Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
– В добрый путь! – выкрикнула она, отпрыгивая назад. – Здравствуй, новая Антония Хант!
Она опустилась на колени и устроилась наблюдать.
Хорошо было чувствовать жар на лице. И сладкий, острый запах влажной травы, и кислый запах горящих книг – это тоже было хорошо! Она обожгла руку крапивой, и этот укус был чистым и обжигающим, но это тоже было хорошо, поскольку сжигало прежнюю Антонию Хант.
Она была рада тому, что подавила искушение позвонить Патрику. О чем было говорить? Какой смысл думать о нем, если это означало думать о Майлзе, и о ее отце, и о Кассии, и о кантаросе, и так снова и снова, пока не вернешься к Патрику.
Он сделал свой выбор. Он предпочел ей Пасморов. Говорить тут было не о чем. И, если посмотреть правде в глаза, это никогда не было большим, чем проявлением щенячьей любви. Да, конечно, двадцать четыре года – немного поздно для щенячьей любви, но ты всегда начинала поздно, ничего не поделаешь. Так что принимай пулю и смотри правде в глаза. Ты отчаялась найти любовь. Бедный Майлз заставлял тебя чувствовать себя неполноценной и фригидной до тех пор, пока ты уже не могла это выносить. Ты должна была запасть на любого. Потом появился этот красивый янки и – чудо из чудес – он вдруг уделил тебе внимание, и все: ты попалась. Ведь так? Но это не значит, что это была любовь.
– Как бы там ни было, теперь все позади, – прошептала она, взмахнув бутылкой над огнем. – Патрик МакМаллан, настоящим предаю тебя огню!
Она сделала еще глоток и чуть не подавилась.
Теперь все позади. С этого момента главное – работа. Твоя золотоносная жила, твоя путеводная звезда. Если так было вначале, то пусть так будет всегда. Отныне и навеки, до конца мира. Аминь!
Она наклонилась вперед, глядя сквозь отверстия в оранжевое пламя.
– Да. Отныне работа – главное. Придерживайся этого, и ты не ошибешься.
Она закончила бутылку и швырнула ее в огонь.
К ее разочарованию, бутылка не взорвалась, а упала на потрескивающие книги, шипя, как снаряд.
Пламя утихло так же стремительно, как и возникло. Тлеющие угольки отдавали слабое тепло, потом стали серыми, легкий ветерок уносил пепел.
Она села на пятки.
Стальные пластины в ее груди болезненно двинулись. Ее плечи сгорбились. Голова поникла.
* * *
Спустя пять недель дамбу наконец прорвало. Из нее вырвались мучительные рыдания. Она молотила землю кулаками. Она с силой вырывала крапиву.
И все это время стальные пластины кололи в груди.
И она не знала, прекратится ли это когда-нибудь?
Часть II
Глава 19
Перузия, февраль 40 г. до Рождества Христова
Тацита проснулась в морозных сумерках перед рассветом в холодном каменном помещении Этрусской башни, съежившись под своим плащом из кисло пахнущей домотканой материи. Она чувствовала себя окоченевшей и настолько ослабевшей от голода, что, когда она схватилась за выступ окна, поднимая себя на ноги, кровь зашумела в ее ушах и световые пятна замелькали перед глазами.
Всю ночь напролет над осажденным городом бушевал северный ветер, и резкий волчий вой эхом разносился над замерзшими холмами. Всю ночь напролет Тацита просила у богини ответа. Должна ли она попытаться передать Гаю во вражеский лагерь записку, умоляя о помощи? Или ей следует цепляться за свою гордость, даже если это означает обречь всю свою семью на смерть?
Но искать его помощи было так рискованно! Они не виделись тринадцать лет. И теперь он был врагом.
Пододвинув свой стул к окну, она сидела и наблюдала, как тает темнота. Внизу лежал в тяжелых сновидениях город Перузия, омытый тем необычным, успокаивающим сиянием, которое воцаряется после сильного снегопада.
Их жилье было на пятом ярусе Северной башни Этрусских ворот. Окна глядели на восток от равнины к горам. Море голубого тумана скрывало долину Тибра. И за этим туманом враги выжидали, когда Перузия умрет.
Ее не удивило присутствие Гая в лагере осаждающих. Она находила это совершенно естественным, что однажды они могут оказаться по разные стороны баррикад: он борется за то, чтобы сокрушить Республику и установить новый порядок, а она, вернее ее супруг, защищает старый. Что ее удивляло, так это то, что понадобилось тринадцать лет, чтобы дождаться этого часа.
Так что ж ей делать? Искать его помощи? Или умирать от голода?
Если бы речь шла только о ней самой, она бы даже не думала просить его. Но были другие, о ком надо было думать. Вот в чем дилемма.
И время для принятия решения она уже исчерпала. Двумя днями раньше она обменяла последние свои жемчуга на пару бычьих рогов, чтобы сделать бульон. Ей удивительно повезло, что удалось добыть эти рога, ведь после пяти месяцев осады всякое животное, даже неупотребляемое в пищу, ценилось не меньше чем рубины. Но она открыла в себе неожиданный талант торговаться – к большому неудовольствию своего мужа, который не желал и пробовать эту клейкую массу. Пришлось ей налететь на него, подобно торговке рыбой, и заставить есть.
Но вот и бульон кончился. И у нее не осталось ничего на продажу. Но каждый раз, думая о том, чтобы просить Гая о помощи, она сгорала от стыда. В лучшем случае это обернется оскорбительной тратой времени, в худшем – катастрофой. Если он узнает, что она в городе, что он сделает? Из его стихов она знала, что он ее не простил. Конечно, это дало бы ему отличную возможность отомстить.
Рассуждая рационально, она не верила, что он способен на такую жестокость. Но человек может сильно измениться за тринадцать лет. Как она может играть в кости, ставя на кон жизни своей семьи?
Кроме того: почему он должен помогать ей, женщине из стана врага, когда это может подвергнуть опасности его самого? Ведь Октавиан не потерпит предательства, особенно когда успех всей компании зависит от крушения Перузии.
Хотя если кто-то и мог бы разубедить Октавиана, то это был Гай. Ведь Октавиан известен как пылкий ценитель его поэзии. Так что, возможно, в конце концов он найдет выход из положения.
Наступил рассвет. В розовом свете мрачный город на холме казался едва ли не мирным – его древние стены окрасились мягкой терракотой, а разрушенные здания милостиво были прикрыты снегом.
Защищенная стенами этрусского камня, Перузия никогда не была бы взята штурмом, и Октавиан знал это. Он также знал, что единственное, что ему остается, это ждать. Теперь уже недолго. Еще пара недель – и те, кто еще оставался в живых, будут слишком слабы, чтобы противостоять ему. Народ уже называл это «Перузинской войной», что, вероятно, его устраивало. «Война» звучало куда более героически, чем ожидание тысяч и тысяч легионеров: когда же наконец горстка мужчин, женщин и детей умрет от голода?
Туман далеко внизу скрывал вражеские укрепления, но даже сквозь него чувствовалось их присутствие: смертельное кольцо частоколов и башен на валах, с траншеями, заполненными кольями.
Отчаяние охватило ее. Даже если она решится послать Гаю записку, то как ее доставить? Клеон, ее раб, заверял, что он знает способ. Но так ли это?
Солнце набирало силу. Решаться надо было сейчас. Клеону нужен туман как прикрытие для прогулки во вражеский лагерь. Это была опаснейшая миссия, но, если бы кто и мог взять ее на себя, то это он. Он знал о военной службе достаточно, чтобы выдать себя за легионера, отставшего от своей части. И он, не задумываясь, готов рисковать для нее своей жизнью.
Если бы только она могла решиться… Но богиня все еще отказывала ей в своем руководстве. Когда Тацита выглянула в окно, чтобы получить знак, то она увидела лишь туман и солнечный свет – и беспорядок и ясность в равной мере.
Вероятно, богиню оскорбила ничтожность ее жертвоприношения: горстка сухого трилистника, две высохшие маслины и несколько капель поски. Масла для настоящей ритуальной лампы не было вообще. Масло? Да если бы у нее было масло, оно бы пошло в рты ее семейства, а не в какую-то там лампу!
Она с тоской подумала о тех невероятных, давно минувших трапезах в Риме. Морской окунь – любимец ее мужа – с соусом из тертого сыра, цыплячьей печени и тмина. Фрукты из поместий: огромные чаши, наполненные ягодами шелковицы, инжиром, гранатами… Но о чем говорить! Даже смеси, которыми она мазала свое лицо, были на днях съедены ее семейством. Мед и молоко, миндальное масло и маленькие блоки морской соли, которыми Альбия натирала ей плечи перед приемами…
Так что да, возможно, богиня была оскорблена убожеством приношения. Но чего же она ожидала, после пяти месяцев осады?
В первые годы замужества Тациту удивляло, что она так легко нашла утешение в религии, при том что в девичестве она рьяно предавалась дебатам по теории. Потом она призналась себе, что это было просто от отчаяния. Женщине нужно что-то, чтобы заполнить пустоту.
Не то чтобы ее муж был плохим человеком. Умный в определенных рамках, начисто лишенный воображения, приводящий в бешенство врожденным педантизмом и лживый, когда это было ему выгодно. Короче, законник.
По крайней мере, он оставил ее в покое после рождения близнецов и имел здравый смысл взять в любовницы вольноотпущенницу.
За эти годы он многого добился благодаря незапятнанной репутации своей жены, что было редкостью в их кругу. Ее брат называл ее чудом: красивая молодая матрона при пожилом муже, которая никогда не поддавалась искушениям. Если бы он только знал, насколько мало ее влекли соблазны, – возможно, ее благочестивость произвела бы на него меньшее впечатление.
Нет, ее муж не был плохим человеком. Он был просто умным дураком, позволившим амбициям водить себя за нос и подвергшим их всех опасности, так как он поддерживал проигравшую сторону. Она первой почувствовала надвигающуюся беду и отправила близнецов к брату.
Тацита поняла, что ее мысли блуждают. Она дотащилась до стола и пригубила поску, смешав ее со снегом, взятым с подоконника, чтобы устранить уксусный привкус.
Затем она тихонько поставила чашу на стол – так, чтобы не разбудить мужа в соседней комнате. В свои шестьдесят пять он все еще имел кошачий слух, а жадность его развилась с тех пор, как налоги поглотили все их деньги. Не было случайностью и то, что закат их благополучия сопровождался возвышением ее брата, который был более сведущ в политическом маневрировании, чем он.
Тацита спрашивала себя: знает ли Гай, что она в городе? Конечно, должен знать. Шпионы Октавиана везде. И кроме того, Гай теперь генерал. Возможно, ему уже давно известно, что она здесь. Возможно, ему даже нравится это. Вполне справедливое наказание за то, что она сделала.
Она же, со своей стороны, лишь четыре дня назад узнала, что он находится в лагере. Клеон услышал это от одного из лазутчиков, который только что вернулся с Фламиниевой дороги. Хорошо, что у Клеона хватило здравого смысла сообщить об этом своей госпоже приватно, а не выболтать в лицо ее супругу. Тацита была удивлена, что раб знает о ней и Гае, поскольку она никогда об этом не говорила. Выходит, Альбия доверила ему тайну за пару недель до своей смерти.
За все годы, проведенные врозь, она видела Гая лишь однажды, семь лет назад, когда он устраивал чтения в Риме. Это было спустя шесть месяцев после рождения близнецов: время отчаяния для нее, когда она лежала, уткнувшись в стену, и, казалось, не было смысла продолжать.
Однако свинцовым вечером раннего февраля она не выдержала и опрометчиво решила посетить чтения. Она сказала мужу, куда собирается, – это казалось ей ужасной глупостью, – но она сомневалась, понял ли он, о чем идет речь. Он был занят подбором заключительных аргументов для особо сложного случая. Кроме того, что ему за дело, если жена посетит модные поэтические чтения? Для дамы из общества это вполне подходящее развлечение. И естественно, поэт, о котором шла речь, был лучшим в Риме.
Она завернулась в плотное покрывало, так что Гай не имел возможности ее узнать.
Он не столько постарел, сколько стал жестче. По сторонам его рта глубоко прочертились вертикальные линии, а солнце и военная служба сделали его лицо темно-бронзовым. Из-за этого его светло-серые глаза казались еще более глубокими, их взгляд было трудно долго выносить.
Она отметила, что его движения почти утратили ту легкую – почти неуловимую – грацию, которую она так любила. Пару раз он опускал левое плечо, словно желая удержать его от онемения, а когда он поднимался на возвышение, она заметила его хромоту. Возможно, его все еще беспокоит старая рана от копья.
Во время чтений он не улыбнулся ни разу. Даже когда маленькое стихотворение об аристократе и гладиаторе заставило аудиторию биться в конвульсиях от смеха.
Но было невероятно вновь видеть его. Невероятно.
Его голос – единственное, что не изменилось. И он по-прежнему был способен раствориться в словах и позволить чувствам бить через край.
Незадолго до окончания чтений он представил новое стихотворение, ранее не выносимое на суд публики.
Когда он читал его, Таците казалось, будто аудитория исчезла и он говорит только с ней, будто они вернулись в прежние времена, в освещенную лунным светом гробницу у Порта Капена, и лежали рядом на его смятом плаще.
Я молил богов об исцеленье,
Но в ответ они смеялись надо мною:
– Как! Лишить нас подобной забавы?
Полно, Кассий, одумайся скорее.
Мука эта тебе же на пользу,
Да и нам к удовольствию, конечно.
Без Ликарис чем были б твои вирши?
Как стяжал бы ты себе бессмертье?
Пусть она твою жизнь сокрушила,
Но и вознесла – не в меньшей мере…
Несомненно, боги правы, и не странно ль:
Много лет я гнал ее из сердца,
Безнадежно: заклеймен тавром навечно!
И, каленым железом обожженный,
Бьется этот упрямый мускул.
От любви той нет мне исцеленья!
По ее щекам катились слезы. Возможно ли, что после всех этих лет, после того, что она сделала с ним, он до сих пор ее любит?
Последнее прочитанное им стихотворение, однако, вызвало у нее сомнения: блестящая едкая сатира на первую брачную ночь юной патрицианки и беззубого восьмидесятилетнего старика.
Так, может быть, это «нет мне исцеленья» относится лишь к прошлым чувствам, давно отброшенным?
Но теперь, даже если это и было правдой, его боль не уменьшилась. Год за годом она следила по его стихам, как он пробивается сквозь гнев, замешательство и презрение. И вот все это было уничтожено – осталась одна только боль. Он не мог понять, почему она оставила его. Она должна была об этом подумать. Она должна была признать, что для такого человека, как он, не знать означало медленную пытку.
Это было невыносимо.
На следующий день она написала ему письмо. Она потратила на него все утро, набросав несколько дюжин черновиков, пока, наконец, не остановилась на учтивой, изящно изложенной просьбе о встрече. Разумеется, она не могла ничего сообщить ему в письме на случай, если оно попадет в чужие руки. Всего лишь добрые пожелания, которые любая хорошо образованная римская матрона могла послать известному поэту.
Письмо вернулось тем же вечером, нераспечатанным.
Она почувствовала опустошенность. Она неделями лежала, глядя в пространство. Не ела. Не спала. Не могла найти утешение даже в своих детях. Ее муж отнес это на счет меланхолии, которая порой настигает женщин после родов, и отправил ее в деревню – для смены обстановки. Альбия поехала с ней и давала ей белые семена мака, чтобы вызвать у нее сон.
У нее не было даже возможности тешить себя мыслью, что он не знал, от кого письмо, поскольку она запечатала его своим кольцом-печаткой. Он не мог не узнать ее печать. Он имел обыкновение стаскивать ее кольцо с пальца и не отдавать до тех пор, пока она не выкупит его поцелуями.
Она все еще носила его. Это кольцо да маленький амулет в виде полумесяца, подаренный ей матерью по достижению женской зрелости, были единственными украшениями, которые остались у нее.
Но через несколько дней у нее не будет даже их.
– Так что лучше тебе поторопиться и написать это злосчастное письмо, – пробормотала она. – Иначе нечем будет запечатать его!
Гм… Очевидно, она приняла решение, не отдавая себе отчета. Очевидно, это была поска, вдохнувшая в нее решимость. А может быть, это наконец заговорила богиня.
Она подтащила стул к столу, затем подошла к своему ложу и вытащила спрятанную под ним маленькую тростниковую коробочку с письменными принадлежностями. Сейчас не может быть испорченных черновиков. Она должна добиться успеха с первой же попытки или вообще никогда, поскольку у нее был всего лишь один лист бумаги, и то – ужасного качества, годной лишь на то, чтобы заворачивать в нее рыбу. Странным казалось, что грязные чернила на дне фляги будут вонять каракатицей, а не вином.
Она взяла ножик и заточила перо. В резком свете утра ее руки выглядели потрескавшимися и красными, как вяленая оленина. Женщина двадцати девяти лет с руками старой карги.
Потрясенная, она опустила перо. Даже если Клеону чудом удастся передать Гаю письмо и случится еще большее чудо – Гай соизволит его прочесть и, испытав к ней жалость, изобретет способ тайно вытащить ее семью из города, что он должен подумать, увидев ее? Сможет ли он хотя бы узнать ее? Каково ей будет видеть растущий ужас в его глазах, когда он поймет, что эта высохшая развалина была его Ликарис?
До осады она гордилась своей внешностью. Все еще стройная, несмотря на деторождение, все еще сохранившая зубы, и густые черные волосы. Но теперь! Ее одежды свободно висели на ней. Ее волосы стали грубыми и тусклыми, как пенька. Ее кожа стала цвета грязного снега.
– Ах, прекрати, – раздраженно пробормотала она. – Ты делаешь это не для того, чтобы удивить его своей красотой. О тебе речи вообще не идет. Просто помни об этом, глупая дурочка, и принимайся скорее за письмо!
Она налила себе еще полчашки поски. Две капли капнув богине, она одним глотком выпила остальное, закусив снегом, ловко, как стойкий легионер. Ей пришли на ум любимые строчки: «Крылатый конь иногда приходит ко мне в моих снах – и не только, когда я пьян. Но когда я пьян, вы могли бы видеть, как Пегас летает».
– Это все спирт, – пробормотала она, когда тепло поски заструилось по ее телу. – Ты ведь еще не умерла, девочка моя? Так за дело! И когда закончишь, в награду получишь ванну. Это придаст тебе силы на день. Хорошая, живительная, бодрящая ванна, полная снега. – К отвращению мужа, она стала почти столь же сведуща в ваннах из снега, как и в торговле.
Она обмакнула перо в чернильную гущу и начала писать. Скорее, пока не выветрилась поска и она не изменила решение.
Глава 20
Известковая ферма, ранний февраль, спустя двенадцать лет
Антония сидела над кружкой кофе в крошечной кухне своей лучшей подруги и старалась не обращать внимания на ожесточенное шептание, доносящееся из холла.
– Я не желаю завтракать, когда она здесь, – шептала Эмма, девятилетняя дочка Кейт. – Она вся в черном и страшная, как ведьма.
– Не будь смешной, – решительно возражала ее мать. – Эмма, вернись. Эмма! Вернись!
Прогремели шаги вверх по лестнице.
Сидевший на другом конце стола муж Кейт, Фил, послал Антонии жалкую усмешку.
Она заставила себя улыбнуться в ответ. Она всегда надеялась, что дети будут любить ее, но это случалось редко, и Эмма не стала исключением. Антония гостила в Эрика Гарденз уже пять дней, с тех пор как прорыв трубы сделал необитаемой ее собственную маленькую квартирку, и Эмма ни разу не ела в ее присутствии.
Она медленно повертела кружку в руках. Жила-была ведьма. Жила она в полном одиночестве, в ужасной маленькой квартирке с прохудившейся крышей, и одевалась во все черное, и не имела ни денег, ни нормальной работы, и пугала маленьких детей, не желая того…
В любой другой день она бы посмеялась над этим, потому что не позволяла себе предаваться самосожалению. Но этим утром, держа конверт, ждущий, когда его вскроют, она чувствовала себя уязвимой.
Она окинула взглядом яркую оранжевую кухоньку Кейт, полную всевозможных свидетельств жизни семьи: шаткая груда документов Фила, последний «проект» Эммы – крепость норманнов, сделанная из рулонов туалетной бумаги, холодильник, покрытый магнитиками, державшими списки «что купить» и маленькие записки, которые Кейт и Фил оставляли друг другу, когда задерживались на работе, а задерживались они всегда.
Ее руки сжали кружку.
Кейт вернулась на кухню с красным лицом после безуспешной борьбы с дочерью. Она взглянула на конверт под локтем Антонии.
– Ты собираешься его вскрывать?
– Ммм… – ответила Антония.
По почтовому штемпелю они обе поняли, что это – письмо от поверенного, сообщающее, что ей досталось в наследство от матери.
В лучшем случае это могла быть половина квартиры в Тутинге – все, что осталось после финансового краха. Что ж, небольшая, но все же удача: когда страховщики отказались оплатить ремонт, у нее оказалось ровно семьсот фунтов в банке на старость и никакой работы, с тех пор как она закончила монографию о керамике, сделанную за бедного профессора Эджвара.
Но она все еще колебалась. Она чувствовала себя подлой и жадной, думая так о матери. Это была ее мать. Ее последняя связь с прошлым. Холодный белый конверт на столе.
– Ну, давай, – сказала Кейт уже мягче.
Антония взяла конверт и вскрыла его. Быстро пробежала глазами содержание.
За окном шумели машины, дети хлопали садовыми калитками, где-то бубнил телевизор.
Рука Антонии потянулась к горлу.
– Что?! – хором спросили Фил и Кейт.
– Она… она оставила квартиру моей сестре.
– Что? – воскликнула Кейт. – Полностью? Каролине?
Антония кивнула.
– Боже! – выдохнула Кейт. – Это что, деньги к деньгам? – Сестра Антонии была замужем за застройщиком, который поймал удачу в восьмидесятых и сумел удержаться на плаву во время спада.
– Это еще не все, – продолжала Антония. Она уронила письмо на стол и обхватила голову руками. – Мне достается мельница в Ля Бастид.
В кухне воцарилось молчание.
Мельница? О чем только мама думала? Оставить квартиру Каролине, которая в ней не нуждается, а ей – этого огромного белого слона. Какое изящное заблуждение! О чем она думала?
Кстати, как ее матери удалось сохранить эту чертову мельницу в собственности!
Внезапно она почувствовала раскаяние: ее бедная мать, скорее всего, вообще ни о чем не думала, а плавала в тумане обезболивающих лекарств. Она торопилась изъявить свою волю и перепутала имена дочерей.
И разумеется, говорила себе Антония, мама тебе ничего не должна. Уехав в Аризону, ты едва поддерживала с ней контакт. Даже не приехала домой на папины похороны. Мама не знала, что у тебя нет денег на проезд. Ведь твои открытки бодро сообщали ей, что «все прекрасно».
Мельница, мельница… Ох, чертовщина!
Ты должна продать ее, сказала она себе. Незамедлительно и на расстоянии. Нет смысла повторять все это. Нет смысла. И нет выхода.
Кейт вздохнула:
– Могло быть и хуже. Солнечное место…
– Январь, – пробормотала Антония. – Солнца нет.
– Вот как? Мило и спокойно! Никаких туристов!
– В Ля Бастид не бывает туристов даже в разгар лета. Если только кто-то заблудится.
– Нет, ты только подумай, – продолжала Кейт, бросив на Фила взгляд, который Антония постаралась не заметить, – мы сможем приезжать к тебе на школьные каникулы. Я имею в виду, если ты к тому времени не продашь ее.
Антонию посетило внезапное видение: нарисованный от руки знак, украшавший окно мясника с незапамятных времен.
– Я была бы счастлива продать мельницу до лета, – сказала она. – Вы можете приехать туда когда пожелаете, но сделаете это без меня.
– Так значит, ты сама туда не собираешься?
Антония покачала головой.
Кейт, казалось, испытывала облегчение, что вызвало у Антонии большее раздражение, чем она могла предположить.
– Итак, следующий шаг, – продолжала Кейт оживленно, – найти тебе юриста. У тебя есть кто-нибудь на примете?
– Нет, – ответила Антония. Потом добавила: – Но я знаю человека, который может мне подсказать. – Настало время задействовать зятя.
Кейт поставила перед ней телефон.
– Тогда начинай! Куй железо, пока горячо!
Антония искоса кинула на нее быстрый взгляд. Милая, властная, сверхзаботливая Кейт. Перед ней лежит груда факсов, требующих ответа, но она не выказывает ни тени беспокойства и стала бы возражать – попытайся Антония прогнать ее. Антонии хотелось обладать лишь малой толикой ее уравновешенности, великодушия и доброты.
Они встретились во время ее первого месяца в Аризоне, когда Кейт была начинающим телевизионным обозревателем, а Антонии настоятельно требовалось попасть на студию. Кейт засучила рукава и преуспела в этом. Миссис Тиггивинкль – спасительница.
Иногда Антония спрашивала себя, не создает ли ее подруга образ ежика сознательно. Она была совершенно кругленькой, с темными глазками-бусинками и коротким острым носиком. Стриженные бритвой черные волосы, странно напоминали иголки. Возможно, это был имидж, помогавший ей в работе. Возможно, это отвлекало людей, и ими легче было управлять.
А Кейт обожала управлять людьми. Хотя это вполне объяснимо: с таким мужем, как Фил, физиком и диабетиком, иногда забывавшим о своих уколах и оседавшим болезненной грудой на пол лаборатории. Ее потребность управлять другими происходила от тайного беспокойства, что если она этого не сделает, то они могут осесть грудой, как Фил.
Через полчаса Эмма была отправлена в школу, Фил – в свою лабораторию, а худшие из факсов – нейтрализованы. Как раз в тот момент, когда Антония швырнула трубку телефона, мечтая убить свою сестру, Кейт появилась на кухне.
– Это уже слишком, – сказала она сквозь зубы.
Кейт придвинула табурет.
– Мне придется туда ехать, – пожаловалась Антония.
– Куда, на мельницу? Ох, не думаю, что это удачная идея. О нет!
– О да! – Антония забегала по кухне. – Очевидно, я не смогу продать эту чертову недвижимость отсюда, так как там полно «фамильных вещей», которые я должна сперва забрать!
– Что? Но я думала, что туда никто не приезжал, с тех пор как…
– Я тоже так думала, но, оказывается, была не права. Около семи лет назад мамочка с Каролиной заразились нелепой идеей отделать ее и сдавать в аренду. Для начала они перевезли несколько «достаточно добротных» предметов обстановки. Потом мама заболела, и Каролина взяла на себя все заботы о ней. О да, она умудрялась со всем справляться без посторонней помощи, пока я была в Америке. «Без посторонней помощи» – это значит, что у нее за спиной было с дюжину нянек, и позвони…
– Антония…
– И конечно, с тех пор она была так занята, что у нее не было времени забрать все обратно. Возможно, реальная причина кроется в том, что она просто потеряла интерес к этой затее. Но теперь она считает, что я должна поехать и забрать «бесценный антиквариат». Ох, до чего же это похоже на мою сестрицу!
– А что, она сама не может съездить?
– О, дорогая моя, конечно, нет! – прорычала Антония. Она знала, что переигрывает, но это ее не заботило. – Как она может отсутствовать пару дней, когда у нее две няньки и живущая в доме экономка, приглядывающая за всем. Не считая мужа, которого она не может оставить и на пять минут, чтобы с ним ничего не случилось. «Но тебе этого не понять, Тони, ведь ты одинокая, бездетная, безработная и…»
– Антония, – твердо сказала Кейт, – прекрати, не то тебя хватит удар.
Антония остановилась посреди кухни.
– Извини. Это поразительно! Она каждый раз меня достает.
Некоторые вещи никогда не меняются. Одни и те же образцы, установленные годы назад. Сестра-домохозяйка запускает когти в неустроенную сестру, и наоборот – какая-то глупая игра в покер. «Я желаю тебе иметь мужа, троих детей и огромный дом за городом». «Я хочу видеть тебя в Оксфорде доктором философии и с удачной карьерой». Не имело значения, что карьера клонилась к точке, где эвтаназия становилась серьезным выбором. Образец был задан еще при жизни родителей, и теперь ответы сновали туда-сюда, как модели поездов.
Антония с усилием прогнала эти мысли.
– Извини, – снова сказала она.
Кейт наполнила чайник и включила его.
– Забудь про кофе, – сказала Антония. – Тебе надо идти на встречу.
– А, ерунда, – возразила Кейт.
Они сварили кофе.
– На самом деле, – продолжала Антония, – Каролина действительно в этом не виновата. Она всегда была состоятельной, так что ей трудно представить, что это такое – не иметь денег.
Кейт метнула в нее мрачный взгляд.
– Не слишком усердствуй. Терпимость никогда не была тебе свойственна.
– Ты права. Моя сестра – скотина.
– Вот это лучше.
Антония помассировала голову.
– Но ничего не поделаешь, мне придется туда ехать.
– Не думаю, что это удачная идея.
– Я тоже. Но я это сделаю. У меня хватит денег, чтобы купить дешевый авиабилет и взять в аренду машину на несколько дней. На четыре дня… Пять – самое большее.
Мордочка ежика помрачнела.
– Я имела в виду не деньги. Это будет твой первый приезд туда после… трагедии.
Антония посмотрела на нее.
– Боже милосердный! Кейт, меня это не волнует! Все в порядке! Я думала о деньгах!
– Правда?
– Ну конечно! Послушай, все это было двенадцать лет назад. Теперь я другой человек.
Кейт молчаливо разглядывала ее.
– Все будет хорошо, – произнесла она. – Возможно, я даже поработаю несколько дней, раз уж там буду. И, кроме того, – добавила она с хитрым видом, – мне не придется отвечать на звонки Саймона.
Это попало в цель – маленький ротик Кейт скривился от отвращения. Она не любила Саймона Тойнби, но, считая его подходящей парой для подруги, не делала секрета из того, что хотела бы видеть их вместе. Правда, однажды она имела неосторожность признаться, что Саймон совсем не соответствует ее представлениям о мужчинах, но это признание не в счет, так как ей было около двадцати, когда она выходила замуж за Фила, и она все еще была достаточно молодой, чтобы выбирать. Но Антония в свои тридцать шесть должна брать то, что предлагают, пока это не сделал кто-то другой.
Антонию передернуло. Да, скверное у нее настроение. Если и Кейт начала ее раздражать, значит, самое время побыть одной.
Она взяла телефон и позвонила в авиакомпанию. Через пять минут у нее был авиабилет эконом-класса до Тулузы на первый рейс в пятницу.
– Но это же послезавтра! – воскликнула Кейт.
Антония улыбнулась ей, не разжимая губ.
– Чем раньше я уеду, тем раньше вернусь.
* * *
Поездка во Францию была как беспокойный сон, но Антония испытывала такое облегчение, будучи предоставленной самой себе, что это вызывало у нее приступы смеха.
Прибыв в Гэтвик с рассветом, она поняла, что совсем забыла о горнолыжном сезоне. Терминал был забит беспокойной толпой юнцов с рюкзаками и парами средних лет, охранявшими ручную кладь, как мускусные быки охраняют свой молодняк.
Как всегда, все вокруг нее не страдали от одиночества: звонили домой, покупали подарки знакомым и детям. Пару лет назад это могло ввергнуть ее в депрессию. Она называла это «синдром аэропорта», когда она ходила по залу отлета и чувствовала себя как марсианин среди озабоченных, объединенных друг с другом людей. Теперь это ее больше не беспокоило.
