Текст книги "Всадник с улицы Сент-Урбан"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Да-a, меня нисколько не удивляет, что этот типчик Джесс Хоуп его братан, – проворчал контрразведчик.

– Дорогой сэр, я искренне полагаю, что вас должно удивлять все, что сложнее букваря, но это ладно. Не будем о грустном.

– Ну, ты, приятель, даешь! Я т-торчу!

– Налейте-ка мне еще, Уотерман.

– Все-все-все. Завтра-завтра-завтра. Давайте-ка лучше мы проводим вас в ваш отель.

– Ну что ж, гм… давайте. Пожалуй.

Однако, оказавшись в Баден-Бадене, Джейк обнял Уотермана за плечи и потащил к себе, чтобы вместе выпить еще.

– Уотерман, вы мне нравитесь. Вы такой остроумный! Интеллигентный! Стильный!

Уотерман добродушно осклабился.

– Скажите, а этот Хоуп действительно ваш брат?

– Нет. Я наконец вычислил, понял, кто он. Джесс Хоуп, известный также как Йосеф бен Барух и Джо Херш, это Голем. Вас это, конечно, удивляет, но…

– А кто такой этот… ну… Голем?

– Что-то вроде еврейского Бэтмена.

– А-а.

– Голем, чтоб вы знали, это тело без души. В шестнадцатом веке его вылепил из глины рабби Иуда бен Бецалель, чтобы он защитил евреев Праги от погрома, и с той поры он, как мне кажется, все еще странствует по миру, появляясь там, где им больше всего нужна защита. А что, Уотерман, в той игре вы много ему проиграли?

– Ну, пару сотен, что ли.

– И куда он отсюда направился?

– Во Франкфурт.

– Уотерман, у вас настолько острый ум и вы такой симпатяга, что я вас, пожалуй, посвящу в кое-что сокровенное, но вы уж не выдавайте меня контрразведке.

– Хорошо, давайте.

– Та команда из Си-би-си, которая приедет к вам на следующей неделе, будет водить вас за нос: они не собираются снимать никаких «Защитников свободы». А сколько в личном составе вашего авиаполка женщин?

Уотерман выпучил глаза.

– Это секретная информация?

– Ну, может, сто.

– Когда приедут телевизионщики, вы за ними присматривайте. На самом деле они собирают материал для фильма о лесбиянках в армии. Это правда, Уотерман, уж вы мне поверьте.

То, что Джо поехал во Франкфурт, могло означать, что, скорее всего, он будет на слушаниях по делу Роберта Карла Людвига Мулки, Фридриха Вильгельма Богера, доктора Виктора Капезиуса и других служащих лагеря Аушвиц-Биркенау.

– Но не мог же Менгеле присутствовать там все время!

– По-моему, он находился там всегда. День и ночь.

Доктор Менгеле – как, сидя в секторе прессы, узнал Джейк – был озабочен состоянием женского блока.

«…Там женщины частенько лакали из своих мисок как собаки; единственный источник воды был рядом с гальюном, причем этой же тонкой струйкой пользовались, чтобы смывать экскременты. Женщины подходили туда попить, некоторые пытались взять воды с собой, набирая в кружки и тарелки, а рядом другие узницы сидели в это время над дырками канализации. За всем происходящим наблюдали эсэсовцы, прохаживаясь взад-вперед».

Тела умерших обгрызали крысы, кусали они и спящих. На женщинах кишмя кишели вши.

«Потом появился Менгеле. Ему первому удалось избавить от вшей женский лагерь. Он просто взял да и отправил всех заключенных женщин в газовую камеру. После чего провел в бараках дезинфекцию».

Точно как Ханна, это позорище улицы Сент-Урбан, ходила когда-то от стола к столу на бар-мицвах, всем тыкая в нос фотографию Джо, останавливала незнакомцев на вокзалах и совала снимок в лицо испуганным пассажирам в аэропорту, так и Джейк не давал проходу репортерам, приставал к ним у здания суда и в близлежащих барах и ресторанах, у всех допытываясь об одном и том же: не встречался ли им на каком-нибудь из заседаний Всадник.

«Иногда работники специальной команды, выносившей тела, обнаруживали, что у кого-нибудь из детей сердце все еще бьется. Об этом докладывали, и ребенка пристреливали.

– А использовались ли какие-либо другие методы убийства детей?

– Я видел, как однажды ребенка отняли у матери, отнесли к крематорию № 4, имевшему две загрузочные топки, и бросили в горящий человеческий жир…»

Никто ни в суде, ни в барах и ресторанах Джо не видел. В ближайших кабачках и подвальчиках, которые Джейк на этот предмет обследовал, в числе выступающих музыкантов Джо тоже не обнаружился.

– Но не мог же Менгеле присутствовать там все время!

– По-моему, он находился там всегда. День и ночь.

Если бы Бог не умер, Его следовало бы повесить.

12

Свой первый фильм Джейк поставил в 1965 году, и еще один в следующем. В том самом, когда Люк получил премию в Венеции, Молли сломала лодыжку, у Ханны случился микроинсульт, а Джейк купил дом, который Нэнси присмотрела в Хэмпстеде. О Всаднике по-прежнему ни слуху ни духу. Той осенью Нэнси обнаружила, что вновь беременна. В апреле шестьдесят седьмого, когда она была уже на восьмом месяце, Джейку пришлось лететь в Монреаль. Рак, который уже три года как завелся в почке у Иззи Херша, прооперировали, однако он проявился снова, его опять укрощали скальпелем, но он пустил корни, пронизав щупальцами все тело.

– Что-нибудь сделать еще можно? – спросил Джейк доктора, лечившего отца.

– Ничего. Он вот отсюда и посюда в метастазах.

Преодолевая себя, Джейк вновь и вновь тащился в душную отцовскую квартирку с окнами на бензоколонку «Эссо», садился у постели усыхающего Иззи Херша и принимался ему рассказывать, как тот поправится и они вместе сходят на Всемирную выставку[268]268
  Имеется в виду Всемирная выставка в Монреале «Экспо 67».


[Закрыть], да не как-нибудь, а по виповскому пригласительному, потом поедут в Катскиллские горы – только ты и я, вдвоем и обязательно к Гроссингеру[269]269
  Каткиллские горы – любимое место отдыха нью-йоркских евреев. Особой популярностью пользовались там так называемые отели Гроссингера неподалеку от города Либерти (штат Нью-Йорк) с их кошерной кухней, выступлениями еврейских артистов и т. д. В 80-е популярность этих отелей стала падать, и они закрылись.


[Закрыть] – куда ж еще-то! – но Иззи только смотрел на него огромными пустыми глазами. Джейк поведал ему, как уже его сын Сэмми (вот уж кто переживет нас обоих, паршивец мелкий!) часто спрашивает про зейду, однако и это не вызвало в голове, безвольно лежащей на смятой подушке, никакого отклика. Он заверил отца, что женат счастливо. Да, конечно, – прочитал он в глазах старика, – но на ком? На шиксе!

Смешаные браки – ГОВНО!

Сидя у отцовской постели, Джейк звал его приехать в Лондон и пожить у них. Вместе они станут ходить на стриптиз в Сохо, а там такие нынче коленца выделывают – в старом добром монреальском «Гэйети» ни о чем подобном даже и помыслить не смели! От Иззи Херша никакой реакции. Тогда Джейк забормотал что-то про старинные деньки, вспоминая на пробу то про «Сигары & Воды» Танского, то про летний домик в Шоубридже, но глаза отца смотрели куда-то внутрь, заставить его улыбнуться не удавалось. Джейк обещал подарить ему красивую трость, купить новый халат. Напомнил отцу об утренних субботних походах в синагогу, нес чушь об их пасхальных седерах, о том, как они впервые посетили парную баню… Но нет, в глазах отца ни одной искорки. В конце концов Джейк помог Иззи Хершу облачиться в халат, стараясь не смотреть при этом на его иссохшее тело: когда-то горделиво выпиравший отцовский живот стал теперь пустым мешочком, свисающим на хирургические швы, опоясавшие торс вкруговую. Поддерживая с парализованного бока, Джейк привел его в душную, заставленную мебелью гостиную к телевизору, где отец и сын вместе посмотрели шоу Джеки Глисона[270]270
  Джон Герберт «Джеки» Глисон (1916–1987) – американский комический актер, музыкант, телеведущий.


[Закрыть], и тут уж Иззи Херш от смеха прямо завывал, а его глаза сверкали.

– Ну, парень! Ох уж мне этот Глисон! Вот кретин чокнутый! Прямо аж до печенок достает!.. А в Лондоне он со своим шоу выступает?

– Нет, – раздраженно рявкнул Джейк и решился наконец спросить отца о матери и о том, почему они с ней развелись.

– A-а: капало, капало, да и прорвало плотину, – ответил на это отец, по-прежнему улыбаясь и не отрывая восхищенных глаз от Глисона.

– А ведь я его знаю, – выпалил Джейк.

– Ты… лично знаешь Джеки Глисона?

Теперь папин священный ужас перед Глисоном Джейку маслом по сердцу.

– А в жизни он что… и впрямь такой пьяница?

– И впрямь.

Иззи удовлетворенно улыбнулся и больше не проронил ни слова, пока не пошла реклама.

– У вас в Лондоне сериал «Золотое дно» показывают?

– Показывают.

– Он ведь канадец, ты знаешь, наверное. Этот Лорн Грин[271]271
  Лорн Грин (1915–1987) – сценический псевдоним канадского актера Лайона Хаймана Грина, родившегося в семье еврейских иммигрантов из России. В сериале «Золотое дно» (1959–1973) играл роль главы семейства Бена Картрайта.


[Закрыть]. И к тому же еврей.

Затем с таким видом, будто предполагает нечто невероятное, спросил:

– А что, может, ты и его знаешь?

– Был момент, – ответил на это Джейк, – когда я мог его взять и не взял.

– Ты хочешь сказать, что мог бы ему… Лорну Грину, стало быть… дать роль… и не дал?

– Совершенно верно.

«Ты лжец», – прочел он в глазах старика.

– Он-то ведь миллионер теперь, сам знаешь. И все сам, своим горбом.

На экране же в это время Бобби Халл несся по испятнанной солнцем «Королевской автостраде»[272]272
  Роберт Халл (р.1939) – канадский хоккеист; считается одним из величайших хоккеистов всех времен. «Королевская автострада», или автострада № 401, – шоссе от г. Виндзор до границы с Квебеком.


[Закрыть] в «форде-метеор». Машина для настоящих мужчин!

– А вот кого ты наверняка не знаешь, так это Джеймса Бонда. Ну, в смысле, как бишь его?

– А вот и знаю!

– Ну, и какой он? То есть в общении, в реальной жизни.

– Да самый обыкновенный, – мстительно процедил Джейк. И, не ожидая, пока отец вновь вперит взгляд в экран, опять его огорошил: – Он, между прочим, вовсю меня сейчас обхаживает, чтобы его следующий фильм ставил я.

– Ого, да это же небось какие огромные деньжищи-то!

– Скажи, ты бы тогда мною гордился?

– Про Джеймса Бонда? Хо-хо!

Вранья Джейк сразу устыдился и замолк, а когда Глисон кончился, помог отцу вновь улечься в постель, с которой тот не встал уже никогда.

– Наша беда в том, что мы не разговариваем друг с другом, – сказал Джейк. – Никак по-настоящему поговорить не удается.

– Да ну, зачем лишний раз ссориться!

Джейк помог отцу выпутаться из халата и осторожно опустил его на кровать, где несколько секунд тот лежал непокрытым – старик в не очень чистой майке и трусах – и глядел вверх с заискивающей улыбкой. Расправляя одеяло, Джейк краем глаза увидал отцовский член, крючочком выпавший из трусов. Как дохлый червячок. У Джейка открылся рот, яростный выкрик застрял в гортани. Много лет назад они с Рифкой вместе, бывало, вечером в пятницу подслушивали, прижавшись к двери своей спальни и зажимая ладонями рты, чтобы не хихикать, когда Иззи Херш, стараясь не топать громко, подходил в длинных кальсонах к кухонной плите и швырял в пламя шабата использованный презерватив, который коротко пшикал, после чего отец возвращался в свою кровать. У родителей были две одинаковые односпальные кровати под одинаковыми красными стегаными покрывалами. Что ж, в другое время и в другом месте, спохватился Джейк, этот член произвел меня на свет божий. Джейк наклонился и на прощанье поцеловал отца.

– Все нынче прямо как с цепи сорвались: и целуют меня, и целуют, – проворчал Иззи Херш иронически.

– Потому что любят!

– Да, фильмы про Джеймса Бонда – это, конечно, нечто. Вот уж и впрямь золотая жила. Видел небось, как у нас тут рекламируют последнюю серию?

– Да, – подтвердил Джейк, стоя уже в дверях. – Конечно.

– А! Погоди, Янкель!

– Что?

– Ты получаешь журнал «Плейбой»?

– Да.

– Когда тебе надоест очередной номер, можешь пересылать мне. Возражать не буду.

В коридоре Джейка перехватила теперешняя жена Иззи Херша Фанни – как раз поднялась из подвала с корзиной белья.

– Я люблю твоего отца, все это время он был мне чудесным мужем; уж я стараюсь окружить его заботой на высшем уровне.

– Я благодарю вас. И от Рифки тоже спасибо.

– Его хотели поместить в больницу для неизлечимых, говорили, что мне будет слишком тяжело с ним, но я сказала нет, пусть уж дома помрет.

– Ради Христа, он же не глухой! Может услышать.

– Хорошо, что вы приехали. У вас, наверное, дела идут неплохо.

– В каком смысле?

– Ну, потому что прилететь из Англии – это же дорого! А я так рада, что у вас дела идут и что мы друг другу так понравились. Я всегда буду рада видеть здесь и вас, и вашу жену… Я ведь не то что ваши тетки, лишним снобизмом не страдаю. А то смотрят на всех сверху вниз… – Она прервалась, подумала, как нерешительная лошадь перед прыжком через препятствие. – Быть еврейкой – это же еще не все!

– Спасибо, я передам Нэнси ваши слова. До завтра.

Следующим вечером – как раз был первый вечер Песаха – приехала Рифка с Герки и двумя их буйными перекормленными мальчишками. Ленни двенадцать, Мелвину еще только пять. Для седера Фанни установила в спальне раскладной стол, и вот уже Джейк в кипе, волнуясь, как бы она не сползла с макушки, встает и неуверенно задает четыре положенных вопроса. Повернувшись к лежащему на кровати отцу, возглашает:

– Чем этот вечер отличается от всех других вечеров? Тем, что в другие вечера мы едим либо хлеб, либо мацу, а сегодня только мацу. Тем, что в другие вечера мы едим любые овощи, а сегодня – горькие травы.

Глаза старика остекленели; он никак не реагировал.

Джейку вспомнилось, как в былые времена, когда подходил момент передавать крутые яйца, отец неизменно ухмылялся и спрашивал: «А вы знаете, почему евреи, празднуя Песах, окунают яйца в соленую воду?» – «Нет, папочка. Почему?» – «Потому что, когда они переходили Тростниковое море, мужчины вымочили в соленой воде свои яйца!»

Джейк продолжал:

– Во все другие вечера мы не окунаем овощи, а сегодня…

Звонок в дверь. Что-то рановато нынче Элиягу за бокалом вина пришел.

– Это доктор! – засуетилась Фанни.

Долгожданный врач-специалист. При этом не еврей, заметьте-ка.

– Разрешите вашу шляпу, сэр. Пожалуйте сюда, сэр. Благодарю вас, сэр.

Пока специалист осматривал Иззи Херша, все ждали в гостиной; голос врача, нечеловечески бодрый, ясно доходил сквозь стену.

– Так-так-так. Ну, выглядите вы не так уж и плохо. Сколько вам лет?

– Шестьдесят пять, сэр…

– Значит, год рождения ваш…

Помедлив, Иззи Херш снабдил его датой. Непостижимого зимнего утра в галицианерском штетле практически другого века.

– А сегодня у нас что за день? Сказать можете?

– Среда… или нет, нет… вторник…

– Не всегда удается нужное словечко подыскать, не правда ли?

Молчаливое, из гостиной невидимое согласие.

– Давайте мы с вами сыграем в игру. Согласны?

– Да, сэр.

– Назовите-ка мне, скажем… месяцы года.

– Январь… Февраль… Март…

Всеведущий Герки многозначительно кивнул Джейку.

– Проверяет, нет ли у старика завихрений.

Джейк нахмурился и сгреб бутыль пасхального вина, которую заранее предусмотрительно наполнил запретным коньяком «Реми Мартен».

– Глотать трудно? – осведомился специалист.

– Да, сэр.

Глупые глаза Фанни Херш зажглись гордостью.

– Когда заболел Бронфман[273]273
  Сэмюэл Бронфман (1889–1971) – канадский бизнесмен, миллиардер, меценат.


[Закрыть], к нему при всех его миллионах вызывали этого же специалиста. Это профессор с мировым именем!

– Ну, наконец-то папе повезло, – улыбнулся Джейк, повернувшись к Рифке. – Те же руки, что щупали анус у Бронфмана, прикоснулись и к нему!

Рифка тут же вскочила с дивана и принялась выпроваживать сыновей: сходите, купите себе мороженого.

– Ага, ну-ка, повернем вот так… хорошо, отлично, – слышался голос специалиста. – А вы что, родственник Джейкоба Херша?

– Это мой сын. Он…

– О, правда?

– …приехал аж из самого Лондона навестить меня. Собирается ставить следующий фильм про Джеймса Бонда!

– Ух ты! – внезапно встрепенулся Герки. – Поздравляю!

– Он очень, очень хорошо зарабатывает.

– Тебе там, кстати, помощь не нужна? На кастинге девушек щупать.

Когда Рифка совсем было собралась занять прежнее место на диване рядом с Герки, нацелившись сплющить раскидистым задом ни в чем не повинную подушечку, Герки молниеносно сунул под нее руку, колом выставив вверх большой палец.

– Оп-па!

Рифка дернулась и, захихикав, навалилась грудью на стол.

– Идьёты чертовы, – прошипел Джейк.

– Я применяю психологию, а ты шмок! Если мы зайдем потом к нему в комнату, ломая руки, ему что, от этого легче будет?

Едва специалист вышел из спальни, Джейк сразу увлек его в переднюю.

– Мы незнакомы, доктор. Меня зовут Джейкоб Херш.

– Вы знаете, вашими работами на телевидении я каждый раз восхищаюсь.

– Спасибо. Послушайте, я знаю, что у отца весь организм пронизан метастазами… но… в общем, чего нам ждать в ближайшем будущем?

– Может быть, кровоизлияния в мозг. А может, сердечного приступа. С легкими у него тоже не все в порядке.

– Он думает, что поправляется. Ждет каких-то упражнений, терапии.

– Если хотите, я могу это организовать. Правда, наши сотрудники не любят работать с обреченными. Это на них действует угнетающе.

– Особенно угнетающе это действует на моего отца! – Морфий, как удалось выяснить Джейку, отцу пока не назначали. – Сколько ему осталось?

– До конца лета вряд ли дотянет.

Джейк ждал.

– Ну… Хорошо, если месяца полтора.

13

А ведь и от меня, думал Джейк в самолете, летящем обратно в Лондон, точно так же ничего не останется. От меня со всем моим домом. От Нэнси, Сэмми, Молли и младенца, который еще не родился. Вспомнилось, как за неделю до рождения Молли миссис Херш настаивала на том, что она приедет и поживет у них.

Наверху Нэнси напевала, укладывая Сэмми в кроватку:

 
Для всех, кто верит во Христа,
И ночью свет сияет.
А эта ночь для нас свята,
Да будет радость всех чиста,
Исус здесь пребывает…
 

В зале нижнего этажа Сэмми строил дом из набора «Лего». За тем, чтобы он не отвлекался, следила бабушка.

– А ты знаешь, что ты за дом построил, цыпа моя? Этот дом называется «синагога».

Сэмми продолжал добавлять элементы конструкции.

– Мы там молимся, – настаивала миссис Херш.

– А, церковь!

– Нет, синагога. Ну, повторяй за бабушкой. Синагога.

– Синагог.

– Ах ты, моя прелесть! Да. Синагога.

Вот ведь племя-то какое новое эти дети смешанных браков! В декабре они кушают конфеты под елкой, а в апреле хрустят мацой. На этой стороне их уже не гонят, не попрекают тем, что они Христа убили, а на той не насмехаются над их выправкой англосаксов-протестантов, и в результате они приняты везде. Инвестируют в Иегову, а дивиденды получают за Христа. И с равным аппетитом уплетают как крестовые булочки на Пасху[274]274
  Крестовые булочки – в Англии на Пасху принято печь булочки с изюмом, покрытые глазурью с изображением креста.


[Закрыть], так и халу в шабат.

Чертова Рифка, едва только ей представили Сэмми, мгновенно запустила руку ему в подгузник.

– О! Я смотрю, вы с ним уже справились, Джейк. Молодцы!

Затем им с Герки на экспертную оценку предъявили хнычущую Молли.

– А что ж это она у вас такая светленькая? – поджала губы Рифка.

– Ну, маленький я тоже был такой, – поднял брови Джейк, – не помнишь, что ли?

– А голубые глаза вообще у всех младенцев, – примирительно заметил Герки. – Известный факт, верно?

Много бокалов бренди спустя, когда Джейк, сопроводив гостей в отель, зашел к ним в номер, Герки вдруг сел рядом с Джейком и каким-то новым тоном – заговорщицким и вместе с тем снисходительным – вдруг шепчет:

– Ну что, родственничек, нам бы надо поговорить.

– Правда? Ну, давай.

Герки встал и, подойдя к двери спальни, убедился, что Рифка спит.

– Я должен кое-что тебе открыть.

Что такое? Может, Рифка подворовывает в универмагах?

– И что же это? – устало осведомился Джейк.

– А то, что сейчас уже все в порядке! Все, можно сказать, тип-топ!

– Ну, замечательно.

– Ты можешь вернуться домой! – Герки потрепал Джейка по щеке, глядя полными слез глазами. – Время лечит. Ты меня понял?

– Слушай, ты не можешь объясняться понятнее?

– Ну, ты ведь женился на шиксе. И родственники не сказать, чтобы запрыгали от радости. Но ты повел себя пристойно, не лез к ним, не пытался навязываться… в общем, не поехал с ней в Монреаль. А остался на время здесь.

– Чего-чего?

– А того, что некоторые из нас стали смотреть на это современнее, да и в любом случае… Видно, что она о тебе заботится, в доме чистенько, да и дети у вас теперь пошли. Ну, и я… вроде как поговорил с твоим отцом. В общем, короче говоря, все о’кей.

Сияя и лучась великодушием, он добавил:

– Это я к тому, что можешь возвращаться домой, Янкель.

– Да ты что, Герки! Я ведь не с горя тут. Мне здесь нравится!

– Слушай, ну оставь ты свое самолюбие! Самолюбие – это же глупо! Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Я же Герки, твой зять, сеструхин муж!

В отчаянии Джейк схватил бутылку бренди, налил себе еще.

– То есть ты хочешь сказать, – уточнил Герки, – что тебе и впрямь предпочтительнее жить здесь, чем в Монреале?

– Да.

– Ой, ну они же тут такие земноводные! Евреи и те здесь такие – прямо не подступись. Слушай, не смеши меня!

– Да нет, я абсолютно серьезно. Честно.

– К тому же в Европе все какое-то задрызганное, все старое. А дома мы можем всюду ездить… Вот ты, например, наверное, не знаешь, а ведь до Сент-Агаты[275]275
  Сент-Агат-де-Мон – курортный городок примерно в ста километрах от Монреаля.


[Закрыть] теперь всего час езды! Новый хайвей построили. На шесть полос!

Не очень согласованные между родителями системы воспитания вкупе с непоследовательностью попыток Джейка привить детям чувство социальной справедливости произвели эффект наложения или, точнее, вызвали некоторый временный разброд, в результате которого за два дня до Рождества, решая проблему сада, Джейк оказался в положении совершенно дурацком.

Когда в апреле 1966 года Нэнси в конце концов купила для них дом в Хэмпстеде, Джейк заехал посмотреть его по пути из Пайнвуда, где у него происходили съемки. Прошел по комнатам, толкнул последнюю стеклянную дверь, и – это ж подумать только! – перед ним открылось ничем не загроможденное чуть не бесконечное зеленое пространство. Поросшее колючими давно не стриженными кустами. С подернутым ряской стоячим прудом в середине (для размножения комаров, надо полагать) и проржавевшим «убежищем Андерсона»[276]276
  Убежище Андерсона – землянка, крытая тонким рифленым железом. Названо именем тогдашнего министра внутренних дел.


[Закрыть] в дальнем конце.

Сразу на передний план полезло гойское детство Нэнси – вывезенные из Онтарио трепетные воспоминания о том, как бабуля сбивала домашнее мороженое, как собирали малину, какое получалось из нее варенье и как старенький дедушка высаживал рассаду на грядки в парниках. «Глянь-кося, Нэнси, небо-то огромное какое!» Онта-ари-ари-арио-о! Городскую, вкусившую в Торонто эмансипации, мать вновь впрягли в сельскохозяйственную лямку, заставив лопатить свиной навоз и с радостным приветом кланяться каждому чудику меннониту, какой ни нарисуйся вдруг за забором участка. «Здра-асте, соседушка!» И тоном выше: «Чада, возрадуйтесь!» – это папа прибыл на уик-энд в черном «фордике» довоенной модели. Вырвался из непостижимых городских джунглей, где обувные фабрики принадлежат евреям, а ты все бьешься, бьешься, бьешься, продаешь, и все мало, все не потрафишь очередному мистеру Гольдштейну. Черт бы их всех подрал.

– Генри! – Это уже мать зовет сына. – Грядку закончил? Тогда беги, тебя уже рыбки в речке заждались.

– Ур-ра-ааа!

Лизнув Джейка в ухо, Нэнси обняла его, прижалась, вводя в сладостный мир их личной каббалы, и тут же все нарушила, заговорив о двулетниках и осенних долгоцветах, о травяных лужайках и каких-то еще, прости господи, миксбордерах.

В ужасе и смятении Джейк угрюмо напомнил ей, что он во всем этом не смыслит ни бельмеса: ведь он же вырос в городском дворе, скорее даже на свалке, где среди пробитых шин валяются арбузные корки, битые унитазы и панцирные сетки от кроватей. Однако не прошло и месяца, как уже Джейк стал самым ревностным в семье садовником, посчитав это своим режиссерским долгом – навести порядок в таком запутанном и богомерзком деле. Из универмага Джона Барнза он вышел нагруженный двухтактной бензокосой, садовыми ножницами, культиватором, кадками, граблями, опрыскивателем, семенами, тяпкой, совком и лопатой. На следующий вечер, едва Нэнси за дверь (пошла за покупками), они с Сэмми и Молли принялись сгребать и жечь осенние листья, расчищая свои угодья, свой – наконец-то – хэмпстедский надел, прямо как Ван Хеффин на Диком Западе в фильме «Шейн».

Джейк корчевал один никчемный с виду куст за другим, стриг рододендроны и, перекапывая землю, рубил какие-то похожие на метастазы корни с наростами. Их он выдергивал и складывал в тачку.

Однако Нэнси он всем этим не порадовал.

– Господи боже ты мой! – ужаснулась она. – Осенние листья, если они правильно сгниют, – осторожно принялась она объяснять, – могут стать ценным удобрением. А чахлые кустики, которые он корчевал, на самом деле были взрослыми кустами роз, аналогично и метастазные корни с раковыми утолщениями: они оказались не только не злокачественными, но и вообще клубнями пионов! Чертова шикса, думал при этом Джейк, внутренне весь кипя, деревенщина из Онтарио! Святого Тайного Имени Всевышнего ты не знаешь, высказываний рабби Акивы не изучала и понятия не имеешь, как надо избавляться от дибука[277]277
  Дибук – в еврейском фольклоре неприкаянная душа умершего, вселяющаяся в чужое тело.


[Закрыть], зато во всякой херне вроде этой – тут да, тут ты специалистка! С тем он, надувшись, удалился в гостиную изучать инструкции к только что приобретенным садовым инструментам. Этакий протестантский Талмуд.

Да только без толку. Нет призвания, и хоть ты тресни! Извернувшись, Джейк заявил, что у него и других дел хватает – в новый дом надо мебель подбирать, убранство всякое, – да и с детьми забот полон рот, так что лучше уж нанять садовника, чтобы приходил раза два в неделю. Но он же будет спустя рукава, заартачилась Нэнси. Презрев ее возражения, он настоял на своем. Главным образом потому, что хотел чувствовать себя хозяином, чтобы этот нанятый батрак был у него в подчинении и отчитывался лично перед ним, своим начальником. Но старый Том Пивное Брюхо, шотландский крестьянин, нанятый ими на эту должность, был так же хитер, как и морщинист, а классовое чутье у него было словно собачий нюх. В Джейке он вмиг распознал городского помоечника, который нипочем не отличит курчавость листьев от ложномучнистой росы[278]278
  Курчавость листьев, ложномучнистая роса – болезни растений.


[Закрыть], поэтому лишь терпел его и улыбался скупо. С Нэнси же вел себя совсем иначе. Уверенная в себе и осведомленная о предмете, с его точки зрения, она была приличной сельской дамой, попавшей в волосатые лапы жида, так что ее он уважал, с ней считался. Стоя у окна, Джейк с возмущением наблюдал, как они вдвоем обходят сад, словно два каких-нибудь зануды из романа Томаса Харди, и, наслаждаясь идиллическими пустяками, обмениваются гойскими секретами, которые, видимо, черпают в Протоколах Мудрецов компостной кучи.

Решив все-таки извлечь хоть какую-то пользу из присутствия на своей территории Тома, Джейк попытался использовать его как живой пример в деле укоренения в Сэмми чувства социальной справедливости. Когда сын, рано вернувшийся домой из школы, помчался через сад к нему, вопя и беснуясь по поводу того, что их команда выиграла крикетный матч, Джейк вдруг сказал:

– А вот у Тома внуки в частную школу не ходят, но от этого они ничуть не хуже тебя.

Сэмми пораженно замер.

– Я это всего лишь к тому, что твой дедушка бедный еврей, – продолжил Джейк куда менее уверенно.

За день до этого на школьном концерте из всей сияющей, радостной публики Джейк единственный сидел с хмурым видом, слушая, как Сэмми с остальными распевает:

 
Пастухи в вертеп вошли,
Бога в ясельках нашли.
Рядом Дева-Мать сидела,
На Дитя Своё глядела.
И светилось всё вокруг:
Небо, горы, лес и луг.
 

Следующим вечером после тяжкого дня в монтажной Джейк налил себе джина с тоником и пошел искать отдохновения в саду. Но там, как нарочно, в засаде таился хитрый старый гой – сняв пропотелую шляпу, как раз отирал пот со лба. И Джейка понесло обратно в кухню – ведь надо и работнику налить стаканчик того же! В результате разозлился. Ну не мог он, сам потягивая джин, работнику поднести пива: это бы шло вразрез с идеей равенства! И было бы плохим примером для Сэмми.

Но, даже несмотря на совместное с Томом распитие напитков, ощущение, будто в собственном саду он незваный гость, не покидало. Вот и сейчас: едва Джейк устроился в шезлонге, как Том принялся бешено что-то копать. Решил, что я уселся здесь следить, чтобы он не прохлаждался, подумал Джейк, и тут же, рубанув с плеча, уволил Тома, лишив старика еженедельных двух вечеров работы, – и все ради того, чтобы обоим не тратить нервы на этот классовый конфликт.

– А почему больше не приходит Том? – спросил Сэмми.

– Я уволил его. Он был лентяй, – брякнул Джейк, поздновато припомнив, что совсем недавно, укутывая Сэмми одеялом, объяснял ему, что нехорошо, просто даже неприлично жаловаться на то, что рабочие будто бы ленивы, как это делают некоторые взрослые.

– Таким людям, как дедушка Том, – сказал он тогда, – всю жизнь гнувшим спину на заводском конвейере, приходилось ради куска хлеба постоянно выполнять работу, которую они ненавидят. Естественно, им обидно, и работают они нехотя. Да ведь и в самом деле: для взрослого мужчины нет ничего хуже, чем день за днем заниматься нелюбимым делом. А вот если ты получишь хорошее образование, то, когда вырастешь, сможешь работу выбирать. Тогда тебя нельзя будет приставить к делу, которое выматывает душу. Поэтому к тем, кому повезло меньше, надо относиться внимательно и с сочувствием.

Неудивительно, что теперь Сэмми смотрел на отца озадаченно. Во все глаза.

– Да нет. Он не был лентяем. Просто он достал меня.

Впрочем, соседи Джейка продолжали пользоваться услугами старика Тома. Бывало, зайдет Джейк вечерком в местный салун, закажет большой джин-тоник – глядь, а за стойкой бара, покручивая сигаретку в дрожащих пальцах, сидит, с недоброй улыбочкой глядя в кружку, все тот же старина Том.

Ближе к зиме Том стал бывать на их улице реже. Сделался никому не нужен. Однако за пару дней до Рождества вдруг появился вновь.

Святки для Джейка никогда не были любимым временем года: елку в гостиной он воспринимал как афронт, сколько бы ни пытался заставить себя примириться с ее появлением. Стоит и пусть себе стоит. Как символ плодородия. Как дань языческим обрядам. У Нэнси есть на это право, да и у детей тоже – все-таки они суть порождение обеих традиций; но в полукровочном доме Херша и ритуалы получались половинчатые: елку здесь украшали лишь нейтральными межконфессиональными побрякушками. То есть на ее вершине, превыше всего и вся не красовался Йошка с нимбом над головой. И все же… все же, увешай ее хоть всю сплошь шоколадками и серебряным дождем, укрась цветными шарами, хоть даже натри сверху донизу куриным жиром, все равно перед Господом это будет рождественская елка. Не для того его предки переживали гонения при царе и бежали из штетла, чтобы у него, их потомка во втором поколении, окна в канун Рождества сияли, как у какого-нибудь недоброй памяти казака-черносотенца. Старушка Ханна, наверное, посмеялась бы над ним, высказала бы ему свое «фе». Что ж, ему бы, может, и хотелось с нею согласиться, но… это ведь дом и Нэнси тоже! Ведь у Молли и Сэмми зейда по материнской линии – обычный гой. Нетронутый Спинозой, не ведающий сложностей и загадок книги «Зогар» и напичканный интеллектуальными клише, свойственными его племени. Полагает известным, например, что в реслинге исход боев согласован заранее. Джейк ему поддакивал и так при этом бывал собой доволен, что даже хлопал себя по колену и громко хохотал.

Раздражающую эту елку в последнее Рождество он, как обычно, постарался выкинуть из головы, чтобы всецело раствориться в удовольствии ходить по магазинам с Нэнси. Все-таки, если смотреть на вещи объективно, праздник это всего лишь повод дарить любимым подарки и предаваться обжорству. В «Харродсе» они потребовали норфолкскую индейку и йоркширскую ветчину; в «Фортнуме» вдарили по черной икре и марочным винам. Копченую лососину (еще одна уступка экуменизму) купили у Коэна, после чего Джейк в который раз настоял на том, чтобы на столе все-таки был и печеночный паштет, за приготовление которого взялся сам, на всю кухню распевая Адон Олам[279]279
  Адон Олам – рифмованный литургический гимн, прославляющий единого и вечного Бога и выражающий веру в провидение Божие.


[Закрыть] – громко, мощно, куда там электромясорубке!.. В общем, восславил Господа.