Текст книги "В теснинах гор"
Автор книги: Муса Магомедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Осман был единственным, кто остался из рода того купца, который основал аул Рандых. Кто в город перебрался, кто барановодом сделался, переселился в кумыкские степи, а Осман – сын Абдурахмана – сосал кровь бедных горцев долгие годы. В основном он занимался, как и предки, торговлей. Ездил в Бухару, Самарканд, привозил каракуль, шил из него папахи, продавал и в городе, и в горах. Жадный и скупой он был. Папахи сам шил. В горах держал маленькую отару овец – голов двести не больше. Осеньщ туш двадцать висело на его веранде. Во дворе было два коня, три коровы и все видимое богатство. Остальное он копил в золоте. Даже дом себе не мог построить долго. Только когда подрос сын – Зурканай, а имя это означает – мечь всемогущего, начал Осман строить дом. Построил его как крепость. «На мое богатство взирают все, а в селе у меня нет братьев, должен сам на себя надеяться», – говорил он друзьям. Ни одного каменщика или плотника из аула не взял, хитрый, всех привез из города. После постройки тоже домой никого из сельчан не приглашал, если кто приходил в гости, принимал его на застекленной веранде. И работников у него бывало совсем мало, а в одно время никого не держал, кроме одного чабана. За конями и быками ухаживал сам или заставлял сына. Так что, никто не знал расположеппе его комнат. Услышав о революции, стал он внимательным к соседям, односельчанам, раздал им по одному барашку, будто на садака – жертвоприношение – по умершей матери и целую арбу мануфактуры распределил сиротам. Кое‑кто сказал, что Осман не зря расщедрился, свихнулся, мол, и тут на удивление всем, он выдал за бедняка – бывшего своего чабана дочь Меседо. Итак, Осман сделался «средним» крестьянином. И когда у нас в бедняцком комитете шла речь о том, у кого что конфисковать для кресткома, никто не указывал на Османа. Будто не было в ауле такого богача. Кроме того, его зятек теперь активно выступал на собраниях за бедноту, хотя жил он под одной крышей с Османом. Так что и на дом Османа не показывали люди, как раньше: никому он не мозолил глаза.
Вот каким хитрецом оказался Осман. Мы догадывались, что в душе он таит вражду против Советской власти. Хоть сам никогда и не служил в войсках имама – и тут он схитрил: «Я не трону никого, и меня не трогайте». В ауле поговаривали, что зять его отвел в отряд Фатаха десять голов овец и несколько бурдюков вина. Скрывал же он, подлец, у себя лазутчиков Деникина и Алиханова. И богатство, накопленное годами, превратил в золото и спрятал где‑то в надежном месте. Все это^знали мы – большевики села и ждали лишь момента уличить коварного врага. Это чувствовал, наверное, и Осман, все старался завести дружбу с нами: то, бывало, приходил на очаг, обычай был раньше собираться зимой у кого‑нибудь на вечеринку, где женщины пряли шерсть, лущили кукурузу, а мужчины хабарничали, рассказывали сказки. Так вот до революции он и не знался с нами, ведь у него все приезжие торговцы или Фатах бывали в гостях. А после победы Советской власти не обходил он нас. Придет, сядет среди других, сам помалкивает, а слушает, что люди говорят, и одеваться он стал как и все, даже еще беднее. Приглашал односельчан к себе в гости. То мне, то Гасан–Гусейну обещал шапки сшить, словом, готов был на все, лишь бы его не трогали, не вспоминали старое.
Дедушка помолчал, погладил усы и продолжал:
– Как сейчас, помню тот роковой вечер. Большевики аула окружили дом Османа, а мы втроем: я, Гасан–Гусейн и Муса–Хаджи – зашли к нему во двор. Ворота были закрыты. Мы постучали, на веранде появился Осман, зевая и потягиваясь. «Кто там в такой поздний час пожаловал?» – спрашивает, а у самого голос дрожит. Гасан–Гусейн отвечает: «Вот пришли, Осман, к тебе в гости, побеспокоили тебя». – «Я сейчас, товарищи, – говорит, – только оденусь». – «Нам просто так кое‑что спросить», – говорю ему. Но он тут же нырнул в дверь, а Муса–Хаджи каким‑то образом, мастер был на эти дела, открыл ворота. Вошли на веранду, потом в комнату заглянули, и вдруг грянул выстрел. Это Фатах выскочил в окно, а в него стрелял один из наших. Бросились мы туда, где раздавались выстрелы. «Вот он, бывший наиб», – кричит Муса–Хаджи.
Во дворе, под той айвой умирал Фатах, в руках у него еще дымился револьвер. Рядом дрожащий Осман: «Он насильно ворвался, я хотел вам сообщить, товарищи, но подлец не выпускал нас из дому. Клянусь Аллахом, я ни в чем не виноват».
«Пошли с нами, там выясним, виновен ты или нет», – сурово сказал Гасан–Гусейн, и сам пошел посмотреть путь. Послышался еще выстрел и стук копыт коня. Будто тень большой птицы мелькнула и пропала. «Зурканай убежал», – закричали ребята. Выскочил во двор Гасан–Гусейн, вскочил на коня Фатаха и поскакал за сыном Османа. За ним Муса–Хаджи и другие. Мы трое остались около умирающего наиба. Умирал он тяжело, стонал, катался по земле, не хотел оставлять эту землю. «И так долго ты ходил по ней, тяжело ей было от твоих грязных сапог, теперь целуй ее, подлец», – говорил я, но Фатах ничего не ответил, да и не было у него сил ответить. А там, в стороне леса, слышны были крики, стук копыт и выстрелы. «Как бы Гасан–Гусейн не прозевал, – думал я. – Зверь в лесу хитрее становится, мояшт быть, не надо было гнаться за ним, по–том все равно поймали бы». Наконец Фатах скончался. Но я все еще стоял у его мертвого тела. Слышу, возвращаются ребята, возвращается и конь, на котором ускакал Гасан–Гусейн: как увидел при лунном свете коня без ездока, будто огонь опалил мне сердце. «Где Гасан–Гусейн?» – кричу. «Не нашли его. Только конь бродил по поляне». – «Не может быть», – говорит кто‑то сзади меня. Это Осман подал голос. Был он белее бумаги от страха. Видимо, догадался, что сын его стал убийцей. Я выбежал во двор, сел на коня, помчался в сторону леса. За мной и Муса–Хаджи на кресткомовском коне… Конь сам нашел Гасан–Гусейна. Лежал он в кустарнике, в руке револьвер, а лицо его было в крови. Мы бросились к другу. «Не уберегли такого человека!» – сжимали мы кулаки, и оба поклялись отомстить страшной местью за его гибель. Всю ночь и весь день гонялись мы за Зурканаем, но его и след простыл.
А к вечеру хоронили всем аулом Гасан–Гусейна. С маленьким трехлетним сыном на руках вдовой осталась красавица Заира. Народ бросился к дому Османа – он был временно заточен там. Люди хотели разнести его в щепки, этот проклятый дом, сжечь его дотла вместе с хозяином, но мы не позволили. «Османа будут судить по советским законам, а дом мы конфискуем и поселим туда семью погибшего товарища». Так и сделали. Правда, Заира долго противилась. «Не хочу я жить в кулацком доме», – говорила она. Долгие ночи проводила вдова, плача и горюя, с ребенком на руках па могиле мужа. Но прошло время, люди добрые помогали ей во всем, и мы уговорили ее переселиться в османовский дом. «Ради сына ты должна крепиться, в память Гасан–Гусейна расти сына добрым и здоровым, как его отец». И постепенно успокоилась Заира, заросла глубокая рана, работала она, воспитывала сына.
А разбойник Зурканай как в воду канул, хотя ухо и глаз мы держали востро. Между тем наступила новая жизнь. Лучшие земли – бывшие поля богачей и мечети крестном роздал беднякам, а то, что осталось, перешло в так называемое «Товарищество». Теперь крестьяне сообща обрабатывали землю, пасли скот. Вместо мечети мы открыли клуб, хотя на первых порах неграмотные темные аульчане и слышать об этом не хотели. Мулла имел большое влияние па верующих. В аул приехали первые учителя, и люди потянулись к грамоте, к свету. Только самые отсталые еще ворчали и проклинали новые времена, а молодежь сразу пошла за нами, хоть и трудно было ломать сразу все дедовские порядки.
Помню, как впервые люди увидели патефон. Привез его избач Ахмед, молодой веселый паренек. Собрались все, недоумевают, что можно ждать от какого‑то ящика. И вдруг полилась из ящика чудесная музыка, запела Патимат из Закара, а пела она так, что глухой заслушается. И тут выходит старая Аша – мать Мусы–Хаджи и слезно просит Ахмеда:
– Зачем держишь Патимат в неволе, выпусти ее из ящика, дай нам посмотреть на нее.
Ну, тут, конечно, кто подогадливее, засмеялся, а кто и согласился с Ашей. «Выпусти, – говорят, – певицу, Ахмед, а то сами сломаем ящик». Еле успокоились. Каждый день в ауле теперь приносил новости. А как телефон проводили, все не верили, что, мол, как это голос побежит по проводам? Теперь‑то наши внуки и телевизору не удивляются, а их деды и представить себе такого не могли.
В общем, дел в ауле было пропасть. Я после смерти Гасан–Гусейна стал секретарем партячейки, а Муса–Хаджи председателем сельского Совета.
Прошло три года, и вдруг до нас доходят слухи, будто в Андийских горах на дорогах Чечни появился разбойник по кличке «Черный». Обычно он нападал на горцев, шедших по лесным дорогам в Чечню на ботлихский базар. Не сиделось нам дома, оседлали коней и в милицию. Так и так, говорим начальнику, хотим ловить разбойника, что‑то подсказывало нам, что это наш старый знакомый. Начальник милиции принял нас хорошо, сказал, что оперативная группа уже готовится к операции. Мало того, незадолго два милицейские, переодетые в одежду горцев, отправились на ослах в сторону Чечни. Там этот проклятый Черный обезоружил их и был таков, даже лица его толком невозможно разглядеть – так молниеносно он действует. Правда, один из милицейских мельком заметил, что Черный – парень красивый, с тонкими черными усами и лицом, будто выбитым из бронзы. Но и эти, на лету схваченные приметы, утвердили нас в мысли, что это за птица. Черный – это Зурканай, разбойник и убийца, злейший враг трудового народа.
– Торопиться с выводами не будем, – охладил нас начальник милиции, – но оставлять эту пакость на свободе – позор всем нам. Включайтесь быстро в отряд Махсуда и действуйте. Только предупреждаю, – никаких самовольных шагов, подчиняться приказу. Ну, счастливого пути! И так мы всем отрядом поехали ловить банду Черного. Прямо скажу, хвастун был этот Махсуд великий! Правда, парень был храбрый, пули не боится, но уж больно бесхитростный и горячий. «Они узнают Махсуда!» – говорил он и никаких советов не принимал в расчет.
Шли мы медленно, тщательно прочесывали лес. В одном месте даже заметили недавнее пребывание людей. Кто же может в темном лесу ночевать, кроме разбойников? Но больше пока ничего обнаружить не удалось. Значит, пронюхал Черный, что идет отряд, и скрылся в надежных местах.
В те годы уже шли слухи о начавшейся на плоскости коллективизации, кое–где в горах создавали коммуны, раскулачивали богачей. Их недовольством и пользовались бандиты. Они скрывались в домах раскулаченных, и знали, что их не выдадут. На одном хуторе мы опять было обнаружили следы, правда, двадцатидневной давности. Оказывается, ночью нагрянули разбойники и сняли мед из ульев. Хозяйку с маленьким сыном они связали, бросили у дома. При свете факелов женщина увидела, что лица разбойники прятали под масками. Больше мы ничего не узнали. В одном из ближайших аулов убили председателя сельского Совета. Мы бросились туда. Но оказалось, что это дело рук кулацкого сынка. Мы советовали Махсуду устроить слежку из бедных и честных людей, чтобы в каждом ауле, в каждом хуторе были помощники, но он не соглашался.
– Что мы не мужчины, и не можем поймать эту жалкую банду! – петушился Махсуд.
Наконец, потеряв всякую надежду, мы вернулись в Ботлих. Тут приходит к нам старый чабан и говорит, что видел кучку подозрительных людей в Ботлихе. Обложили мы дозорами базар. И что же оказалось? Двое из банды Черното торговали в тот день бурками. Да, видно, как‑то узнали они про нас. Среди торговцев бурками поднялась суматоха – кричали, что бурку украли, в этой‑то неразберихе враги и скрылись. Мы заподозрили, что кто‑то нарочно устроил эту суматоху, арестовали двоих, но они оказались честными людьми.
Наступила осень, сельхозработы в разгаре, а мы с Мусой–Хаджи вернулись в родной аул ни с чем. Правда, предполагали мы, что Зурканай мог появиться в ауле в любое время, дома у него немало отцовских богатств спрятано, да и родная сестра там.
Мы обыскали весь дом, но золота не нашли, а оно было, это мы точно знали. На допросе старый Осман клялся, что нет у него ничего за душой, но все помнили, каким скопидомом он был, как копил свое богатство, наживал на бедняках. Конечно, не хотел, старый шакал, передать все Советской власти. Где‑то спрятал золото, и, видимо, один сын и знал об этом. Наверняка золото приведет Зурканая в) аул.
Мы надежно охраняли Заиру с сыном: этот разбойник мог и ей мстить. Переселили к Заире старого отца. Как раз напротив дома Османа в доме Мусы–Хаджи сделали временно контору Совета с таким расчетом, чтобы активисты по очереди дежурили днем и ночью, не сводя глаз с кулацкого дома. Мы предупредили всех, кто жил на хуторах, мельницах, кто чабанил в горах и на равнинах, чтобы немедленно сообщили в случае появления подозрительных людей.
И вот однажды весной (было это р тысяча девятьсот тридцать первом году) вечером, когда я только что вернулся с поля, прибежал к нам сын Заиры и сказал, что мать просит «кувшин бузы для кунака». Это был наш условный знак, наш пароль. Значит, в доме кто‑то появился, я дал мальчику полный кувшин бузы, а сам, сунув в карман пистолет, отправился вслед за ним, да наказал жене срочно сообщить об этом Мусе–Хаджи.
– Вот и братец мой двоюродный явился, – спокойно встретила меня Заира. Я кивнул человеку, сидевшему на коврике. Он ел суп, пил бузу, и, казалось, его только это и интересовало. Он бросил на меня мимолетный тяжелый взгляд из‑под густых бровей и опять уткнулся в миску. Одет он был плохо, сверху старой чухи висел кинжал, а карман оттопыривался, не иначе, как там лежит тапанча. В стороне лежали хурджины.
– Салам алейкум, – говорю, – с приездом.
– Ваалейкум садам, – ответил кунак и встал, чтобы подать мне руку, а рука была грубая, крепкая и, видимо, год воды не видела. Сели мы, молчим. Думаю: «Опытная, видать, птица». Бузы я своей отведал. Спрашиваю, куда путь держит кунак. А он плетет что‑то насчет хунзахского базара, мол, сам из Тляроты, приехал кочну продавать. Устал, говорит, по дороге и вот зашел в первый попавшийся дом. Спасибо, хозяйка оказалась добрая да приветливая: «Отныне будешь моей куначкой, всегда рад буду у себя видеть».
Тут заходит и Муса–Хаджи. Кунак немного растерялся, но ненадолго. Опять встал, подал руку и Муса–Хаджи. Сел, но вижу, будто на гвоздях сидит или на раскаленных угольях. А Муса–Хаджи так запросто спрашивает:
– Откуда, говоришь? Из Тляроты? Как там мой кунак поживает, Асадулла. Я ведь с ним дороги строил.
– Шив Асадулла, добрый человек, – не моргнув глазом, отвечает | кунак.
– Жив, говоришь, – Муса Хаджи усмехнулся в усы. – Значит, вернулся с того света?
Кунак приподнялся.
– Ты садись, садись, – говорит Муса–Хаджи, делая вид, что достает табак из кармана. – Его ведь бандиты зарезали в Цунтинских горах.
– Не знаю, о каком Асадулле вы спрашиваете, у нас их несколько, – отвечает гость, но голос его дрожит.
– А о том, самом, – и Муса–Хаджи вытащил тапангу и направил его на кунака. Тот вскочил, но я тоже не зевал, бросился на него. Мы связали ему руки крепко, вынули из его кармана тапанча, сняли с пояса кинжал и усадили.
– Ха–ха–ха! – вдруг засмеялся кунак.
– Что ты ржешь, как конь? – спросил я.
– Ничего, скоро заплачет, – сказал Муса–Хаджи.
– Как же не смеяться, когда вы – работники милиции – меня связали, как разбойника. Мы ведь за одной и той же сволочью охотимся. Эх, вы.
Мы немного растерялись:
– А чем ты докажешь, что работаешь в милиции.
– Развяжите руки, покажу документы, я уже третий год за проклятым Черным слежу и никак не могу поймать.
– Не развяжу, Муса–Хаджи, не верю я ему, – говорю, – глаза у него «кошачьи, предательские.
– Тогда возьмите сами из. моего внутреннего кармана, – говорит кунак.
И действительно, в кармане лежала потрепанная, пожелтевшая бумага с печатью, штампом. В ней говорилось, что Ахбердилав Мухума является работником милиции. Мы посмотрели друг на друга. «Ничего не понимаю, – говорит Муса–Хаджи, – значит, своего брата разоружили».
– Все равно я не верю ему. Если бы он был работником милиции, к нам, в Совет сначала пришел бы. Надо справиться у начальника. Пока не развязывай его. Стой в карауле, а я пойду позвоню в район.
– Вам же хуже будет, я вам потом не прощу этого, – говорит кунак.
Но подозрения у меня не прошли. Пришел в Совет, телефон не работает, значит, отрезали, сволочи, где‑то в лесу. Послал срочно на коне человека к начальнику, рассказал, что поймали такого‑то. К вечеру приехал сам начальник. И как вы думаете, обманул нас бандит. Долго он упирался, но потом все‑таки раскрылся. Его послал сам Черный – Зурканай в разведку. Особенно его интересовал отцовский дом: кто там, как можно незаметно проникнуть туда. Лазутчик должен был к обеду вернуться в лес.
– Упустили время, – досадовал начальник, – Днем Черный был где‑то недалеко. Неужели сразу не могли сообщить мне. – Но как ему сообщить, когда телефон не работал, а посланцу надо было пройти целых двадцать километров до райцентра. Оседлали мы коней и отправились в лес: может, недалеко удрал Зурканай, может, поймаем. На краю леса я встретил своего десятилетнего сына, который пошел в лес с бабушкой за дровами. В лесу мальчик заметил горного тура. Он был, как уверял мальчик, ранен. Оставив бабушку на дороге, сын побежал за туром. Не знает, сколько бежал, как из лесу ему навстречу вышел огромный медведь. Он вскрикнул от испуга, попятился, а медведь все шел на него. Вот–вот зверь должен был настичь его, оставалось несколько шагов, как раздался выстрел, и медведь заревел и упал, а потом скатился вниз и замер. Тут сын заметил наездника. Испуганный мальчик, не поворачиваясь, побежал в аул.
«Неужели этот разбойник спас моего сына?» – удивился я. «У него, видать, что‑то человеческое еще осталось на сердце», – отозвался кто‑то. «Зато на его руках кровь Гасан–Гусейна и многих активистов. За мной!» – дал команду начальник милиции.
Мы дотемна искали Черного в лесу. Искали следы его коня. Но начало темнеть, и ни Черного, ни его следов мы не нашли. Вернулись в аул, опять допрашивали пойманного: оказывается, с Черным целая шайка из семи человек – беглые воры и убийцы, а поддерживают их в аулах кулаки. Сам Черный с шайкой сидит на одном месте. После каждого привала он укрывался в грузинских горах. Еще мы узнали, что Черный мечтает уехать совсем за море – в Турцию. Но что‑то задерживает его. На чужбине с пустыми руками нечего делать, нужно золото. «Значит, в доме его интересует золото, оно все‑таки есть, но где?» – недоумевали мы.
«Надо разрушить дом, камня на камне не оставить, – предложил Муса–Хаджи. – Мы для Заиры построим новый дом».
Но мы возразили: «Если мы разрушим дом, тогда совсем отрежем путь Зурканаю в аул. А он рано или поздно обязательно должен явиться сюда. Так что, будем зорче следить».
8
На самом деле, потом почти год ничего не слышно было вокруг о разбойниках. Но мы ни на день не забывали, что он может появиться в ауле, что это затишье обманчивое, что Черный – Зурканай хитрый и коварный враг. В ауле шла подготовка к объединению земель, а овцы уже были сведены в общую отару колхозников. Председателем колхоза избрали меня, а председателем Совета остался Муса–Хаджи. У него появился третий сын, а у меня – дочь. Построили школу, клуб и колхозную канцелярию. Жизнь в ауле со дня на день становилась зажиточнее и веселее. Люди строили новые дома – добротные, красивые. В клубе показывали кинофильмы, и все гандыхские мальчишки готовы были хоть каждый день смотреть «Чапаева». Казалось, наступили тишина и покой – живи и радуйся новой светлой жизни. Но мы‑то знали, что еще немало всякой нечисти ходит по нашей земле.
И вот тревожная весть – у гондохцев угнали овец. У шали хитро, все продумали, напали ночью на стоянку отары, а чабана–караульщика заранее уговорили – был он из кулацкого рода. Начальник милиции позвонил нам, он был уверен, что это опять дело рук Черного. Оказывается, мельник из аула Гондох еще прошлой ночью видел у речки подозрительных всадников. Через час прибыл к нам оперативный отряд, и к утру мы двинулись в горы на место преступления.
Председатель коммуны и удаман – завфермой рассказали нам, как было дело. Оказывается, бандиты прихватили с собой и лучшую чабанскую собаку – Алмаса, а уж он‑то наверняка повел бы нас на след исчезнувших овец.
– Какой пес был, – причмокивал языком удаман, – особый нюх имел на волков и воров. Ни барашка не потеряет. Отстанет глупый баран от отары, Алмас сядет и ждет терпеливо, пока чабан не спохватится и не вернется. Этот кулацкий сын знал, что делал. Перво–наперво собаку увел!
– Говорил тебе, сколько раз говорил, не доверяй ему, криводушный он человек, – упрекал председатель удамана, но начальник милиции прервал его:
– Времени нет на разговоры, спешить надо, пока воры далеко не ушли.
А Муса–Хаджи тем временем что‑то искал в траве. Подозвал меня:
– По следам идти надо, возьмем какую–никакую овчарку, все равно привыкла она к баранам, след возьмет! Я пойду с ней впереди, а вы–следом за мной, только прячьтесь за кустарниками. Главное, чтобы они нас раньше времени не заметили. Уж если не бандитов, то чабана обязательно поймаем: не мог же он с тридцатью баранами за ночь наши горы перемахнуть.
Так и сделали. Муса–Хаджи с собакой ушли по следу. Я на всякий случай на расстоянии нескольких шагов за ними, остальные рассыпались цепочкой.
Мы обшарили пещеры, лесные полянки, то след теряли, то снова находили, иногда сомнение нападало – по тем ли следам идем, тех ли баранов ищем.
Думаем: «Что бандитам тридцать баранов! По два могут положить на коня и ускакать. Может, на перевал надо ехать – нам устроить засаду, если только они еще не успели раньше нас его перемахнуть».
Солнце палило вовсю, пот градом катился по нашим лицам и спинам. Попробуй‑ка то подняться на вершину горы, то спуститься в ущелье, – сами знаете, какие наши горы!
Вдруг в тени большого утеса я заметил стадо. Старый чабан испуганно поднялся нам навстречу. Мы поприветствовали его, поздоровались с ним за руку.
– Давно тут, дед? – спросил начальник милиции.
– А всю жизнь, – усмехнулся чабан, – ночую в пещере, днем чабаню.
– Барашки‑то чьи?
– Мои, сына, зятя.
Я вдруг понял, почему так испугался дед. Он, видимо, принял нас за бандитов, мол, уведут баранов и не пикнешь. Страшные тогда были времена.
– Послушай‑ка, добрый человек, – вступил я в разговор. – Не бойся нас. Мы друзья, а не враги. Сами ищем баранов коммуны. Этой ночью увели их бандиты, вот мы и хотим спросить тебя, не заметил ли ты ездовых или конных со стадом?
Дед успокоился, оглядел нас и хитро прищурился:
– Видел я кое‑что из своей пещеры. Воя за ту Шайтан–гору утром перевалили несколько всадников. И баранов они вели. Живые еще были.
Ох и обрадовались мы! Молодец дед, помог нам. Тронулись мы в дорогу, к Шайтан–горе, а чабан нам вслед кричит:
– Вы сразу не езжайте туда, – у бандитов хитрости много. Наверняка дозоры на дороге оставляют. А барашков до перевала зарежут. Туши легче таскать.
– Верно говоришь, старик, – засмеялся начальник. – Мы, пожалуй, обождем здесь, а Муса–Хаджи покажет нам себя, каков он знаменитый разведчик.
Муса–Хаджи отправился по горной тропинке, на которую указал старик, в обход к утесу. Оттуда открывалась долина, и все было видно как на ладони.
Мы с нетерпением ждали условного сигнала. Сигнал мы заметили примерно через полчаса, и по склонам гор поскакали к Мусе–Хаджи. Он уже бежал нам навстречу.
– Слезайте с коней, пешими пойдем туда, – говорил он, задыхаясь от волнения. – Они там, режут баранов. Вокруг поставили трех дозорных, на одного я чуть не напоролся. Он совсем рядом тут, у этого утеса, а двое по той стороне, у опушки леса.
Решение приняли быстро – снять дозор без шума, подойти поближе и молниеносно уложить остальных. Главное, чтобы бандиты не успели взяться за оружие.
Распределили задание. На передний утес пошел Муса–Хаджи. С другой стороны отходить нужно было через отвесную скалу. Сделали длинную веревку из ремней и привязали ее к скале. На всякий случай двое еще держали за конец. И вот по очереди, осторожно, стараясь не шуметь, начали спускаться к опушке леса с левой стороны. Потом поползли по густой траве. Крапива обжигала лицо, руки, живот, но на это никто не обращал внимания. Одна мысль была у всех – наконец‑то долгожданная встреча с бандитами. Вот уже и голоса стали слышны, и отдельные слова уже можно разобрать. Кровь бросилась мне в голову, когда я увидел сквозь ветви кустарника наглое, сытое, красивое лицо Зурканая. Того самого, с кем когда‑то играли мы в детстве в «бурдигвай», купались в ледяных маленьких горных речушках. Еще тогда, в детстве, единственный сын богатого отца, он был заносчив, груб, хвастлив. Мы, аульские мальчишки, с завистью смотрели, как он жевал конфеты, привезенные отцом из города, а мы их и вблизи не видели, как скакал на собственном вороном коне. «Что же, Аллах все дал одному ему?» – говорил маленький Муса–Хаджи – сам‑то он ничего не имел, кроме старых–престарых штанов, доставшихся ему от старшего брата.
Я вам долго все это рассказываю, а тогда в одно мгновенье промелькнули у меня все эти мысли. Вот он передо мной, мой кровный враг, убийца лучшего друга, ненавистник нашей трудовой Советской власти.
Спокойно свежевал он барана, изредка перебрасываясь словами с остальными бандитами. Вдруг Зурканай повернулся в мою сторону и к чему‑то прислушался. Неужели хрустнула ветка? Или просто почуял зверь, что оказался в западне. Да, жаль, что не лицом к лицу встретился я с ним. Выскочить бы на поляну да высказать ему бы вое, а потом биться на шашках. Но не мог я рисковать жизнью своих товарищей и сидел, притаившись, и ждал сигнала начальника. Пальцы на затворе, на прицеле он, Зурканай. В этот миг раздался свист, и я спустил курок. Он не успел даже руку протянуть к маузеру, приподнялся, сделал движение в сторону и рухнул на землю. Потом поднялся, держась за грудь, хрипя что‑то, сделал шаг, еще – я опять выстрелил. Как подкошенные, дико крича, падали бандиты, сраженные нашими пулями. Кто‑то даже успел выхватить оружие, но выстрелить никто не смог. Я выскочил из засады, выхватил шашку из ножен и подбежал к Зурканаю.
– Это ты за спиной нанес мне удар, проклятый большевик, – прошептал он, стиснув зубы, – как я вас всех ненавижу! Если бы ты мне встретился в лесу вместо сына своего, ты бы узнал, как бьется мужчина.
– Мужчина не воюет с безоружными, как это делал ты, кулацкое отродье! – закричал я. – По–звериному жил, как зверь и подохнешь, – не выдержал я. Но Зурканай уже не дышал. Мертвые глаза его смотрели в небо, на коршуна, который уже кружился над нами, предвкушая добычу.
Так бесславно копнилась жизпь Черного – Зурканая, впрочем и всей его банды. Поздно ночью привезли мы тела разбойников в райцентр, составили акт и похоронили в общей могиле. Прошли годы, многое забылось уже, но черные дела Зурканая в ауле не забыли, и ни одного новорожденного с тех пор не нарекли Зурканаем. Даже имя его оказалось проклятым.
Тут бы и конец моему рассказу, если бы не случилось еще одно происшествие. Покончив с разбойниками, мы вернулись по домам, но не прошло и месяца с того дня, как убил я Черного – Зурканая, как прибежала на рассвете в мой дом Заира взволнованная и испуганная.
– Он приходил, приходил! – говорит она дрожащим голосом.
– Кто он, – не понял я спросонья.
– Зурканай проклятый. – Ну, думаю, бедная женщина помешалась.
– Послушай, Заира, вот этими руками я прикончил его, убийцу твоего мужа. Спи спокойно, Гасан–Гусейн отомщен.
– Ты не убил его, он жив! Проснись же, Залимхан! – кричит Заира. – Он ночью приходил за кладом и копался в огороде.
Ну, вижу, что дело обстоит иначе, Заира в здравом уме. Быстро оделся и отправился к ней. По дороге она мне все рассказала. «Просыпаюсь под утро. Корова моя вот–вот отелится, так, думаю, посмотрю, что с ней, встала и вышла на веранду. Вдруг слышу, кто‑то киркой стучит в огороде. Присмотрелась – кто‑то в земле копается. Бурка в стороне валяется, – Зурканай! Я чуть не закричала. Вернулась потихоньку в комнату, взяла винтовку Гасан–Гусейна, ноги у самой дрожат, а рука твердая!
– Стой, – кричу, – вот тебе за мужа! – и выстрелила. А он схватил бурку и убежал».
Слушаю ее и верю и не верю. Пошли на огород. Смотрю под деревом айвы действительно земля разрыта. А вот и кровь! Значит, попала все‑таки, молодец Заира! На кирке, на земле кровь, свежая кровь.
– Скорей разбуди моего друга Муса–Хаджи, – кричу я, а сам взял у нее винтовку, зарядил и иду по следу. Тут успел и Муса–Хаджи и другие подойти. Соображаем, кто же это был и что делал под айвой?
– Раненый далеко не уйдет, за мной! – Муса–Хаджи.
И в самом деле, мы нашли его недалеко от речки, на стоге свежего сена. Оказалось – это один из разбойников шайки Черного – Зурканая. В тот день, когда мы окружили шайку, его послали за хлебом к знакомому мельнику. Это его и спасло. Когда вернулся, скитаясь по горам, лесам, вспомнил он, что Зурканай рассказывал ему однажды про золото отца. Вот и не выдержала разбойничья душа, захотел сам раскопать клад Османа.
Мы сдали разбойника в милицию, а сами вернулись и начали искать клад. И нашли. Только не под айвой, а под двумя яблонями. В маленьком железном сундучке лежали золотые монеты, браслеты, кольца и бриллианты. Мы сосчитали, составили акт и сдали добро в Госбанк…
9
– Вот и кончился мой рассказ, – сказал дед.
– Слава Аллаху, что наконец кончился, – ответил Муса–Хаджи, – замучился я совсем в этой шкуре и на этом седле.
– Еще немножко, прошу вас, аксакалы, – взмолилась тетя Раисат, – основа картины почти готова. Больше я вас так долго не буду мучить, всего по два часа в день.
– Как – еще?! – удивился Муса–Хаджи.
– Всего три дня, – ответила художница.
– Будь мужчиной, Муса–Хаджи, – сказал мой дед, – ведь раньше сутками мы сидели в седлах, даже спали.
– То было, Залимхан, когда мы молодые были…
– Теперь все обедать, – приказала Заира.
– Может, к обеду и бузы дашь, добрая хозяйка? Давно соскучились мы по твоей бузе.
– И буза найдется, Залимхан, и вино есть, пожалуйста, родные, в комнату.
Мы, дети, сели отдельно, а дедушка, Муса–Хаджи, Раисат и Заира уселись за другим столом. Чего только тут не было – и чуду с мясом и с творогом, и колбаса с хинкалом, и фрукты, в тарелках даже моченые груши Муминат. Мы начали есть, а дед поднял рог, полный бузы.
– Что ты делаешь, Залимхан, обойдемся без тостов, выпей и поскорей дай мне рог, – сказал Муса–Хаджи. – Я продрог в этой одежде разбойника.
