Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Глава 24
Ля Бастид, начало февраля
Поистине замечательно – говорить! – думала Антония, стоя в телефонной кабине и лелея свое похмелье.
– Что ты сказала им?! – завопила Кейт.
– Я была злая. И пьяная. А она вела себя так, словно это место – ее владения. И видела бы ты ее лицо, когда я это сказала! Просто одна натянутая улыбка. Это было ужасно. Кроме того, – добавила она, как будто вспомнив, – у меня будет время, чтобы попытаться самой отыскать эту проклятую вещь.
Кейт недоверчиво фыркнула.
– И что это должно означать?
– Это означает вот что: похоже, это меньше относится к мертвому римлянину, чем к живому Патрику МакМаллану.
– Ах, оставь, Кейт. Он никакого отношения к этому не имеет. Его даже не будет здесь большую часть времени.
– Ты, кажется, говорила, что они останутся до конца недели.
Антония остудила лоб, прислонившись к стенке телефонной кабины, и подавила накатывающую тошноту. Как же неумолима ее подруга!
– Я просто думаю, – сказала Кейт, – ты должна уяснить для себя, почему ты остаешься. Если для того, чтобы наконец найти этот кубок и оправдать себя и своего отца, то хорошо. Если для того, чтобы утереть нос Пасморам и этому человеку, то – плохо.
Антония посоветовала ей не разыгрывать мелодраму и повесила трубку.
Двумя часами позже она сидела за кухонным столом, опершись подбородком на руку и рассматривая красную папку с заметками по Кассию. Она зашла настолько далеко, что вынула открытку с Кассием и прикрепила ее на холодильник, но все еще не могла заставить себя начать.
– Начать что, если быть точной? – спрашивала она себя. – Что ты думаешь делать?
Чтобы увильнуть от ответа, она убрала кухню так хорошо, как только могла, двигаясь осторожно, чтобы избежать неприятного покалывания в своей голове. Потом постирала в раковине пару бюстгальтеров и трусов. Она уже почти закончила с оттягиванием задач и несла ковш с водой в мастерскую на случай, если вдруг вернется бешеная лошадь, когда в дверях возникла Моджи.
На ней были те же черные леггинсы, что и накануне вечером, с trainers и тяжелым мужским свитером, разумеется, черным. Ее кожа шелушилась от несвежей многодневной косметики, а глаза были щелочками – как от ветра.
Грязным ногтем большого пальца она ковыряла притолоку.
– Вы уделали мою маму, – сказала она.
– Я сама уделалась, – ответила Антония.
Моджи метнула в нее взгляд:
– Каким образом?
– Прошлой ночью перебрала и теперь чувствую себя ужасно.
Моджи фыркнула.
– Патрика ты тоже уделала.
Если даже и так, то прошлой ночью он этого не показал. Когда она выболтала, что собирается найти кантарос, стоило посмотреть на его лицо – полное отсутствие реакции. Боже, как он владел собой!
– Он классный, ты ведь знаешь, – сказала Моджи, следуя за ее мыслями. – Когда я была в школе, он обычно посылал мне открытки из суда. Иногда он делал наброски. Прилегший отдохнуть судья или еще кто-нибудь. Он говорит, я – единственная, кто может прочитать написанное им. Он пишет ужасно. Он должен был учиться заново после того, как обжег руку.
Для Моджи это была речь эпических масштабов. Она поймала взгляд Антонии и вспыхнула. Потом кивнула на ковш:
– Это для чего?
– Ипполиту. Наше знакомство началось неважно.
– Он просто нервный из-за глаза.
– Именно так и сказал твой папа. Я переживала из-за этого. Потому и ковш.
– Я думала, ты не любишь лошадей.
– Не любила, – сказала Антония, удивленная тем, что она это помнит. – Но все же.
– Это не то место, – сказала вдруг Моджи.
Антония кинула на нее заинтересованный взгляд.
Моджи заважничала.
– Правда! Ипполит теперь сюда не вернется, потому что вы здесь. И, если хотите знать, лошадиные орешки были бы лучше, чем просто вода.
– Лошадиные орешки, – повторила Антония, гадая, что это такое.
Последовала неловкая пауза. Чтобы заполнить ее, Антония спросила Моджи, любит ли она лошадей.
Та пожала плечами.
– Они хорошие. По крайней мере, не поучают тебя. – Помолчав, она добавила: – Чем я хотела бы заниматься, так это работать с лошадьми. Есть такой курс в Ньюмаркете. Но я никогда не попаду туда.
– Почему же?
– Мама хочет, чтобы я поступала в Оксфорд, как Идеал.
Антонии потребовалось время сообразить, что она говорит о Майлзе. Майлз? Идеал? Конечно, Дебра навела посмертный глянец. Бедный Майлз! Ему бы это страшно не понравилось.
– Каким он был? – внезапно спросила Моджи.
Антония покусала губу. Потом сказала:
– Иногда он бывал редким засранцем.
Моджи, утратив крутизну бывалой девицы, задохнулась.
– Но в случае Майлза дело было в том, – продолжала Антония, – что он это знал. И когда бывал в хорошем настроении, мог посмеяться над собой. У него было потрясающее чувство юмора. Очень черного юмора. – Она сделала паузу. – Мне это в нем нравилось.
Моджи притворялась, что не слушает. Она продолжала атаковать притолоку грязным ногтем.
Антония подобрала ковш.
– Так где же мне его поставить?
Опять пожатие плеч.
– Не знаю. Просто не так близко к мельнице.
– Покажи мне.
Моджи тяжело вздохнула. Они покинули мельницу. На мосту Антония обернулась и посмотрела на дорогу, ведущую к источнику.
Моджи отстранилась.
– Я не пойду туда, – сказала она обвиняюще, как будто Антония стремилась заманить ее в ловушку.
– Почему?
– Я никогда не хожу туда.
Антония посмотрела на дорогу. Внезапно она вспомнила восьмилетнюю девочку, скулящую, как щенок.
– Моджи, извини. Я должна была сообразить.
– Какая разница?! – вспыхнула Моджи. – Я этого даже не помню. – В ответ на удивленный взгляд Антонии она закатила глаза. – А с чего бы? Мне ведь было всего восемь. – Она помолчала. – Я думаю, ты помнишь. Я думаю, ты помнишь все.
– Я… стараюсь не думать об этом слишком много.
– Тогда зачем ты вернулась? Это бессмысленно.
Антония думала об этом. Моджи была права.
Моджи указала на место, шагах в двенадцати от дороги, около куртины зловещего вида морозника.
– Оставь здесь. Местечко ничуть не хуже любого другого.
Антония прошла по дороге и поставила ковш. Моджи осталась стоять, где была. Антония позвала ее:
– Я хочу немного пройтись. Может, ты пройдешь со мной часть пути?
– Я же тебе говорила, – вскричала Моджи, – я никогда не поднимаюсь туда!
Антония вздохнула. Более чем достаточно общения с трудно поддающейся воспитанию молодежью за одно утро.
Она уже была почти вне пределов слышимости, когда Моджи пронзительно позвала ее:
– Антония! Что ты имела в виду, когда это сказала?
– Что сказала?
Лицо девушки было белым и напряженным.
– Ты знаешь, о чем я! Прошлой ночью… ты всерьез говорила насчет того, чтобы поискать этот… эту вещь?
Антония остановилась.
– Да, – сказала она наконец.
«По крайней мере, – произнесла она про себя, – я тогда так и думала. А сейчас?»
* * *
Она поднималась по дороге, и холодный северный ветер хлестал ее по щекам.
Кейт была права: ей надо определиться, ради чего она остается. И остается ли вообще. Была ли это запоздалая попытка найти кантарос? Или ей просто хотелось бросить вызов Пасморам (и Патрику), которые так явно хотели, чтобы она уехала?
Она была слишком усталой и разбитой похмельем, чтобы разбираться в этом сейчас.
Антония услышала звук конских копыт за собой и похолодела. Четкое клип-клоп, клип-клоп быстро приближалось. Маленький упряжной скакунок месье Панабьера несся вдоль изгиба дороги. Когда он увидел ее, то мгновенно остановился, как в мультфильме. Передние ноги подкосились, ноздри расширились, мрачный одноглазый взгляд вперился в нее.
Мексиканская ничья, слабо подумала она. Ее сердце учащенно забилось.
Скакунок был гораздо меньше, чем показалось накануне, и чрезвычайно грязный. У него была квадратная некрасивая голова на коренастой шее и мосластые ноги.
Он осторожно наблюдал за ней сквозь спутанную челку. Одно из его передних копыт было наклонено, готовое подняться в любую секунду, и, хотя он был не менее чем в тридцати футах от Антонии, она могла видеть, как он дрожит.
Он напуган, говорила она себе, так же, как и ты. Она заставила себя оставаться спокойной. Это всего лишь пони. Он боится тебя гораздо сильнее, чем ты его.
Но это не помогало ни в прошлом, ни сейчас.
Они продолжали смотреть друг на друга. Ее мысли метались в разных направлениях. Женщина и конь, сверлила ее неотступная мысль. На дороге к Конскому источнику.
Без предупреждения она поднялась в Серс лунной ночью и мальчишеский голос, хриплый от эмоций, сказал:
– Разве они не называли это место Конским источником? Вид соответствует, да?
Волосы на ее затылке встали дыбом. Тяжесть, ничего общего не имевшая с тяжестью похмелья, сжала ее нутро. Откуда это пришло?
Она мысленно вернулась к тому времени, когда в последний раз гуляла по этой дороге, полная алкогольной бравады, три дня назад. Прошлое не имеет власти. Какими пустыми сейчас были эти слова!
Прошлое не имеет власти? Да ведь оно повсюду вокруг тебя! Там, внизу, в ущелье, над которым Дебра Пасмор развеяла прах своего сына. Здесь, на этой дороге, где пальцы Патрика однажды легко касались твоей руки, а его дыхание обжигало лицо, когда вы планировали свой первый совместный уик-энд, который так и не состоялся.
Дрожа, она села на камень и опустила голову на колени. Она забыла о пони, она забыла обо всем, кроме взрывной волны, пронесшейся над ней.
Она оставалась сидеть так, пока мужской голос над ней не произнес:
– С тобой все в порядке?
В недоумении она подняла голову.
Это был Патрик.
Вспомни черта – и он появится, подумала она в оцепенении. Но только это не черт. Это просто мужчина, которого ты когда-то любила и который стал чужим.
Это была пронизывающая холодом мысль, и от нее стало только хуже.
– Ты очень бледная, – сказал он, глядя на нее. – Это лошадь?
Ипполит все еще был здесь, с опаской наблюдая за ними и мотая хвостом из стороны в сторону.
Она облизнула сухие губы.
– Да, – прошептала она, – это лошадь.
Она смотрела, как Патрик подошел к пони и почесал его уши. Ипполит обнюхал его грудь, оставляя след зеленой слюны на джерси. Патрик, казалось, этого не заметил. Он шлепнул пони по крупу и сказал:
– Ну-ка, парень, она не хочет сейчас тебя видеть. – И пони, мотнув косматой головой, развернулся и рысцой двинулся обратно в сторону дороги.
Патрик повернулся и сел на камень рядом с ней.
– Лучше?
Она кивнула. Но это было не так, и она его не убедила.
Она думала, что за двенадцать лет все забыто. Но понадобилась всего лишь лошадь, чтобы все вернулось.
Ветер становился свежим. Она спрятала подбородок в воротник.
– Да, я хотела извиниться, – сказала она наконец. – Я сожалею о том, что сказала прошлой ночью. Я имею в виду форму, в какой это было сказано. О Майлзе… Это было бесчувственно. Думаю, Дебра не примет извинений, если они последуют?
– Я бы не стал даже пытаться.
– Так я и думала.
Некоторое время они сидели молча. Потом он тихо спросил:
– Я не пойму, чего ты пытаешься этим добиться.
Она взглянула на него.
– Неужели ты всерьез надеешься найти эту вещь спустя столько лет.
Он подождал, но она ничего не ответила. Он был прав. Она не могла серьезно думать об этом. Или могла?
– И почему именно сейчас, Антония? Если бы ты хотела это сделать, думаю, ты бы предприняла попытку годы назад.
Он говорил спокойно и без злости, тихим голосом – такой он, наверное, использовал при перекрестном опросе свидетелей.
Она сказала:
– Я не думала об этом годами. Я была в Штатах.
– Занимаясь чем?
Как на это ответить? Как объяснить ему, через что ей пришлось пройти.
Антония Хант? Ах да! Прекрасные мозги, но она, кажется, была замешана в какой-то мрачной истории во Франции? Был убит парень, кажется. И пропало что-то ценное при неуточненных обстоятельствах. Она была под подозрением, видите ли. В том-то все и дело. И как можно после всего этого принять ее на факультет?
Да, именно так и было в течение первых лет. А потом она сдалась.
Она легко сказала:
– Я сделала себе имя на мусорных кучах.
– По-моему, это далеко от римской истории.
Она рубила грязь каблуком ботинка.
– Это было то, чего я хотела.
Он снова взглянул на нее.
– Я полагал, ты хотела заниматься Кассием.
«Хотела…» – холодно подумала она. Слезы навернулись ей на глаза. Наверное, это проклятое похмелье делает ее такой слезливой. Вслух она произнесла:
– Я давным-давно с ним покончила.
– Что ты имеешь в виду?
– Я избавилась от всего этого хлама. От книг, от заметок, от всего.
Его лицо стало неподвижным.
– Когда?
– Сразу после следствия. Мне не хотелось иметь дела с этим. – Она вымученно улыбнулась. – Несколько мелодраматично. Как обычно бывает в двадцать четыре года.
– Это не мелодраматично. Это глупо.
Она пожала плечами.
– Теперь все начинаю сначала.
Заморосил мелкий дождик, шурша в сухой листве дубов и брызгая на дорогу. До нее дошло, что пока ни один из них не упомянул о несчастном случае, хотя они были всего лишь в нескольких сотнях ярдов от места, где все произошло.
Он поднялся на ноги, подошел к краю, и встал, глядя вниз, в ущелье.
– Значит, ты с этим примирилась, – сказал он без выражения.
– Думаю, да.
Он повернулся к ней.
– Тогда почему ты здесь?
Она моргнула.
– Антония, что в этом хорошего? Одному Богу известно, какое это было тяжелое время для всех нас.
Она вздрогнула.
– Зачем ворошить старое.
– Ты хочешь убедить меня уехать отсюда?
– Я хочу убедить человека, о котором когда-то заботился, не превращать свою жизнь в руины.
«Человека, о котором я когда-то заботился…»
Она снова вспомнила ту лунную ночь, двенадцать лет назад. Знали бы они, когда им было по двадцать четыре, что они будут стоять здесь как чужие, как бы они это перенесли…
– Ты преувеличиваешь, – ровным голосом сказала она. – Пара недель отдыха в Южной Франции едва…
Он поднял руку.
– Не пытайся бодаться с Деброй. Это весьма неудачная затея. Поверь мне. Я ее знаю.
Она сглотнула.
– Возвращайся в Лондон. Забудь об этом.
Она поднялась на ноги.
– Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь.
* * *
Этой ночью, впервые за долгие годы, Моджи опять снился кошмар.
Она была на Хайгейтском кладбище, окруженная голубями. Их трепещущие крылья были повсюду, и это было ужасно. Она знала, что единственный путь оттуда – вниз, по вертикальным ступеням в подземную комнату, но она не могла спуститься туда, потому что внизу ее поджидало что-то маленькое и злобное. Ее сердце разрывалось от паники. Она закричала и, дернувшись, проснулась.
Она соскользнула с матраса и добралась до окна. За ночь облака спустились с гор и захватили деревню. Она наблюдала, как они ползут по rue de la Cluette, – безмолвные тайные пришельцы из другого мира. Она гадала, проснулась ли она окончательно или все еще пребывает в кошмаре.
Ее наполняло чувство вины: туманное сознание, что однажды она сделала нечто ужасное и теперь требовалось усилие, чтобы не вспомнить, что именно.
Но какое отношение ко всему этому имело Хайгейтское кладбище? Она никогда даже не была там.
Однажды она специально купила сонник. Он утверждал, что сны – это послания от подсознания, и надо только разгадать значение символов, маскирующих смысл. Но это никак не могло ей помочь.
Она бы все отдала, чтобы вернуться сейчас на Уильтон Роуд, где можно было бы сползти вниз, в комнату для завтраков, и устроиться там с собаками до рассвета. Она часто делала так, когда ей было восемь, и каждую ночь ей снились кошмары.
В ее мозгу внезапно возникла картина, словно кто-то вставил слайд в проектор. Воспоминание из ниоткуда.
Кантарос стоит на столе в мастерской. Он пульсирует рубиновым цветом, словно наполнен кровью.
Она включила свет и легла на кровать.
– Что происходит? – прошептала она, и в тишине ее голос прозвучал пугающе, как чужой.
Антония вернулась, подумала она, – вот что происходит.
Как только она услышала, что Антония вернулась, она ощутила укол беспокойства. Что-то разверзалось у нее под ногами, как разверзается корка лавы, открывая бурлящий внизу хаос. И она не могла понять, являлся ли кубок частью этого.
Она возненавидела его сразу, потому что нашедшие его Патрик с Антонией изменились, а днем позже Майлз, взявший его, был убит.
Кроме Патрика, она никому не говорила о том, что Майлз взял кубок. После разговора в детской они никогда больше не возвращались к этой теме. Она не могла. Она испытывала суеверное опасение, что, если она это сделает, Патрик будет вынужден уехать, как в сказке. Но ей приносила болезненное удовлетворение мысль, что она может в любой момент подойти к матери и сказать:
– Антония говорила правду. Я знаю. Это я помогла ему забрать кубок.
В этом была своего рода притягательность, словно стоишь на краю утеса, думая: «А что, если я прыгну?» Потому что она знала: если она скажет это, мать возненавидит ее навсегда.
Этот кубок, этот ужасный кубок! Все возвращалось к нему. Патрик с Антонией откопали его – и все пошло наперекосяк. А теперь Антония хочет откопать его снова.
Она поглубже зарылась в свой спальный мешок. Снаружи тучи прижимались к ее окну, отрезая дом от остальной деревни. Ничто больше не было реальным. Кошмар просачивался в мир.
* * *
Джулиан был разбужен вскриками Моджи во сне. Дебра не шелохнулась, но он знал, что она не спит.
По справедливости, она должна была бы спать. После фиаско ночью в воскресенье она с головой ушла в восемнадцатичасовой рабочий день, где были и переговоры по телефону, и факсы на пятидесяти листах, в тщетной попытке выкинуть мысли об этой глупой девчонке внизу, на мельнице.
Он тихо поднялся и прошел в коридор, послушать у двери дочери. Все было тихо.
Двенадцать лет назад он вошел бы к ней и просидел у ее постели до рассвета. Но с некоторых пор он должен был ждать, пока его позовут, чтобы осторожно убедиться в том, что у нее все в порядке. Пожалуй, это было лучшее, что он мог сделать. Она бы только обиделась и назвала его надзирателем. Возможно, она унаследовала скрытность от своей матери.
Он спустился вниз сделать чай. Кухня была теплой и уютной, но ему не хватало собак. Иногда приходила кошка Меру, но это было не то. Джулиан восхищался кошками, но совсем не понимал их, и они это чувствовали.
Стоя у окна в ожидании, когда закипит чайник, он увидел, как внизу, в долине, зажегся свет в кабинете Патрика. Его плечи опустились. Один Бог знает, что сделал с Патриком приезд Антонии. Он пожалел о том, что пригласил ее в дом.
Чего он думал добиться? Это не принесло Моджи ничего хорошего. Напротив, впервые за эти годы у нее опять начались кошмары. А теперь и его бедный мальчик лишился сна.
Его мальчик… Его «зять». Он слабо улыбнулся, как всегда делал при затасканной шутке. Хотя, как только Патрик назовет день, это станет правдой.
Джулиан ликовал, когда наконец была объявлена помолвка. Это было то, о чем он всегда втайне мечтал, но, увы, не считал возможным, поскольку в глубине души полагал, что Нерисса была недостаточно хороша для Патрика. Странно так думать о собственной дочери, но это было так. Он любил Нериссу, но она ему не нравилась. Он слишком часто ловил ее на лжи, чтобы чувствовать себя уютно рядом с ней.
Иногда он спрашивал себя: может, ей нужна помощь, может, он должен что-то сделать для нее? Но он никогда этого не делал. Она притворялась, будто ходит на все эти прослушивания, – ну и бог с ней. В свое время Патрик выяснил это. И он смог бы с этим разобраться.
Джулиан любил Патрика. Ему нравилась его мягкая натура, его доброта, его романтизм. И он любил возвращаться в мыслях в то время, когда Патрик был не лощеным адвокатом, а подавленным мальчиком, борющимся со слезами в день похорон.
Да, это был ужасный полдень: темный и холодный. Все поодиночке сидели в своих комнатах, гадая, что делать дальше. Джулиан вошел к Патрику и нашел его стоящим у окна с потерянным видом.
– Дебра с Нериссой уходят, – сообщил Джулиан, внезапно чувствуя себя неловко рядом с пугающе молодым американцем. – Что-то вроде девичника. – Он помолчал. – Нам будет не слишком сладко, если мы останемся здесь, не хочется даже думать об этом. Мне так кажется. Я знаю маленький бар, где подают совершенно невероятные порции бренди. Не желаешь присоединиться?
Потом, в «Сэлди», возвращаясь к столику от барной стойки, он увидел Патрика, осовело моргающего над бокалом и сигарой «Монтекристо», которую перед ним положил официант. Явно она была первой в его жизни, и он не знал, что с ней делать. Он выглядел изможденным, его голубые глаза казались стеклянными от непролитых слез.
В этот момент сердце Джулиана рванулось к нему. Иначе не скажешь. Его сердце действительно сжалось и рванулось к нему.
Он сел рядом и показал, как срезать кончик сигары. Потом углубился в теорию:
– Это не так, как с травкой, видишь?
В то время он считал, что выражается на понятном молодежи языке, но впоследствии узнал, что никто уже не называет марихуану «травкой», предпочитая слова «допинг» или «ганджа». Но Патрик имел любезность не подать виду. Он откликнулся благодарностью. Через пару минут его щеки опять порозовели, а глаза перестали быть круглыми, как блюдца.
Чайник вскипел. Джулиан оторвал взгляд от окна и заварил чай.
Это была его вина. Он пригласил Антонию Хант в дом – и вот что из этого получилось. Он виноват в кошмарах дочери. Он виноват в бессоннице этого бедного парня.
Какого черта он решил ее позвать!
* * *
Крики Моджи разбудил и Дебру, но, черт ее побери, если она соберется нянчиться с девчонкой. Ей двадцать лет, ей надо учиться жить. Двадцать!
Боже мой, подумала она. В ее годы у меня уже был Майлз.
Каждый раз, глядя на дочь, она испытывала злость. Она навсегда запомнила первую мысль, пришедшую ей в голову, когда она услышала новость о Майлзе.
«Почему это была не Моджи?»
Ужасно – так думать. Какая мать могла подумать такое!
И ей не забыть, как она получила это известие.
Был вечер субботы. Джулиан отправился на званый ужин, а она была в Палате, в комнате клерков. У нее был сложный суд, который начался в понедельник, но поверенные все еще собирали свидетельства. Странно, что она так точно помнит детали.
Она стояла у стола старшего клерка, набирая телефон Юниорской канцелярии, когда вдруг увидела Джулиана, стоящего в дверях, в смокинге и глядящего на нее. Их глаза встретились над головами клерков, и она тут же поняла, что случилось нечто ужасное.
Впоследствии она узнала, что Патрик, находясь в госпитале Мазеранса, часами дозванивался до Джулиана, вместо того чтобы позвонить ей в Палату. Он хотел, чтобы она услышала новость от мужа, а не от полисмена и не от американца, которого никогда не видела. За это она будет благодарна ему до конца жизни. Она бы не перенесла, если бы в тот момент рядом с ней не было бы Джулиана.
Она вспоминала этот момент каждый день, когда просыпалась.
«Почему это была не Моджи?»
Она вообще не могла вспомнить дня похорон, да и большая часть следствия зияла провалом в ее памяти, кроме того момента, когда Патрик сказал коронеру, что Майлз был его лучшим другом. «Его лучшим другом, – подумала она оцепенело. – Я никогда не знала никого из его друзей. Я никогда не знала своего сына».
Но разве могло быть по-другому? Она никогда не планировала иметь детей. Дети были недоразумением.
Она и не представляла, как много времени отнимают дети. Но закон неумолим. Он не делает исключения даже для мужчин, и уж, конечно, для женщин. В месячном возрасте она передала его няне.
Я никогда не знала своего сына.
А теперь вернулась эта девица.
Возрождая свою ложь.
Снова назвав Майлза вором.
Она быстро села, заправляя волосы за уши. Хватит мучить себя! Хватит валяться в постели, слишком долго ничего не предпринимая. Настало время действовать.
Взгляд на будильник подсказал ей, что было пять утра, значит, в Лондоне – четыре. Ее клерк будет не в восторге, когда его разбудят в такой час. Ничего. Он сможет хотя бы раз принести пользу, вместо того чтобы вносить беспорядок в ее расписание.
Она позвонила ему домой и попросила съездить в Палату, чтобы отправить ей факс с данными шести лучших нотариусов Франции, – немедленно.
Пришло время действовать.
Пришло время этой девице исчезнуть отсюда.
* * *
Внизу, в долине, Патрик был разбужен в четыре утра все той же головной болью, с которой ложился спать. К счастью, его неугомонность не разбудила Нериссу – она спала, как сурок.
Он натянул джинсы, свитер и спустился в свой кабинет.
«Я избавилась от всех этих вещей, связанных с Кассием… После следствия. Я не хотела иметь с этим ничего общего».
Как она выглядела, говоря это…
Он вспомнил, как она обычно говорила о своей работе: путаясь в словах, желая все объяснить. Тепло ее карих глаз. Неуверенность. Потребность быть любимой…
Она обычно носила в волосах цветные ленты, по две-три одновременно. Он заключал пари сам с собой, какие она наденет сегодня. Цвета мяты, малиновые, лимонно-желтые или цвета винограда. Но сегодня на холме она была в синем шарфе, несколько раз обернутом вокруг шеи. Шарф потрясающе контрастировал с чрезвычайной бледностью ее лица.
Он подошел к окну и постоял, наблюдая, как облака заполняют деревню.
Она играет с огнем, связываясь с Деброй! Это все равно что смотреть на щенка, ковыляющего к краю утеса, и не иметь возможности помочь.
Он пробовал предостеречь ее, но это ничего не дало. Он знал, что это не поможет. Если Антония впивалась во что-нибудь зубами, то уже не отпускала. Она не умела действовать по-другому. Антония есть Антония.
Он включил настольную лампу и начал обыскивать ящики стола. Он не мог вспомнить, куда дел эту злосчастную вещь.
Наконец он нашел, что искал, в маленьком ящике, что прятался за отделением для бумаг.
Он освободил место на столе и развернул карандашный набросок кантароса, сделанный Антонией.
Листок слегка пожелтел от долгого заточения в столе. Но в целом он выглядел точно таким же, как в то время, когда Майлз отдал его на хранение Моджи.
Патрик не видел его двенадцать лет. Ни разу с той ночи, когда он вернулся из Саффолка.
Он смотрел на Пегаса, мчавшегося с развевающимся хвостом и выгнутой шеей навстречу Беллерофонту. Лицо молодого человека было безмятежно радостным, уверенным в собственной силе, справедливости и совершенстве этого мира.
Патрик медленно свернул листок и положил обратно в стол.
Когда-то он любил ее. Если она, входя в комнату, называла его по имени, это звучало так, словно имя звучало впервые, и уже только это делало его иным, лучшим, человеком. А иногда, когда они все сидели на террасе и Моджи говорила что-нибудь забавное, а Майлз откалывал одну их своих шуточек, бывали моменты, когда он встречался с ней глазами и знал, что она чувствует то же, что и он. Что бы то ни было – любовь, удовольствие, нетерпение, – она чувствовала то же самое. Он больше не был одинок.
Патрик стремительно поднялся и пошел на кухню. Подобные вещи случаются только когда тебе двадцать, сказал он себе. Теперь ты вырос. И отбросил детские игры.
Четырьмя часами позже вниз спустилась заспанная Нерисса и обнаружила его укладывающим бумаги.
– Я подумал, может, нам вернуться в Лондон сегодня? – бросил он через плечо. – Если ты не возражаешь, конечно.
– Во всяком случае, – зевнула она, – это дало бы мне шанс подготовиться к прослушиванию.
– Прекрасно, – обрадовался Патрик. – Я позвоню в авиакомпанию и поменяю наши билеты.
* * *
На следующий день после столкновения с Патриком, Антония подвинула к стене кухонный стол, притащила из гостиной псевдотюдоровский стол и устроила рабочее место. Затем, не давая себе передышки, отправилась в Мазеранс за запасами. Она уже вернула арендованную машину, но Вассалс-сын одолжил ей старый «ситроен», годами ржавевший у него в сарае, чем несказанно удивил ее.
Поездка за рулем в Мазеранс была ошибкой. Она забыла тесноту местных дорог и манеру жителей ездить как камикадзе. Когда она вернулась, она была вся белой от пережитого.
Едва она открыла дверь, ее охватило мрачное безмолвие мельницы. Влажные стены, запах плесени и мышей, слабое мерцание сорокаваттной лампочки. Чтобы согреться, она провела полчаса в ванной, которая, к тому времени как наполнилась на три дюйма, совершенно остыла.
В четыре Антония вышла к мосту.
Дом Патрика был темен, ставни закрыты, машины не было. В «Бар-Табак» она узнала, что они с Нериссой сократили срок своего пребывания и вернулись в Лондон.
Ну и прекрасно, подумала она, по крайней мере, не придется созерцать, как они, блаженствуя, разгуливают по округе, почти женатые.
Она перегнулась через парапет и посмотрела вниз, на пенящуюся белую воду. «Как странно, – пришла ей в голову мысль. – Ты тратишь часы, пытаясь сформулировать причину своего пребывания здесь, и выпаливаешь правду Патрику, даже не задумавшись».
«Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь» — так она ему сказала.
Теперь она видела, что все было действительно просто.
Она вынула открытку с Кассием, которую брала с собой в Мазеранс. Взглянув на красивое, проникновенное лицо, она поняла, что потеряла, отказавшись от него. Она всегда чувствовала свою работу – действительно чувствовала. И ее красоту, и фантазию, и радость.
Это вселяло в нее бурлящий оптимизм. Она собиралась быть тем человеком, который решит загадку, как говорил ее отец. Она собиралась показать миру, кто был Кассий на самом деле. Ликарис не была для него некой сухой поэтической конструкцией, она – живая женщина, которую он любил всем сердцем.
Она собиралась доказать это. А что теперь? Ее жизнь свелась к неолитическим мусорным кучам и монографиям по керамике профессора Эджвара. Она забросила то, что любила, убежав прочь. Она отступила и наблюдала со стороны. Если она сейчас все бросит и вернется в Лондон, ничего не изменится. У нее не будет ничего, кроме мусорных куч и монографий до конца жизни. Она погрязнет в бумажной работе. С тем же успехом она могла бы умереть.
Речь уже не шла о вызове Пасморам или Патрику, или даже о том, чтобы оправдать отца и переписать все набело. Уже слишком поздно заниматься этим. Речь идет о возвращении того, что она потеряла.
Она снова взглянула на темную, закрытую ставнями громаду Патрикова дома. Это хорошо, что он уехал. Без него гораздо лучше.
Она разглядывала открытку в сгущающемся сумраке.
– С этого момента, Кассий, – сказала она, – только ты и я.
