Текст книги "Всадник с улицы Сент-Урбан"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Джейк, Люк, да, наверное, и все другие канадцы их поколения с младых ногтей были приучены полагать, что с молоком матери они вобрали в себя не слишком-то много культуры. А потому их естественный удел – культурная анемия. Подобно тому как некоторые гомосексуалы защищаются тем, что в угоду окружающим рассказывают злые гомофобные анекдоты, так и Люк с Джейком прятались от насмешек, сами над собой нарочито глумясь и ерничая. Единственное, в чем они были уверены, так это в том, что все туземные культурные достижения, на которых они воспитаны, есть полная чушь, и все это знают. Ни на какие авторитеты канадского происхождения опираться нельзя, даже и говорить о них нельзя без извинений и кривых ухмылок.

Пущенные плавать в транснациональном море противоборствующих мифологий, своей они были начисто лишены. Вращаясь в Лондоне в кругу сердитых выходцев из стран содружества, они им чуть ли не завидовали: конечно, у тех хоть есть реальные причины для недовольства! Южноафриканцы и родезийцы – те действительно спаслись от тирании, приехали, чтобы в изгнании поднять знамя борьбы за права человека; австралийцы? – что ж, у австралийцев на худой конец были предки, которых вывезли туда на арестантских судах; а уж выходцы из Вест-Индии так и вообще экипированы круче всех: кошмар, ведь еще их дедов выстраивали на рыночном помосте для продажи! Что от них ускользало, так это ироническая прозорливость горделивого предсказания сэра Уилфрида Лорье[201]201
  Анри-Шарль-Уилфрид Лорье (1841–1919) – седьмой премьер-министр Канады; первый франкофон в этой должности.


[Закрыть] – дескать, двадцатый век будет принадлежать Канаде. Потому что и впрямь, между столькими беглецами от тирании девятнадцатого века, всеми этими жертвами несправедливости, которую действительно можно было исправить политически (что в какой-то мере оправдывало созидательную разгневанность тогдашних беглецов), как это ни удивительно, только беглые канадцы оказались истинным порождением нового времени. Только они, собрав пожитки, снялись с насиженных мест, чтобы бежать ада нескончаемой скуки. И обнаружить, что он – везде.

Когда приглашение в высоты поднебесные в конце концов пришло, Джейкова подружка приготовила праздничный обед. Но вот она ушла спать, и сразу два старых приятеля почувствовали себя друг с другом неловко. Люк был в смятении. Он бы смирился с тем, чтобы его пьесу в театре ставил Джейк, но Джейка вряд ли возьмут туда режиссером даже по его просьбе, а просить за него он не станет. В талант Джейка Люк, конечно, верил, несмотря на его канадское прошлое, да и взаимопонимание у них было такое, какого, скорее всего, не будет ни с каким другим режиссером, и все-таки… все-таки в момент, когда надо не упустить шанс и по-серьезному прорваться, Люка так обуяло неверие в собственную значимость, что позарез приспичило, чтобы поддержку и ободрение оказал кто-то такой, кто раньше бы его не знал. Человек известный, с репутацией. Человек, имеющий вес, настоящий британец. Джейк, со своей стороны, в уме уже вовсю подбирал актеров, обдумывал сложности, возникающие во втором действии, и вдруг с тяжелым сердцем осознал, что Люк как-то так вкрадчиво, обиняками дает понять, что хотел бы попытать счастья с кем-то другим.

Первоначально Джейк не собирался позволить Люку так просто сойти с крючка. Поболтайся-ка, дружочек. Пострадай. И оба приятеля что-то такое говорили, плели словесную вязь вокруг да около, но к сути дела упорно не подступались. Один не приставал с ножом к горлу, другой тоже на рожон лезть не спешил. Отчаявшись, зарылись в воспоминания, но, как ни странно, и там не нашли живительной теплоты – наоборот, неожиданно пошли всплывать какие-то забытые обиды. В конце концов Джейку это надоело.

– Я должен был уже давно тебе сказать, Люк, но… Мне очень бы хотелось ставить твою пьесу, однако я так никогда на свободу не выйду.

– Понимаю.

– Пьеса замечательная. И я всегда так считал. Но я должен и о своей карьере подумать, не правда ли?

Люк осторожно запротестовал.

– Ведь я уже ставил твою пьесу в Торонто. Для меня это было бы повторением.

Так Люк – соломенноволосый, высоченный, жилистый – получил возможность покинуть квартиру немучимый стыдом, неловко теребя очки, как было, когда входил; теперь он даже рассердился, что тоже давало добавочный заряд бодрости: он-то ведь почти убедил себя, что, если бы Джейк попросил, пусть бы и ставил, ладно уж, а он – надо же! – оказывается, он вовсе и не хочет. Люка это все и печалило, и раздражало, но самым явным было чувство огромного облегчения. Он был уверен, что с британским режиссером у него гораздо больше шансов на успех этого рискованного предприятия, а старый друг только путался бы в ногах: ну кто он такой? – всего лишь еще один канадец, годный только на то, чтобы напоминать о временах их жалкого ученичества. Пусть так, но гнев Люку до дому донести не удалось. В постель он завалился, чувствуя себя преотвратно, сам в совершеннейшем смятении от собственного коварства.

Оставшись один, Джейк продолжал пить, обиженный и возмущенный тем, что лучший друг без слов высказал о его таланте такое неблагоприятное суждение, но, вдумавшись, сам тут же нехотя признал, что каким-то темным, тайным уголком души удивлен: неужто «Ройал Корт» и впрямь счел канадскую пьесу – пусть даже пьесу Люка – достойной постановки? Кроме того, он чувствовал облегчение оттого, что его собственной первой попыткой на британской сцене будет не канадская пьеса. Все, чему он научился, весь горький опыт заставлял полагать: ничто канадское достаточно хорошим быть не может. Он примерно догадывался, что воспоследует: бедняга Люк со своей пьесой не провалится, но и успеха настоящего не будет. Реакцией на премьеру станут более или менее благожелательные отзывы, запрятанные на самых дальних полосах газет, потом спектакль шесть недель будет идти при полупустых залах, и посреди сезона сойдет со сцены под возгласы о том, что для первой попытки это было очень даже неплохо.

Когда лондонские канадцы узнали, что пьесу Люка послали Тимоти Нэшу, молодому режиссеру, успевшему стать притчей во языцех, несмотря на то что он всего два года как закончил Кембридж, ни у кого даже и зависти особой не возникло, настолько превалировал скептицизм.

– Смотри, главное, ни на что не рассчитывай, – со страстью предупреждал Люка знакомый писатель.

А кто-то другой ввернул:

– Что ж, очень мило. Даже если пьеса сырая, а гениальность Нэша преувеличенна.

К изумлению Люка, Нэш прочитал пьесу за две недели и назначил ему встречу. Единственный, с кем Люк хотел бы перед этим пообщаться, это Джейк, но с ним советоваться было бы как раз неэтично, особенно ввиду собственного неуемного энтузиазма. Поэтому Люк провел вечер в одиночестве, безутешно перечитывая собственное творение. Пьеса показалась ему пустой и инфантильной, ему вообще стало ее стыдно, как будто без этого он мало боялся предстоящей встречи с Нэшем.

– Ваша п-п-пьеса это ващ-ще! Класс! Я б-б-балдею. Я ни на чем так не т-т-торчал уже много лет!

Хватай свою пьесу и беги, подумал Люк, причем быстро. Но почему-то ничего не предпринял. Не смог. Слишком уж ослеплен был этим Тимоти и его леди Самантой, да тут еще и Джейка рядом нет, – и хорошо, что нет: можно льстить и заискивать перед Нэшами без зазрения совести.

Ну ладно, хотя и не сразу, но можно же было, впоследствии вспоминал Люк, как-то порвать с ним. Например, когда на первой же репетиции стало ясно, что репутация у Нэша дутая. Это был жулик, хотя и обаятельный. Но тут Люку пришло на ум, что с модным Нэшем в качестве режиссера его пьеса засверкает особым блеском. То, что могло быть просто очередной премьерой, приобретало масштаб события. Нэш не только привлек великолепных актеров, которые в ином случае были бы неподъемно дороги, но и по мановению волшебной палочки заставил всех главных критиков Флит-стрит повылезать из их любимого бара «Эль Вино»; мало того, в предвидении, что постановку придется перенести на другую сцену, заранее заручился согласием самого что ни на есть престижного вест-эндского театра.

Какой там перенос на другую сцену! Наблюдая репетиции, Люк все глубже впадал в депрессию, так что скоро вообще уже не хотел, чтобы премьера состоялась. Поделился с Джейком страхами вкупе с подразумеваемым раскаянием и, не высказывая просьбу прямо, уговорил его прийти на репетицию, чтобы сесть в заднем ряду вдвоем, как бывало в Торонто. Джейк просидел весь вечер рядом с Люком, без конца что-то записывал, листал сценарий; пришел и на следующий вечер, и потом тоже. После чего Люк заставил Нэша упаковаться в его подбитое овчиной замшевое пальтецо и, затащив на обед в «Этуаль», сперва хорошенько накачал самой неумеренной лестью, а потом несколькими точными ударами безжалостно пригвоздил к месту. Молоток у него был свой, а вот гвозди Джейковы.

На премьеру в «Ройал Корт» Джейк шел посочувствовать, даже специально вооружился отрепетированными репликами, в которых должно было проявиться его великодушие, а оказалось, что пришлось после спектакля праздновать явный и недвусмысленный успех. Снедаемый завистью, мрачный, Джейк изо всех сил изображал радость, за кулисами стараясь держаться от Люка подальше: не хотел к нему примазываться, как другие – какой-то непонятный молодняк с телевидения и вечно всем недовольные канадцы, щедро рассыпавшие лесть, когда Люк рядом, а за спиной тут же принимавшиеся язвить.

– Все-таки как-то это вторично, вы не находите? – Или:

– Кеннету Тайнану[202]202
  Кеннет Пикок Тайнан (1927–1980) – самый влиятельный театральный критик того времени, оказал определяющее влияние на сценическое искусство пятидесятых-шестидесятых годов.


[Закрыть] это бы понравилось, потому что левизной так и шибает. А в остальном…

Люк раскраснелся, курил не переставая и заметно покачивался, но явно во всем этом купался, облепленный теми же людьми, которые прежде, попробуй он к ним подойти на какой-нибудь вечеринке, немедленно начинали изобретать предлоги, чтобы исчезнуть, раствориться, объясняя это необходимостью предстать пред очи какой-нибудь очередной знаменитости. Продюсеры и агенты, журналисты и жарко дышащие шелковистые девушки.

– На вечеринке будешь? Точно?

– Ну а как же!

Тут на Люка напал продюсер, стал дергать за рукав.

– Подожди меня, я сейчас, – на ходу бросил тот Джейку.

Но Джейк сразу ушел, зато у Нэшей оказался чуть не первым.

Дом, как он помнил, должен быть где-то тут, в Фулэме, он даже на несколько шагов вернулся, чтобы еще раз взглянуть на табличку с названием улицы: наверное, перепутал адрес. Подшутили над ним, что ли? Ряд облупившихся, неопрятных домиков с покосившимися крылечками, какая-то старая карга в тапочках ковыляет посреди мостовой – видимо, в сетевой супермаркет «Макфишериз», поодаль стандартный кинотеатрик, мясная лавка с полной витриной аргентинской говядины – в общем, повсюду явная нищета уже не в первом поколении. В каждом садике обязательно присыпанная гранитной крошкой клумба гортензий. Под горкой, в синеватой дымке смога нагромождение газгольдеров и замысловатое переплетение толстенных труб.

Но нет, все верно: дверь открыла, сразу ослепив большими босыми ступнями, гибкая дева в тореадорских брючках.

– Вы, наверное, Джейкоб Херш, – сказала она, вдобавок к ослеплению оглушив зверским южнокенсингтонским акцентом.

Одна стена гостиной обита темно-коричневой пробкой, на другой – огромное полотно Джона Братби[203]203
  Джон Рэндалл Братби (1928–1992) – английский художник, зачинатель стиля, получившего название «реализм кухонной раковины».


[Закрыть], изображающее толстую тетку, сидящую на унитазе. Очередное прозрение сортирно-кухонной школы.

– Как насчет выпить?

– Да, спасибо, леди Саманта.

– Да ладно! Просто Сэм.

Элегантные кожаные пуфы – где белые, где черные, плавучими островами колыхались в море ковров из шерсти тибетской овцы. Через несколько минут дом был уже переполнен всяческими доброжелателями, и Тимоти Нэш, тощенький заморыш, похожий на мальчика из подтанцовки, снизошел до Джейка. Низкий лобик, черная подкрученная челка. Под вельветовым пиджаком футболка, линялые джинсы, парусиновые тапочки, зато атташе-кейс, которым он небрежно пустил по полу через всю комнату, от Гуччи.

– Люк о вас твердит не переставая, – сказал Нэш. – Да и я – вот честно-честно – от ваших работ на телевидении просто м-м-мешгага!

– Мешуга[204]204
  Сумасшедший (идиш). В то же время gaga – спятивший, в том числе и от восторга (англ.).


[Закрыть], – поправил Джейк.

В итоге послали кого-то на машине на Флит-стрит за утренними газетами. Рецензии – сплошь фанфары.

– О’кей, – заключил Люк, – можно рвать когти.

Все вышли из квартиры леди Саманты, вооружившись бутылками шампанского и сэндвичами с красной рыбой, прихваченными с кухни. Пять утра, еще темно, зимний воздух бодрит. Там и сям сквозь иней торчат ростки крокусов. Сочлененный автобус, светя фарами сквозь надетые на них щелевые заглушки, вперевалку катит по Фулэм-роуд. У мясной лавки мужик в окровавленном белом фартуке; согнулся, тащит половину говяжьей туши. Рядом газетный киоск, в нем толстая дама, щурясь от дыма зажатой в зубах сигареты, сортирует утренние издания. У Люка клонится голова, вниз-вверх, все ниже и ниже. Джейк его тычет локтем – дескать, на, держи бутылку. Они как раз огибают угол Гайд-парка, навстречу поливальные машины, окатывают водой черные мостовые.

– Мальчишками в Монреале, – вспоминает Джейк, – летом мы бегали за ними, скакали в струях воды.

– Монреаль, П.К.[205]205
  П.К. – провинция Квебек.


[Закрыть].

– П.К. у нас в Торонто значило «писать-какать».

– А ФЛП?[206]206
  ФЛП – фракция лейбористов в парламенте.


[Закрыть]

– Фиговый Листок на Попе. А как насчет У.Г.Д.?[207]207
  Уильям Генри Денхем Роуз (1863–1950) – известный английский педагог, первым применивший непосредственный метод обучения латыни и древнегреческому.


[Закрыть]

– Уйди, Гад Дебильный!

– Ах, Герти Маккормик, где теперь твоя попка в байковый трусах с начесом?

Содержательно побеседовав, достигли места жительства Люка в Суисс-Коттидже, где, потирая руки, зажгли все газовые калориферы.

– И что мы тут делаем, в этой непонятной стране? – сам себе удивился Люк.

– Заряжаемся культурой.

– И правильно делаем, Херш!

– Эт-точно, Скотт. Давай-ка дружно – вдарим еще по шампусику, лады?

Люк вновь перечитал рецензии, на сей раз вслух, лелея в себе воспоминание о непреходящей обиде, которую испытывал в Торонто; не забывал и о закадычных врагах в Лондоне, представляя себе, как они, проснувшись, прочитают эти же газеты, и будет у них весь день бесповоротно испорчен.

– А что, теперь ты у них будешь штучка-дрючка, – сказал Джейк.

– Да ну, я м-м-мешгага. Пошли они. А свистну-ка я сюда Ханну! Вышлю ей билет до Лондона.

– Что ж, ценная мысль! – одобрил Джейк, внутренне весь вскипев. Потому что это было его мечтой. Это он собирался высвистать Ханну в Лондон в день своего триумфа.

Джейк уселся на подоконник. Внизу мимо прошла сердитая мамаша, таща за руку хнычущего пятилетнего шкета. Мальчонка упал на мостовую, она принялась его громко отчитывать. Тот заревел. Не раздумывая, Джейк с треском распахнул окно.

– Оставьте его в покое! – заорал он.

Мамаша испуганно посмотрела вверх.

– Что вы его дергаете! – сказал Джейк, опуская раму. Потом повернулся к Люку: – Ты знаешь, мне ведь уже почти тридцатник. Через два месяца стукнет тридцать лет.

Они сели завтракать. Люк плеснул водки Джейку в апельсиновый сок и, прежде чем протянуть стакан, черенком вилки размешал.

– Не все кандидаты проходят, – сказал Джейк.

– Что?

– Это Оден.

Забренчал телефон; оказалось, звонит Пол Тэнфилд. Из «Дейли мейл».

– Да, – сказал Люк. – Понятно.

Он глянул на Джейка, такого вдруг сгорбившегося, помятого и несчастного, и решил по старой памяти отдать дань когда-то заведенному у них обычаю помпезность развенчивать. Вспомнить об их общей мальчишеской ненависти к пафосу и притворству.

– Как я пишу? Обычно – м-м-м – надену, эдак, халат от Харди Эмиса[208]208
  Эдвин Харди Эмис (1909–2003) – английский кутюрье. Известен главным образом тем, что шил одежду королеве Елизавете II.


[Закрыть], да и пишу, как же иначе! – сообщил он Полу Тэнфилду. – Какие у меня странности? Ну, обожаю под дождем разгуливать. Еще машину люблю босиком водить.

Джейк чувствовал, что Люк хотел этим ему потрафить, но видел и то, что игривость друга явно деланная. Тот не успел еще повесить трубку, а уже жалел о сказанном, потому что этот жест был едва ли практичен. Когда телефон забренчал снова (на сей раз звонили из «Ивнинг стэндард»), Джейк предложил Люку взять трубку в другой комнате.

Следующий звонок был из канадского новостного агентства; этих можно в расчет не принимать.

– Одну секундочку, – бросил Люк и, передавая трубку Джейку, добавил:

– Это вас, мистер Скотт.

– Нет, – сказал Джейк. – Я что-то не расположен сейчас к розыгрышам.

Голову Джейка ломило, саднило горло. У Люка жгло глаза, во всех местах чесалось.

– Между прочим, обрати внимание, – сказал Люк. – Хоккейный сезон перевалил за половину, а мы еще не заключили пари!

– Может, этот сезон пропустим?

Тут позвонил агент Люка, сообщил, что на завтрашнее утро договорился о встрече с представителями консалтинговой фирмы; потом перезвонил еще раз, добавил, что во вторник его ждут к ланчу в «Мирабели», где будет человек из «Коламбия пикчерз», а еще на студии «Юнайтед артистс» хотят, чтобы он срочно прочел какую-то книгу.

В среду Люк улетел в Нью-Йорк – первым классом, с оплатой всех расходов приглашающей стороной – на переговоры о постановке его пьесы на Бродвее, да и другие там у него дела образовались.

Оставшись один, Джейк стал трезветь, хотя и медленно. У него лежали рукописи, которые надо было прочитать, маячили какие-то встречи, а он вместо этого каждое утро спал допоздна, неизвестно зачем делал выписки, читал журналы.

Рецензии в шикарных воскресных изданиях обескуражили его еще больше. К возвеличению Люка он в общем-то был готов, но не к потокам фимиама, изливаемым на режиссерскую работу Тимоти Нэша. О котором один из критиков писал, что эта пьеса оказалась для него трамплином, он на ней сделал гигантский скачок вперед и что его подчас излишне броский талант обрел наконец уверенную самодостаточность и воспарил. Ага, на крыльях Херша, подумалось Джейку.

В каком-то смысле это было лестно, даже очень – все ж таки хотя и в скрытом виде, но триумф-то это был его, Джейка, особенно если вспомнить о том, как поначалу Люк в него не верил, но это ведь никуда не пристегнёшь, – не будешь же, словно старый мореход Кольриджа, «как пойманный в силки, волнуясь и спеша»[209]209
  Пер. В. Левика.


[Закрыть], хватать каждого за пуговицу и объяснять: вот этот, мол, приемчик изобрел я, а вовсе не Нэш! Джейк всегда чурался убогих болтунов, коими полон театральный мир, которые ходят и всем подобные сказки рассказывают. То никому не ведомый подслеповатый редактор киностудии начинает вдруг клясться, что это именно он спас от позора постановщика фильма; то редактор издательства, ночами напролет трудившийся в жалкой однокомнатной квартирке в Камдене над рукописью незаслуженно превозносимого ныне автора, оказывается, из бесконечного, сырого и невразумительного манускрипта собственноручно слепил бестселлер; то талантливого, но простодушного соавтора мошеннически оттерли, и он даже не упомянут теперь в титрах. Мол, именно они и есть настоящие творцы, только никто этого не знает. Трудолюбивые и незаметные клементы эттли[210]210
  Клемент Ричард Эттли (1883–1967) – лидер Лейбористской партии с 1935 по 1955 г., премьер-министр Великобритании с 1945 по 1951 г.


[Закрыть], потерявшиеся в тени этих ваших хваленых черчиллей.

Уже не в первый раз Джейк вспомнил лохматого спортивного журналиста, с которым так любил выпивать в монреальском Мужском пресс-клубе: тот однажды рассказал ему о бывшем питчере бейсбольной команды «Монреал ройалз». В кандидатах на выдвижение тот подавал редкостные надежды, а когда ему дали возможность сыграть в высшей лиге с «Бруклин доджерсами», провалился, хотя и не по своей вине – в общем, в звезды так и не вышел. По непонятной причине все его подачи вязли из-за сбоев в работе команды. Пока он был на питчерской горке, на поле все только кувыркались и рыли носом землю. В результате этот питчер вернулся в «Ройалз», но злобствовать не стал.

– Такая уж это игра, – сказал он журналисту, от которого его историю узнал Джейк. – Либо у тебя вышло, либо нет.

Да, подумал Джейк. Как это верно! Либо у тебя вышло, либо ты в низшей лиге.

После восьмидневного отсутствия Люк возвратился из Нью-Йорка в полном ошеломлении.

– Нет, ты только послушай, Джейк! Это обалдеть же можно! Встречать меня в аэропорт они послали лимузин – черный «кадиллак» с телефоном внутри. В результате все, о чем я мог думать, это что надо бы с него позвонить, но кто поверит, что я звоню именно из лимузина, ползущего по Мэдисон-авеню! Поселили меня в отеле «Эссекс» в люксе с видом на парк, и не успел я сходить пописать, как номер оказался полон топ-менеджеров. Только достанешь сигарету, тут же очередной питомец Йеля подставляет пепельницу. Стоит вытянуть руку, как в нее мисс «Колгейт» вкладывает бокал с мартини. Все несут какую-то хреномундию…

– Несут что? – зловредно перебил Джейк; на самом-то деле словечко было ему знакомо. Слышал от какого-то голливудского деятеля.

Слегка поперхнувшись, Люк продолжил:

– Представляешь, в самый мой первый вечер в городе он закатил пир на весь мир. Сам живет в одном из кооперативных домовладений на Ист-Сайде, там у них Трумен Капоте в пайщиках и целый выводок Кеннеди. У него в квартире шагу не ступить – сплошной антиквариат, китайские гагаты и нефриты, первые издания, а ведь читает одни конспекты да аннотации. В гостиной висит Шагал, у окна какая-то финтифлюшка Джакометти.

Едва я переступил порог, шепчет на ухо: видите вон там девушку? Еще бы я ее не видел! Я, как вошел, сперва только ее и увидел. Как она там выгибается на подлокотнике софы. В общем, говорит, она здесь только затем, чтобы вы ее трахнули. Круто, да? Скажи, круто?

– Нн-да, – согласился Джейк, снедаемый завистью.

– Я при этом весь как выпотрошенный. А он в течение всего обеда пытается выманить у меня согласие написать оригинальную пьесу для… – тут он назвал имя звезды, которая у этого продюсера на контракте. – Это не человек, это бульдозер какой-то! Но так у них там заведено. За столом восемь человек. Я говорю, послушайте, я не пишу под актрису. Я не такой писатель. Если я что-то сделал и оно подходит, прекрасно, мне повезло, но я не могу начинать с актрисы. А он: вы что, с ума сошли? и весь ужин давит на меня и давит. В конце концов подают бренди, все еще сидят за столом, а он: вы чего хотите? Чтобы я удвоил гонорар? Так я удвою. Да не в том дело, отбиваюсь я из последних сил. А он: вот, придумал. Хотите танцевать в Белом доме на приеме по случаю инаугурации Кеннеди?

Ах ты, гад какой! – озлился Джейк.

– Да нет, – говорю, – не особенно. А это уже превратилось в игру такую. Я говорю нет и пытаюсь сменить тему, а он кидает новые приманки. Под конец говорю – все, я пошел. Я просто рухну, если не посплю, и тут – бамс! – девица вскакивает, вы, мол, меня по пути не подбросите? Продюсер тычет меня локтем. Да, думаю, если я бедняжку не подброшу, у нее будет куча неприятностей. Может быть, от этого зависит, дадут ли ей роль. Ладно, – говорю, – о’кей, потом такси останавливается, а я и выйти не могу, до чего устал. А она: может, зайдете, выпьем по рюмочке?

– Ну а ты?

– Ну, как ты думаешь? Плоть слаба. Кстати, Джейк, они смотрели твое ти-ви. Им понравилось. Если хочешь, я напишу им сценарий. А фильм можем сделать вместе.

– Если тебе самому этого хочется, зачем нужен я? для отмазки?

– Неделя в Нью-Йорке, Джейк, и Лондон становится как чужой. Все ж таки американцы мы или нет? Там себя совершенно не чувствуешь иностранцем.

– Мне же запрещен въезд в Штаты, забыл?

– Климат изменился. Уверен, с нормальным адвокатом это можно пробить. – Люк запнулся. – Денег я тебе одолжу.

– Ты мне – что?

– Я сказал, денег на это я одолжу.

Но Джейк сказал нет, и, выйдя из «Ше-Люба», они резко расстались, разойдясь по машинам. Внезапно Люк проорал:

– У меня во вторник вечером народ собирается! Сумеешь выкроить?

– Думаю, да. Конечно, почему нет? Покер?

– Нэнси Крофт приезжает.

– Кто?

– Ты что, в Торонто с ней не пересекался? А, что я говорю, если бы да, ты б запомнил. Такая красотка! Ой, господи, погоди секунду. Совсем забыл. У меня же для тебя заказное письмо. Пришло вчера на мой адрес.

В машине Джейк надорвал конверт.

Письмо оказалось из Канада-хауза, причем даже не ему, а брату Джо, за подписью какого-то чиновника из консульского отдела. К письму приложен именной ваучер для получения «материальной помощи от Канадского посольства в Мадриде, Испания».

Уважаемый мистер Херш!

По распоряжению министерства посылаем Вам ваучер для погашения дебиторской задолженности № 248с от 27 января 1959 года на сумму 132.67 (47 фунтов 2 шиллинга 6 пенсов). Будем признательны, если вы при первой возможности заплатите эту сумму. Вам следует как можно скорее возвратить нам справку о состоянии крайней нужды, выданную Вам Канадским посольством в Мадриде.

Опять его спутали со Всадником!

4

Следующим утром, еще девяти не было, Джейка разбудил телефон.

– Ну что, шмок, у твоего великого друга пошла наконец пьеса в Лондоне, и почему ж не ты ее ставил?

– Кто, черт возьми, это говорит?

– Копченую грудинку любишь? Прямо от «Левитта», а?

– Додик, ты что, в Лондоне? Что ты тут делаешь?

– Запускаю звезду. Мне надо с тобой погуторить.

– Ну ладно, хорошо. Сейчас ты чем занят?

– Онанирую. А ты?

Меньше чем через час Додик уже сидел в квартире и с ножом к горлу требовал, чтобы Джейк прочел пьесу, которая у Додика с собой – чтобы немедленно, прежде чем они начнут разговор! – и все Джейковы протесты были тщетны. Нехотя он удалился в спальню, и, когда, бегло пролистав текст, оттуда вышел, Додик аж привскочил с дивана:

– Ну что, эксперт, как ты думаешь?

– Надеюсь, ты не вложил в эту ерунду денег. Это чушь.

– Да ладно тебе. Эт-то и моя-a мечта![211]211
  «Это и моя мечта» – аллюзия на популярную в послевоенные годы одноименную песню на слова Герба Магидсона, в которой девушка очень конкретно и вещественно по пунктам излагает свою мечту о беспечальной жизни в законном браке, а ее партнер после каждого пункта повторяет: «Это и моя мечта».


[Закрыть] – пропел Додик, после чего выложил наболевшее.

Оказывается, он познакомился с Марленой Тайлер (вообще-то Малкой Танненбаум), звездой мюзикла «Мой прекрасный зейда», поставленного силами монреальской синагоги «Гора Кармель», – актрисой, когда-то, говорят, даже появлявшейся на телевидении Си-би-си, – и через два месяца на ней женился (или, как сказал раввин, «рука об руку взлетел с ней в брачные выси»). Сам к тому времени сделавшись чем-то вроде воротилы тамошнего шоу-бизнеса, Додик то и дело появлялся в модных местах Торонто с местными красотками, а однажды даже удостоился интервью в газете «Телеграм» – печатном органе крошечного городка Сент-Джонэс, что в провинции Ньюфаундленд-и-Лабрадор. «Что касается брака, – сказал он, – я никогда не сомневался в том, что женюсь на девушке из наших. На своем веку я наблюдал много смешанных браков. Они просто нежизнеспособны». А Марлена добавила: «Может, это звучит глупо, но у нас в доме после мяса не едят молочное – по соображениям гигиены, свойственным нашей вере».

Все к ее ногам. Додик построил в Форест-Хилле дом с затейливой буквой «К» на алюминиевой штормовой двери и как бы старинными каретными фонарями по бокам; гараж снабдил двустворчатыми воротами, управляемыми электроникой, не поскупился и на роскошную мебель: все для Марлены Тайлер, девушки его мечты – той, что прелестью равна Луне и превосходит розу. Но он-то полагал, что, выйдя замуж, она бросит сцену и телевидение: актриса так себе, могла бы и сама понять: ну сколько можно? Они и так богаты, никакой необходимости нет. После всех этих одиноких лет борьбы и неприкаянности, пожирания ресторанной отравы и спанья со всякими шиксами он просто истомился по домашней пище, упорядоченной семейной жизни и возможности потрахаться тогда, когда ему приспичит.

– Как, например, дождливым воскресным вечером – придешь этак, изрядно нагрузившись, с чьей-нибудь бар-мицвы: там ведь не только кидуш[212]212
  Кидуш – обряд освящения над бокалом вина.


[Закрыть]читают, а еще и вино пьют… Или в субботу поздно вечером – вернешься с хоккея, а в телевизоре одна Джульетта[213]213
  Джульетта (урожденная Джульетта Августина Си-ак, по мужу Кавацци) (р.1927) – певица, родилась в Виннипеге в польско-украинской семье, участвовала во многих программах Си-би-си. Воплощала собой образ обаятельной простушки.


[Закрыть] с квартетом «Ромеос». Я даже поставил в спальне телик с дистанционным пультом, чтобы мы могли смотреть с кровати, постепенно проникаясь настроением. Вдоволь натискаться перед трахом – ой, люблю!

Додик предвкушал совместные выходы в город, потрясающие званые обеды, а со временем и детей. Сына.

– Если уж на то пошло, за что боролись? Это жестокий мир, ты ж понимаешь, весь бизнес – это грязь и мерзость.

Сын не будет знать о трудностях начала, зато у него будет первоклассное образование. Например, Гарвардская школа бизнеса. И наконец, он примет на себя часть ноши, которую взвалил на себя отец в виде компании «Дадли Кейн энтерпрайзиз», потому что кому верить, как не родному сыну? Да никому!

– А вместо этого я, как дурак, в качестве свадебного подарка купил права на показ в Торонто какого-то второсортного мюзикла. И спонсировал его постановку с условием, что Марлене дадут главную роль. Ты знаешь, она, между прочим, смотрелась в ней не так уж и позорно. Некоторым рецензентам понравилась. И тут – смотрю, она уже и там выступает, и тут… Сборные концерты на телевидении, театральные ревю, какие-то танцы-шманцы… В общем, вякнуть не успел, и опять холостяк. Да хуже, чем холостяк! Домашняя еда? Пожалуйста, почему нет? Только мигни, и горничная разморозит в духовке комплексный обед. А хочешь – ешь в кабаке, и сиди там хоть весь вечер с друзьями за покером. Все равно главное впереди. А ведь устал уже – еле стоишь. Так нет, садись за руль, дуй к театру или к телестудии, встречай ее. Выйдет такая – вся в мехах, на ходу болтает, хихикает с остальными из труппы. Большинство-то из них голубые, это понятно, ну а другие? Кто может знать, что они там вытворяют в гримерных? А, ты же с Марленой незнаком еще. Одно слово – ой! Увидишь, сам поймешь. Кстати, для еврейской девушки она даже и в постели ничего. Я ведь теперь мужчина с сексуальным опытом, а как же. Нет, без балды, у меня с этим полный порядок. И в длину и в диаметре. Онанизм полезен, вот хоть ты тресни! Я это к тому, что – помнишь, на Сент-Урбан нам всё твердили, будто бы от него прыщами пойдешь или расти перестанешь… Херня. Говоря по-научному, что такое пенис? Это живая ткань и вены. Ты его тянешь, он растягивается. Ты им не пользуешься, он усыхает. Так о чем, бишь, я? А! У меня было сто девяносто две женщины (это не считая Марлены), и таки некоторые просили – хватит! Кончай, Кравиц, довольно, ненасытное ты чудовище. «Кравиц Большой Уд» – так меня одна девка называла. Неплохо, да? А мне нравится. Кравиц Большой Уд. Девушки все твердят, что, как мужчина, я очень даже силен, я и кончаю не слишком быстро – не то что нынешние всякие шмендрики. И меня не надо шлепать или еще там какого-нибудь рожна – ты обалдеешь, если рассказать тебе, на что пускаются некоторые гоим. На девок, правда, много денег уходит, но это же ведь тоже образование – они такого иногда понарасскажут! Вот не поверишь: в нашем Торонто (Онтарио) есть один биржевой гений (на Бей-стрит у него контора), так он каждую пятницу выкидывает стошку долларов только на то, чтобы девка встала на него каблуками (без ничего, в одних туфлях) и всего его обсикала. Черт побери, Джейк, тот раздолбай такой брокер – таких один на тысячу, он из великих. Я бы вставал на него каблуками и обсикивал его бесплатно хоть каждый божий день, а по субботам дважды, если бы он взялся за размещение моих финансов. Во всяком случае, в Марлене я нашел себе ровню. Ей это дело только давай, работает как нефтяная качалка, и все ей мало. Вот я себя и спрашиваю, так что же там на репетициях у них творится?.. С этими танцами опять же: они ведь, когда танцуют, лапают друг друга почем зря! Да они еще и в трико, да разогреты, а ручки-то – ай, шаловливые! Нет, она хорошая еврейская девушка, я ничего не говорю, но как я на это погляжу… Я б не выдержал! Короче, в полночь ее забираю. А я уже никакой, ты ж понимаешь, тем более что утром надо быть в офисе в полдевятого, иначе меня обкрадут, только так. А она, думаешь, домой рвется? Ха! Давай, говорит, зайдем выпьем в «Селебрити-клаб», не будь таким букой, ты что, старый, что ли? А всё их пидерьё сзади за нами тащится, хихикают как школьницы-пятиклашки. А кому платить? Папику-Додику, кому ж еще-то! Причем они пищат от смеха над шутками, которых я не понимаю: я вообще вот-вот сидя усну, а когда наконец мы дома, она хочет есть. Но горничную разве можно будить? Вдруг она от нас уйдет! В итоге я – я! – готовлю ей омлетик. Я уже как сомнамбула, а она, думаешь, скажет спасибо? Как бы не так. Жалуется: что ты совсем со мной не разговариваешь, сидишь пень пнем? В лицо мне зеваешь. Да ведь два часа же (это я говорю), я уже весь выговорился, что ты от меня хочешь? Сама небось спишь до полудня! А мне в восемь уже выходить. Да тихо, тихо, на цыпочках, как бы не разбудить бедняжку…