться из дома и сообщить дяде Нурулле о грозящей ему опасности». Когда Гусейн заявил, что отрежет мастеру руки, суп застрял у Абдулатипа в горле, он поперхнулся, это и выдало его. Гусейн обратил на него внимание, припомнив, кстати, и то, что услышал от Назира. «Ничего ты от меня не узнаешь, – думал про себя Абдулатип, – хоть сколько хочешь сверли меня глазами». Но что‑то все‑таки надо ему ответить, чтобы побыстрее избавиться от него и выйти из комнаты.
– Что же молчишь? – не отставал Гусейн. – Много там их в крепости? Может, ты обиделся, что мы не угостили тебя бузой? Пожалуйста. Вот тебе стакан. Пей, – и он протянул Абдулатипу полный стакан бузы.
