Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
– Спасибо, – сказал он. – Вы очень добры.
* * *
Перед тем как выйти из дома, он поднялся этажом выше, чтобы попрощаться с Моджи. Она была в игровой комнате, сидела на коврике перед низким столиком, на котором две куклы Синди затеяли яростную потасовку. Рядом с ними, в рискованной близости к краю, была припаркована модель «рэндж ровера». Из открытого багажника торчал рулон белой бумаги, как будто Синди купили новый коврик и везли его домой.
– Нет, ты будешь вести машину! – бормотала Моджи, сталкивая кукол головами. Ее лицо было напряженным и беспокойным. Она не получала удовольствия от игры.
– Привет! – сказал Патрик, ставя стул ближе к столу.
– Привет, – пробормотала Моджи, не глядя на него.
Он кивнул на кукол Синди.
– Эти ребята выглядят так, словно они без ума друг от друга.
Моджи сжала губы.
– Все будет хорошо. Они снова станут друзьями.
– Ну разумеется, ты ведь знаешь, это нормально – некоторое время быть в ссоре. Это не значит, что они потом не останутся друзьями.
Этому его допущению явно недоставало тонкости. Очевидно, Моджи тоже так подумала, поскольку проигнорировала его.
В течение нескольких дней после трагедии она была привязчивой и нуждающейся в опеке, как пятилетний ребенок. Она никогда не выпускала из виду ни Патрика (когда он вышел из больницы) с Антонией, ни своего отца (позже) и каждую ночь видела кошмары.
Потом ей внезапно стало лучше. Она «пережила это», как выразился Джулиан, с явным облегчением. Теперь она проводила большую часть времени в игровой комнате, наедине со своими куклами. Джулиан поговаривал о том, чтобы найти ей другую школу-интернат, – это должно было помочь ей порвать с прошлым. Возможно, такую, где она могла бы держать пони, о чем она всегда мечтала.
– Дети удивительно пластичны, – живо заверила Дебра Патрика, когда тот по случаю поинтересовался, действительно ли девочка уже пережила смерть брата или просто загнала все внутрь. Возможно, Дебра была права. Она ведь была матерью этого ребенка. А что знал о детях он?
Одна из Синди теперь была за рулем «рэндж ровера», который подозрительно колебался на краю стола. Другая Синди вставила негнущуюся руку под ветровое стекло и дергала машину назад для безопасности. Рулон бумаги выскользнул из багажника и выпал на коврик.
– Ой! Они потеряли свой груз, – сказал Патрик и подошел к рулону.
– Нет! – крикнула Моджи. Ее рука опустилась на его. Ее хватка была лихорадочно горячей. Он задался вопросом: что для нее означал этот сверток? Обожаемого старшего брата, которого она видела летящим к смерти?
Он подал ей рулон.
– Теперь можешь ехать. Все в порядке.
Но она не взяла его.
Он повертел рулон в руках, и его глаз поймал три аккуратно написанные карандашом буквы АЕН/88 – Антония Элизабет Хант.
Хмурясь, он стянул эластичную ленту и развернул свиток на столе.
Он обнаружил, что рассматривает неоконченный рисунок Антонии с изображением кантароса. Прямо перед ним был Пегас, радостно несущийся к постоянно откладывающемуся воссоединению с Беллерофонтом.
Ему казалось, что он видит его как сквозь глубокую воду. Однажды он взглянул в лицо юноше и пережил молчаливый испуг. Но это было миллион лет назад. Это происходило с кем-то другим.
Охрипшим голосом он спросил, где Моджи нашла рисунок.
Она не ответила. Она толкала «рэндж ровер» медленно вокруг коврика, и ее лицо было бледным и напряженным.
Патрик мягко спросил, не Майлз ли дал ей рисунок.
«Рэндж ровер» сделал полный круг, прежде чем она ответила слабым кивком.
– Значит, он… ох… он взял тебя с собой, чтобы ты помогла ему забрать кубок, да? Так же, как и остальные материалы?
Еще одна долгая пауза. Еще один незаметный кивок.
Ох, Майлз. Допустить, чтобы сестра была вовлечена в подобное! Контекстные листы – это одно, но кантарос!
– Как ты думаешь, куда он его дел? – спокойно спросил он. – Кубок, я имею в виду.
Неистовое мотание головой.
– Ты же видишь, Имоджин, он пропал. Доктор Хант все перерыл, но не смог его найти. А ведь он ему действительно необходим, и Антонии тоже. Он много значит для них. Думаю, это может помочь, если ты знаешь, где он.
Он спрашивал себя, надо ли вообще говорить об этом. Меньше всего он хотел оказывать на нее нажим. Потом он подумал об Антонии.
Почувствовав себя слегка пристыженным, он попробовал снова:
– Ты уверена в том, что не знаешь, где он?
Ее лицо надулось.
– Чтоб мое сердце разорвалось и чтоб мне умереть!
Он вздрогнул от мрачной школьной клятвы.
– Хорошо, золотко, я верю тебе. Не великое это дело.
«Рэндж ровер» сделал еще один круг, затем затормозил.
– Патрик?
– Да?
– Не рассказывай про меня.
– Что, золотко?
– Что я помогла Майлзу украсть этот кубок.
– Ой, да ведь в этом нет твоей вины. Никто не собирается тебя обвинять.
«Рэндж ровер» двинулся снова.
– Если ты скажешь, то придут полисмены и заберут меня.
– Нет, не заберут. Полисмены не забирают маленьких девочек. Святая правда, клянусь тебе.
Она подняла голову и вперила в него немигающий взгляд.
– Заберут. Они будут задавать вопросы и выяснять.
– Что выяснять?
Долгая пауза.
– Я злилась на него.
Он вспомнил разъяренного краснолицего гоблина, шагающего по тропинке навстречу им. Несложно догадаться, как работала ее мысль. Она имела стычку с братом, и он был убит. Поэтому она виновата.
Патрик знал подобные вещи. Он вспомнил ночь, перед тем как их бросила его мать. Он воевал с ней за то, чтобы получить разрешение посмотреть какое-то тупое телевизионное шоу, но она отправила его в постель, и он лежал с открытыми глазами, бормоча страшные проклятия. Когда на следующий день он вернулся из школы, ее уже не было. Отец сказал, что она уехала в Англию. Патрик никогда больше ее не видел. Прошли годы, прежде чем он стряхнул с себя убеждение, что это его проклятия отослали ее прочь.
Он рассказал об этом Моджи, объяснив ей как можно лучше, что дурные мысли не могут повредить людям и что ее ссора с братом не могла вызвать трагедию.
Казалось, она не слышит его. Вряд ли Патрик МакМаллан мог быть врачом.
Только одна вещь возымела какой-то эффект – когда он свернул рисунок и положил его в свой карман.
– Для надежного хранения, – сказал он, – согласна?
Она была согласна. На самом деле казалось, она даже испытала облегчение от того, что рисунок теперь не был под ее ответственностью. Она сидела на коврике, еще больше, чем обычно, напоминая маленького напряженного гоблина, и изучала его своими карими глазами.
– Обещай, что не будешь рассказывать обо мне на суде.
– Золотко, это не суд. Это следствие. Это такое заседание, которое устраивают, когда кто-нибудь умирает от несчастного случая, чтобы выяснить, как это произошло. Никого не обвиняют. И я не буду говорить ничего о тебе, потому что эти вещи их не касаются. Они хотят знать только о несчастном случае.
Она даже не мигнула.
– Обещай, что не скажешь.
– Если тебе от этого легче, то конечно. Обещаю!
«Рэндж ровер» вернулся к своим кругам, но теперь это была санитарная машина. «Би-би, би-би», – напевала Моджи.
О чем он думал, позволив восьмилетнему ребенку в одиночку бродить по склону? Конечно, он должен был найти способ защитить ее от того, что она увидела.
Но это бы ничего не дало, поскольку он догнал ее на том изгибе дороги, с которого открывался прекрасный вид на джип, до неприличия изящно падающий в ущелье.
Он закрыл глаза.
Сильная вонь бензина забила нос, рот и глотку, жара, как из печи, волнами достигала его: опаляя волосы, суша глаза, обжигая лицо и уши, и когда он отшатнулся, было так хорошо – так хорошо — выйти из этого жара.
В тот момент, когда он выскочил из жара, он был вынужден признать, что часть его сознания с того момента, как он увидел переваливающийся через край джип, ни на минуту не сомневалась в том, что это было безнадежно. Он никогда не доберется до Майлза, который был в самом сердце этой вспышки.
Он стоял там, бессильный, с забитыми бензиновым зловонием ртом, носом и глоткой. И за ним он уловил другой запах: сладковатый и липкий, как запах жарящейся свинины, – он будет всегда помнить его.
Это было, когда, наконец, начался шторм. Дождь жалил его глаза. Но капли были предательски слабые, мешавшие на пути и неспособные подавить пламя. Обещание ударов грома было обманчивым.
Его глаза опухли от жара, он был полуслепым, когда повернулся и направился вниз по реке, к мельнице.
– Иди, иди за помощью, иди! – Взрыв опалил его спину через футболку, и он слышал его рев сквозь шум реки и собственный хрип. Молния прочертила дорожки, безумно осветив горы.
Когда он добрался до мельницы, в лице, затылке и руках вспыхнула боль. Его челюсти сжались в зверином оскале. В груди было тяжело от разрывающих глотков, которые одни могли облегчить ему кислородный голод. Он ввалился на кухню и почерневшими пальцами начал возиться с телефоном. Его правая рука горела от боли, но левая стала милосердно бесчувственной. При первом приближении к джипу он воспользовался именно ею, чтобы рывком открыть дверь и ухватить Майлза. Все, чего он добился, это опалить кончики пальцев и получить диагональную полосу через кисть. Он смотрел вниз на мешанину сочащегося красного мяса, бывшую его левой рукой. Забыть об этом. Это было с кем-то другим. Сосредоточиться на телефоне.
Это был худший вид кошмара, поскольку он не знал нужного номера. Куда звонить в критическом положении во Франции? Существует ли один номер, как 911 в Штатах? Или есть несколько разных: на случай пожара, для вызова «скорой помощи», полиции? Боже, Боже, где же проклятый номер?
Потом рядом с ним была Антония, с лицом, белым как полотно. Она схватила трубку и стучала по кнопкам телефона. Ее голос доносился издалека и отлетал вдаль, а Моджи, приникнув к ее груди, скулила, как щенок.
Потом его глаза опухли, и он полностью ослеп. Его мир уменьшился до агонии в руке и одуряющей горечи дыма. Антония, усадив его на стул, обернула его лицо и затылок влажной тканью. Ополоснула его руки и запихнула их во что-то, безумно напоминающее пластиковые мешки.
Все это время она разговаривала с ним как с животным. Ее голос был тихим и дрожащим, когда она обещала ему, что с ним все будет хорошо. Он зацепился за звук ее голоса. Но он знал, не формулируя эту мысль осознанно, что теперь ничего не будет хорошо, никогда. Об этом позаботился взрыв.
Четыре недели спустя он еще чувствовал масляную горечь дыма и этот сладковатый липкий привкус. Этот запах. Он впивался в одежду, волосы, в кожу и в память. От него никогда не избавиться.
И вот теперь Моджи с по-детски легкомысленным самомнением верит, что она убила своего брата. Она была зла на него, и – он умер. Поэтому она – убийца.
Он встал, чувствуя себя большим, неуклюжим и бесполезным.
Майлз попросил Патрика присмотреть за его маленькой сестренкой. Все, чего он достиг, так это того, что она оказалась в удачном месте, чтобы наблюдать, как ее брат свалился в ущелье и сгорел.
Он медленно спустился по лестнице, чувствуя вокруг себя сжимающее чувство вины. Оно было как смирительная рубашка, от которой тоже не избавиться.
* * *
После того как Патрик ушел, Моджи снова поставила джип на утес и начала все сначала.
Синди-блондинка за рулем была братом, а Синди-шатенка – младшей сестрой. Она была спасительницей, которая говорила только приятные вещи о брате, и открывала ворота, чтобы джип мог спуститься по холму, вместо того чтобы двигаться назад.
Патрик говорил, что дурные мысли не могут принести вред, но Патрик ошибался. Она знала лучше. У нее была стычка с братом. Она желала, чтобы он полез на ворота и упал и, может быть, ушиб коленку – так, чтобы все посмеялись над ним для разнообразия. И вот что получилось!
Внизу, на улице, хлопнула дверца машины. Синди-блондинка дала испуганный старт. Она не могла выносить этот звук. Она прижала кулак к груди и подождала, когда замедлятся удары.
Когда стук сердца стал медленнее, она начала сначала. Сестра, брат и джип.
И воспоминания, но уже другие.
Сестра думает только приятные вещи.
Спасительница и Открывательница ворот.
Глава 16
– Несомненно, вы сочтете меня старомодной, – заметила Эвелин Хант, заплетая волосы Антонии в элегантную французскую косичку, – но полагаю, что старые традиции действительно имели смысл. Во времена моей матери, если кто-то умирал, носили траур. Существовала масса сложных правил о том, что допустимо и что недопустимо в эти дни, и все непременно придерживались их. Конечно, целью было занять каждого после смерти, но и не только это. Траурные одежды имеют смысл. Они дают понять людям, что человек переживает. Людям на улице, в магазинах, знакомым. Это гораздо добрее по отношению к тем, кто понес утрату, и гораздо меньше смущает остальных. В наши дни есть ленты на любой случай, ведь так? Все эти милые ленточки для СПИДа, рака груди и прочего – но нет ничего для простого траура. Простой траур. Траур по Майлзу. Звучит странно. И совсем не просто.
Антония сидела за туалетным столиком в своей комнате на Монпелье-стрит и смотрела на отражение матери, пока та закрепляла косичку внизу. В эти дни ей не давались простейшие вещи. Она чувствовала себя оцепенелой и слегка больной. И все время безучастной.
Но более глубокие чувства – такие, как горе, жалость и грусть, – уклонялись от нее. Она не могла ощутить их. Она не могла даже плакать. Как будто она была лунатиком.
Хотя удивительно было, что она вообще могла что-то чувствовать. Например, ощущение комфорта, будучи под опекой своей матери.
Эвелин Хант прилетела на следующий день после трагедии и взяла все в свои руки. Она свернула раскопки, выплатила компенсацию смущенному и потрясенному Саймону и подыскала ему жилье в Париже у своих друзей. Затем она закрыла мельницу и живо отправила мужа с дочерью домой. Антонию она взяла с собой в Саффолк, доктора Ханта послала к Каролине в Глочестершир, где он и пребывал до, во время и после отставки с факультета.
Его даже не вызвали для дачи показаний во время следствия, и он не покинул свое убежище, чтобы оказать моральную поддержку Антонии. Он сказал жене, что чувствует себя недостаточно хорошо, для того чтобы присутствовать на следствии, и она приняла это с той слегка раздраженной терпимостью, с которой принимала большинство его заявлений.
Но Антонию он обмануть не мог: после происшествия он едва мог заставить себя говорить с ней. Он винил ее в крахе своей карьеры.
– Не то чтобы она виновата, – жаловался он жене во время одного из их коротких телефонных звонков, подслушанных Антонией по параллельному телефону из ее комнаты, – но она явно несет за это ответственность. Так типично для нее! Я отправляюсь в неотложную поездку, оставив ее на хозяйстве – и вот результат!
Любопытно, что труднее всего ему было принять не смерть Майлза и не крах раскопок, а потерю кантароса. Казалось, он воспринимал его задним числом как свой собственный. Он совершил Грандиозную Находку, которая должна была сделать ему имя. Пока она не была утеряна из-за небрежности дочери.
– Кто сейчас звонил? – спросила Антония.
Ее мать поджала губы.
Антония напряглась.
– Опять полиция?
– Кто бы мог подумать, что французы бывают такими дотошными? – Она слегка сжала плечо Антонии. – Не беспокойся, дорогая. Это по поводу одного маленького пункта в твоих показаниях, который они хотели бы уточнить. Я сказала, что ты перезвонишь после заседания.
Кантарос был бы национальным достоянием, ведь Кассий был чрезвычайно популярен во Франции, и авторитеты отчаялись вернуть его. Ее отец уведомил их о находке, когда был в Тулузе, и, когда на следующий день кантарос пропал, при обстоятельствах, прямо скажем, темных, он едва ли был удивлен их подозрительностью.
Все старались заверить Антонию, что, разумеется, не подозревают ее ни в чем незаконном. Но все же… Нет ли у нее предположений, где может находиться реликвия?
Опросы заставляли ее чувствовать себя преступницей, но она не рассказывала об этом Патрику. Зачем заставлять его чувствовать себя еще хуже, чем уже есть? К тому же это могло только все перевернуть. Или нет?
– Твой молодой человек звонил, когда ты была в ванной, – сказала ее мать, украшая косичку черной бархатной лентой и тщательно оценивая свою работу критическим взглядом. – Он просил тебя не беспокоить, ему просто хотелось убедиться, что мы знаем, в какую кофейню идти. Должна сказать, у него приятный голос. Акцент гораздо слабее, чем можно было ожидать.
Антония встретилась в зеркале со взглядом матери и сложила губы в дежурной улыбке.
– И мне нравится его манера называть тебя Антонией, а не Тони.
Антония была удивлена.
– Мне тоже.
– Наконец-то! – Ее мать закатила глаза с преувеличенным облегчением. Поймав вопросительный взгляд, она добавила: – Я всегда удивлялась, до каких пор ты будешь цепляться за эту кошмарную кличку.
– Что ты имеешь в виду? Мне она никогда не нравилась.
– Дорогая, но ведь ты сама ее выбрала! Ты не помнишь?
Антония покачала головой.
– Однажды, когда тебе было пять, ты объявила: «Я – Тони. Не называйте меня иначе». Вот как это было.
– Не помню.
– Поверь, так оно и было. Ты абсолютно не переносила свое имя. И вообще ненавидела все «девчачье». Кукол, платья. И – Боже упаси! – пышные рукава. Думаю, потому, что они напоминали тебе о Каролине. – Она тряхнула головой. – Я никогда не могла тебя понять. И сейчас не могу. Каролина была гораздо проще.
«Но все же, – казалось, говорил ее вид, – ты моя дочь и нуждаешься во мне, поэтому я здесь».
Мать Антонии была высокой, стройной, темноволосой женщиной, державшейся так прямо, как будто была гвардейцем на посту, и в свои пятьдесят два все еще была бесспорно красива. По случаю следствия она надела один из своих любимых костюмов от Маргарет Хауэлл: короткий шерстяной жакет цвета морской волны и широкие брюки, укороченные так, чтобы продемонстрировать тонкие лодыжки. Под жакетом на ней был шандуньский топик в крапинку цвета индиго и вереска. Из украшений – ее любимое «дежурное» ожерелье и серьги от Тео Феннела, а к ним толстая золотая цепь, сдержанно перекликающаяся с позолоченными пряжками туфель от Феррагамо.
Для Коронерского суда она была чересчур разодета, но ее это ни в малейшей степени не беспокоило. Эвелин Хант получила образование в Бенендене и завершила его в Швейцарии. («В мое время девушки отправлялись в Женеву или Лозанну, даже не помышляя об Оксфорде или Кембридже».) Она одевалась «соответственно» на все публичные мероприятия, и к их числу относилось следствие.
По этой же причине она настояла на покупке для дочери гладкого брючного костюма от Джерарда Дэрила из мягкой шерсти цвета древесного угля, блузки с воротником-шалью цвета нильской воды и узких черных мокасин от Гальяно. Она была непримирима в вопросе «скромного» макияжа и маникюра от Харви Ника.
Антония попыталась нерешительно протестовать, но потом сдалась. Теперь она удивлялась, насколько лучше чувствовала себя, будучи одетой «должным образом».
Она сказала об этом и получила в ответ кривую улыбку матери.
– Да, дорогая. Вряд ли нужна оксфордская степень, чтобы понять: когда ты одета должным образом, это поддерживает боевой дух. Правда, о степени я сказала не к месту? Ты не находишь?
Миссис Хант взглянула на часы, и ее брови поползли вверх.
– Уже почти восемь! Надо спешить, или мы опоздаем.
Антония встала, и внутри нее словно вспорхнула стая бабочек. Спустя полчаса она снова увидит Патрика. Патрик – животворная нить, связывающая ее с действительностью.
Недели, прошедшие со дня трагедии, она провела в бесконечном тумане. Голоса, лица и даже мысли – все доходило до нее издали, как будто она наблюдала за ними сквозь воду. Лишь в разговорах с Патриком мир приобретал глубину и материальность: цвета вновь обретали яркость, фотография становилась жизнью. Она цеплялась за мысль, что однажды, когда весь этот кошмар будет позади, у них еще появится шанс быть вместе.
Было ужасно, когда Патрик был недоступен в течение двух недель. Она убеждала себя, что даже лучше, что он пропал, что он упал в пропасть, как Майлз. Когда она звонила в дом на Уилтон Роуд, он не перезванивал. Сначала она беспокоилась, что он просто не хочет разговаривать с ней, но с недавних пор начала подозревать, что миссис Пасмор не передает ее сообщения.
Антония восприняла это как вещь совершенно объяснимую. В конце концов, она убила сына Дебры Пасмор.
* * *
В одном из наименее натянутых телефонных разговоров Патрик рассказывал Антонии, как он ездил подземкой до парка Сент Джеймс, чтобы добраться до Коронерского суда.
– Совершенно невероятный район, – заметил он. – Ты проходишь через причудливую торговую галерею образца сороковых, а там – как удар в лицо – новый Скотланд-Ярд. Чувствуешь себя преступником.
Он был прав, подумала она, когда они с матерью вышли из такси за несколько кварталов до кофейни, чтобы остаток пути пройти пешком, – Эвелин хотела подышать воздухом. Район был странным.
– Ни рыба ни мясо, – заявила ее мать.
Антония отнеслась к этому спокойно. Она становилась привычной к нереальности.
Было холодно для октября, и со вчерашнего дня подморозило. Они миновали уличный рынок с полудостроенными прилавками. Над ними мрачно колебались навесы от дождя. Потом – высокое сверкающее офисное здание со стеклянными лифтами, скользящими вверх и вниз, потом – прачечная самообслуживания, захудалая клиника планирования семьи и изящная маленькая георгианская терраса, кажущаяся крошечной среди огромных бетонных офисов, оставшихся от времен увлечения новейшими материалами.
«Майлз бы возненавидел все это, – подумала Антония. – Особенно клинику планирования семьи. Фу! – возмущался бы он, какие противные Кевин и Шерон!»
У нее было странное чувство, что она еще увидит его и сможет поговорить с ним об этом.
Они с матерью сидели в той итальянской кофейне, которую Патрик описал по телефону. Это было светлое, уютное прибежище для офисных работников, все в зеркалах и мерцающей зеленой плитке. В зале стояли красивые маленькие столики с мраморными столешницами. Снаружи, по Хорсферри Роуд, шумя, проезжали автобусы и такси. На тротуаре маленькое деревце оловянного цвета без листвы капало дождем на груду черных пластиковых мешков с мусором.
Внезапно у стола появился Патрик. Ее мать улыбнулась ему и назвала себя, потом безмятежно откланялась, чтобы найти здание суда и подождать их там.
Это было невероятно – вновь увидеться с ним. Она забыла свет в его глазах и их голубизну.
У него больше не было бинтов на лице и затылке, и теперь он выглядел так, словно получил легкий солнечный ожог с одной стороны, хотя она заметила, что его улыбка вышла немного кривоватой, словно ожог – или память о нем? – до сих пор причиняют ему боль. Его волосы были острижены очень коротко, возможно, чтобы избавиться от подпаленных кончиков, но его брови и ресницы больше не выглядели обгоревшими.
Его правая рука также казалась обожженной солнцем, как и его лицо, но левая была все еще заключена в бинты. Доктора говорили, что он получил серьезный ожог и надо быть готовым к пересадке кожи, а возможно, и к тому, чтобы учиться писать заново.
– Скучные подробности, – сказал Патрик, явно не желая вникать в детали.
Она наблюдала за ним, когда он шел к прилавку покупать им кофе. На нем был, как она догадывалась, костюм, в котором он сдавал выпускные экзамены. Она до сих пор ни разу не видела его в костюме. В нем он казался высоким, стройным и пугающе элегантным, несмотря на плохо выглаженную белую рубашку.
Что-то подтолкнуло ее память. Обувь… Кажется, Майлз рассказывал какую-то историю относительно обуви? А, да, она припоминает. Перед экзаменами Майлз наставлял своего друга, какие ботинки следует купить, чтобы они подходили к костюму. Майлз был непреклонен в том, что ботинки от Черча были бы единственно приемлемым вариантом, но Патрик сказал: «Нет, черт возьми! Только не по шестьдесят фунтов за пару!» И с триумфом вернулся несколько часов спустя с покупкой с Крытого рынка. Майлз был потрясен и искренне обеспокоен неизбежным крушением репутации своего друга: «Ты не можешь надеть черные замшевые мокасины к костюму. По-чести, Пэдди, разве я тебя ничему не учил?»
Патрик принес кофе и сел напротив.
– Ты потрясающе выглядишь, – прямо сказал он. – Черное тебе идет.
– Тебе тоже.
Они помешали кофе. Его запах был густым и крепким. Таким крепким, что делал ее больной.
Она подыскивала, что сказать.
– Ты, – начала она. – Я имею в виду, кто-нибудь из твоей семьи приехал на следствие?
Он озадаченно посмотрел на нее.
– Я думала… Твоя мать ведь англичанка, может, она приехала? Или… может, у тебя есть родственники здесь?
Он покачал головой.
– Мама умерла несколько лет назад. Есть тетя где-то в центральных графствах. Однажды я позвонил ей, когда приехал в Британию, но… – Он пожал плечами.
Она спросила, как Моджи.
– Я думаю, в порядке. По крайней мере… – он прервался. – А если честно, не знаю. Я даже не знаю, как я сам. Все это кажется мне нереальным.
Некоторое время они сидели молча. Потом он протянул здоровую руку и коснулся Антонии.
– Мне тебя не хватало, – сказал он, не глядя на нее.
– Мне тоже.
Большим пальцем она погладила внутреннюю сторону его ладони.
– По-моему, это сверхъестественно. Я действительно нервничаю по поводу этого заседания. Не знаю почему. Думаю, единственное, что нам следует делать, это говорить правду, да? Но я чувствую себя так, будто снова сдаю экзамены.
– Знаю. Я тоже.
– Хотелось бы побыстрее это проскочить. Очень плохо, что нас будут слушать не первыми.
Она замялась.
– Ему бы тоже это не понравилось.
Вдруг она поняла, что больше не в силах смотреть на него. Она наклонила голову над кофе и почувствовала, как текут слезы. Горло перехватило. Слез быть не должно. Их и не было со времени несчастного случая. Она не могла плакать. Возможно, поэтому она чувствовала себя больной все время.
– Все, о чем я могу думать, – сказала она сдавленным голосом, – это о его лице, когда джип стал падать вниз. Я вижу его каждую ночь. Майлз выглядел таким бледным. – Она прерывисто вздохнула. – Когда джип исчез, прошло много времени, прежде чем он упал на камни. Это бесконечная тишина, пока он падал. И все это время – все это время — Майлз должен был знать, что умрет.
Внезапно в кофейне стало невыносимо жарко. Она не могла дышать.
– Я все время спрашиваю себя: когда же он потерял сознание? И сама отвечаю себе, что это должно было произойти, когда джип упал на камни. Я имею в виду, сразу же, как он упал. Это должно было быть… мгновенно. Провал – и все. Майлз не должен был понять… Он не должен был почувствовать… ничего. В огне…
Патрик не ответил. Он нежно поглаживал внутреннюю сторону ее руки, пока она сидела, низко опустив голову и изливая свою печаль.
Через некоторое время она выпрямилась и вытерла сухие глаза. В голове стучало от непролитых слез.
Они сидели рядом в молчании, в то время как клерки покупали капуччино и сдобу, а на улице, шурша, проезжали автобусы. Потом Патрик сказал:
– Твоя мама кажется милой.
Это звучало настолько нелепо, что она издала легкий смешок.
– Да, она такая. Думаю, до сих пор я этого не понимала.
Он посмотрел на часы на стене. Без двадцати десять.
– Мы должны идти.
Она встала.
– Давай закончим с этим, – сказала она.
Они попрощались на ступеньках Коронерского суда. Пасморы будут ждать его внутри, а они оба знали, что присутствие Дебры сделает затруднительным дальнейшие контакты.
Когда он открыл перед ней дверь, она взглянула на него и спросила:
– После следствия мы сможем еще увидеться, как ты думаешь? Сможем?
Он мгновение смотрел на нее. Пытался улыбнуться, но улыбки не получилось.
– Я… Я имела в виду, – запнулась она, – если ты еще этого хочешь.
Он открыл рот.
– Я все еще этого хочу, – сказал он наконец.
Он полез в нагрудный карман, достал оттуда сложенный листок и вручил ей – быстро, как будто он мог передумать и забрать листок обратно. На нем он записал свой адрес и телефон в Оксфорде вместе с инструкциями, как туда добраться. Он вынужден был это напечатать, поскольку левая рука все еще была перевязана. Она представила, как он сутулится над пишущей машинкой, нажимая клавиши одним пальцем.
Она неловко сложила бумажку и положила ее в карман.
– Я позвоню тебе после заседания.
– После заседания, хорошо.
Уже гораздо позже, когда они с матерью ожидали перед входом в помещение суда, она признала, что его ответ звучал двусмысленно: «Я все еще этого хочу», – сказал он. Не «мы еще сможем увидеться».
