Текст книги "В теснинах гор"

Автор книги: Муса Магомедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Засада! – крикнул ошеломленный Гусейн и пришпорил коня. Абдулатип дал очередь еще. Он увидел, как Дарбиш вдруг схватился за грудь, едва не вылетев из седла. Его конь, словно обезумев, рванулся, направляясь обратно в аул. А Гусейн был уже далеко, Тулпар нес его в горы. Следом за ним несся конь Назира. «Упустил, упустил», – чуть не плакал Абдулатип. Вне себя от досады и горя, он бросил пулемет н побежал к Хабибу. Тот лежал в луже крови и тихо стонал, едва шевеля губами. Видно, что‑то пытался сказать на прощанье другу и не мог. В голубых глазах застыло страданье. Правой рукой он зажимал рану на животе. Левая рука была прострелена и безжизненно повисла. Абдулатип приподнял друга.

– Что случилось? Что с ним? – Из аула бежали люди.

– Посмотрите, посмотрите! – услышал вдруг Абдулатип женский голос. – Дарбиша лошадь волочит!

– Видно, кто‑то из партизан подстрелил, – сказал стоявший в толпе старый Гамзат. – Хватит, попил он нашей крови. Хотел со своим добром убежать, да не удалось.

– Абдулатип! – Мальчик узнал голос отца. Он стоял над Абдулатипом и гладил его вихрастую голову.

– Папа!

– Сынок! Шивой, – голос отца задрожал. – Отпусти Хабиба, видишь– он уже не дышит. Не плачь, пойдем. Теперь ему уже не поможешь.

– Папа, нашего Тулпара увел Гусейн, – Абдулатип всхлипнул.

– Знаю, сынок. Еще вчера ночью увел, прозевал я коня. В ту ночь я у дяди Нуруллы был, доктора к нему привел.

– У дяди Нуруллы?

– Да, сынок. Мюриды отрезали ему руку. Руку мастера, – отец не мог говорить от волнения.

– Скоро всех мюридов прогонят, папа!

Когда отец с сыном вошли во двор своего дома, Издаг навьючивала тюками стоявших посреди двора двух ослов.

– Пусть горит этот проклятый дом. Не было мне здесь никакой радости, – кричала она.

– Дом наш не сгорит, зачем ему гореть, – сказал отец, устало садясь па скамью. – Прощай, Издаг. Ты только горе принесла мне в дом. Ты и твой брат.

– Не смей произносить имени моего брата! – кричала разъяренная Издаг. – Мужчины там воюют с этими иноверцами, а ты дома сидишь. А еще усы носишь, как верный мусульманин.

– Ну, нет, Издаг. Теперь‑то я не буду сидеть дома. Теперь я знаю, с кем мне по пути. Не с твоим братцем, нет. Я пойду с красными, против таких, как твой брат. Я отомщу этим разбойникам. За все горе, которое они принесли людям. За руку Нуруллы и за коня! Уезжай, да побыстрее.

– И не думаю оставаться в твоем проклятом доме! Очень нужно! Хоть не буду видеть противную морду этого щенка, – она ткнула пальцем в сторону Абдулатипа. – Я‑то не пропаду, – и она стала привязывать к рогам коровы веревку.

– Иди, сынок, закрой ворота, – сказал отец, когда Издаг наконец покинула двор.

Вдруг на улице послышался стук копыт, крики «ура». Абдулатип выскочил на улицу. Из домов выходили люди, мальчишки со свистом мчались навстречу появившемуся на дороге отряду.

– Партизаны едут! Партизаны едут! – слышались голоса.

Абдулатип бросился вслед за мальчишками.

Отряд красных атаевских партизан входил в аул. Впереди на своем коне медленно ехал Атаев. Абдулатип еще издали сразу узнал его. А вот рядом с ним Сааду, в руках у него красное знамя. Вот они уже совсем близко.

– Абдулатип! – услышал мальчик сразу два голоса. И он узнал голоса Париды и Шамсулвары.

В ТЕСНИНАХ ГОР

Все имеет свое начало: каждая река, каждая гора, всякое дерево и всякий цветок. Идешь ты эдак осенью по дороге, ешь спелый абрикос и, ни о чем не подозревая, бросаешь косточку в траву. Лежит она до поры до времени, греется в животе матери–земли. И вдруг зашевелится в, казалось бы, мертвой косточке жизнь, и, расколов скорлупу, потянется к солнцу росток, напьется дождем, полезет наверх. И не заметишь, как вырастет возле дороги деревцо, зашелестит листочками, радуя прохожих.

Так и эта повесть, дорогой читатель, имеет свое начало. Мне пришла мысль написать ее в тот солнечный летний день, когда я, уже дядя в летах, с седеющей головой, шел по кривым улочкам родного аула, где оставил когда‑то свое босоногое детство.

Навстречу мне бежал мальчуган лет шести с курчавыми черными как смоль волосами, курносый нос его лупился от загара. На ходу кусая яблоко, он гнал по дороге мячик.

– Здравствуй, малыш! – сказал я ему. – Чей же ты будешь?

– Здравствуйте, – удивленно смотря на меня, ответил он. – Меня зовут Абдурахман. А вы кто, дядя?

– Я, милый, из этого аула.

– Из нашего? – удивился мальчуган.

– Из вашего.

– А почему я вас никогда не видел? – Он задумался, внимательно разглядывая меня. – А–а, наверно, вы в армии служили, как мой брат Тажудин, да? – Мальчуган ударил ногой мячик. – А я буду лесником.

– Это почему же? Может, лучше станешь моряком или космонавтом?

– Нет. Я лесником буду, – упрямо повторил мальчуган. – Мой дедушка Абдурахман был лесником. И я тоже буду. Он знаете какой был… Со всеми зверями и птицами умел разговаривать, и его даже рысь боялась. А когда давно шла война, мой дедушка шпиона ловил.

– Шпиона, говоришь? – Я вдруг понял, о каком деде Абдурахмане говорит мальчуган. Как живого представил я высокого, худого лесника Абдурахмана. И передо мной отчетливо встали события, участником которых был я сам. Вот о них и пойдет речь в этой небольшой повести.

1

Я стою за партой и медленно мучительно краснею, видя, как темные глаза учителя Махмуда Халидовича становятся суровыми и с его круглого добродушного лица исчезает улыбка.

– Ну, так как же, Султан, какие породы деревьев в наших лесах? – спрашивает он, сидя за своим столом, – Вспомнил? – Я тупо смотрю на его рано облысевшую, гладкую голову, будто на ней написано что‑то о лесах, и одним ухом слушаю, что шепчет сидящий рядом со мной за партой Халича. Ребята смотрят на меня, одни посмеиваясь, другие с ясалостью.

– Сосна, – едва слышно повторяю я вслед за Халичой.

– Помолчи, Халича, я, кажется, не тебя спрашиваю, – хмурит брови Махмуд Халидович. – Стыдно подсказывать, Султан сам должен знать, что растет в его родных лесах.

«Придирается, – с досадой думаю я про себя об учителе. – Всегда он именно ко мне придирается. Уж я‑то знаю почему: хотел он жениться на моей сестре Маседо, а она сказала, что выйдет только за Хасбулата. Вот Арбуз мне и мстит». Учителя мы звали «Арбуз» за лысую голову. У них в семье все мужчины рано лысели, чуть ли не в двадцать лет. Как‑то брат учителя, Муслим, сказал: «В наших головах мысль рано созревает, оттого и лысеем. Ведь и персик становится гладким, когда созревает». Дед научил его говорить так.

Учителя я всегда побаивался. Мне казалось, что он нарочно часто вызывает меня, чтоб я краснел перед ребятами. В естествознании я был не силен, и Махмуд Халидович всегда ставил мне в пример моего же приятеля Халича.

Халича – по–аварски ковер. У нас в ауле имя такое только одно. Халича говорит, что так звали только его деда. Вернее, у деда не имя это было, а прозвище. Настоящее имя деда было Мухамед. Рассказывают, будто дед Халича, когда еще молодым был, привоз из Табасаранского аула жену, которая ткала чудесные ковры. Он возил их на базар продавать, и аульчане завидовали ему. Кто‑то однажды назвал его Халича–Мухамед. С тех пор и пошло: Халича–Мухамед да Халича–Мухамед. А потом стали называть и просто Халича. Вот это имя и внуку дали.

Халича я любил, хоть временами ужасно злился на него. Часто, особенно зимой, я целыми днями пропадал у него в доме, ел вместе с ним. Мы любили играть в их большом дворе в жмурки и слушать длинные сказки, которые в зимние долгие вечера рассказывала пам его бабушка.

Все, что ни привезет его отец из города, Халича обычно раздавал ребятам: игрушки ли, конфеты ли. Все катались на его велосипеде и гоняли его мяч. За это я его любил. Но когда родители или учитель начинали ставить его мне в пример, я злился. Когда мокрый и грязный я возвращался с пруда, мама ворчала: «Посмотри вон на Халича, какой он всегда аккуратный да бережливый, а тебе что ни надень, все изорвешь в два дня». Если я припрятывал конфеты, которые мне дарил кто‑нибудь из взрослых, отец обычно стыдил меня: «Вон Халича всегда всем с тобой делится, а ты все для себя прячешь. Нехорошо». Уж не говоря об учителе. Он только и знал, что ставить мне Халича в пример. Вот тогда я и злился на друга, ругал его про себя: «Все Халича да Халича, надоели. Одни мне неприятности из‑за него.

Вот и сегодня. Подсказал‑то едва слышно «сосна», уж не мог написать на бумажке, чтобы я видел, а то шептал себе под нос, вот Арбуз и услышал. Стою я, и ничего вспомнить не могу. Вернее, деревья‑то я знаю, а все названия их из головы выскочили.

– Долго нам ждать, Султан? – недовольно спрашивает учитель. – Как же так, свои родные леса не знаешь? Ведь орехи‑то собираешь осенью?

– Он их в дупле прятал, а белка их у него украла, – засмеялся Халича. Я так и опешил: друг и так меня выдал, да еще смеется, за ним и все ребята засмеялись. Я обиделся и сел. Но в ту же минуту вскочил как ужаленный.

– Что с тобой? – спрашивает учитель, а я стою и ничего сказать не могу: к штанам пристала сосновая ветка, кто‑то положил ее мне на сиденье, конечно, это Халича положил, больше некому. Он смотрит на меня как на в чем не бывало, а ребята вокруг хихикают. Хотел я ему дать как следует и уже поднес кулак к его курносому носу, как вдруг что‑то сильно кольнуло меня в спину.

– Ой, – вскрикнул я и тут от своего же крика проснулся. Оказывается, я сидел, привалившись спиной к стволу сосны около самой муравьиной кучи. Муравьи уже давно пошли на меня в атаку, а я все спал и ничего не чувствовал. Я стал стряхивать муравьев, а они все ползли и ползли на меня, видно, здорово я их растревожил. И вдруг где‑то совсем рядом послышалось рычанье. Я поднял голову и замер: в десяти шагах от меня над убитым туренком стояла рысь и жадно расправлялась с ним. Я вскочил. Корзина, стоявшая у меня на коленях, опрокинулась, и крыжовник рассыпался по поляне. Но мне теперь было не до крыжовника, не до муравьев. Я весь дрожал от страха. Глаза у рыси горели, как светлячки, и, казалось, были обращены на меня. Во рту она держала окровавленный кусок мяса. Я теснее прижался к стволу, не зная что делать. Вдруг рысь бросит туренка и прыгнет на меня? Будь у меня винтовка, я бы мог выстрелить в нее и ослепить, а так что сделаешь? Взобраться на дерево или позвать на помощь? Но как? Ведь стоит только шевельнуться или крикнуть, как рысь тут же набросится на меня. Какая она страшная, я, не отрываясь, смотрел на нее. И тут вдруг, словно лошадь рядом пробежала и остановилась. Я обернулся и увидел старого рогатого тура. «Глава стада», – подумал я, вспомнив деда Абдурахмана. Тур поднялся на выступ скалы, обозревая окрестности. Видно, он искал пропавшего туренка. Мне хотелось крикнуть, что туренок его тут, я взглянул на рысь, и крик замер у меня в горле. Горящие глаза ее были устремлены на тура. Тут и тур заметил врага. Он прыгнул со скалы вниз, упав на свои могучие рога и, сильно оттолкнувшись задними ногами, стремглав полетел к врагу. Рысь, бросив жертву, прыгнула в сторону, в кусты. Но тур настиг ее, ударил острыми рогами. Рысь зарычала и, волоча зад, скрылась в кустах.

Я вскочил и, забыв об опасности, бросился к туру. Но он не замечал меня и, мотая из стороны в сторону головой, бил копытом о землю. Казалось, так он выражает свой гнев и горе. Потом подошел к растерзанному туренку, посмотрел. Мне показалось, что в маленьких, медового цвета глазах старого тура блеснули слезы. Я тоже чуть не плакал. Хотел было подойти к туру, сделал несколько шагов, по он, взглянув на меня, постоял еще секунду и ускакал к оврагу.

2

С пустой корзиной бежал я к сторожке лесника, деда Абдурахмана. Страх мой прошел. Чем ближе к сторожке, тем больше я смелел. Я вспоминал рысь, но теперь она совсем не представлялась мне страшной. Расска–жу Хаже, что я рысь прогнал и спас туренка, вот она удивится. Хажа – внучка Абдурахмана. Она всегда всему верит и удивляется. Только, конечно, при деде Абдурахмане я врать не буду. Он страшно вранье не любит. Однажды я ему соврал, так тот случай на всю жизнь запомнил. Это еще до войны было. У Абдурахмана в саду росли чудесные красные яблоки. Когда они поспевали, лесник приходил из леса домой собирать урожай. Яблок было много, и дед Абдурахман отдавал часть их соседям, а часть раскладывал в большие глиняные кувшины и заливал кипяченой водой. Зимой и весной он ездил на базар продавать эти моченые яблоки. Когда в ауле кто‑нибудь болел, Абдурахман приходил наведать и обязательно приносил тарелку моченых яблок. Какие же они были вкусные, его яблоки. Бабушка говорила, что этот сорт дед Абдурахман сам выводил. Когда яблоки поспевали, мы, ребята, только и знали, что бегать к Абдурахману, и он всегда давал нам по яблоку.

Как‑то я шел мимо сада лесника с моим двоюродным братом Али. «Смотри, сколько яблок, – толкнул меня Али, – вот бы за пазуху набить». Он частенько залезал в чужие сады, хоть и не раз доставалось ему за это.

– Лучше попросить, – неуверенно сказал я, – Абдурахман и так даст.

– Ну даст два яблока, а так мы полную запазуху наберем, – сплюнув, сказал Али. Он был старше меня и я привык ему подчиняться. – Ты вот что, – сказал Али, подтолкнув меня к забору, – иди отвлеки его, а я в сад заберусь и на твою долю наберу.

– Да… Как я его буду отвлекать, – тянул я.

– Беги, скажи ему, что его конь сорвал веревку и скачет к табуну. – Когда Абдурахман бывал дома, его конь всегда пасся на поляне над рекой. Дед привязывал его к вбитому в землю колу. Конь съедал вокруг всю траву, и тогда дед переносил кол в другое место.

– Ну, чего стоишь! – Али подтолкнул меня. – Беги, скажи Абдурахману, что его конь отвязался. Десять яблок получишь.

Я задумался: «А что я теряю? Ведь воровать‑то Али будет. А яблоки и мне достанутся», – и, толкнув калитку, я вошел в сад. Дед Абдурахман сидел на веранде, играя на пандури. В саду никого не было. Слышно было, как падают зрелые яблоки, глухо ударяясь о землю. Вон сколько их, только собирай. Целую запазуху набить можно. И, не долго думая, я крикнул:

– Дедушка Абдурахман, ваш конь отвязался и к табуну, к Шайтан–горе поскакал. – На Шайтан–горе обычно находился сельский табун, и лошади из аула часто убегали именно туда.

Дед Абдурахман положил пандури н, туго затянув пояс с маленьким кинжалом, направился к реке. Когда он порядочно отошел от сада, Али ловко раздвинул колючие кусты шиповника и пролез в сад.

В тот же день вечером мы с Халичем, вдоволь накупавшись в пруду, играли на веранде. У меня живот от яблок вздулся, столько я их съел, да еще за пазухой несколько штук припрятал. Вдруг открывается дверь, и входит дед Абдурахман, а в руках у него корзина с яблоками. Я сразу покрас–нел и взглянул украдкой на отца. Он подошву к моим чарыкам пришивал.

– Асалам алейкум, Камал, – сказал Абдурахман, обращаясь к отцу – А яблоки вот тебе принес, – кивнул он в мою сторону. – Сказал бы мне, что яблок хочешь, я б тебя в сад пустил, ешь сколько хочешь. А врать старому человеку нехорошо.

– Что случилось, дядя Абдурахман? – Отец отложил в сторону чарыки.

– А, дорогой, – старик махнул рукой. – Пусть тебе сын сам расскажет, и, поставив корзину у двери, он вышел.

В тот день я получил от отца такой урок, что уши до сих пор горят. А деду Абдурахману с тех пор никогда уже не врал.

Вот и сегодня. Все, что я сочинил про рысь, Абдурахману, конечно, говорить не буду, а только Хаже и то по секрету.

Дедушка Абдурахман взял меня в лес недавно, после того как мы получили «черное» письмо (так называли у нас в ауле похоронные извещения) о моем отце. В моей памяти навсегда останется тот день, когда наша почтальонша, тетя Сакинат, дрожащими руками вручила мне письмо. Сначала я даже не обратил внимания на то, что она грустная, а скорей схватил письмо. Но это был не треугольничек, который мы обычно получали от отца. Письмо было в четырехугольном конверте с напечатанными буквами. Я с удивлением разглядывал его. Может, это письмо не нам? Отцовский почерк на конверте я узнавал сразу и обычно стремглав мчался тогда к маме – читать письмо. Отец писал ласковые письма, раньше, когда он был дома, он не был таким ласковым. Он работал бригадиром в колхозе и домой приходил поздно вечером, усталый и голодный. Помню, мама молча ставила ему на стол обедать. «Когда голодный, он сердится, а вот поест и веселым станет», – говорила нам мама. Она часто сердилась на отца. «Ты только все о колхозе думаешь, а о своей семье тебе подумать некогда, – ворчала она. – Посмотри, вон все уже свои участки вспахали, а наш все невспаханный стоит. Возьми пару быков в колхозе».

«Неудобно мне пахать свое поле, когда колхозное не вспахано еще». – «Все тебе неудобно, да неудобно. И что это за муж у меня!» – так поругавшись и надувшись друг на друга, они некоторое время не разговаривали, а потом, бывало, отец первый скажет что‑нибудь смешное, так что мама и не хочет, а улыбнется. «Помнишь, – говорил он как‑то маме, – как я сам к тввему отцу явился: «Люблю, Меджид, вашу дочь, выдай ее за меня». А он мне: «Умный был у тебя отец, да ты, знать, не в него вышел – кто ж так невесту сватает. Приходит и сам просит дочь у отца». И от таких вот воспоминаний обоим становилось смешно и радостно.

Когда началась война, отец уехал на фронт. Поехал на коне деда Абдурахмана. Мать и сестра Маседо плакали. Отец посадил меня в седло и вез далеко, до самого конца аула. «Ты теперь дома единственный мужчина, сынок. Береги маму», – говорил он. Я молча кивнул, от слез я не мог говорить.

С нетерпением ждал я писем от отца. Он писал каждую неделю. В начале письма шли приветы всем родным, соседям, потом всего несколько строчек отец писал о себе, почти всегда одно: «Воюю, бью фашистских гадов». А потом уже все письмо было маме: «Ты, моя голубка, жди меня, не тоскуй. Прости, что иногда бывал груб с тобой. Тут, вдали от тебя, я понял, как ты дорога мне, родная…»

Это мне читать было неинтересно, и обычно я пропускал эти места. Пропускала их и Маседо, когда, возвращаясь с гор, вслух читала письма отца. «Ну, сначала тебе, мама, ты сама потом это прочтешь», – обычно говорила при этом она.

Мать, читая письма, всегда плакала, украдкой взглядывая на фотографию отца, висевшую на стене. Отец был снят уже в солдатской форме. Он смотрел прямо на нас и улыбался. Иногда мать, прочитав письмо, прижимала меня к себе, ласково гладила по голове, вздыхала.

Спрятав полученное письмо, мать обычно садилась отвечать отцу. Правда, слова ее были не такие ласковые, как у отца, наверно, она стеснялась писать так, даже слова «дорогой» не напишет. Только скажет, что мы очень скучаем и просит отца беречь себя. Вначале, когда я нес мамины письма на почту, я читал их, а потом мне скучно стало их читать. Зато в конверт я обычно вкладывал письмо от себя. Уж я‑то знал, что отцу интересно будет читать: хвастался отметками, расписывал скачки на ослах, которые мы устраивали вечерами, встречая табун. Писал отцу об учителе Махмуде Халидовиче, о том, что он вернулся с фронта хромой, а никакого ордена ему на войне не дали, и даже медали никакой. Я писал так о Махмуде Халидовиче потому, что про себя злился на него, хотя о том, что он ставит мне тройки, а частенько и двойки, в письмах умалчивал. Пусть там, на фронте, отец не беспокоится за меня. Зачем, думал я, буду зря расстраивать его. Отцом я всегда гордился. Когда, бывало, до войны он выступал на собрании, так все, и даже старики, соглашались с ним. И красное знамя три года подряд его бригада держала у себя. Теперь вместо отца бригадиром старая Салихат. Где уж ей заменить отца, сама едва ходит, хоть и любит она покричать, поругаться, да кто ее станет особенно слушать. Вот и бывшая отцовская бригада теперь в отстающих. И кукурузу прошлой осенью собрала последней. Я об этом, все как есть, отцу написал, – мол, плохо здесь без тебя.

Мы привыкли, что отец пишет каждую педелю, а тут одна неделя прошла, другая, а письма все нет. Целый месяц прошел, а письма все не было. Женщины успокаивали мать, говорили, что на фронте, мол, чего не бывает. И письмо может задержаться где‑нибудь в дороге. Прошли еще три месяца. И вот, когда я как‑то утром собирался уже уходить в школу, в окно раздался знакомый стук почтальонши, тети Сакинат. Я схватил у нее письмо и побежал к маме, она полола пшеницу в поле. Я так торопился, зажав письмо в руке, что чуть не сбил с ног бригадиршу Салихат. «Никак, от отца письмо? – попыталась она остановить меня. – Вот мать‑то обрадуется, заждалась бедная, все «черного» письма боялась». Мне некогда было разговаривать с Салихат, махнув ей рукой, я помчался дальше и вдруг до меня дошли слова Салихат о «черном» письме. Я остановился и только теперь рассмотрел письмо. Ведь оно было не похоже на прежние. Я сел на траву.

К и стал быстро его распечатывать. Вдруг выпала бумажка с напечатанными буквами: «Погиб, защищая Родину», – прочел я последние слова. Там было написано что‑то еще, но я уже ничего не видел, все вокруг вдруг потемнело и расплылось, словно в тумане. Плача, катался я по мокрой, пахнувшей цветами траве. Салихат подбежала ко мне и, увидев «черное» письмо, горько вздохнула, вытирая глаза платком.

Кто‑то сказал матери, она с криком прибежала ко мне с поля, схватила мокрое от слез письмо. Как сквозь сон я услышал ее страшный крик. Прибежали женщины, окружили маму, а я все лежал на траве. Мне вдруг ясно К представилось, как отец на коне мчится в атаку, в руках у него знакомая мне шашка деда. Она всегда висела у нас дома на стене. Мой дед воевал ^: с ней еще в первую мировую войну, против германцев, а потом в гражданской рубал этой шашкой белых бандитов. И вот отец скачет на коне Абдурахмана, и в руках у него наша шашка. Он врезается в самую гущу фашистов и вдруг падает с коня, а сам держится за грудь и смотрит на меня. Точь–в-точь как смотрит с фотографии на стене.

Крик матери вернул меня к действительности. Царапая себе лицо, с растрепанными волосами, она со словами: «Сиротка мой несчастный», бросилась ко мне, прижала к мокрому от слез лицу. Я слышал, как стучалось ее сердце, и капли слез падали мне на щеки.

– Не разрывайся так, дочка, – гладя ее по плечам, успокаивала мать Салихат. – Не гневай Аллаха, будь терпелива. На войне чего только не случается, может, еще и жив твой сокол, вернется, ведь там и ошибиться могут. Вон Махмуда‑то ведь тоже погибшим считали, а вернулся, хоть и без ; ноги, а вернулся.

Мать отпустила меня, не переставая причитать: «Ненаглядный ты мой, да какая пуля проклятая тебя взяла. Милый ты мой… Родной ты мой», – выкрикивала рвущиеся'из сердца слова. Женщины, поддерживая мать с обеих сторон, повели ее к дому.

Вскоре к нам в дом собрался чуть ли не весь аул. Женщины плакали, говорили какие‑то слова об отце, о том, каким всегда был он смелым, как все ого любили, а мужчины молча выражали соболезнование нашей семье.

Вечером почти все разошлись, осталось лишь несколько женщин из близких родных. Приехавшая с'гор сестра Маседо без слов бросилась к матери, и обе заплакали.

Мы сидели на веранде за столом, и стул, на котором обычно сидел отец, был пустым. В эту минуту я особенно ясно вдруг почувствовал, что отца больше никогда не будет с нами. Не раздастся больше во дворе его звонкого голоса, никогда больше не сядет оп за этот стол. Я вспомнил, как он возвращался домой с поля, усталый, но веселый. Войдет, снимет бурку, стряхнет с нее капельки дождя и повесит на гвоздике у подпорки, а свою серую каракулевую папаху положит около себя на стуле. Я и сейчас слышу его голос: «Ой, проголодался ж я сегодня. Целого барана готов съесть». И я все смотрел и смотрел на его пустой стул. «Никогда теперь не вернется мой папа. Никогда… никогда», – слезы душили меня.

Ночью я был словно в бреду, то засыпал н видел во сне отца, он въез–жал в ворота на белом коне. «Откуда этот белый конь?» – мучительно думал я. И бурка на отце была белая и папаха. «Так, значит, ты жив?» – кричал я во сне и просыпался от своего крика. Слышал, как плакала мать, не так как днем, а тихо, глухим голосом. Около нее сидела бабушка, вся, в черном, с четками в руках. Голова у неб качалась из стороны в сторону, как маятник. «И за что Аллаха прогневали, где ты, сынок, в какой земле лежишь? Не найти могилы твоей», – причитала бабушка.

Маседо сидела около меня на постели и молчала. При свете лампы мне хорошо видно ее лицо, воспаленные от слез глаза, закушенные, растрескавшиеся губы. Она старается не плакать, лишь изредка из груди ее вырывается судорожный вздох, но она крепится. Неприлично ей, невесте, при матери и бабушке кричать и бить себя в грудь.

Я знал, что Маседо очень любила отца, хоть и стеснялась обычно быть ласковой с ним. Когда отец бывал дома, она ходила тихо, тихо говорила, словно боялась нарушить его покой. С завистью смотрела, как я бросался к отцу на шею, когда он приходил.

Хотя по обычаям аула после смерти родного человека раньше чем через месяц работать на поле никто не выходил, теперь не было возможности соблюдать обычай. Да и сама мать не хотела сидеть дома. «Не могу я без людей, места себе дома не нахожу», – говорила она бабушке. Та была недовольна, что мать вышла на работу. «Не у меня одной горе, вон нас сколько теперь вдов, вместе‑то легче горе сносить», – говорила мать. Дед Абдурахман, хоть и не приходился нам родней, но в доме у нас был за своего, к нему прислушивались, даже суеверная, сварливая бабушка. «Иди к людям, дочка, – сказал Абдурахман моей маме, – поглядишь на тебя, сердце разрывается. Почернела вся. С людьми‑то оно легче. А о сыне не беспокойся. Я его с собой в лес возьму. Вон и Хажу к себе беру, обоим‑то не скучно будет. Да и голодными не останемся. В лесу как ни на есть, а еда найдется: и ягоды, и дичь какая–никакая».

«Тяжело мне без сына будет, Абдурахман», – печально вздохнула тогда мать. Ей не хотелось отпускать меня, но другого выхода у нее не было. Дома у нас было хоть шаром покати, а что оставалось на дне сундука, на поминки ушло. Теперь мы варили хинкал из травы, добавив туда горсточку кукурузной муки, которую колхоз отпустил вдовам фронтовиков, и с нетерпением ждали нового урожая. Это и заставило маму согласиться. «Что делать, поезжай, сынок. Хоть сыт будешь, а то душа у меня изболелась, когда вижу в глазах у тебя голод», – сказала она мне.

Маседо поехала к своей отаре в горы, а я с дедом Абдурахманом и со сверстницей моей, Хажей, отправился в лес.

3

Я спешил рассказать деду Абдурахману и Хаже о событиях, свидетелем которых я оказался. Сторожка Абдурахмана прилепилась к невысокой скале, а с трех других сторон была окружена деревьями. Подойдешь уже совеем близко, а ее все не видно. Разве только печь топится, тогда ви–ден тонкий столбик дыма над деревьями. Вот и сейчас я его заметил. Значит, Хажа готовит обед. Дедушка Абдурахман оказался прав: голодными мы не были – жарили заячье мясо или варили из него хинкал, готовили рыбу, которую я ловил на удочку и прямо руками в горной речке, протекавшей недалеко от сторожки. Хажа рвала траву для приправ.

Сегодня дедушка Абдурахман, взяв охотничье ружье, ушел рано. «Раныпе‑то легко было, – говорил он. – И сам помоложе был, и конь подо мной. Каждый день, бывало, лес обходил. А теперь вон и сам постарел, и коня нету. А еще теперь я и егерь». Он обычно возвращался усталым и, кряхтя, садился на крыльце. Мы старались приготовить к его приходу обед. Вот и сейчас, наверно, Хажа старается. Я тоже проголодался, с удовольствием думал о хинкале.

Хажу я застал у входа в сторожку. Она кормила туренка. Маленького туренка, еще безрогого, на высоких тонких ножках мы застали на прошлой неделе в лесу, в кизиловых кустах. Он был ранен в ногу. Когда мы подходили к нему, он с трудом поднялся, пытаясь убежать, но, сделав три шага, упал и застонал. Хажа подбежала к дрожащему от испуга туренку.

– Я первая увидела, он мой, – сказала она, обнимая туренка.

– Хинкал из него будет вкусный, – сказал я.

– Ты что! Ни за что не зарежем, – чуть не плача, сказала Хажа. – Ты, Султан, жестокий. Я видела, как ты в галку стрелял.

– В галок можно, они только посевы портят, – заявил я.

– Нет, нельзя. У них тоже есть свои мама, папа и дети, – говорила Хажа.

Удивительная эта Хадаа. Раньше я ее вообще не замечал, хоть она и училась в одном классе со мной и жила в нашем авале. Я редко встречал ее на улице. После школы она сразу уходила домой и уж не выходила. Помогала матери по хозяйству, кормила ягнят, кур да всяких приблудных кошек, которых она приводила к себе домой, несмотря на упреки матери. В классе она отвечала уроки тихим голосом, неслышным на задних рядах, где я сидел. Тогда мне и в голову не приходило, что эта, как мне казалось, тихоня, станет моим другом. А случилось это вот как.

Как‑то я пришел на озеро искупаться, день был жаркий. Хотел я уже было влезть в воду, вдруг вижу, верзила Абулгасан делает мне знаки, подожди, мол.

Хоть Абулгасан и был из нашего авала, мы его своим пе считали, потому что все его братья жили з верхнем авале, и он часто пропадал там. Но и с нами, нижнеавальскими ребятами, он враждовать боялся, как‑никак жил‑то ведь он у нас, и выступи он во время драки на стороне братьев, мы бы уж ему не простили. Вот он и держался обычно в стороне, когда мы дрались С верхним авалом, за это его и прозвали «Абулгасан–середняк», – там Абулгасан и тут Абулгасан.

Так вот этот самый Абулгасан делает мне знаки. Ну, я подошел.

– Чего тебе?

– Хочешь Хамзе отомстить? – говорит он.

У меня аж глаза загорелись. Хамза был моим заядлым врагом из верхнего авала.

– Хочу, – говорю я.

– На вот, это его штаны. Брось в речку, пусть достанет, – шмыгнув прыщеватым носом, сказал Абдулгасан.

Я обрадовался. Наконец‑то отомщу Хамзе, я обиду не забыл. Недавно бабушка послала меня в верхний авал за нюхательным табаком. Хамза подкараулил меня из‑за своего забора и науськал на меня свою собаку, когда я проходил мимо. Та набросилась и разорвала мне сверху донизу мои единственные штаны, пришлось мне домой бежать чуть не нагишом. А проклятый Хамза хохотал мне вслед. Вот, думаю, сейчас я ему отомщу. Схватил штаны у Абулгасана и бросил в речку.

– Эй, Али, – слышу вдруг голос Хамзы, – посмотри‑ка, Султан твои штаны в речку бросил. Лови скорей.

Я так рот и разинул. Бросился бежать, а мой двоюродный брат Али за мной.

– Ах ты, собака, – слышу голос Али, – я тебя защищаю всегда, а ты… – Я бегу что есть силы, знаю, какие тяжелые кулаки у моего двоюродного брата, недаром его так боятся ребята из верхнего авала. Я слышу стук босых ног Али и готов разреветься. Вот–вот он настигнет меня.

И т–ут вдруг откуда ни возьмись Хажа. Гонит корову в стадо. Остановилась и громко так крикнула: «Ох, ребята! Посмотрите‑ка туда». Я остановился, остановился и Али. А Хажа стоит между нами и так удивленно смотрит вверх в сторону верхнего авала, что и мы невольно глаза таращим.