Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Через час дедушку привезли в сторожку. Все тело у него было разбито о камни, а правая нога сломана. Оказывается, он упал в бурный поток. От холодной воды он вернулся в сознание и, зацепившись за бревно, взобрался на маленький островок, лег между камней, не в силах двигаться. «Смотрел я, – рассказывал дедушка, – на небо, на облака, думал – в последний раз. Но не хотелось умирать, не узнав, пойман ли враг. Как дать о себе знать! Тут, думаю, промеж камней и не увидит меня никто. Вдруг вижу в небе – беркута. Не мой ли, думаю, знакомый? А может, это Азраил летит в образе беркута душу мою забрать? Ну, ему‑то, думаю, не покажу, что ослаб. Собрался с духом да хотел песню запеть. А из груди – один хрип, да и только. А беркут, гляжу, все ниже спускается. Смотрю – точно, мой беркут. Обрадовался я ему. А он сидит, на меня смотрит. Тут я и сообразил. Отодрал от рубахи клочок, царапнул об камень палец, да и кровью написал. И что бы вы думали? Понял меня мой беркут. Клочок в клюве зажал и полетел…
Вот и кончилась эта история. Маседо так и не смогли опаоти, рана была слишком глубокой. Похоронили ее на сельском кладбище, и Хасбулат, вернувшись с фронта Героем Советского Союза, посадил на ее могиле вишню. Каждой весной стоит она в белом убранстве, словно невеста. Десять лет спустя, когда у Хасбулата родилась дочь, он дал ей имя Маседо, а родившегося через год сына назвал Абдурахманом. Дедушка Абдурахман умер уже после войны, прожив почти сто лет. И сейчас его помнят в горах, а знаменитый его пандури бережно хранит сын.
Все это я вспомнил, встретив маленького Абдурахмапа на узкой сельской улице. Загорелый, радостный, он вихрем помчался дальше, а мне хотелось крикнуть вслед ему: «Счастливой тебе жизни, мальчик, расти таким, каким был твой дед…»
ОТЦОВСКИЕ САПОГИ
1
Каждому свой аул кажется самым лучшим, но скажу вам от чистого сердца, во всей Аварии не найдешь красивее моего Гандыха. Слева от него протекает красавица Силик, белая как молоко, на вид тихая, спокойная. Правда, стоит пройти хорошему дождю, и она пожелтеет, потемнеет, разольется широким потоком, выплеснется из русла и бросится на кукурузные поля, что вокруг. Летом она холодная, а зимой теплая–теплая, потому и мельницы у нас работают круглый год. Из всех соседних аулов приезжают к нам молоть пшеницу и кукурузу.
В холодный зимний день видно, как легкий белый пар стелется над рекой, это потому, что у подножья Силинской горы впадает в нее вода из горячего источника. С севера Гандых ограждают от бурь и ветров невысокие горы с волнистыми вершинами – Сили, сплошь покрытые сосновыми лесами, а на западе и юге аула раскинулись яблоневые сады. Говорят, раньше здесь были непроходимые леса. Моя бабушка, пусть она теперь наслаждается в раю, как говорят старики, ибо нелегкую она жизнь прошла, часто рассказывала мне легенду о появлении нашего Гандыха.
Говорят, давным–давно, лет триста тому назад, у одного богатого кородинского (есть в Аварских горах такой аул) купца заболел единственный сын. Кого только не приглашал купец к больному – из старого Дербента прибыл известный лекарь, из Грузии знахарь, но никто не вылечил Гаджи–Али – так звали сына. Как‑то один мудрый старик посоветовал купцу увезти сына в горы, пусть, мол, больной напоследок подышит воздухом родных гор, попьет сладкой воды из горных источников. Купец так и сделал. Вот однажды пришли они к нашим горам и остановились на ночлег. Положили слуги купца носилки с больным под дикой яблоней, а сами развели костер. Наступила ночь. Совсем близко из леса доносился вой голодных шакалов, где‑то рядом бурлила река. Вещ ночь не спали слуги – сторожили коней, а купец спал в своем шатре. Рано утром проснулся купец, вышел из шатра и глаза протер – не поверил глазам своим. Стоит у яблони сын и улыбается первым солнечным лучам, пенью птиц, игре утреннего ветерка в зеленой листве. «Что за чудо! – крикнул купец. – Мой Гаджи–Али выздоровел за ночь! Он стоит на собственных ногах и улыбается». А сын обратился к нему: «Отец, я впервые спал спокойно и видел чудесный сон! Будто красавица в белой шали прибежала с гор с кувшином на плече и подала мне напиться».
«Вот, молодец, тебе целебная вода. Выпей и станешь здоровым, как будто мать заново тебя родила». Взял я кувшин у девушки, выпил. Просыпаюсь утром и хвори, как не бывало!»
Закричал от радости купец: «Это горный воздух и вода вылечили тебя, сын мой!» Схватил он кирку и ударил в то место, где спал больной. «Тут я построю дом для тебя!»
Созвал купец каменщиков, плотников и построил дом у подножья горы.
«Смотри, отец, как Сили стоит она под небом». Так и нарекли гору, а Сили по–аварски значит столб, подпорка.
На радостях стал купец всех звать к себе. «Приезжай ко мне, – говорил он, – я нашел райскую долину в горах». А по–аварски «ко мне» звучит как «ган дыхе». Стали съезжаться люди со всех сторон, построили дома, развели сады, стали распахивать землю. Встречные спрашивали их, куда, мол, путь держите, добрые люди?
– Идем к купцу, зовет ган–дыхе, отвечали те. И постепенно слились два слова в одно и получилось «гандых». Так и стал называться наш аул.
– Суровой была, внучек мой, жизнь горцев, – рассказывала бабушка, – каждый аул что крепость. Трижды дотла поджигали Гандых враги. То Тамерлан, то Надиршах, а в последний раз турки. В четвертый раз чуть было не сожгли нас деникинцы, да, хвала Аллаху, партизаны не дали. И снова заново поднимались стены домов, рождались сыновья, и Гандых жил и живет! Только жизнь‑то у него теперь совсем другая, и солнышко по–другому греет, и птицы другие песни поют. Ох как завидую я вам, внуки мои, что жизнь вам радостная, счастливая досталась. Правда, досталась она кровью отцов и дедов. Посмотри вон на наши Сили – там в скалах штыком написаны имена тех, кто сложил свою голову в гражданской войне. Там прочтешь и имя своего дедушки Султан–Ахмеда. Шестерых деникинцев уложил он в неравном бою, раненого, истекающего кровью, захватили его враги и потащили на расстрел – сам он идти не мог. Все помню, внучек, как вчера это было. Я стояла и смотрела, как он принял смерть. «Не плачь, Апидат, не показывай слезы врагам, из нашей алой крови вырастут цветы новой жизни!» Это были его последние слова! А еще посмотри, внучек, на ту каменную доску, что стоит под самой аркой у аула. Золотыми буквами там написаны имена тех, кто погиб в последнюю войну. Есть там и имя твоего дяди, среднего моего сына, Ананды. Даже могилки его я не видела, знаю только, погиб он, освобождая Прагу. Друзья прислали мне его ордена. А имя его дали тебе, будь достоин его, Апанды!
Да, да, меня зовут Апанды, что значит, ученый, почетный. Правда, с ученостью у меня слабовато, четверки – редкие гости в моих тетрадках. А единственная пятерка стала позором для меня. Дело в том, что я переделал ее из единицы.
И сначала так здорово получилось! Получил я кол в школе, пришел домой и раз – исправил на пять.
Наутро, перед школой, снова пятерку на единицу переправил. И так трижды переделывал я единицу, пока бумага, видно плохая, на том месте не порвалась. Пришлось засунуть дневник в дымоход. Да как нарочно, бабушка вздумала развести огонь в очаге, там и нашла. Что было! Мама на меня кричала: «Ты позоришь меня (ее тогда как раз орденом наградили), что из тебя получится только!» И отца упрекала, что он не следит за моим поведением. Отец попробовал было защитить меня: «Сам не лучше учился, ребенок, что с него возьмешь!» Он у меня добрый, шутник. Но в тот день родители поссорились не на шутку.
В общем, с учебой у меня слабовато пока. Мама горюет – ну что за ребенок! В 12 лет уже отца перерос, обувь ему покупаю 42–го размера, а ума мало! И что с ним дальше будет! Ну, я насчет ума не беспокоюсь – накоплю как‑нибудь, а вот с ногами действительно нехорошо получается. Мало того, что большие они у меня, так еще любые ботинки прямо горят на них. Как скажет бабушка, самые крепкие босоножки на второй же день рвутся. Принесешь чинить, а мастера смеются: «Что же Аллах тебе ноги смастерил из остатков всяких, видимо, нужного материала не хватило!» Им – смех, а мне – слезы. Пойду в драмкружок или на праздник в новых туфлях, ста шагов не сделаю, так начинают жать, проклятые, что или кричи, или босиком иди! А попробуй в них танцевать или бегать!
А уж как «День черешни» подходит, заранее начинают расстраиваться! «День черешни» – это праздник такой у нас, когда первая черешня поспевает. Со всего района к нам съезжаются гости. Играет зурна, все ноют, танцуют, веселые, нарядные. Мы, школьники, идем в сад собирать черешню. В прошлом году надел я новые ботинки, старые совсем развалились и отправился в сад. И, как вы думаете, тут же ноги стали гореть, как в огне. Пришлось разуться и ходить босиком, а там колючек всяких полно. Все веселятся, поют, пляшут, а я весь праздник на поляне просидел – иголкой колючки вытаскивал из ноги. А одна колючка так засела, что две ночи мне спать не давала. Пришлось к доктору идти и нарыв резать. Ох–хо–хо, как больно было! Врагу своему такого не пожелаю!
2
В тот день возвращался я из Магди, есть такой хутор на берегу Сили. Когда‑то он принадлежал какому‑то Магди, а теперь там пасут колхозную отару. Впереди легко и быстро шагал Микаил, а я, как всегда, плелся сзади, хромая на левую ногу в больших кирзовых сапогах отца. Микаил ворчал, что я задерживаю его, что вертолет вот–вот должен показаться над ущельем, а мы еще и близко‑то к нему не подошли. Я тоже злился на него – сам виноват – придумал эту «чуял рики».
– Не я виноват, а твои обезьяньи ноги, – угадал мои мысли Микаил, – надо же в таких сапогах ходить на хутор!
Да, легко ему говорить! Ботинки носит 36–го размера. А меня только сапоги и спасают. Отцовские, каждый по 5 килограммов весом!
Вчера пригласили нас чабаны на свой праздник «куй биччай». Аул наш в районе считается передовым – и шифер почти на каждой крыше, и электричество, старики ни одной передачи по телевизору не пропустят, а вот старинные праздники справляются. Так что праздников у нас много – и старые, и новые.
Весна начинается праздником «Первой борозды», потом – «Праздник уборки», «День черешни» – я уже рассказывал, и, наконец, «Вечер начала зимы». Мы, ребята, его больше всех любим. Все собираются на вершину Сили, берут с собой хворост, стручки сухие, сено для костра. На всю Аварию полыхает гандыхский костер! Мы сидим вокруг, радуемся зиме, песни поем, а когда костер разгорится – жарим в золе картошку. Такой вкусной картошки дома не поешь!
А осенью, перед отправкой отары на зимние пастбища, чабаны проводят праздник «куй биччай». Отбирают лучших породистых овец и пускают их в отару, чтобы был ранний окот. Все, чьи бараны в отаре, к вечеру собираются у чабанов и начинается пир. Праздник открывается состязанием чабанов. Чабаны становятся в ряд, берут из отары по одному барану и по команде старшего начинают стрижку. Кто пострижет быстрее всех, да притом и красиво, аккуратно, тому почет и уважение. Затем чабан должен быстро и правильно зарезать барана и освежевать его. Победителя состязаний выбирают тамадой пира.
Вот и вчера был такой пир. На ковре у хутора Магди собрались чабаны и аульчане, взрослые и дети. Столько было всего вкусного, фруктов, сладостей, что глаза разбегались, но больше всего мне понравились чабанские сарисы, это такая колбаса из бараньих внутренностей. Тамада сам распределяет ее каждому гостю, а гость при этом должен говорить какой‑нибудь шутливый тост в адрес чабанов, а если не мастер говорить, то должен спеть или сыграть и сплясать в честь чабанов, а если и этого не умеешь, то хоть петухом кукарекай, только не молчи и не стой, как истукан.
Старый Муса–Хаджи, вечный сторож колхоза (вечный потому, что сколько я живу на свете, он всегда сторожем), взял у тамады сарисы и рог гапдыхского красного вина (да, да, у нас и виноградное вино есть – сами гонят) и произнес такую речь:
– Желаю дорогим чабанам никогда не видеть перед своим домом три кареты. – Все переглянулись между собой, какие еще кареты выдумал старый Муса, уж не рехнулся ли старик?
А вечный сторож усмехнулся в усы и продолжал:
– Карета «скорой помощи» – раз, карета милиции – два и карета пожарной команды – три! – И довольный выпил рог. Все засмеялись, захлопали, а Муса–Хаджи добавил: – Все сегодня перед нами есть – пусть беднее этого не будет у чабанов на обеденном ковре. Пожалуй, не хватает только моченых груш тети Муминат.
– Да, – вздохнули все, вздохнули, потому что знали, что Муминат раздает свои чудесные груши только раз в году – 20 марта и еще лишь тому, кто заболеет в ауле. Я быстро представил себе маленькие моченые груши на тарелке. В прошлом году, когда я простудился и тяжело заболел, добрая тетушка Муминат прислала мне несколько своих груш. Я до сих пор помню их вкус. Слаще меда. В ауле говорят, что никому, старая, не раскрывает секрета их обработки, а держит в закрытых кувшинах где‑то в подвале.
Впрочем, я вскоре забыл о моченых грушах и даже о халве с орехами, так искусно приготовленной нашей соседкой Хавой. Запел Султан–Мурад, а когда он поет, то забываешь все – так говорят взрослые. И действительно, вижу я, Микаил даже на халву не смотрит, как заслушался.
Султан–Мурад пел, похаживая по ковру, держа в руках бубен, высокий, стройный. Пел он старинную аварскую песню о семи братьях и сестре. Очень я люблю эту песню, и готов слушать ее тысячу раз! В ней поется о том, как Надиршах напал на Дагестан и никак не мог взять одну крепость. А крепость защищали семь отважных братьев и сестра–красавица Вавсарат. Хитрый Надиршах подослал к девушке старуху. Старая карга расписала красоту и смелость шаха, говорила, что, если Навсарат станет его женой, кончатся войны и братья девушки будут друзьями, а не врагами шаха.
Юное сердце Навсарат воспламенилось любовью, и она согласилась помочь иноземцу. По указке старухи сестра налила в ножны братьев соленую воду и обрезала тетивы луков. Утром, когда полчища Надиршаха начали штурмовать крепость, схватились братья за луки и увидели, что обрезаны тетивы, а сабли не могли они вынуть из ножен – заржавели. Один за другим погибали братья, и поняла тогда сестра, что жестоко обманута. Бросилась она к ногам последнего, оставшегося в живых брата и рассказала все как было. Не простил сестру брат, схватил он изменницу, вскочил на коня и ринулся сквозь вражеские ряды вниз, в пропасть. Много–много лет прошло с тех пор, а люди и теперь проклинают неверную сестру, ведь предательство страшнее смерти.
Очень здорово пел Султан–Мурад; я так живо представлял себе старинную крепость и звон мечей, и коварного Надиршаха. Малик толкнул меня в бок, и я оглянулся.
– Пошли поиграем в «конокрадов»! – прошептал он мне в самое ухо.
– А как же халва?
– Успокойся! Она уж давно в моем кармане. Победишь – всю получишь! – Мы потихоньку выскочили из комнаты и спустились в долину. Кинули жребий. По жребию «конокрадом» стал я. Игра заключалась в том, что «конокрад» должен был скрыться где‑нибудь поблизости – в кустах, за камнями, а остальные должны искать его. Не найдут – значит, все поочереди таскают героя на спине – как на коне. А кто быстрее всех будет бегать, того и выбирают «конокрадом». Он прячется, и все начинается сначала. Если же «конокрада» найдут, то уже он должен на своей спине таскать нашедшего.
– Не забывай, Апанды, – говорил мне Микаил, – не найдем тебя, – покатаешься на нас, да и халвой закусишь.
И я бросился наутек. Искал среди больших камней, кустов, где бы спрятаться понадежнее. Поблизости был маленький хутор. Я продирался через колючки и попал в сад. Прямо передо мной росло большое ветвистое дерево. Что‑что, а уж на деревья я мастер взбираться! Правда, отцовские сапоги мешали, но хоть и с трудом, я надежно скрылся в густой листве ветвей. «Тут уж никто не найдет меня!» – радовался я. Луна освещала все вокруг, и я хорошо видел, как ребята ищут меня в кустах.
– Эй, эй! – вдруг крикнула Хабсат. – Я видела, как он забрался в сад тети Муминат!
«Вот, чертенок, – ругнулся я про себя, – следила, косоглазая, за мной». А глаза Хабсат действительно раскосые, сама она отчаянная, всегда вьется около мальчишек и ни в чем им не уступает.
Вижу, перелезает девчонка через забор и направляется прямо к моему дереву.
«Все равно не найдешь, – подумал и так затаился, что и кашлянуть боюсь. – Лишь бы ветка выдержала, не подломилась!»
– Вот бы сюда овчарку Муса–Хаджи, она бы быстренько нашла «конокрада», – говорил Малик. Он уже тоже под моим деревом очутился.
– Вот чую, чую, что он где‑то близко, – не унимается Хабсат, – не мог же он уйти дальше, там ведь собака тети Муминат знаешь какая злюка. Ананды ее ух как боится!
«Ах ты… уж я тебе покажу потом», – пообещал я Хабсат. Надо же, эта девчонка все про меня знает. Ей что, на нее не нападала собака Саид–бега. На правом бедре у меня до сих пор след от ее зубов. Было это в позапрошлом году. Послала меня бабушка к бабушке Нуцалай за нюхательным табаком. Дело было вечером, дом Саид–бега стоит на самой окраине аула, сам он пастух, много месяцев в горах, а мать его, Нуцалай, живет в нижнем этаже, прямо во дворе. Я просунул руку в щель и открыл ворота Саид–бега. Зашел под темный подвес, и вдруг рядом раздался такой лай, что до сих пор, как вспомню, поджилки трясутся. А она, эта проклятая собака, как вцепится в мои штаны. Я закричал, заплакал. На шум выбежал Саид–бег (он, оказывается, только накануне вернулся с гор) и оттащил свою собаку. Уж не помню, как я до дома своего добрался, и про табак, конечно, забыл. Бабушка, бедная, к знахарке побежала, а мама доктора привела. И начались мои мучения – каждый день уколы. Вот с тех пор я и не могу слышать собачьего лая.
И главное, когда я в сад к Муминат полез, совсем забыл, что и у нее овчарка водится. Ноги и руки мои задрожали, и тут, как назло, раздался оглушительный собачий лай. Это старая Муминат услышала наши крики и вообразила, что воры к ней в сад забрались, вот и спустила с цепи собаку. Бросилась она на ребят, а я с дерева заорал, что есть силы: «Подождите меня, меня подождите, я тут, я сейчас…» Да не тут‑то было. Кубарем свалился я с дерева и провалился сам не знаю куда. Лежу в полной темноте, а наверху слышу лай, крики. А я лежу, как в могиле, в сыром подземелье, бока болят, нога ноет, на одной, чувствую, сапога отцовского нет, видно свалился, когда я с дерева летел.
«Черт с ним, с сапогом, а вот как выбираться отсюда?» Позвать на помощь тоже боюсь, вдруг овчарка прыгнет на меня сверху.
«Во всем Микаил виноват, придумал эту дурацкую игру, что вот теперь делать?»
А между тем звуки надо мной стихли, наступила зловещая тишина.
«Вот так полежу, полежу и умру, – думал, – и никто не догадается, где я». И так мне себя жалко стало, что слезы сами покатились из глаз. Шарю руками туда, сюда и вдруг наткнулся на какие‑то кувшины, закрытые глиной. А вокруг солома, много–много. Привстал я на четвереньки, подполз к кувшинам, а от них такой знакомый запах идет. И вспомнил я, как тетя Муминат свои знаменитые груши мне приносила, когда я болел. И как меня бабушка кормила ими.
«Ага, так это же кувшины с мочеными грушами! Это же подвал Муминат! Значит, я прямо с дерева к ней в тайник попал!»
Каждый год, двадцатого марта, когда появляются первые почки на деревьях, собирает Муминат всех Магомедов к себе в сад. Усаживает ребят под дерево и угощает своими знаменитыми мочеными грушами. Ее восемнадцатый сын Магомед геройски погиб в сорок втором году где‑то на Украине. С тех пор Муминат переселилась на хутор, никогда не снимала траура. Под старой яблоней, посаженной еще отцом Магомеда в день рождения сына, сидела она ночами и плакала. Будто шуршанье листьев рассказывало ей повесть о сыне. Люди считали ее помешанной. Но Муминат была в здравом уме и продолжала ухаживать за садом, ведь ее Магомед любил сад и учился на агронома. Однажды, в день получения похоронной – 20 марта собрала старая всех мальчишек по имени Магомед и устроила им угощенье, и так продолжается до сих пор. Люди в ауле привыкли к этому и не находили в этом ничего странного.
«Так вот в этих кувшинах находятся груши Муминат! Ох, какие же они вкусные. Вот где, оказывается, они хранятся». Все эти бессвязные мысли промелькнули у меня в голове. «А как же все‑таки отсюда выбраться?»
Не знаю, сколько просидел я в подвале, мне во всяком случае казалось, что целую вечность.
Вдруг сверху слышу чей‑то шепот:
– Ананды! Ананды!
– Здесь, здесь, – шепчу, узнав Микаила.
– Что ты там делаешь?
– Моченые груши ем!
– А ну, кидай и мне! Вот хитрый!
– А сколько тебе, кувшин или два?
– Ты еще смеешься! Сиди тогда, пока Муминат тебя не обнаружит! Овчарка у нее знаешь какая?
– Где она?
– Кто? Старуха?
– Овчарка.
– Мы прогнали. Ночью, когда незаметно кидаешь мелкие камешки, знаешь как собака боится.
– Ничего не знаю. Протяни что‑нибудь, чтобы я мог выбраться отсюда.
– Давай сначала груши!
– Кувшины закрыты.
– А ты открой их.
– Если старуха узнает?
– Откуда ей! Домой пошла и овчарку на цепь посадила. Давай, давай, ты груши кидай, а потом мы аккуратно дырку эту травой закроем!
Ох, нелегко было открывать крышку кувшина. Как свинцовая, прилипла эта глина. Но камнем я разбил ее и бросил Микаилу несколько груш. Он только командовал сверху– «еще, еще!». Знал, что он хозяин положения.
…Когда мы появились у чабанской стоянки, ребята удивились:
– А мы думали, вы домой убежали! Искали, искали вас и не нашли. Хабсат и Салимат с дядей Хаджибеком в аул ушли, а мы остались. Вот разведем костер и будем бараньи головы жарить.
– Не достанутся вам головы! – засмеялся Микаил, он до того объелся мочеными грушами, что даже вкусные бараньи головы его не привлекали сегодня. – Вы же убежали, испугались овчарки Муминат.
– Нет, мы не убежали, это вы сами скрылись нарочно. Мы свою долю пожарим, – решительно заявил Рашид. Все ребята его поддержали, и нам ничего не оставалось, как согласиться,
4
Утром я проснулся от боли в ноге. Посмотрел, а на колене ранка, правда маленькая, но колено распухло, вокруг ранки краснота. Султан–Ахмед достал из своей чабанской сумки йод, марлю и перевязал рану. И пошутил еще:
– Разве такие царапины заслуживают внимания мужчины!
Распрощавшись с чабанами, мы отправились домой. Ребята побежали к шоссейной дороге прокатиться на попутной машине, а мы с Микаилом спустились по тропинке в сторону аэродрома. Он на самом плато в пяти километрах от нашего аула. Я забыл рассказать о нем. Построили аэродром в прошлом году, бульдозерами пробивали дорогу на плато. Раньше аульчане добирались до города на машинах, а теперь все, кто едет в город, или на зимнее пастбище, во время окотной компании, сенокоса, летают на вертолетах до Махачкалы, а уж оттуда на автобусе.
«Полчаса в воздухе, – и ты в городе, ну, чем не птица!» – радовались аульчане. Мы с Микаилом еще ни разу не летали, зато каждый ясный день, когда из‑за Седло–горы появлялась черная точка, бежали к нам на веранду. Иногда вертолет делал круг над Гандыхом.
«Это гостям показывают наш аул», – говорили тогда старики. А уж гостей у нас побывало немало, особенно после того, как у горы Сили образовалось огромное озеро. Были гости из Чехословакии, Польши, даже одни – длинный, рыжий, в очках – из Швеции. Он ходил по нашим маленьким улицам, заходил в дома, и что самое удивительное – разговаривал по–аварски.
Вот чудеса‑то. Оказывается, этот чудак–ученый изучает аварский язык.
Все повторял по–нашему: «Вах! Вах!» – что значит – «удивительно».
Мы только утром вспомнили, что сегодня должен был прилететь старший брат Микаила. Он тоже ученый, историк, кажется. Преподает в университете. А в этом году хотел отдыхать в родном ауле. И жена с ним приедет. Микайл в душе надеялся, что брат привезет ему резиновую надувную лодку. Вот почему мы и спешили на аэродром. Хотели вовремя успеть встретить брата.
– Быстрее, быстрее, – торопил Микаил, – видишь, уже вертолет показался. – И действительно, над ущельем замелькала черная точка. А потом послышался и звук мотора – слабый, как жужжанье пчелы.
– А ты точно знаешь, что брат сегодня прилетит? – вдруг засомневался я.
– Точно, точно, – заверил меня Микаил. – Я сон вчера видел. Знаешь, когда во сне едешь на красном коне, бабушка говорит, все желанья исполнятся!
– Так ты из‑за сна…
– Не только сон, брат и в письме писал, что скоро будет дома.
На аэродром мы успели вовремя. Но Айдимир из вертолета не вышел.
Тут были другие люди: двое в шляпах – их ожидала черная «Волга». Колхозники заняли места в автобусе и уехали. Осталась только незнакомая женщина в соломенной шляпе, а с ней мальчишка нашего возраста. Женщина долго говорила с Абдуллой – работником аэродрома. Тот рукой показал ей в сторону нашего аула.
– Честное слово, это тетя Хабсат с двоюродным братом Тимуром, – сказал Микаил.
– А ты откуда знаешь?
– Посмотри на мальчишку, у него и ласты, и медная трубка, а это, – Микаил показал на большой сверток, – надувная лодка. Говорила же Хабсат, что тетя должна приехать с сыном, вот они и везут ей ласты и лодку. Точно они.
– Пошли к ним, поможем, а то ведь это все тяжелое. – Дернулся я в сторону Хабсатовой тети, но Микаил удержал меня за локоть.
– Ты что, сдурел? Помогать им, еще чего не хватало. Видишь, они идут в Гандых. Пошли вперед, – и мы побежали впереди. Не знаю сам, но я немножко побаивался Микаила. Стыдно, конечно, признаться в этом, но это так. Получилось так, что со второго класса я как‑то подчинился Микаилу, хотя и ростом был выше его, да и не слабее. Правда, в драках я нередко уступал ему, очень он был цепкий, юркий. Глаза его, маленькие, черненькие, становились в это время злыми, и он, как петух, мог целый час бороться, изматывая силы противника. В нем была удивительная уве–ренность в себе, никогда не отказывался он драться даже со старшими и редко уходил побежденным. Его самоуверенность вызывала во мне странную неуверенность. Кроме того, он был сообразительнее меня на всякие каверзы и подвохи, из любой неприятности выходил е честью. Я так привык к нему, что в конце концов иногда даже против своей воли шел на поводу у него, как глупый теленок.
Вот и сегодня. Мне очень хотелось помочь тете Хабсат, но я поплелся за Микаилом. Они шли сзади, мы хорошо слышали их веселый смех, громкий разговор.
«Будто ровесники, – завидовал я Тимуру. – Моя мать никогда так со мной не разговаривает. Всегда ей некогда, особенно в последние годы, когда выбрали председателем колхоза». Как завидовал я этому мальчишке!
– Ишь, маменькин сынок. Без ее юбки ни туда ни сюда. Видали мы таких!
Но вот мы подошли к развилке дорог. Звонкий голос женщины окликнул нас:
– Ребята, дорогие, скажите, по какой дороге нам идти в Гандых?
Микаил с готовностью стал показывать дорогу.
– Вот по этой, тетя. Пойдете прямо, спуститесь в ущелье, потом поднимитесь в гору, а за ними Гандых.
– Спасибо, ребята, – и они повернули совсем в другую сторону. Я смотрел на Микаила. А – он улыбался, узенькие глаза его недобро блестели.
– Пусть топают, так им и надо.
– Зачем же ты обманул их. Потом узнают, нам стыдно будет.
– Ха–ха–ха, стыдно, пусть Хабсат будет стыдно, что не встретила свою тетку. Приезжают тут всякие дышать нашим воздухом, кататься на надувных лодках в нашем озере.
Ну, что ему на это скажешь? Все равно ничего не поймет. Только пожалел я впервые, что у развилки дорог нет дорожных указателей, как в городе, например.
Не учли дорожные мастера, что найдутся такие, вроде нас, что покажут неверный путь.
Впрочем, скоро я забыл об этом. Нас догнал колхозный «газик», возвращающийся из райцентра.
– Машина председательши едет, – сказал Микаил. – Эх, была бы моя мать председатель, везде бы на ее машине ездил. А тебя она никуда не берет.
– А я не люблю ездить, – соврал я. В самом деле, хоть по старой аульской привычке «газик» называют председательским, на нем у нас ездят все, кому не лень. Если надо кого в райцентр в больницу доставить, хоть в сельской больнице есть своя грузовая машина, ездят па «газике», на учительское совещание опять на председательской машине. Говорят, раньше до самого города сутками шли люди пешком, теперь же, как удивляется мой дедушка Залимхан, пройти одного шага не хотят пеш–ком. Уж и грузовая машина им плоха, подавай председательский «газик».
Шофер, дядя Меджид, ворчит:
– Балует твоя мать колхозников. Ни мне, ни машине отдыха нет. Кто не придет просить – всем дает машину, будто конь, который никогда не расседлывается, стоит он – «газик». Вот был председатель Исмаил, •кроме него, никто в машину не садился. «Я глава колхоза, и только я должен ездить на машине», – отвечал он каждому. Машина, как новенькая, стояла у дома Исмаила. А теперь на что она похожа, грязь вытереть с нее некогда!
…Вот и теперь сидит в машине старая птичница Хадижат. «В райцентр, в больницу ездила», – догадываемся мы. Сын ее электрик в прошлое воскресенье со скалы упал. Тетушка Хадижат улыбается, значит, все в порядке, ничего страшного. Шофер увидел нас, затормозил.
– Эй, ребята, залезайте!
Мы не заставили себя упрашивать. Уселись рядом с почтальоном, безруким Магомедом. Он хороший человек и инвалид, ему и надо ездить, а Хадижат могла бы и по телефону справиться о сыне, не обязательно машину в райцентр гонять!
Магомед достал из своей сумки телеграмму и подал ее Микаилу. А телеграмма‑то от брата. Сообщает, что опять не сможет приехать, у жены мать заболела, уезжает в Ленинград. Микаил сразу скис. Заворчал:
– Женился на ленинградке, и в прошлом году ездил туда, и в этом тоже. Хоть бы лодку догадался прислать мне с кем‑нибудь…
Домой я добрался усталый и сразу же улегся спать – ведь на чабанском пиру не уснешь, да и нога побаливала. Дедушка Залимхан призязал к райе кусок бурки, смоченной соленой водой. Это старинный испытанный способ. Сказал, что к утру всю боль как рукой снимет. Но я уснул, как убитый, и никакой боли не чувствовал.
А утром… но все по порядку. Наш новый дом стоит в самом центре аула, я сплю на втором этаже. Окно в моей комнате большое, да еще маленькая застекленная веранда. Открыл я глаза и вижу: окна распахнуты, хотя утро довольно прохладное, и на веранде стоит мальчишка в майке и занимается зарядкой. Я сразу узнал его. Сначала подумал, не приснился ли уж он мне? Протер глаза. Нет, все наяву. По радио как раз идет зарядка – раз, два, три, и мальчишка, которого мы вчера так бессовестно обманули, держит в руках мои гантели (отец привез мне их в прошлом году из города) и старательно проделывает все упражнения. А’я‑то так и не занимался с ними, забросил их, а он нашел и вот – пожалуйста. Как же попал к нам этот мальчишка? Тут только я заметил против моей койки раскладушку, а на стуле пиджак и брюки. Значит, мы с ним всю ночь провели вместе. А я ничего не слышал и не видел.
