Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
ПОЛИНА–ПАРИДА
1
Не успел я войти в купе, как оказался в окружении Аджара и Джабира. «Эти маленькие друзья из братского Азербайджана ехали с матерью в том же направлении, куда и я. Аджар был годом старше своего брата Джабира, но оба они были одень похожи друг на друга, только Аджар был на голову выше брата. Большие, живые глаза их горели, как черные угольки. Вскоре я узнал о них все. Аджар был заядлым футболистом, болельщиком бакинской команды «Нефтчи». Он знал не только своих футболистов, как они играют, где живут, кто и когда и какие ошибки допустил в игре, но и футболистов всего мира, начиная с Пеле и кончая Рудаковым – вратарем сборной команды СССР. Сам Аджар играл в школьной команде, о чем из‑за скромности сначала умолчал, зато Джабир так обрисовал игру своего брата, что он показался мне чуть ли не самим Яшиным. Аджар – лучший вратарь в школьных командах Баку. А сам же Джабир, ученик пятого класса, увлекался шахматами. Отец ребят – известный азербайджанский писатель Исмаил–оглы часто проигрывал ему.
– Что отец! – говорил Аджар, лукаво улыбаясь. – Сам Петросян проиграл бы нашему Джабиру, жаль только, он не участвовал в мировом чемпионате.
Еще я узнал о том, что братья с матерью едут в Крым, в дом отдыха «Золотой колос». Едут от Каспийского моря к Черному, и что Аджар хотел во что бы то ни стало лететь, но у матери больное сердце, и самолет она не выносит, поэтому и решили ехать поездом. У Джабира испортилось настроение, когда я отказался играть с ним в шахматы. Ему не верилось, что такой большой дядя не умеет играть даже в шашки. Зато Аджар начал с охотой задавать мне вопросы.
– Еду к сестре в гости, – ответил я, – вот второй год не видел ее. У нее тоже сын теперь первый класс окончил. – Я вынул фотографию сестры с сыном.
– Сестра совсем на вас не похожа, – удивился Джабир. – А как зовут вашего племянника?
– Андрей.
– Андрей? Русское имя?
– Ну мало ли теперь горских ребят с русскими именами, – ответила за меня их мать Фариза. – Сестру‑то как звать?
– Полиной. А мы звали ее Паридой.
– Полина? – удивилась теперь Фариза. – Аварка?
– Русская аварка, – улыбнулся я.
– Как «русская аварка»? – спросил Аджар. – Разве бывает такое?
– Ага. Я знаю, – сказал Джабир. – Сначала она была Парида, потом поехала учиться, и стала Полиной. Да?
– Совсем не так, – ответил я. – Сначала она была Полиной, потом стала Паридой, а теперь опять Полиной.
– Что‑то непонятно, – покачала головой Фариза.
– Все станет вам понятно, когда я расскажу, как она стала нашей сестрой.
Ребята, разинув рты, удивленно смотрели на меня. И я начал свой рассказ.
Суровой выдалась военная весна 1944 года. Нас было трое братьёв – самому старшему Магомеду в тот год исполнилось одиннадцать лет, среднему – Саиду – девять, а мне – восемь. А самой младшей в семье и единственной нашей сестре Асе было всего шесть. Трех лет ей не сравнялось, когда мы всем аулом провожали отца в армию. Он был шофером. Перед войной наш колхоз начал строить на речке Ганзах электростанцию. Отец возил туда то камень, то оборудование. Здание электростанции было уже почти закончено, когда отец в черной бурке на коне вместе с мужчинами аула уехал на фронт. До самой границы аульской земли мы с матерью проводили его. А Ася все смеялась, сидела на коне, весело подпрыгивала, ей, бедняжке, и невдомек было, куда едет отец. Она все просила его привезти ей куклу с такими же косичками, как у нее самой. «Папуля, еще не забудь конфетки, знаешь, такие холодненькие, в бумажке», – говорила она, прижимаясь к нему. «Привезу, родная, привезу, – отвечал отец и крепко обнял нас. – Вы, мужчины, берегите маму и Асю». Только и сказал нам на прощанье.
С тех пор каждый день я первый встречал почтальоншу Гоарше, все гадал, нет ли в ее сумке отцовского письма. А Ася приставала то к маме, то к бабушке с вопросами, когда вернется отец с куклой и конфетами. Мама с утра допоздна работала в колхозе, бабушка все гадала на девяти камешках, успокаивала нас, что скоро мы победим и приедет отец живым и невредимым, вся грудь в орденах. Но отец все почему‑то не возвращался, только присылал письма из разных городов, а в письма вкладывал свои фотографии. Был он снят в военной форме с медалями, красивый, улыбающийся. Одна из фотографий до сих пор в рамке висит у нас на стенке в бывшей бабушкиной комнате. Вообще‑то бабушка никогда никаких плакатов, фотографий и рисунков не разрешала развешивать у себя. Говорят, в Коране написано, что нельзя людей и животных рисовать, и поэтому считала она рисование грешным делом. Но вот фотографию отца бабушка повесила у себя над постелью.
– Вот мой ангел–хранитель, – говорила она, – он дороже мне всех других ангелов на свете.
Каждый день после молитвы она разговаривала с фотографией отца: «Когда же ты, мой сокол, вернешься, хоть бы раз взглянуть перед смертью на тебя. Я так по тебе соскучилась», – и все просила Аллаха, чтобы поберег он сына от шальной пули.
Отец вернулся только весною 1944 года. Я в это время нас телят с соседними мальчишками на поляне за аулом. Телята резвились где‑то рядом на зеленой траве, а мы, ползая на коленях, играли в ножички. Каждый по очереди должен был бросить нож то через руку, то через плечо, да так, чтобы падал он на землю только острием и вставал ручкой кверху. И вдруг, когда ножик взметнулся над землей, раздался радостный крик брата Магомеда. С самой высокой крыши аула он кричал: «Эй, Жамал, скорей домой, наш папа возвращается!» Как резвый жеребенок я припустился к дому. А там уже собрались соседи, поздравляли бабушку. Маленькая Ася все прыгала, как стрекоза: «Папа возвращается с куклой для меня!» Братья спорили, кто с конем, а в колхозе тогда был один–единственный конь, пойдет встречать отца к речке. Через речку проезжали все машины в горные районы. Матери еще не было дома. Она появилась потная, красная, глаза ее сверкали от радости. Задыхаясь, она села на лестнице, говорила: «Вот отдышусь!», а потом все спрашивала: «Неужели это правда?» Ей Магомед несколько раз повторял, как по телефону сам отец позвонил из города секретарю сельсовета Магди, что приезжает, а Ханзадай – сторож Совета – тут же, будто ветром ее сдуло, побежала на поле сообщить маме радостную весть.
– Надо чем‑то отблагодарить Ханзадай, – сказала мама.
У нас обычай такой – одаривать тех, кто первым сообщает радостную весть. Вот моя мать тоже вынула из сундука свой шелковый белый китайский платок и набросила его на голову Ханзадай: «Носи, родная, на здоровье, дай Аллах, чтобы твои уста только радостную весть несли людям». Правда, вторая моя бабушка (по матери) косо посмотрела на мать, будто говорила: «Можно же было подарок попроще дать, от радости голову потеряла моя дочь, самую лучшую шаль подарила».
Но мама даже не взглянула на бабушку, она все гадала, как там отец, ранен ли он, цел ли. «Вот беспокойная моя невестушка, – говорила другая бабушка, – какое у тебя сердечко доброе. Раз он сам позвонил, значит, здоров. Только надо будет встретить его. Магомед, родной, ты бы попросил у председательши коня». – «На коне сама председательша уехала в район, – возразил Магомед. – Я без коня пойду встречать».
– И я, и я! – закричала Ася.
Не успели мы подойти к границе аульского поля, как на дороге показался папа. Да, это был наш папа. Я первым узнал его. Шел он в военной форме, в одной руке держал чемодан, а в другой – ребенка. Мы в недоумении остановились. «Если это наш папа, то откуда ребенок?» – засомневался Магомед.
– Сейчас многие носят военную форму. Это, наверно, чужой человек.
– Разве ты забыл папину походку? – сказал я и побежал вперед. И действительно, это был наш папа. Я уже видел его улыбающиеся глаза, черные усы. Но кто же в самом деле эта девочка? Когда я подошел, отец опустил девочку на землю и крепко обнял меня. А тут и братья подбежали. Подоспела и Ася. Папа взял Асю на руки и прижал к груди, где сверкали ордена и медали.
Ася через плечо отца подозрительно смотрела на девочку.
>– Что же вы не поздороваетесь с сестренкой? – спросил отец, улыбаясь. А девочка серыми испуганными глазами смотрела на нас и вдруг бросилась к папе и прижалась к его ногам.
– Папа! Папуля! – заплакала она.
– Не бойся, Полина, это твои братья и сестра, – успокаивал ее отец.
Тут подбежала запыхавшаяся мама и наши родственницы. Все радостно и удивленно смотрели то на девочку, то на отца.
– Что вы все уставились на нас, это наша девочка, разве вы не получили мое письмо? Я ведь ее с поля боя подобрал, – сказал отец.
– Никакого письма мы не получили, – тихо ответила мама. Потом она взяла девочку на руки, поцеловала ее и шепотом спросила отца: «Где же ее родители?»
– Длинная история, нет у нее родителей, погибли, – так же тихо ответил отец. И мы все тронулись в аул.
2
Поздно вечером, когда мы наконец остались одни, отец рассказал нам историю нашей новой сестренки.
– Наш нолк формировался в небольшом городке – начал отец. – Мне сразу дали машину. Сначала я водил полковой «газик». Но молчаливому командиру вскоре надоели мои шутки, и он смотрел на меня, как на несерьезного человека. «Мы с вами не уживаемся, брат», – как‑то сказал он и отправил меня с маленькой запиской к своему другу командиру пулеметчиков Сабурову. Сабурову я понравился – и большие руки мои, и веселый характер. С тех пор я возил снаряды. Однажды наши солдаты тащили через болото в роту пушку. Они подкладывали под колеса пни, а сами, засучив брюки, шагали по колено в трясине. Гнилые пни под тяжестью пушки осели в болоте, и колеса наполовину ушли туда же. Я быстро скинул сапоги и побежал на помощь. Солдаты и командир с удивлением смотрели на мои сильные руки. Один спросил: «Небось борцом был?» Другой сказал: «Он, наверное, из кузнецов, вон какие у него ручищи!» – и вытащил из сумки хлеб. После этого случая в семье артиллеристов стал я совсем своим человеком. Когда делили еду, ребята говорили: человеку надо есть соответственно росту, – и давали мне самые большие порции. У них научился я и артиллерийскому делу.
Артиллеристы не задерживались долго на одном месте. Я возил за ними снаряды. Мы отступали, оставляя родные села, поля, луга, реки. Чем дальше отступали, тем реже становились мои шутки, тем сильнее овладевал мною гнев.
Как‑то на рассвете у полуразрушенной будки в украинском селе получили мы приказ переправиться через реку и на том берегу установить орудия. Вместе с другими частями мы отступали. Когда приблизились к самому мосту, фашистские самолеты начали бомбить переправу.
Все смешалось на мосту: воинские части и отступающее гражданское население, плач женщин и детей, суровые голоса командиров, отдающих приказы, дикий рев раненых коров, вой самолетов над головами, треск пулеметов и удары зениток. Нага командир стоял передо мною со сжатыми кулаками и что‑то кричал. Я повернул машину туда, куда показывал командир. Он вскочил на подножку: «Быстрее, быстрее!» И тут послышалась пулеметная очередь. Командир тяжело упал с подножки. Я остановил машину и выскочил из кабипы. «Капитан!» – кричал я, но шум вокруг заглушил мой голос.
Так я потерял командира. Не успел я опомниться, как рядом ударила бомба, взметнулся земляной фонтан. Я снова сел за руль и повел машину вперед.
Пушка с грохотом катилась следом. Когда взорвалась другая машина, пушку прицепили к моей. Вот почти рядом разорвалась еще бомба. Машину наклонило в одну сторону, но мотор еще работал. Я дал газ, машина, бросаясь из стороны в сторону, вырвалась из этого ада в пшеничное поле и понеслась вперед.
Рассветало, и тут я увидел, что навстречу машине движется танк. На танке – немецкая свастика. Что делать? Танк шел прямо на меня. Конечно, рассказать об этом легко, но тогда мне было куда труднее. Мысли мои работали, как пчелы. Я повернул машину назад. Направил жерло пушки на танк, взял снаряд из кузова и зарядил пушку. Руки почему‑то дрожали. Прицелиться не было времени. Выстрелил. Кругом все застлало дымом. Еще раз зарядил пушку. Грохот приближался. Опять выстрелил. Танк тряхнуло и повело в сторону. Ага, загорелся! Я быстро влез в кабину. Обошел стороной горевший тапк и помчался вверх, к лесу. Пушка мешала моей машине ехать по полю.
Вон на край села выскочила немецкая машина. Позади горящий мост, к мосту двигаются вражеские танки, а впереди село, машина. Наверное, в машине командиры. Она идет очень быстро прямо на меня. Пожалуй, не хватит времени зарядить пушку. Соображаю, что делать. Выхода нет. Я выпрыгнул из кабины и отцепил пушку. Снова вскочил в машину и помчался на предельной скорости. Я видел лица сидящих в машине фашистов. Они держали наготове автоматы. Я направил машину прямо на них и выпрыгнул из кабины в поле. Сзади послышался грохот и крики немцев. До меня это донеслось, как сквозь сон. Шумело в ушах, будто я стою у горной речки, в глазах плавал туман. Я на четвереньках пополз вверх по пшеничному полю и ничего не слышал. Видел только столбы огня и дыма, которые, как грибы, поднимались вокруг. Вместе со мною бежал еще кто‑то… Но почему эти люди валились на землю, как сброшенные ветром снопы, что они кричали, – я не понимал и не слышал.
Я был похож на Ячеребенка, который сам не знает, куда мчится после того, как буран раскидал табун. Тело мое не чувствовало боли, когда со всего размаха я ударился о землю, обессиленный упал на пшеничные колосья.
3
Я открыл глаза, когда солнечные лучи, скользнув меж ветвей, упали на мое лицо. Поднял тяжелую, как свинцом налитую, голову, приподнялся сам и осмотрелся. Оказывается, солнечные лучики, как узкие клинки, пронзали не ветви деревьев, а колосья пшеницы. Я притянул к себе колосья. Сорвал один колос и размял в окровавленных грязных ладонях. Сдунул с ладони шелуху и бросил в рот тяжелые зерна. «Что случилось? Почему я один? То был сон или явь?» – думал я, с трудом поднимаясь. Вокруг тлела пшеница.
Вдруг сквозь дым я увидел человека, он шел пошатываясь, как пьяный, с лицом черным от сажи. «Фашист!» – мелькнуло в голове. Я ждал, когда ой приблизится ко мне, мечтал, как задушу его вот этими руками, мозолистыми от ручек плуга, почерневшими от работы. А фашист между тем махал из стороны в сторону кителем, стараясь потушить огонь, пожиравший пшеницу. Мне казалось, что она стонала и плакала. А огонь побеждал, с зловещим треском полз все дальше и дальше. Я тихо подкрался к фашисту и хотел уже прыгнуть на него, когда он круто повернулся и застыл от удивления. А потом улыбнулся знакомой белозубой улыбкой и ринулся на меня. Я невольно сделал шаг назад.
– Гриша, неужели ты? – закричал «фашист» (артиллеристы называли меня Гришей).
– Вася, дорогой! – сказал я дрожащим голосом, не веря своим глазам. Вася был наводчиком нашей пушки. Мальчишка, студент, с едва пробившимися усиками, наш общий любимец. Как он радовался, когда получал письма от своей Раи из Ташкента. И мы, конечно, вместе с ним. И тревожились за него, если письма приходили неаккуратно. Ведь Вася твердо решил сыграть свадьбу сразу же по окончании войны, и, конечно, вся часть была приглашена на эту свадьбу. И вот теперь только мы с ним уцелели. Нас всего двое, а судьба остальных?
Вчера мы проходили мимо родного Васиного села. Командир отпустил Васю в село. Никого не застал там Вася, ни матери, ни сестры. А вернувшись в часть, не нашел и товарищей. Он кинулся туда–сюда и, наконец, добрался до моста. Еле–еле выбрался парень из этого ада на мосту. Отчаявшийся, обессиленный, голодный брел он, как в бреду, наугад п вдруг нашел меня. Вася припал ко мне п заплакал, как маленький. Я успокаивал его.
– Видишь, как горит хлеб? – говорил он горько. – Эти поля пахал мой брат – тракторист. Наши даже не успели его убрать… Как же ты остался жив, Гриша?
Мы брели по полю, и я, облизывая потрескавшиеся сухие губы, рассказал ему о своих злоключениях.
– Во что бы то ни стало нам надо переправиться через реку. Этот берег уже у немцев, – вздохнул Вася. Он плелся, припадая на левую ногу.
Мы подошли к опушке заболоченного леса. Деревья поникли от бесчисленных ран. Я поднял оторванную снарядом ветку, присел на траву и перочинным ножом, оказавшимся в кармане, срезал верхушку и отдал Васе. Потом, лежа на спине, мы жадно ловили ртом капли смолы, стекавшие по стволу раненой ели. Вася глотал пахнущую порохом, горькую и густую смолу, и кадык, с фазанье яйцо, ходил вверх и вниз на его тоненькой юной шее. Полузакрыв глаза, я неотрывно смотрел на этот кадык и живо представлял себе, как бродил Вася по разрушенной деревне, как заблудился в лесу, возвращаясь в часть и, наконец, отчаянье парня, когда он понял, что часть – дружная семья товарищей–артиллеристов – больше не существует. Да, много выпало на долю Васи за последние сутки.
С трудом парень влез на дерево и осмотрелся. Он увидел знакомый домик, поднимавшийся из трубы такой мирный дымок.
– Интересно, жив ли белобородый лесничий? – размышлял он спустившись. – Река перед его домом разветвляется на два рукава, и, пожалуй, там удобнее всего перейти ее. Нет, Гриша, нельзя нам здесь задерживаться.
И тут совсем рядом мы услышали тихий жалобный стон.
Вася встал и, шатаясь, пошел за холмик, а потом сделал знак рукой и мне. За холмом на земле умирала от ран молодая женщина, почти девочка. По бледному лицу с заострившимися чертами бежали струйки крови. Маленькая девочка, лет четырех, судорожно цеплялась за платье женщины. Босая, без платка она вся дрожала от страха и холода. Видно было, женщина ползла издалека вместе с девочкой и упала уже совсем у реки. Вася наклонился к умирающей, но мутный взгляд ее уже ничего не выражал. Она скончалась. Мы тихо сидели у ее изголовья, не было уже ни слез, ни слов.
– Надо похоронить ее, – прошептал Вася. Я вынул нож – единственное наше оружие на двоих, – и начал рыть могилу. Мы бережно стали опускать туда женщину, и тут маленькая девочка, как бы очнувшись, заплакала горько и безутешно. Она вцепилась в мои ноги, стала кусать мои руки.
– Фашист, фашист, оставь мою мамочку!
Я бросил нож, прижал девочку к груди и заплакал вместе с ней. Я не помнил, когда я плакал так, даже в детстве. Редкие и без того, мои слезы на войне совсем иссякли, как источник в засуху. Когда я видел поруганные тела молодых девушек, окровавленные седины стариков, не слезы, а гнев и ненависть душили меня.
А здесь, у могилы неизвестной женщины, когда к моей груди прижался дрожащий от ужаса ребенок, как птенчик, выпавший из гнезда, теплый, слабый комочек, лед растаял в моей груди и слезы потоком хлынули из глаз. Казалось, что вместе со мной плакали и листья израненных деревьев, и птицы, и небо, затуманенное дымом пожарищ, и солнце, увидевшее землю, залитую кровью.
– Как тебя зовут? – спросил я девочку.
– Полина, – еле слышно прошептала она.
Я прижал ее крепко к груди и зашагал вдоль опушки леса. Сзади, опираясь на палку, шел Вася.
4
Внезапно Вася остановился.
– Тихо, – сделал он знак рукой и бросился за ближайшие деревья. Я последовал за ним.
По тропинке, прямо на нас, шли два немца. У обоих автоматы, у одного в брезентовом футляре телефон. «Связисты», – догадался я. Один из них толстый, рыжий, на ходу жевал хлеб. Я провел рукой по голове Полины, призывая ее к молчанию, и отодвинулся чуть в сторону, чтобы лучше спрятаться. «А что, если заметят? – быстро соображал я. – Нет, надо нам напасть на них. Рыжего я возьму на себя, он поздоровее, а того тощего пристукнет Вася». И тут Полина дико закричала – она тоже увидела немцев. Я бросил ее на землю и кинулся на рыжего. В считанные доли секунды я свалил его на землю, – уж не знаю, откуда такая сила появилась. Вася бросился на второго. Но тот, визжа от страха, вцепился в Васино плечо и, не рассчитав удара, Вася врезался в дёрево. Я ткнул немца лицом в землю и, навалившись, держал его до тех пор, пока он не захрипел. Рядом барахтались Вася и второй немец. Неожиданно я увидел, как сверкнул нож в руках фашиста. Я бросился на помощь к Васе и… не успел. Проклятый фашист успел вонзить его в грудь парня. Когда он снова поднял руку, я перехватил ее и сжал из последних сил. Нож упал на землю. Я поднял его и несколько раз погрузил в обмякшее тело врага. Потом наклонился к другу.
– Прощай, Гриша, я умираю, – прошептал Вася. Лицо его странно побледнело, глаза ввалились.
– Нет, нет, ты поправишься, все обойдется, обойдется! – говорил я, боясь поверить в эту нелепую, страшную смерть.
– Нет, Гриша, ничего не обойдется… Расскажи маме и Рае, как все было… Перейди с Полиной реку, там, у домика лесника… – он что‑то еще хотел добавить, но голова его упала набок, и он затих навсегда.
– Вася! – стонал я. – Зачем, как это могло случиться! – Обезумевший, я бросился на немцев.
– Получай, фашист, получай, гад, за все, за все! – говорил я вне себя от отчаяния и до изнеможения пинал ногами мертвых врагов.
Потом я положил Васю под дерево и засыпал землей, взял фашистский автомат и только тут вспомнил о девочке.
Где она? Я бросился ее искать. Неужели я и ее потеряю. Эта потеря казалась мне тяжелее всех бед, случившихся со мной за день. Я заглядывал под каждое дерево, хотя пот лил ручьями и ноги мои еле двигались. И как же я обрадовался, когда увидел в кустах маленькое дрожавшее тело. Вмиг я забыл обо всем. Как самое дорогое, поднял я Полину на руки. Она бредила. Лоб ее пылал, глаза затуманились. Я прижал ее к себе н пошел к реке. До поздних сумерек пришлось отсиживаться в прибрежных зарослях – над рекой летал вражеский самолет, и от хутора лесника немцы время от времени для верности стреляли из автоматов в разные стороны. Сквозь кусты я просматривал местность и прикидывал что и как.
Во что бы то ни стало перейти на ту сторону к своим! Отдать девочку в надежные руки.
Временами мне казалось, будто Асю я прижимаю к груди, и сердце мое замирало от радости. Я был голоден, но кусок хлеба, найденный в сумке немца, не шел мне в горло. Полина выплевывала хлеб и просила воды. Я вспомнил, как маленькая Ася болела корью и тоже просила воды таким же тоненьким слабым голоском. Что делать? Я осторожно положил девочку под куст, а сам пополз к реке. Вернулся я с пилоткой, полной воды. Я напоил девочку, напился сам, положил мокрую пилотку на пылающий маленький лобик и стал ждать. Когда достаточно стемнело, я поднял Полину на плечо, взял автомат и вошел в прохладную воду. Уже почти у берега меня чуть было не подстрелили свои. Пули свистели и справа и слева. Я громко выругался, не зная, как быть дальше. И вдруг стрельба прекратилась. Я вылез на берег и пошел через кусты напролом.
– Руки вверх, – услышал я совсем рядом. Ох, как я обрадовался этому возгласу. Я бросил автомат и стоял, прижимая девочку к себе. Меня отвели в штаб, где пришлось рассказать обо всем.
Командир выслушал мои злоключения не перебивая и лишь изредка бросал быстрый взгляд в сторону человека, неподвижно застывшего у окна.
– Вот какие наши солдаты! – только и сказал он, когда я кончил. А человек у окна, – он оказался корреспондентом армейской газеты, – • сфотографировал меня с Полиной на руках.
…Немало лет прошло, прежде чем увидел отец этот снимок.
– Пять дней мы с Полиной провели в госпитале. Девочка выздоравливала и вое сильнее привязывалась ко мне. Она не отходила от меня ни на шаг. Даже во сне кричала: «Папочка, не оставляй меня здесь, где ты, папочка?»
– Не оставлю, Полиночка, не оставлю, – успокаивал я девочку, гладя ее мягкие волосы.
Из госпиталя меня отправили в новую артиллерийскую часть. Полину я сдал в детский дом.
Часто вспоминал я маленькую голубоглазую украинку, так же часто, как родных детей.
«Ты придешь, папа, за мной?» – все спрашивала она. «Приду, родная, приду», – отвечал я, и сердце мое сжималось от жалости. Я часто писал в детский дом, воспитательница отвечала мне, сообщала, что девочка здорова, весела и ждет не дождется моего возвращения.
Вскоре я опять попал в госпиталь. А после госпиталя разрешили мне ехать домой на побывку. Не утерпел я и отправился в тот город, где находился детский дом.
Полина не отпускала меня ни на шаг.
– Ты приехал за мной, ты возьмешь меня с собой, да, папочка? – говорила она, розовая, сияющая от радости. – Что мог я ответить ей?
– Возьму, родная, – поедем с тобой в горы, там у тебя есть сестра и братья. Они ждут нас.
Вот мы и вернулись…
5
Отец был ранен в плечо. Это была его третья рана. Обычно после госпиталя он снова отправлялся на фронт, отказываясь от побывки домой. «Хочу посмотреть Берлин!» – говорил он. Но на этот раз ради Полины он согласился вернуться домой. Как обрадовались мы все его приезду! Дядя Али–Булат зарезал единственного барана в честь такого события и угощал всех, кто приходил проведать отца.
Аульчане говорили: «Хороший человек, не оставил сироту». Полина переходила из рук в руки, каждому хотелось приласкать ее, поцеловать, прижать к сердцу. Бабушка по отцу Зулхижат достала из своего заветного сундука яркий платок. Она взяла девочку на руки и накинула на белокурую головку Полины платок.
– Давайте наречем ее по–аварски Паридой, – предложила она.
– Кто такая Парида? В нашем роду женщины с таким именем не было, – запротестовала бабушка по матери. Старая Зулхижат уселась поудобнее, расправила на коленях платье и начала свой рассказ:
– Это было давно. Проклятые турки напали на горную нашу страну, хотели покорить ее, увести горянок в рабство, а горцев заставить работать на турецкого султана. Враги сжигали аулы, убивали стариков и детей. И тогда горцы, как один, вступили на путь борьбы с врагом. Когда брат Париды, девушки–аварки, погиб в бою, сестра поклялась отомстить проклятым туркам. Она надела черкеску брата, его папаху, сапоги, заседлала коня брата и повела на врагов отряд девушек–горянок.
Отряд бесстрашно рубил врагов, появляясь в самых неожиданных местах. Турецкий султан был разгневан. Он придумывал всякие хитрости, стараясь поймать главаря неуловимого отряда. Долго ему не удавалось это, но вот однажды. враг окружил крепость, где засели молодые горянки. Но девушки обманули врагов. Темной ночью распилили они все подпорки в домах, а сами по тайной тропинке покинули крепость. Утром враг овладел крепостью, хлынули вражеские войска в дома, и рухнули крыши на турок, раздавили солдат султана. Вот уж взбесился султан. Все войско бросил он на маленький отряд. В ущелье Шайтан встретились турки с де–вушками. Горянки дрались отчаянно. Одна Парида уложила несколько десятков солдат султана. Но таяли силы отряда. И вот осталась одна Парида. С шашкой в руках бросилась она на врагов, зарубила великое множество их, а потом сама прыгнула в пропасть. Не верилось султану, что войско его сражалось с девушками. «Сто своих храбрецов отдал бы я за нее! – воскликнул он и велел принести ему голову героини. Но в пропасти турки не нашли тела Париды, горцы тайком унесли его и похоронили где‑то у высокой скалы… Вот какой девушкой была Парида!
Бабушка по отцу Зулхижат победоносно посмотрела на бабушку по матери. «Пусть наша Полина носит имя горянки Париды, и пусть она станет сестрой нашей Аси и дочкой для нас!»
6
Мы, братья, сразу же полюбили новую сестренку. Да и она нас. Правда, к новому имени девочка привыкла не сразу. И к гортанным аварским словам тоже. Она произносила их так старательно–забавно, что мы иногда заставляли ее повторять то или иное слово много раз. И все улыбались, даже обе бабушки. Парида пропускала наши гортанные звуки, и слова звучали так нежно, как птичье щебетанье. Она оказалась веселой и смешливой девочкой, очень ласковой и доброй. Больше всех она привязалась к отцу и бабушке Зулхижат. Стоило отцу показаться у ворот, как Парида со всех ног бросалась к нему и повисала на шее. Она целовала его и лепетала что‑то по–русски. Отец говорил нам: «Учитесь, дети, русскому языку у Париды. Это великий язык, он нужен вам, как воздух».
И Парида учила нас русским словам. Забавная она была у нас – наша новая сестра. Бывало, утром спим мы, все братья вместе, а она заберется к нам, разбудит и командует: «А ну, вставайте все на зарядку». И мы, смеясь, вставали и приступали к зарядке.
Не только мы, но все в ауле полюбили Париду. Она была желанной гостьей у всех. Если где готовилось что‑нибудь вкусное – чуду или халва, обязательно приходили за Паридой, а заодно брали и Асю.
А Ася с первых же дней невзлюбила новую сестру. Вероятно, это была просто детская ревность. Ведь раньше‑то больше всех в семье баловали Асю. Единственная сестренка да еще самая маленькая, Ася привыкла к тому, что вое самое вкусное, самое лучшее получала она.
Особенно доставалось мне. Магомед и Саид ходили в школу, а я оставался с Асей. И всюду, куда бы я не пошел, она тащилась за мной – к речке, в поле, в горы. Капризам и выдумкам ее не было предела. То притворится больной, и тогда я таскаю ее на спине. Мальчишки так и дразнили меня: «Вон идет Асин конь!»
Но больше всех баловали Асю бабушки. И вдруг с появлением Париды все кончилось. Теперь уже Парида прыгала на коленях отца, и мама без конца ласкала и целовала новую сестренку, А уж бабушки готовы были с утра до вечера рассказывать ей сказки. «Как же так? – недоумевала Ася. – Чужая девчонка стала родной?» И вражда закралась в ее сердце. К своим игрушкам, которые она так охотно уступала соседским девочкам, она и близко не подпускала Париду. «Мои, мои, не дам тебе!» – кричала Ася. Часто она выбегала из‑за стола вся в слезах и плакала где‑нибудь в уголке. А мне не раз говорила: «И зачем папа купил нам новую сестру, посмотри, какие некрасивые у нее косички».
Я старался ее успокоить, но она твердила свое. Иногда я поддразнивал Асю. Если она начинала капризничать, просила потаскать ее на спине, я отвечал: «Не буду, почему Парида никогда не просит меня об этом?» Или же я приносил что‑нибудь вкусное из сада и говорил: «Это не тебе, а Париде». Ася плакала и кричала: «Не хочу я сестру!» Отец старался вразумить ее: «Будь умницей, Ася. Сестре нужна сестра, как брату брат. Всегда любите друг друга».
Быстро прошло время, отпуск отца кончился, он снова отправлялся на фронт. Прощаясь, сказал нам: «До свидания, родные. Возьму Берлин и тогда вернусь!»
Тяжелее всех отъезд отца переживала Парида. Бывало, я просыпался ночью от ее плача. Сидит на кровати, маленькая, худенькая, и горько всхлипывает. «Что тебе?» – спрашиваю. «Живот болит», – отвечает она. Бабушка вставала, готовила ей чай из тмина с медом, а мы‑то знали, что у Париды ничего не болит, а плачет она оттого, что скучает по отцу. Без него она пугалась каждого шороха, часто кричала во сне: «Бомба!» Ася смеялась: «Трусишка! Какие тут бомбы?» Когда приходили письма от отца, Ася прятала их и говорила: «Не дам никому, папа только мне пишет, не тебе!» Я стыдил ре. Нарочно громко читал те строки, в которых он посылал привет Париде, спрашивал, как она чувствует себя. Ася дулась на всех, капризничала. «Вот какое у нее сердце ревнивое», – ворчали обе бабушки.
