Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
Ух, что здесь началось! Уж и про барашка Зарипат забыла. Такие проклятия посыпались на голову Хадижат и на голову Сурхая. Сурхай – это беглый муж Зарипат. Три года как он уехал на Чиркейгэсстрой и больше не вернулся.
Я зарылся головой под подушку, но вопли Зарипат доносились еще долго. Постепенно все стихло, и аул опять погрузился в сон. А я долго ворочался в постели, наконец заснул, но и во сне чья‑то собака гналась за мной, а я удирал, оставив на поле боя отцовские сапоги. Проснувшись, я первым делом бросился к сапогам – на месте ли они. Да, они спокойно стояли на своем месте. Постель Джамбулата была пуста. Солнце давно уже взошло, лучи его купались в лужах, оставленных вчерашним дождем, блестели на шиферных и железных крышах, а на веранде Зарипат висела баранья шкура. Я одевался. Я уже собрался сойти вниз, как вдруг – что такое? На стене рисунок приколот, а на рисунке я длинный, глаза крупные от испуга, в здоровенных сапогах (они‑то и подсказали мне, кто нарисовал) сражаюсь с маленьким барашком. Присмотрелся я, а у барашка собачья голова. Меня холодной водой будто окатили. Ай да Джамбулат! Откуда же он узнал все. Неужели следил за мной, шпионил!
Я со злостью сорвал со стены рисунок и порвал его на мелкие кусочки.
– Что ты там делаешь, Апанды, мой мальчик? – спросил дедушка Залимхан с веранды. – Физзарядкой занимаешься?
– Гантели выжимаю, – ответил я.
– Занимайся, занимайся, закалка – хорошая штука. Бывало, мы Зимою снегом натирались, когда в партизанах были. Ни насморк, ни простуда нас не брали. Видно, этот наш кунак не из ленивых, встает рано, по радио зарядку делает. Вот сейчас с твоим отцом отправился, говорит, может, помочь надо, и посмотреть интересно, как каменщики работают.
– Пусть камень на его голову упадет, – говорю тихо, чтобы дедушка не слышал.
– Апанды, а Апанды, какая оказия вчера случилась. Хадижат от злости барашка у Заринат камнем убила. И откуда такую злость люди берут? Все у них есть сейчас, живут светло, хорошо, все за них машины делают, а злость в сердце осталась.
– И что же теперь будет, дедушка? Суд?
– А кого судить? Хадижат отказывается. Свидетелей нет. Я утром ходил к ним, хотел помирить. Так Зарипат говорит: пусть Хадижат мне барашка отдает, и слова те, обидные, что вчера сказала, обратно берет. И Хадижат клянется, что не она убила. Кто же это мог сделать – ума не приложу. Кому помешало бедное животное?
– Может, дедушка, сам упал барашек и разбился, – схитрил я.
– Ну, что ты, откуда же ему упасть на гладкой улице.
– А может, кто‑нибудь убил и притащил сюда.
– Не думаю. Кто это мог сделать? Бывало, раньше коней уводили, кровника убивали, но на безоружного не нападали. Если встречали врага без оружия – говорили ему: «Иди, вооружись, я хочу биться с тобой!» Это по чести, а тут невинную скотину убивать. Плохой человек это сделал.
На душе у меня стало опять скверно. Отвернулся я от дедушки– стыдно мне и сам себе противен. А тут дверь открывается и заявляется сама Зарипат. И ко мне:
– Апанды, сынок, ты бы написал мне заявление в суд, у тебя почерк, наверно, хороший.
– Зачем тебе суд, глупая? – говорит дед. – Мы и так уладим дело, по–соседски.
– Нет, Залимхан, я это дело так не оставлю, – затрещала Зарипат, – до Москвы дойду, а управу на Хадижат найду. Все напишу: и какие родители у нее были, какие родственники…
– Зачем тебе это? – улыбается дедушка. – Самой потом стыдно станет за эти жалобы. Ведь Хадижат – хорошая женщина.
– Хорошая?!
– Ты лучше, конечно. Об этом не может быть разговора. Только скажу тебе, она не виновата.
– Так ты считаешь ее не виноватой, а ты знаешь…. – И пошло, пошло. Не остановить теперь Зарипат.
Я воспользовался моментом и выскользнул на улицу. Не хватало еще заявление писать в суд!
Ох, что же я натворил? Если дедушка узнает, отец, мать, позор мне! Вдруг Джамбулат им расскажет. А может, он уже отцу все рассказал? С чего же он вдруг с ним потащился? Скорей к отцу. Что бы ни было, буду отказываться. Как бы Микаил поступил? Все свалил бы на Джамбулата, мол, он убил, а на него наговаривает.
Отец со своей бригадой строил на окраине аула пекарню. Теперь у аула собственная пекарня будет. Отца я увидел еще издали, он стоял на подпорке с молотком в руках, а рядом вертелся Джамбулат.
Отец знал свое дело. Люди говорили: «Золотые руки, настоящий сын Султап–Ахмеда». А дед Султан–Ахмед был известный во всей Аварии каменщик. В ауле и сейчас показывают стены домов, сложенные дедушкой. Такие они ровные и гладкие. И человек он был хороший, добрый, с радостью обучал других своему мастерству. Султан–Ахмед тесал над–гробные камни, они и сейчас стоят на кладбище, охраняя покой умерших. Когда нагрянули деникинцы, богач Темирхан выдал им раненого партизана Султан–Ахмеда. Мой отец родился на третий месяц после его гибели. Был он последним сыном в семье, и когда вырос, взял в руки молоток деда.
Нашу школу построил мой отец. Там, в стене есть большой тесаный камень, а на нем написан год постройки и в углу маленькие буковки С. – А. X. Это значит Султан–Ахмед Хочбаров. Я очень горжусь, когда вижу такие буквочки на стене клуба или на отдельных домах. Но самому мне не хочется быть каменщиком. Отец часто говорит: «Прежде всего что нужно человеку в жизни? Хороший дом». Я согласен с отцом, но профессия каменщика кажется мне уж очень заурядной, а я хочу в жизни совершить что‑нибудь героическое, необыкновенное. Эх, скажете, какой герой – собак боится! Ну, что же, стану взрослым и бояться перестану, и врать не буду, и уж такое совершу, что не только на тесаном камне, а во всех центральных газетах будет моя фамилия напечатана, и портрет, конечно, – Апанды сын Султан–Ахмеда из аула Гандых! Да, все это мечты, а в действительности стою я сейчас перед отцом и стараюсь догадаться – рассказал ему Джамбулат о моем позоре йли нет?
– Ага, пришел наконец отцу помочь, – улыбнулся он, и по его доброй светлой улыбке понял я, что ничего он не знает, что за птица его сын.
– А вот и кунак твой, он уже с утра трудится.
– Ему надо, они много мороженого едят даром в городе, – смеется молодой каменщик отца Саид. Он только что из армии вернулся, оказывается, и там учат строить стены, возводить мосты. Вот он сразу и пошел в бригаду к отцу.
– Ив городе даром мороженое не едят, – отвечает Джамбулат.
– Чем же ты зарабатываешь, – не унимается Саид.
– Я пока родителям помогаю, а вот окончу восьмилетку, пойду в художественное училище.
Саид обернулся ко мне:
– А ты, герой, кем будешь, нам на смену придешь?
Я не успел ответить, как Джамбулат перебил меня:
– Апанды охотником надо быть, меткий глаз у него. – И засмеялся. У меня прямо дух перехватило: «Все пропало, сейчас расскажет». Но тут вмешался отец:
– Охотник – это не профессия, одна забава.
– Я пошутил, – опять засмеялся Джамбулат. – На, Апанды, передай отцу камень, – а сам отправился за раствором.
Я скорей схватил камень, – целый день, думаю, работал бы, не разгибая спины, только бы никто ничего не узнал. Украдкой я делал ему знаки руками – молчи, мол, а он только плечами пожимал, ничего, мол, не понимаю, о чем ты? Старался он изо всех сил, я невольно засмотрелся, как умело и ловко обращался он с раствором и камнем, подражая в движениях отцу и Саиду. «Ну надо же, что за парень, всем он интересуется, все умеет». Я тоже работал на совесть, куда и лень пропала. Заметил, как отец, довольный, подмигнул Саиду, – смотри‑ка, мой тоже не промах! И мне вполголоса, чтобы Джамбулат не услыхал:
– Хороший парень, наш кунак, не мешало бы тебе подружиться с ним, видишь, в городе тоже не все ребята одинаковые! А этот стоящий, что надо. Поедешь в город учиться, а у тебя там друг будет. Хороший друг – дороже любого клада!
Джамбулат кричит:
– Давай, Апанды, соревноваться Ты с Саидом, а я с твоим отцом. Будем у них в помощниках, и сами научимся стены класть. Идет?
Я не успел ответить – раздался знакомый свист. Это Микаил. Вот уж некстати. Я сделал вид, что не слышу, но разве он отстанет. Еще громче свистит, по–соловьиному. На нашем языке – у него важное дело ко мне. Пожалуй, выйду на минутку. А он уж стоит, ждет меня у ворот Амирхана. Улыбка во весь рот.
– Скорей беги за мной, – прошептал он и быстро двинулся в сторону колхозных строек. – Узнаешь – обрадуешься, – говорил на ходу Микаил, – посмотрим еще, кто над кем будет смеяться, Хабсат над нами, или мы над ней. Подумаешь, чем хвалится. Джамбулат, видите ли, свою надувную лодку собирается ей оставить.
– Ну, что ты придумал? Говори скорей, а то неудобно кунака оставлять одного.
– Ха–ха–ха, одного! У твоего кунака лучший друг – девчонка. Хорош, нечего сказать – мужчина, называется. Еще ты не знаешь, что он о тебе болтает! – Я остановился как вкопанный. Что?! Неужели о моем позоре. А вдруг и Хабсат уже знает, и Микаил…
– Что болтает?
– Потом, потом расскажу тебе. Сперва сделаем то, что я придумал. Узнаешь – ахнешь! Помнишь, о чем мы вчера с тобой договаривались? Ох, и голова у тебя, Апанды, как тыква. Мне за тебя приходится думать. Ничего не поделаешь, верный друг. А у меня и верно, совсем пустая голова стала, одна только мысль и засела в ней.
– Не вспомнил? Ка–ме–ра! Я ее нашел. Только надо вытащить ее потихоньку. Твоя Хабсат лопнет от зависти!
– Какая она моя! – обозлился я.
– Понимаю, понимаю. Решил раз и навсегда – на этой нахалюке ты никогда не женишься. Скажу тебе как друг – правильно решил. Вернешься из космоса – выберем самую лучшую тебе невесту, а пока слушай: за этим забором, в гараже (мы остановились у колхозного гаража) новенькая камера. Я поднялся на телефонный столб еще утром – будто исправить что хотел, и все высмотрел. Там только и сидит Муса–Хаджи. А камера лежит на правом крыле грузовика с камерой ГАЗ-51.
– А как же мы ее возьмем? – уже с интересом спросил я.
– Ты пойди к этому, старому ишаку Мусе–Хаджи и скажи ему, что его твой дедушка зовет. Они ведь закадычные друзья. Наври, что дед мед из ульев снимает, потому и просит зайти. Муса–Хаджи все дела бросит и побежит, а нам того и надо. Я перелезу через стену и камеру заберу.
– Ишь ты, какой хитрый, а что я деду потом скажу, и отцу, и матери?
– Да, пожалуй, ты прав. Надо придумать что‑нибудь другое, – согласился Микаил.
Муса–Хаджи ровесник моего деда и давно уже на пенсии. Но дома с Умакусум он изнывал от скуки без дела, и снова пошел работать – сторожил колхозный склад и гараж. Дали ему винтовку, правда, между нами, ребятами, ходили слухи, что она не заряжена, и, надуваясь от важности порученного дела, расхаживал он за высокой стеной своих владений. Нас, ребят, он и близко не подпускал, да что ребят, даже с шоферов он требовал путевку. Обычно Муса–Хаджи сидит у склада, закрыв ворота на ключ, и строгает свои ложки. Делать их он большой мастер. Эти ложки дарит он потом приезжим, туристам, вспоминайте, говорит, Гандых.
А уж молчун он какой! Спросит кто‑нибудь его – не видел ли моего осла, Муса–Хаджи? Старик обычно отвечает: не видел, я караулю колхозный склад, а не твоего осла. Станет мужа упрекать Умакусум:
– Видел же ты осла, почему не говоришь.
А тот свои доводы приводит:
– Если бы я сказал, что видел, мне задали бы вопрос, где видел, когда видел, куда пошел, зачем домой не привел. А у меня времени нет зря болтать. Я сторожу колхозное добро.
Вот какой человек был Муса–Хаджи. Мой дед часто говорил, что такого верного друга у него в жизни не было. И вот теперь мы собирались его обмануть. Уйти бы мне от Микаила, а ноги не идут, чего я прилип к нему?
– Ага, придумал, – закричал Микаил, – Ты скажешь, что Умакусум умирает.
– Ну, это уж слишком.
– Ну, мол, плохо ей. Разве ты не знаешь, что почти каждый день к Умакусум врача вызывают. У нее же астма. Старик сразу поверит, а ты потом объяснишь – шел мимо дома и услышал, как тетушка Ума стонет, и прибежал сообщить.
Это мне показалось убедительным. Мы ведь действительно шли мимо их дома, могло это ведь случиться, что я слышал ее стон. Она и так трудно дышит, когда поднимается по лестнице.
– Ну как, пойдет?
– Пожалуй, если… – я не успел договорить, как сзади нас довольно явственно хрустнула ветка. Мы разом оглянулись. Никого. Прислушались. Все было тихо. Наверное, послышалось.
– Говори тише, – прошептал Микаил, – а то мы так кричим с тобой, за километр слышно. Ты иди, побегай сперва немножко, пусть старик подумает, что ты сразу оттуда. А я за деревом спрячусь, пока его спина не покажется за той стеной.
Я отошел от гаража, пробежался и как закричу!
– Дедушка Муса–Хаджи! Дедушка Муса–Хаджи!
– Что случилось, сынок?
– Тетя У маку сум заболела.
– Ой, ой, беда с этой старухой, – слышу встревоженный голос. Муса–Хаджи бросил нож с незаконченной ложкой и слышу, идет к воротам. – Спасибо тебе, сколько раз я ей говорил: не ходи за водой, не подметай двор. Нет, не слушает, моя старая, спешит на тот свет. – Так говорил он все это, будто делился с кем‑то. – А ведь все это у нее от того, что в молодость большие вязанки сена на спине таскала. Я то на гражданской, то с фашистами бился, а она тут надрывалась, бедняжка, кормила, поила детей. А ведь Какая здоровая да красивая женщина была моя Умакусум.
Муса–Хаджи запер гараж и заковылял к дому, как вдруг, словно снег на голову, откуда‑то появился’ Джамбулат. Красный, всклокоченный и злой–презлой. Так вот отчего хрустнула ветка!
– Дедушка, дедушка, – закричал он, – не беспокойтесь. Ананды обманывает тебя.
– Что ты говоришь? – не понял Муса–Хаджи. – Разве так обманывают старых людей? – Он бессильно опустился на камень. – Зачем, дети, так зло шутить?
– Они хотели камеру украсть. Я слышал, как они сговаривались.
– Камеру украсть? – вдруг вскочил Муса–Хаджи.
Он рысцой побежал к гаражу, схватил винтовку.
– Где они?
А мы были уже далеко. Впереди мчался Микаил, а я в отцовских сапогах трусил сзади.
– Вот, проклятый, – шипел он, – все испортил. – Ты говоришь, кунак. Ябеда он, а не кунак. Подожди ж, я тебе этого не прощу. Так здорово все придумали… – Микаил сжимал кулаки, скрипел зубами от злости. А я не знал куда деваться от стыда. За один день дважды опозорился. Я ужасно злился на Джамбулата. «Еще хотел дружить с ним! С этим ябедой. Подкрался к нам, как шпион, и все подслушал. Мало того – старику рассказал! Нет, нет, непременно проучить его, – решил я тоже.
Прошла неделя. С Джамбулатом мы виделись только по вечерам. Днем я старался не попадаться ему на глаза. Даже в школу ходил несколько раз – с учителем труда мы красили парты в классе, доску, стол. Скоро ведь зазвенит звонок – и прощай каникулы! Иногда с Микаилом мы бывали на озере, но держались в противоположной стороне от Хабсат и Джамбулата.
– Эх, окунули бы мы этого паршивца разок–другой, да ведь он плавает здорово! – признался Микаил. А я про себя добавил: «Окунул бы ты, если б сам хоть на воде держался!»
А Джамбулат вел себя как ни в чем не бывало. Освоился в ауле, как будто родился здесь. Все его интересовало, даже на кладбище ходил с матерью – узоры на памятниках изучал. Дедушка мой в нем души не чаял, еще бы! Кто еще часами мог слушать его воспоминания, меня‑то не заставишь – я давно их выучил наизусть.
А вчера тетя Заира хвалилась, что городской мальчик ей водопровод починил. Золотые, говорит, у него руки.
И вдруг Микаил мне предлагает:
– Давай поможем тете Заире. Картошку копать, ведь у нее совсем никого нет. – Я удивился, как это в голову ему такая мысль пришла? Уж что‑что, а такое придумать совсем не похоже на моего друга. Уж не заболел ли он?
Но все объяснилось очень просто.
Оказывается, ребята из нашего класса еще раньше решили помочь старой Заире. Старушка жила на окраине аула, в большом ветхом доме бывшего кулака Османа. Дом был огорожен толстыми стенами из тесаного камня, во дворе и вокруг него росли фруктовые деревья. В два этажа с огромными колоннами походил он на крепость. Железная крыша была вся в заплатках, ведь ее чинили каждую весну – очень уж много лет этому дому.
Здесь и жила одинокая Заира, маленькая сгорбленная старушка с доброй улыбкой. Перед домом был участок, на котором росли кукуруза и картошка. Аульчане помогали Заире обрабатывать землю, а свой урожай она раздавала. Когда в ауле умирал кто‑нибудь, старуха помогала чем можно близким покойника.
А сегодня мы пришли к ней с мотыгами копать картошку. Хабсат предложила разделить все поле на участки, чтобы каждый обрабатывал свой, но Микаил закричал на нее: «Вместе будем копать, я твоих порядков не знаю». И начал работать.
– Не ссорьтесь, не ссорьтесь, ребятки, – запричитала Заира, – кто как хочет, пусть так и копает, а я пойду вам поесть приготовлю. – И она засеменила к дому. Вскоре из комнат донесся запах чуду с сыром, и у нас слюнки потекли, каждый представил себе как скворчит по сковородке румяный душистый чуду.
– Что же Джамбулат опаздывает, – забеспокоилась Хабсат, – я же говорила ему.
– Может, нас и нарисует? – предложила Шумайсат, самая хорошенькая девочка из нашего класса.
– И рисовать он умеет, и работать, ой, девочки, если бы вы видели, как он рыбу ловит. И меня научил, – расхвасталась Хабсат. – Говорил, когда уедет, надувную лодку с удочкой оставит мне.
Болтушки эти девчонки, болтают, болтают, только работать мешают. Я со злостью ударил мотыгой и раз – картошка пополам. Я быстро бросил ее, чтобы не заметили, в общую кучу. А куча наша общая – я, Малик и Саид работаем отдельно – поднимается все выше и выше. Пот катится градом, но мы не останавливаемся, не хватало отставать от этих противных девчонок. Работаем молча. Вдруг Хабсат как закричит:
– Джамбулат явился!
Подумаешь, радость какая! Джамбулат говорит, что задержался в нашем школьном музее.
– Ну как понравился? – спрашивает Шумайсат.
– Бедноват. Можно больше экспонатов собрать, у вашего аула такая история богатая, столько событий здесь произошло, столько героев. Я бы на вашем месте…
– Вот шпион, – шепчет мне Микаил, – и музей наш проверил, теперь будет в своем городе нас критиковать.
– Приезжают тут всякие, – говорит он громко, ни к кому не обращаясь, – советы дают. Мы сами знаем свою историю.
Джамбулат обернулся:
– Вы‑то сами знаете, а надо и другим рассказать. К вам много туристов приезжают, пусть смотрят, удивляются. На примере Гандыха можно всю историю Аварии показать.
– Приезжают, приезжают, – проворчал Микаил, – между прочим, к нам и шпионы приезжают.
– Какие шпионы, где шпионы? – удивилась Хабсат.
– Хорошо смотри – увидишь, – вставил я.
Джамбулат повернулся, взял мотыгу у Хабсат и начал работать.
– Вот бы сейчас проучить его, – шепнул мне Микаил.
– Подожди, пусть Хабсат уйдет, а то еще крик поднимет. А потом надо придумать что‑нибудь. Ведь за здорово живешь не дашь по шее. – Хабсат как будто подслушала нас, повертелась и ушла в дом, Заире помогать. А тут и повод подвернулся. Маленький братишка Саида – Хизри, обжора и плакса, вечно таскался за старшим братом. Вот и сейчас он сидел в тени под яблоней и что‑то жевал. Вдруг рожица его исказилась и поднялся такой рев, что мы втроем бросились к нему.
– Может, пчела укусила?
– Что с тобой? – спросил Саид.
– Картошка! – давясь слезами, еле–еле выговорил Хизри. – Картошкой вот тут ударили. Вай, вай, моя голова, – и он снова залился слезами.
– Я знаю, кто это сделал, – Микаил повернулся к Джамбулату. – Это ты в него кинул. Я сам видел, – и он толкнул Джамбулата в грудь. Тот покачнулся, но не упал. Лицо его стало растерянным.
– Что вы, ребята. Я маленьких не обижаю.
– Нет, ты, – не унимался Микаил. – Что же ты стоишь, Саид, твоему брату чуть голову не рубили…
– Скажи, зачем ты это сделал? – Саид схватил Джамбулата за ворот рубашки.
Джамбулат засмеялся:
– Да, что вы, с ума сошли, что ли?
– Он еще смеется, – Микаил бросился на парня. Оба упали и покатились по распаханной земле. И тут раздался истошный крик Хабсат:
– Ой, смотрите, смотрите, разбойник Зурканай скачет к нам, а за ним красный партизан!
Мы с Саидом обернулись. Ну, насчет скачки, конечно, Хабсат преувеличила.
По мощеной улице аула трусили два всадника. Впереди восседал на маленькой, но шустрой колхозной кобылке «неизвестный». Черная бурка накинута небрежно на плечи, башлык, а лицо закрыто маской. Даже Хизри ясно, что это разбойник. Его догоняет на рослом коне красный партизан в буденовке. В руках у партизана настоящая шашка, точь–в-точь, как у моего дедушки.
Пока мы глазели на диковинных ряженых, Джамбулат и Микаил вскочили на ноги одновременно. Почему‑то Микаил раздумал продолжать драку, да и не к месту она сейчас была. За ряжеными бежали мальчишки и девчонки, из домов вышли поглядеть на зрелище старики.
– Эй, Муса–Хаджи, останови, ради Аллаха, свою бешеную кобылу, – закричал партизан дедушкиным голосом. – А то сельсоветский конь сбросит меня, старого черта, на землю!
Муса–Хаджи с опаской обернулся:
– Как же мне остановить ее, ты же убьешь меня, бесстрашный партизан, гроза бандитов, Залимхан из Гандыха… Вот посадили меня на кобылу на смех людям и заставили прикинуться Черным Зурканаем, да еще хотят, чтобы я остановился. Думаешь, мне своя голова не дорога?!
– Голова твоя теперь дешевле гнилой груши, подлый разбойник, не уйти тебе от мести партизан, – грозно выкрикивал дед, трясясь сзади. – Вот увидишь, я одним ударом оторву ее от туловища. Хоть и почти слепой я, но сердцем чую вражий запах, и рука у меня не дрогнет!
– Вай, вай, вай, люди добрые, будто воскресли те грозные дни, – причитала Заира, стоя у порога дома. – Остановите их, чего доброго, прольют кровь эти сумасшедшие старики. Рехнулись оба.
– Кого я слышу? Это ты, прекрасная Заира, лучезарная моя, вот я украду тебя и ускачу в темные леса, горные пещеры, будешь служить мне, бедняцкая кровь! – закричал «Черный Зурканай».
– Я тебя топором изрублю, вор и разбойник. Думаешь, те времена наступили опять, если я женщина, то легко возьмешь меня. От удара женщин не молоко будет течь, а твоя кулацкая кровь, – отвечала мужественная Заира и побежала за топором.
– Вот как заговорил этот разбойник с безоружными женщинами, храбрец, я тебя, – хотел поднять саблю «красный партизан», но тут подоспели люди, которые, хохоча, бежали за всадниками. Впереди всех тетя Раисат. Она вся сияла:
– Вот, молодцы! Как хорошо у вас получается. Я уже вижу свою картину. Как я благодарна вам!
– Оставь, хорошая, благодарность себе, – сказал, снимая с лица черную маску, Муса–Хаджи. Маленькая его кобыла уже стояла у дома Заиры. Еле–еле удерживал ее старик. – И в шутку не хочется превращаться в разбойника. Пусть кто‑нибудь другой, помоложе оденет эту проклятую одежду.
– Муса–Хаджи, – просила Раисат. – Не ради меня, а ради искусства.
– Муса–Хаджи, – вмешалась и моя мать. Она только подоспела. – Раисат долго не задержит вас.
– Ни одной минуты не хочу в этой шкуре видеть себя.
– Лицом разбойник будет похож не на вас, а на того самого Зурканая, – уверила Раисат старика. – В нашем школьном музее его фотография есть, я лицо с нее сделаю. А мне надо с вас писать внешний облик разбойника, обстановку. Понимаете?
– Что ты стонешь, как баба? – вмешался дедушка. – Думаешь, слепому мне легче держаться на коне? Еле–еле держу поводья, и конь чувствует, что я постарел. Но раз нужна людям такая картина, будем сидеть в седлах. Покажем, что наши старые кости еще нужны хоть на что‑нибудь.
– Тебе хорошо, Залимхан, ты в своей собственной партизанской форме. Ты ведь знаешь, как я ненавидел этих разбойников, бандитов – всех врагов Советской власти, как я их рубал.
– Все помню, поэтому и люблю, и дружу с тобой до гроба, старый черт. Помню тебя на таком же ретивом коне, с саблей в руках. Как ты бежал по крутому склону гор с кличем «За Ленина!» на бандитов, на наиба Фатаха. Я в; едь не вижу, какой ты в одежде разбойника.
– Хоть это хорошо, – успокоился Муса–Хаджи. – Ну, начинай, художник, рисовать нас, – обратился он к Раисат. – Раз нужно, так буду в шкуре самого дьявола. Только долго не мучай нас, стариков. А ты, прекрасная Заира, принеси стул для художницы, что это ты с топором? Будто в самом деле перед тобой тот самый разбойник, а не друг твоего мужа, славного Гасан–Гусейна.
7
– Где этот Гасан–Гусейн теперь? – спрашивает Джамбулат моего слепого деда.
– На кладбище лежит, сынок, но имя его осталось в наших сердцах. Настоящий джигит был, первый коммунар нашего аула и верный друг бедняков. Пусть твоя мать рисует нас, а я поведаю тебе о нем, – дед выпил холодной воды из балхарского кувшина и, сидя в седле, начал свой рассказ.
Дедушкины истории я все наизусть знал. Любил я их слушать, особенно тихими зимними вечерами. Даже про кино забывал, так заслушивался. Дедушка говорил то тихо, как бы вспоминая, неторопливо подбирая слова, то вдруг голос его креп, начиная звенеть, и тогда я живо представлял себе картину боя где‑нибудь в ущелье, слышал звон шашек, ржанье лошадей, гортанные выкрики.
Про Гасан–Гусейна я тоже не раз слышал. Семнадцатилетним парнем он был сослан в Сибирь наибом Фатахом. Не человек, а зверь был этот наиб, иначе – начальник округа. Дом его находился в Гандыхе – уж очень понравился ему наш аул. Был он щеголь, носил шапку из самого дорогого каракуля, чуху с газырями, широченные галифе и блестящие сапоги. На позолоченном ремне болтался у него тапанча – пистолет, почему‑то все его называли германским. За голенищем сапога – тугая плеть. Когда проходил он по улицам аула, люди пугливо жались к стенкам, торопились уступить дорогу наибу. Попробуй, посмотри не так или не склони голову, уж Фатах найдет причину, накажет непокорного.
Власть в его руках была огромная. Около него вечно крутились два чухбы–телохранителя, как услужливые собаки, готовые выполнить любое его приказание. Чухбы развлекали господина разными хабарами, не гнушались и доносить на крестьян. По вечерам они сидели у его постели, рассказывали сказки, пока сон не окутывал глаза наиба, и тогда на цыпочках уходили из дома, молясь Аллаху, чтобы властителю снились только хорошие сны.
Вот так и жил Фатах, среди раболепия и праздности. Два раза в году собирал он дань с бедняков. Отвозил ее губернатору в Темир–Хан–Шуру. Однажды у источника увидел он черноглазую Заиру. «Откуда эта красавица?» – спросил наиб.
Верные его чухбы доложили с готовностью, что Заира дочь Али–Булата, живет на хуторе с теткой, сестрой умершей матери. В ауле появляется редко, поэтому господин и не видел ее. Есть у нее и жених – сын мельника– Гасан–Гусейн.
– Знать не хочу никакого жениха, приведите ее сегодня к вдове Зутаржат, – приказал Фатах.
В тот же вечер Заира исчезла из аула. Разозлился наиб, такого непослушания он еще не видел. Велел он оседлать лошадей и тут же помчался на хутор. Услышав стук копыт, Заира почуяла недоброе и спряталась в стоге сена. С гиканьем ворвались Фатах и его верные чухбы во двор. Весь дом обшарили, а красавицу не нашли. Рассвирепевший наиб раздумывал, что бы еще предпринять, как вдруг опять послышался стук копыт и на взмыленном коне появился Гасан–Гусейн. Под буркой у него прятался кинжал.
– Асалам алейкум, наиб, – обратился он к Фатаху. – Какие неотложные дела привели тебя среди ночи на этот хутор?
Ястребом взглянул на парня наиб и испугался – сколько ненависти увидел оп в ответном взгляде.
– А ну, связать чертова сына, – крикнул Фатах своим телохранителям. Те бросились было к Гасан–Гусейну, но сильный удар палки отбросил их назад.
– Ах вот ты как! – Наиб сам двинулся к непокорному и в то же мгновенье отпрянул назад, взвыв от боли – палка и на этот раз пригодилась Гасан–Гусейну. Но как устоять одному против троих? В конце концов жених Заиры был связан крепкой веревкой и увезен прямо в Тамир–Хан–Шуру. Наиб сочинил дознание – акт о злых замыслах «бунтаря». Шариатский суд был не долог. Приговор – Сибирь.
Позднее дедушка спрашивал друга, почему он не вынул кинжал в ту страшную ночь. Гасан–Гусейн отвечал: «Эти шакалы не достойны кинжала. Палка им была в самый раз!» Было это уже в семнадцатом году. Друзьям рассказывал он, как встретился с Лениным в далекой сибирской ссылке, как воевал с белыми в Иркутске, на Дону, подавлял чехословацкий мятеж на Урале. Сюда Гасан–Гусейн вернулся с особым заданием – поднять горцев на борьбу с лжеимамом Гоцинским и полковником царской армии Алихановым. Вместе с дедушкой он организовал из бедняков партизанский отряд. А в это время Фатах во главе банды головорезов из сынков богачей спешил на помощь Гоцинскому. Ох, как испугался он революции в России. Виданное ли это дело– свергнуть царя – помазанника божьего с престола! Этак вся голь почует свою силу и тогда конец прежней жизни.
По склонам гор, по узким ущельям двигались партизаны по пятам банды Фатаха. Однажды отряд уже почти напал на след бандитов. Засели они в чеченском селе, это были уже жалкие остатки разбойничьей банды. Всех перебили партизаны, но сам Фатах в женском платье позорно бежал, бросив своих на произвол судьбы. Ходили слухи, что скрылся он в Грузии, а позже переправился в Турцию. Но это никого уже не интересовало.
С красными знаменами вернулись в родной аул партизаны устанавливать Советскую власть. Секретарем партийной ячейки стал Гасан–Гусейн, председателем комитета бедноты дедушка, а крестьянским комитетом руководил Муса–Хаджи.
– Вот этот самый Муса–Хаджи, дорогие мои, – мой верный друг, – улыбнулся в усы дедушка, – а сейчас разбойник Черный Зурканай. Вот, вот что с ним только сделала Раисат! – Дальше дедушка рассказывал так: – Мы отобрали землю у богатых, конфисковали мечети, скот забрали в крестком и раздали беднякам. А в один из осенних дней сыграли свадьбу Гасан–Гусейна и Заиры. Ох, какая красивая была невеста! Как сейчас вижу ее в белой шали, красном платье. Сидит она среди подруг, и ярче звезд горят ее глаза от счастья. Мы все вчерашние красные партизаны, при всем своем оружии сидели с женихом за праздничным столом. Стол этот не ломился от угощений – первая свадьба первого коммуниста не похожа была на свадебное торжество богачей, но уж веселья было хоть отбавляй! Играли зурна и барабан, песен перепели – не в счет, а Муса–Хаджи и танцевал, и стрелял в воздух в честь жениха и невесты. А уж когда Заира вышла в круг танцевать с Гасан–Гусейном, показалось мне, будто солнце взошло во двор, птицы на лету замерли – засмотрелись па нее, такая она была красивая и счастливая!
– Да уж совсем захвалил меня, старый! – застыдилась тетя Заира. Лицо ее зарумянилось от смущения и сразу помолодело, будто и впрямь вернулось то далекое время.
– Не стыдись, Заира, ты свою красоту берегла с честью, – ответил дед и продолжал: – Вслед за первым большевиком, мы тоже сыграли свадьбы. Мечтали мирно трудиться, укреплять Советскую власть. Но враги не дремали. Однажды ночью стуком в окно меня разбудил Муса–Хад–жи. Увидев его, я понял, не зря пришел, нюх был у него на врагов, что у овчарки на дичь. Не зря же командир всегда посылал его на разведку. Показывает он мне, мол, возьми оружие, – кажется, пришел Фатах. При одном его имени от злости дыбом стали мои волосы. «Не может быть?» – «Ночью, – говорит, – выхожу во двор: что‑то подозрительно лаяла собака Османа. Я не верил ему, вижу, прикидывается кулачье дружком Советской власти, а зло на душе таит. Потому у меня к нему особый глаз. А сегодня явился к нему ночной гость. Сам Осман открыл ворота. Повел коня во двор, потом в задней комнате свет зажег и сразу спустил шторы». – «Откуда же ты знаешь, что Фатах пожаловал? Может быть, какой‑нибудь торговец?» – «Нет, Залимхан. Нюх меня не обманывает. Я его тень даже могу отличить. Это он. Окружим дом». – «Так сразу нельзя, – говорю, – посоветоваться бы с Гасап–Гусейном, разбудить и других». – «Спешишь – людей насмешишь». Я пошел будить бывших партизан, а Муса–Хаджи остался на карауле.
