Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)
Закончив, генерал щелкнул пальцами, и раб (не Фенио, отметил пораженный Акилиан) принес хлеб с оливками и кувшин горячей воды для вина. Затем он отпустил раба, спокойно разлил вино в два кубка, поставил один перед Акилианом и предложил самому добавить себе воды.
Акилиан сидел разинув рот, опустив руки между колен. Аналитическая часть его ума не могла ничего возразить против блестящего плана, предложенного генералом. В нем были вся смелость и хитрость, заставлявшие его восхищаться этим человеком. Но цель! Генерал лишился рассудка? От бессонной ночи воспалился мозг? Или виновато то таинственное письмо, доставленное вчера утром?
И все же генерал не выглядел расстроенным. Наоборот, несмотря на следы усталости, его лицо было удивительно ясным.
Очевидно, это нельзя было сказать о нем самом.
– Марк, – сказал генерал, кривя губы, – ты выглядишь крайне смущенным. В приказе есть что-то, чего ты не понимаешь?
Акилиан смешался.
– Гм… нет, генерал.
– Хорошо.
– Но…
– Да?
– Но… но, генерал! Твой приказ… Что ты планируешь сделать… это… это…
– Нарушение того, для чего мы здесь. Да, я это знаю. – Спокойные серые глаза встретились с его глазами. – Вопрос в том, выполнишь ли ты мой приказ?
Возникла пауза. Акилиан опустил плечи.
– Я принимаю твой приказ, генерал. Здесь ничего не изменилось. Конечно, я выполню его.
– Хорошо.
Генерал встал и потер руки. Насколько Акилиан мог понять, разговор был окончен, но он не двинулся.
Генерал кинул на него взгляд.
– Что-то еще?
Он покусал губу, не зная, как начать.
– Я… я считаю своим долгом… указать… Не как солдат своему генералу, но как мужчина – мужчине: это невозможно будет сохранить в тайне. Я не имею в виду, что сам расскажу об этом, потому что я этого не сделаю, но… рано или поздно это выйдет наружу. Так должно случиться.
– Я уверен, что ты прав, – согласился генерал. – Мы можем лишь надеяться, что это случится позже, а не раньше.
– Но… ты разве не понимаешь, генерал, это будет… это будет иметь последствия…
– Разумеется, – четко ответил генерал. – Я это предвидел.
Он взял письмо, которое лежало у кубка с финиками, и передал его Акилиану. Письмо было с личной печатью генерала.
– Это освобождает тебя от любой ответственности за участие в деле. Из письма следует, что ты всего лишь выполнял мой приказ. Более того: в нем сказано, что ты ничего не знал о лицах, которых сопровождал. С этим письмом у тебя все будет в порядке, можешь не сомневаться. Я бы не подверг твою жизнь столь высокому риску. Конечно, я не должен был бы привлекать тебя вообще, но я сам не могу приблизиться к городу, иначе меня узнают, и дело будет провалено. – Он нахмурился. – По этой же причине я не могу иметь дела с заинтересованными лицами.
Акилиан был вне себя.
– Нет-нет-нет! – воскликнул он. – Я думал не о себе! Я думал о тебе! О последствиях для тебя!
Он снова встретился с взглядом серых глаз, но в этот момент они были удивительно далеки.
– Что касается меня, я знаю о последствиях.
В обычное время Акилиан и не посмел бы противоречить. Но это был не обычный разговор.
– Но, генерал, – сказал он с несчастным видом, – так ли это на самом деле? Вчера ты наказал Фабиана – за письмо! Как, ты думаешь, это воспримет Октавиан? Ты один из самых близких ему командиров! Я знаю, он восхищается тобой, но… не уверен, что поэзия защитит тебя в этом случае.
К его замешательству, тень улыбки мелькнула на губах генерала.
– О, я совершенно уверен, что не защитит!
– Будет суд. Тебя приговорят. Ты будешь…
– Суда не будет.
Генерал говорил с такой спокойной уверенностью, что Акилиан моргнул. Потом до него дошло. Его челюсть отвисла.
– Я собираюсь следовать здравому смыслу, – сказал генерал раздраженно. – Останься я в живых – меня принудят выдать, куда они ушли, и тогда вся затея будет бесполезна, ведь так?
– Но они не смогут заставить тебя говорить. Ведь ты…
– Ох, смогут. В моем возрасте остается очень мало иллюзий, и меньше всего я надеюсь на себя самого… Я сомневаюсь, что я проявлю под пытками бо́льшую силу духа, чем любой другой человек.
– Но… но что случится?
Генерал провел ладонью по лицу. Внезапно он стал опустошенным. Мужчина сорока шести лет, проживший суровую и часто опасную жизнь. Теперь он вплотную стоит перед реальностью неизбежной смерти.
– Думаю, большее, на что я могу надеяться… что мне будет дозволено вернуться в поместье и закончить все там… благородным образом, моей собственной рукой. Думаю, он мог бы даровать мне это.
«Да, – сказал он про себя, – думаю, он мог бы».
– Если не ради моих стихов, – добавил он вслух, искоса взглянув на Акилиана, – то ради чести моей семьи. Тебе ведь известно, что семья очень важна для нашего вождя.
Адъютант никогда не слышал до сих пор, чтобы генерал говорил о семье. Он робко задал вопрос, велика ли она.
Улыбка генерала превратилась в усмешку, которая была совсем мальчишеской.
– Боюсь, не такая большая для создания династии! Пожилая сестра, которую я не видел годами, и два тупоголовых племянника, которых я не люблю и которые, несомненно, отплачивают мне тем же. – Он помолчал. – Но как будет хорошо вернуться обратно в мою долину! У меня там мало места, но оттуда открывается прекрасный вид на реку. И дерево дикой груши растет у террасы. – Он прервался, глаза стали отстраненными, вспоминающими. – Ах, видел бы ты желтый ракитник в это время года! Холмы словно охвачены пламенем!
– Знаю, – отозвался Акилиан. – Я сам из Немауса.
– Правда? – генерал выглядел довольным. – Хорошо, тогда ты знаешь, о чем я.
Между ними повисла тишина.
Акилиан вертел в руках свой кубок. Он не мог поверить в происходящее. Нелепо, но он чувствовал, что вот-вот заплачет.
Генерал постучал пальцами по столу.
– Это была бы не самая плохая смерть, знаешь ли. – Фраза звучала почти умиротворенно.
– Я вообще не вижу, почему ты должен умирать! – возразил Акилиан. Он редко поддавался гневу. Но сейчас он был в ярости. Он говорил себе, что это из-за того, что он теряет талантливого командира, который оскорбил его чувство порядка.
Но генерал, очевидно, не был обманут.
– Почему-то, Марк, – сказал он с мягкой усмешкой, – я доверяю тебе больше, чем нашему мягкосердечному Фабию, если ты не возражаешь.
Акилиан почувствовал, что краснеет.
Генерал смеялся. Он действительно смеялся.
– Не могу я понять ничего этого! – разразился Акилиан. – Ты можешь хотя бы сказать – почему?
Генерал изучал его.
– Возможно, могу. Да, я думаю, я обязан тебе это сказать.
Он снял кольцо и крутил его в пальцах. Это была тонкая александрийская работа: зеленый халцедон в виде свивающейся кольцами змеи, которой Акилиан часто восхищался. Змея могла быть символом смерти, возрождения или выздоровления. Он гадал, что это означает для генерала.
– Очень давно, – сказал генерал, все еще разглядывая кольцо, очень близкий мне человек нанес мне обиду. Я так и не понял, почему он это сделал. И до сих пор не понимаю. – Он нахмурился. – А теперь я не буду пытаться понять. Это сделано – и не о чем говорить.
Акилиан догадался, что речь идет о женщине, возможно, о Ликарис его стихов. Но поскольку генерал, казалось, избегал называть ее прямо (наверняка, чтобы защитить ее, если она еще жива и еще замужем), он решил держать свои догадки при себе.
– Последние тринадцать лет я провел в озлоблении, – продолжал генерал, – пытаясь ненавидеть других, но в итоге возненавидев себя. – Он покачал головой. – Возможно, в этом все дело. Не знаю. Но вчера, совершенно неожиданно, мне был дан шанс… все исправить. Я надеюсь… Или хотя бы исправить в той степени, в какой это возможно, спустя столько времени.
Он взглянул на Акилиана, и свет его глаз нельзя было вынести.
– Видишь, Марк. Я встал перед выбором: или я отменяю данный тебе приказ, и, когда мы завершим осаду, я возьму меч и убью пленников собственной рукой, или приказ останется в силе. – Уголок его рта приподнялся. – Вот так. Не такой уж тяжелый выбор, в конце концов.
Глава 28
Ля Бастид, 16 марта, настоящее время
Ты не должен был сюда приходить, думал Патрик, наклоняясь через перила моста и глядя в струящиеся темно-зеленые воды реки. Это нечестно по отношению к Нериссе. И к Антонии. Черт, это нечестно даже по отношению к Дебре, хотя, с тех пор как ты из-за нее оказался здесь, все здорово усложнилось.
Он провел рукой по лицу. Первые приступы головной боли отдавались в черепе. Был четверг, пять вечера, уже смеркалось. Он поднял воротник, чтобы защититься от ветра, и направился к мельнице.
Он не ходил этой дорогой долгие годы и забыл, как ненавидит это место. Он никогда не мог подумать о мельнице, чтобы не оживить воспоминаний о том, как он летел сломя голову вдоль реки, к телефону. Панику, когда он понял, что не знает номера «скорой помощи». Боль в руках и на лице. Тот сладкий липкий запах, забивающий ноздри.
Как Антония это выдерживает?
* * *
Маленький разбитый «ситроен» стоял во дворе, на кухне горел свет, но, когда Патрик постучал у двери, никто не откликнулся. Он осторожно вошел внутрь. Никого не было.
Кухня была ужасна, хуже, чем он представлял. И выглядела так, словно подверглась налету вандалов. Под ногами хрустело битое стекло, стены забрызганы чем-то, пахнущим как вино, а может, как чистящая жидкость. Местами грязь была размазана, словно кто-то предпринял слабую попытку вытереть ее, но потом сдался. Это выглядело как дорожная авария.
В слабом желтом свете единственной лампочки виднелись мрачные лоскуты плесени на потолке. Длинные мотки паутины украшали пустые полки, от занавесок, прикрепленных кнопками к окну, распространялся запах гнили.
И было холодно, действительно холодно. У него изо рта шел пар, а когда он положил руку на древний радиатор, тот оказался ледяным.
– Боже мой! Антония, – пробормотал он, – неужели ты не могла о себе получше позаботиться?
Она ведь не привыкла к условиям, подобным этим. А если привыкла, то что ж у нее за жизнь?
Он подошел к лестнице и позвал, но, поскольку ответа не было, вернулся ждать на кухню. Она не могла далеко отлучиться.
Двенадцать лет назад мельница, должно быть, была уже достаточно запущенной, но тогда он не обращал на это внимания. Лето было в зените, и они жили на улице. А здесь был рай прохлады и тени, когда слишком сильным становился палящий свет полудня.
Он вспомнил, что они всегда, кажется, ели за большим дубовым столом на кухне, а вечерами каждый брал, что хотел, и шел перекусывать к реке. Он вспоминал их долгие, полные энтузиазма дискуссии, подогреваемые дешевым vin de pays, к которому они добавляли большие куски покрытого корочкой деревенского хлеба, паштет из дикого кабана, местный сливочный сыр и абрикосы, все еще теплые от солнца. Он вспоминал, как бросал продолговатые косточки от оливок в реку и наблюдал за небом. Оно становилось из сиреневого сапфировым, а затем – цвета индиго, и появлялись звезды.
Что случилось со всем этим? Куда все ушло?
Он подошел к холодильнику, который щетинился желтыми листочками «Что сделать». В их окружении задумчиво хмурился в пространство Кассий с открытки.
Листочки содержали загадочные сообщения, нацарапанные элегантными каракулями Антонии: «Перузия – более раннее отпр. – знач.?» «Молоко, сушеные абрикосы, лошадиные орешки (что это? где найти?), шоколад».
По крайней мере, она все еще любит шоколад, подумал он. Это уже кое-что.
Доска для объявлений выглядела также: эклектическая смесь предстоящих покупок, цветных диаграмм, расписаний дежурств на раскопках, план реконструкции маленькой лампы Кибелы.
Лампа Кибелы… Долгие годы он об этом не вспоминал. Теперь же он вспомнил, как Моджи строго инструктировала его о том, как правильно помечать находки. Он вспоминал, как наблюдал за работой Антонии. Он вспоминал, едва дыша, осторожные движения ее кисти, словно она прорисовывала грани черепков клеем. Мягкую точность, с которой она подбирала каждый кусочек. Он не хотел, чтобы это кончалось.
Он резко повернул назад.
Кухонный стол лишился ножки и был прислонен к стене. Черт возьми, Антония, ты не должна была пытаться сделать это сама. А если бы стол перевернулся? Считаешь себя неуязвимой? Или забыла, как просить о помощи?
На место стола она притащила, неизвестно как, тяжелую столешницу, казавшуюся очень древней. В отличие от хаоса в остальной части кухни, письменный стол был оазисом порядка. Два старых вязаных покрывала были аккуратно сложены на спинке стула, возможно, служа гарантией того, что она не замерзла до смерти. Стопки книг и папок разложены бок о бок, согласно тематике. «Перузинская война. Причины и следствия». «Inventaire des mosaïques de la Gaule», «Römische Staatsverwaltung», «Анемия. Возвращение», «Ум лошади», «Пони – какие они?», «Выбираем лошадь для ребенка».
Он взял книжку про пони и листал главу «Психология лошади», когда вошла Антония. Она стояла в дверях с маской изумления на лице. Она была закутана в два жакета, темно-синий шарф, обмотанный вокруг шеи, выглядел словно несколько надетых друг на друга свитеров. Лицо ее стало еще тоньше, с тех пор как они виделись в прошлый раз, а веки слегка покраснели, как будто она плакала, хотя, возможно, это было следствие анемии.
– Я стучал, – произнес он, все еще держа в руке книгу. – Я увидел свет и подумал, что ты где-то поблизости. И решил подождать.
Она закрыла дверь и прислонилась к ней.
Он спросил, как долго нет отопления.
– Ну… примерно с ночи вторника. Что-то не в порядке с бойлером.
Два дня? Она два дня без отопления?
Вероятно, она что-то заметила по его лицу, поскольку сказала, будто оправдываясь:
– У меня есть бутылка с горячей водой.
Он проигнорировал это.
– Если хочешь, я взгляну на бойлер.
Она покачала головой:
– Спасибо. Должны приехать из Мазеранса.
Он опять забыл, как она не любила просить о помощи. Когда Джулиан смущенно признался в том, что сам он назвал «маленьким планом» Дебры по покупке мельницы, Патрик провел у телефона всю субботу, надеясь, что Антония обратится к нему и попросит о помощи. Она не попросила, и он проклинал себя за глупость. Он должен был это предвидеть. Она всегда была независимой. И, в каком бы отчаянном положении она ни оказалась, она вряд ли обратилась бы к нему.
– Я думала, что ты в Лондоне, в связи с этим судом, – сказала она.
– Я ненадолго. Приехал сегодня утром. Завтра улетаю обратно.
Она кивнула, разматывая свой шарф и освобождая карманы от блокнота, карандаша и двух печеных картофелин. Она поймала его взгляд.
– Я где-то читала об этом. И знаешь, действительно помогает согреть руки. К тому же потом их можно съесть. Кофе будешь?
– Конечно, – он сел на стул.
– Не могу припомнить, ты пьешь черный? Не думаю, что здесь есть молоко.
– Черный? Прекрасно! – Он оглядел забрызганные стены. – Это что за Джексон Поллок?
– А, это… Это три дня назад… Я вышла из себя.
Он подождал, но она не стала развивать тему. В этом не было необходимости. После того как Дебра выкинула свой трюк, она, Антония, должно быть, здорово вышла из себя.
Пока они ждали, когда закипит чайник, повисло неловкое молчание. Антония стояла спиной к плите, разглядывая пол.
«Как она может жить в такой обстановке? – подумал он. – Она здесь сколько? Недели три-четыре? Как она смогла так долго продержаться?»
Он спросил ее о книжках про пони, и она объяснила, что позаимствовала их у дочери подруги. Он догадался, что это имеет какое-то отношение к Ипполиту.
– Что, стараешься узнать своего врага?
– Что-то вроде того. Меня бесит, что я всякий раз пугаюсь, видя его. Я подумала, что, возможно, если б я лучше его понимала… – Она пожала плечами.
Как это похоже на Антонию: заниматься проблемой, читая о ней. Она, вероятно, знает все о развитии отношений человека и лошади в течение веков, но не может набраться смелости и погладить лошадь по носу.
Она покусала губу.
– Я знаю, как это выглядит. Все та же прежняя Антония. Живет воображением и боится выйти из практичности.
– Все та же прежняя Антония, – повторил он ровно.
Она кинула на него взгляд.
Чайник вскипел, и она насыпала растворимый кофе в две пластиковые кружки, на которых еще были ценники. Она передала ему кружку и пододвинула стул.
Он сказал:
– Джулиан говорил мне, что Дебра покупает мельницу.
Она повертела кружку в руках.
– Знаешь, – тихо сказала она, – я никогда не догадывалась, что у Дебры столь развито чувство юмора.
– Что ты имеешь в виду?
– Договор вступает в силу в полночь 23 марта.
– Не понимаю.
– Двадцать четвертое марта – римский День Крови. Одно из главных празднеств богини Матери. И в этот день Кассий покончил с собой.
Она бросила на него взгляд, и он в испуге заметил, что в глазах у нее блестят слезы.
Она улыбнулась ему жалкой улыбкой.
– Каким нелепым все это должно казаться тебе! Слишком далеко от борьбы за транснациональные корпорации. Но в месте, вроде этого, сталкиваешься с подобным. Вернее, я сталкиваюсь.
С этим может столкнуться каждый, хотелось заметить ему, если запираться в развалинах и забывать поесть. Но она выглядела так, что именно сейчас нельзя было ей этого говорить.
– День Крови, – повторил он. – Не думаю, что Дебра знает что-нибудь о подобных вещах.
– О, я уверена, что она не знает, это простое совпадение. Но все же довольно странное, тебе не кажется? Вполне достаточное, чтобы заставить тебя поверить в Судьбу.
Он больше не мог это слушать.
– Антония, что ты здесь делаешь?
Она моргнула.
– Перузинская война? – продолжал он. – Как она поможет тебе найти кантарос?
– Да никак. Ох, я ведь забыла. С тех пор как мы виделись в последний раз, я в некотором роде сменила задачу.
Он ждал продолжения.
– Я пытаюсь отгадать загадку.
– Какую загадку?
Она развела руки:
– Загадку Кассия.
– Загадку Кассия?
– Конечно. – Она сказала это так, словно никакой иной не существовало.
– Постой, дай соображу. Ты что, пытаешься разгадать загадку, которой две тысячи лет и которая заводила в тупик лучших ученых на протяжении веков?
– Да, но не думаю, чтобы они оценивали…
– Все самостоятельно, в этой жуткой старой развалюхе, без необходимых средств и без отопления. Вот что ты пытаешься сделать!
На ее щеках появились два пятна. Она расцвела усмешкой.
– Но ведь кто-то должен это сделать.
Он снова опустился на стул.
Внезапно он снова увидел ту самую девушку, в которую безоглядно влюбился двенадцать лет назад. Критская жрица с прямой спиной и теплыми карими глазами, птица в райском оперенье, с удивительной смесью бесстрашия и ранимости.
Как он мог вообще думать, что она изменилась? Она совсем не изменилась. Это была та же девушка.
Он вспомнил, что она расправилась со своими записями сразу после следствия. На двенадцать лет она отвергла то, чем когда-то так страстно занималась, и сейчас сидела в этой промерзлой дыре, пробиваясь обратно к солнечному свету вопреки ошибочным поворотам своей жизни, борясь за восстановление того, что потеряла. От этого у него перехватило дыхание.
– Наверное, я кажусь тебе сумасшедшей, – сказала она.
«Не сумасшедшей, – подумал он. – Великолепной!»
– Послушай, – произнес он вслух. – Думаю, я мог бы тебе помочь.
Она не ожидала услышать от него эти слова.
– Нет, правда, – сказал он, наклонившись вперед, положив локти на колени и слегка сжав руки. В его глазах светилась тревога, словно он боялся, что она ему откажет.
У нее снова защипало в глазах. После рыданий в понедельник ночью ей казалось, что она так и осталась на грани слез. Возможно, все дело в проклятой анемии – но видеть его сидящим напротив и таким добрым было выше ее сил.
– Во-первых, – начал он, – я должен просмотреть документы на продажу. – Он поймал ее озадаченный взгляд. – Надо выяснить, нет ли каких-нибудь лазеек, чтобы вернуть тебе мельницу.
Поскольку она не двинулась, он мягко повторил:
– Антония, я могу посмотреть бумаги?
Она смешалась:
– Да, конечно. Они наверху. Сейчас принесу.
На лестнице она поймала свое отражение в зеркале. Ее глаза были двумя темными дырами, щеки впали. Она выглядит хуже ведьмы. Неудивительно, если Патрик подумает, что она не в себе.
– Антония, – сказал он, когда она вернулась в кухню. – Я должен у тебя кое-что спросить. – Их глаза встретились. – Ты ведь не думаешь, что я об этом знал?
Она смотрела на него.
– Да или нет?
– Конечно, нет.
Он взял бумаги из ее рук.
– Мне просто надо, чтобы ты знала это.
Он снял жакет, засучил рукава и начал читать. Он сидел неподвижно и читал медленно, полностью сосредоточившись. Когда она взглянула на него, ее обожгла мысль, что он действительно настоящий юрист. Патрик МакМаллан, потрепанный, темноволосый худенький мальчик из Дюбуа, штат Вайоминг, стал адвокатом. Пожалуй, Дебра была права в том, что говорила насчет него.
Она позвонила Антонии прошлой ночью – проверить, получено ли ее сообщение.
– Мне бы не хотелось, чтобы возникли недоразумения, – сказала она спокойно и дружелюбно, как на автоответчике.
– Спасибо вам, Дебра, – ответила Антония так же спокойно.
– Надеюсь, что все совершенно ясно?
Сердце Антонии колотилось. Это было ужасно – обмениваться любезностями, когда обе знали, что в тот момент, когда Дебра завладеет мельницей, она сровняет ее с землей, замостит и, возможно, будет патрулировать это место вооруженными охранниками с ротвейлерами. Лишь бы разбить последние надежды Антонии отыскать кантарос.
Рассуждая рационально, Антония понимала, что продажа мельницы еще не означала конца пути. Получив достаточную сумму денег, она могла бы оставаться в этом районе так долго, как хотела, и продолжать поиски. Но в душе она знала, что ничего из этого не выйдет. У нее было сосущее чувство, что кантарос скрыт где-то в окрестностях мельницы. Как только ее владелицей станет Дебра, все шансы найти его будут потеряны. А с потерей этих шансов ей не хватит духа отгадать загадку.
– Прекрасно, – продолжала Дебра. – Я рада, что мы все выяснили. Теперь я хочу поговорить о Патрике.
– О Патрике? – эхом повторила Антония. Трубка в ее руках стала скользкой.
– Я очень люблю этого мальчика, вы знаете. Я восхищаюсь его энергией, его внешностью, но больше всего меня восхищает его талант.
Антония жалела, что у нее не хватает смелости бросить трубку.
– Вы не представляете, – продолжала Дебра, – насколько он хорош. Вы никогда не видели его в суде. Он феноменален!
– Чего вы добиваетесь, Дебра?
– Подумайте, чего достиг этот мальчик! Он вырвался из этого ужасного захолустья…
«Он не мальчик, – подумала Антония. – Перестаньте называть его так!»
– Он уже достиг многого. И через пару лет станет судьей. Это так! И знаете, он любит юриспруденцию, любит искренне. Хотя это удивляет его самого. – Она помолчала. – Мы с Джулианом можем очень многое для него сделать. Не разрушайте это. Не сбивайте его с пути, даже если он сам к этому идет.
Антония была так зла, что предпринимала усилия, чтобы сохранить голос ровным.
– Не думаю, чтобы кто-то мог «сбить Патрика с пути» – как вы выражаетесь, – если он принял решение. Но это мило с вашей стороны, Дебра. Хотя я удивляюсь: что вас беспокоит? Я имею в виду: чего еще вам желать? Мельница в кармане, и я скоро уеду. Еще одно неприятное для вас воспоминание спрячете под ковер, вместе с остальными. Так что мои поздравления! Это был не самый честный способ действий, но не думаю, чтобы это когда-либо вас беспокоило.
– Не самый честный? – сладко спросила Дебра. – А что вы об этом знаете?
Антония бросила трубку. Она не сказала об этом Патрику. Зачем? Он лишь почувствует себя уязвленным. Скоро Дебра станет его тещей. Нет не тещей – приемной матерью. Так – и не иначе.
Он все еще читал, его глаза бегали по листу. Глядя, как он старается помочь ей, Антония чуть не плакала.
Оторвавшись от бумаг, он встретился с ней глазами. Она надеялась, что они не очень красные.
– Извини, – сказал он, – но хорошего – ничего. Пусть посмотрит твой французский нотариус, но я не могу найти никаких лазеек. Все на месте. Это прямая сделка. Ни залогов, ни особых условий приостановки. И твой парень все сделал заранее – уже ничего не изменить, когда придет время. – Он помолчал. – Думаю, ты могла бы аннулировать сделку, но тогда последует огромный штраф. Такого ты не сможешь себе позволить…
– Да, пожалуй.
– Это означает, что ты должна уехать отсюда… – Он посмотрел на часы, – через неделю.
Она кивнула, сжав губы.
– Если и есть что-то хорошее во всем этом, так это то, что ты получишь кучу денег. И сможешь остаться здесь.
– Да, но, если я и хочу остаться, то именно здесь. – Она тряхнула головой. – Если я здесь не добьюсь успеха, я соберусь и уеду домой.
– Как! – Он казался испуганным. – Ты не сможешь этого сделать. Это слишком серьезно.
Она была удивлена тем, что он это понимал.
– Ты ведь сможешь договориться с кем-нибудь из деревни?
Она ответила глухим смешком:
– Я уже интересовалась. В гостинице нет мест. Думаю, они просто боятся злой ведьмы из Лез Лимоньерс. И кто их за это осудит?
Он захлопнул папку.
– Ладно, одно известно наверняка: ночью здесь оставаться нельзя.
Она открыла рот возразить ему, но он не дал.
– Взгляни, Антония, ведь это руины.
– Я привыкла.
– Перестань! Здесь нет отопления, водопровод не работает, того и гляди электричество отключат.
– Я же тебе говорила, я вызвала…
– Должны приехать из Мазеранса. Знаю. Когда именно? Когда до мастера дойдет, что отсюда съезжают?
Она ничего не ответила.
– Послушай, выход есть. Поживи в моем доме.
Она вскочила на ноги.
– Что за нелепая мысль!
– Прекрасная мысль! Я проведу вечер с Джулианом и Моджи. Я скажу им, что мой факс сломался. А ты перебирайся туда прямо сейчас.
– Но как же Дебра? – спросила она сердито. – Вообрази, что она скажет. Не говоря уж о Нериссе!
– Я все устрою. Послушай, я не могу вернуться в Лондон, зная, что ты сидишь в этой дыре, в то время как в пятистах ярдах от тебя пустует теплый, сухой дом. – Он замолчал. – Ну же, Антония, рассуждай здраво. Скажи «да».
Внезапно она почувствовала, что бессильна.
– Значит, ты так работаешь со свидетелями? Долбишь, пока они не сдадутся?
Он ответил ей кривой улыбкой:
– Это не очень тонко, зато эффективно.
Она смотрела в пол. Все это было неправильно по тысяче причин. Во-первых, он явно приуменьшал последствия ее появления в его доме. Если Дебра узнает об этом, возможно, она тут же порвет с ним отношения, а это существенным образом скажется на его карьере. Но если и этого недостаточно, то как же с Нериссой?
Нет, Дебра права в одном: все идет своим чередом, и он не заслуживает быть потопленным. Он добился успеха в чрезвычайно сложной карьере. Какое она имеет право врываться в его жизнь? Безнадежно испортить его перспективы, внести диссонанс в отношения с женщиной, на которой он собирается жениться?
А что касается ее собственных интересов? Каково это – жить в его доме, доме, который он делит с Нериссой, и спокойно заниматься работой.
Она сказала «да».
