Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Глава 25
Неделей позже невозможность найти кантарос начала приобретать реальность. Два наиболее вероятных места – мельница и Серс – после обширных поисков ничего не дали. Это означало, что спустя неделю Антония сократила поиски до участка между собственно мельницей и Серсом. Или, другими словами, до половины горного склона. Правда, если Майлз прыгнул в машину и выехал из деревни – кантарос мог быть где угодно.
Она отодвинула стул, сходила за десятой кружкой кофе в это утро и спросила себя, что же делать. Потом вылила кофе в раковину, влезла в жакет и отдалась на растерзание холодному северному ветру. Может быть, бодрящие порывы смогут очистить ее мысли.
Она шла быстро, чтобы сохранить тепло, и, к тому времени когда она достигла склона над мельницей, ее голова кружилась настолько, что пришлось остановиться перевести дыхание.
Автоматически она проверила, не подает ли дом Патрика признаков жизни, но он оставался темным и с закрытым ставнями.
Иначе и быть не может, сказала она себе. Возвращайся к своей проблеме. Ты так и не нашла кубок и скорее всего никогда не найдешь. Так что тебе делать сейчас?
Выбор был сложным. Либо принять, что поиски безнадежны, собрать вещи и уехать домой, либо… что?
Делай то, к чему ты всегда так страстно стремилась, подсказывал ей внутренний голос, – занимайся загадкой. Никаких отсрочек, никаких отговорок. Давай разберись с этим.
In poculo veritas.
Истина – в кубке.
Она снова взглянула на дом Патрика. Возвращение в Лондон означало бы, что Пасморы (и Патрик), несомненно, одержали победу. Так что выбор обернулся полным его отсутствием.
Вернувшись на мельницу, она отыскала рассыпающийся экземпляр «Писем» Плавта и прочла то место, где старик писал о загадке.
«Мы сидели у дома в теплых лучах весеннего солнца, – писал Плавт, позволяя себе редкий налет лиризма, – и Кассий повернул бритву в своих пальцах так, что на ней блеснул свет. Он сказал: „Когда я умру, я хочу, чтобы ты совершил возлияние богине. Это необходимо и для меня, и для Ликарис – для нас обоих, чтобы наши души соединились после смерти. Это важно, друг мой. Я должен быть уверен, что ты это сделаешь“ Это сильно меня взволновало. „Но как я смогу это сделать? – спросил я. – Ведь ты никогда не называл мне ее истинного имени! Ты должен сказать мне его, иначе богиня не услышит взывающего к ней“ Кассий слабо улыбнулся. „Вот в чем проблема. Но, боюсь, это невозможно“ Задумавшись, он подошел к краю террасы и помедлил, любуясь своим любимым деревом дикой груши, которое как раз начинало расцветать. Потом обернулся ко мне и сказал: „Все, что я могу, это оставить тебе загадку. Только она сможет подсказать ее имя, когда и она уйдет“. Он поднес к губам свой великолепный новый кубок и продолжил: „Истина в кубке. – Потом снова улыбнулся: – Пожалуй, это не очень понятно. Но если богине будет угодно, то ты или кто-то еще, кто придет после тебя, решите ее, я полагаю“».
Антония снова опустилась на стул и взглянула на открытку на холодильнике. Разумеется, Кассий должен был знать, что у бедного старого Плавта – к тому времени восьмидесятилетнего – было мало шансов пережить Ликарис и отгадать загадку. Значит, он должен был расчитывать на педантизм старика, как юриста, в записи его точных слов, давая, таким образом, шанс потомству.
– Потому что ты хотел, чтобы кто-нибудь ее разгадал, – сказала она открытке. – Ведь так? – «Это важно… Я должен быть уверен, что ты это сделаешь». Тебе необходимо было знать, что кто-нибудь когда-нибудь откроет правду и совершит возлияние, соединив ваши души. Это буду я, да, Кассий? Ты поможешь мне, чтобы я помогла тебе?
Мраморные глаза спокойно взирали на нее, ничего не отвечая.
«Истина в кубке» — или, может быть, на кубке? Если бы только у меня была эта чертова вещь, я смогла бы разобраться.
Она напрягла память, чтобы представить кантарос. Она видела его в мастерской, в тот день, перед трагедией.
Патрик касался стола своими длинными коричневыми пальцами и переводил взгляд с нее на кубок. «Ты нашла что-нибудь внутри?» Она покачала головой. «Только песок. Слишком много для „Истины в кубке“».
Он вопрошающе взглянул на нее. «Загадка Кассия, – пояснила она. – По крайней мере, я думаю, это то, что имеется в виду».
Она вскочила, опрокинув стул. От ясности памяти перехватывало дыхание.
Это не имеет отношения к Патрику, сказала она себе. Он просто попался по пути. Хлопни дверью. Закрой глаза. Вернись к кубку.
Кубок…
Как пылал он в пыльном луче! Как рубин или свежая кровь. Как прекрасен был Пегас, радостно несущийся навстречу Беллерофонту!
Казалось вполне естественным, что Пегас фигурировал на кубке поэта, ведь для римлян он был мощным символом вдохновения. Но крылатый конь был также посвящен Луне, что давало ему связь с Серсом.
– Конский источник, – пробормотала она.
Могло ли иметь значение то, где был найден кубок? Могло ли это дать какую-либо подсказку о Ликарис?
Серс был древним святилищем некой лунной богини – возможно, Кибелы или Великой Матери, возможно – гибридом их обеих. А Кибела была любимым божеством Кассия – богиней, которой он доверил соединить его дух с духом Ликарис. Была ли Ликарис жрицей Кибелы? Или тоже поклонялась богине, и он встретил ее на одной из церемоний, посвященных богине?
Но это были только предположения. В «Стихотворениях» не содержалось ничего, что подтверждало бы их.
А если, внезапно подумалось ей, если все время ты находилась на ложном пути и ключом к загадке является Пегас? Может быть, истина в изображении на кубке?
Она перебрала все, что могла вспомнить о Пегасе.
Беллерофонт приручил волшебного коня, и после многих приключений между ними возникли узы дружбы. Но потом Беллерофонт, проявив высокомерие, пытался штурмовать Олимп. В ответ на это Зевс повелел Пегасу сбросить Беллерофонта с небес и предоставить его собственной судьбе. Под конец своей жизни Беллерофонт бродил по земле один – больной, ослепший, напрасно тоскующий о своем чудесном друге.
Так почему же, внезапно спросила себя Антония, Пегас с Беллерофонтом объединены на кантаросе?
Подожди. А нет ли другой версии этой истории? Утерянная пьеса – известная лишь в общих чертах по Овидию, – в которой, спустя много лет человек и конь счастливо воссоединяются?
Лихорадочно она перерыла шкафы, пока не нашла покрытый плесенью экземпляр Овидия в старой комнате отца.
Сокрушительное разочарование! Даты были совершенно другими. Согласно сноскам, пьеса была написана за десять лет до Рождества Христова – спустя тридцать лет после смерти Кассия.
Все еще раздраженная ощущением, что она упустила что-то важное, она бродила вокруг кухонного стола. Возможно, на изображении имелась какая-то мельчайшая деталь, которая ускользнула от ее внимания. Если бы только у нее был набросок, она имела бы шанс. Чертов Майлз, сделавший еще и это.
Внезапно Антония осознала, что комната кружится быстрее, чем она. Она села, и спустя несколько секунд остановилась и комната. Она посмотрела на часы. Было три дня. Она завтракала? Или обедала? Она не могла вспомнить.
В холодильнике была половина кочана цикория, три ломтика радужно переливающегося бекона и одно яйцо. Она сделала себе еще кружку кофе и снова попыталась представить перед собой кантарос.
Патрик вернулся в мастерскую, и, хотя он стоял по другую сторону стола, она знала, что он хочет коснуться ее, потому что его рука медленно двигалась вверх и вниз по линиям дерева.
Она подошла к нему. Положила кончики пальцев на его запястье. Провела по толстой вздувшейся вене его предплечья.
Он положил свою теплую руку на ее затылок и притянул ее к себе, наклонив голову к…
Телефонный звонок.
Она подскочила и с колотящимся сердцем подошла к телефону, который был установлен накануне.
Ее номера не знал никто, кроме Кейт, которая в эти два дня не могла позвонить. Так кто же это мог быть?
Дебра? Нерисса? Патрик?
Она осторожно нагнулась и взяла трубку.
– Алло?
– Вау! – сказал Саймон Тойнби. – Я и не надеялся, что дозвонюсь. Я думал, чтобы получить телефон в Европе, надо ждать месяцами. Как это тебе удалось? Спишь с телефонным инженером?
Она перевела дух и сказала:
– Привет, Саймон! Догадываюсь, мой телефон тебе дала Кейт?
– Угу.
Она уже забыла его любовь к американизмам. Это была одна из тех вещей, которые ее так раздражали под конец.
– Так что с телефоном? – продолжал он. – Ты планируешь оставаться там некоторое время?
Она рассказала ему об угрозе Кейт приехать, если она, Антония, не поставит телефон, и о шурине младшего Вассалса, работавшего во France Télécom. Она не призналась, что Вассалс-сын чувствовал себя обязанным помочь ей, испытывая вину за холод остальных жителей деревни.
Саймон рассказывал ей о своем последнем проекте, и она пыталась вспомнить, что говорила ей Кейт о его делах.
«Он теперь работает в Лондоне, – сообщала Кейт. – Внештатником, но надеется получить работу в „Таймскейп Продакшнз“. Ассистент продюсера документальных программ. Я буду удивлена, если он получит ее, но Саймон всегда ставит высокие цели. – После паузы она добавила: – Он спрашивал о тебе, что, я думаю, довольно мило. Я имею в виду, он не держит обиды и так далее, после того как ты его бросила».
«Я его не бросала, – ответила Антония. – Я просто сказала ему, что не думаю, что нам стоит продолжать встречаться. Мы договорились с самого начала, что этого будет достаточно».
«О да, это было очень политкорректно. Но все же мило, что он так достойно принял все».
Она вернулась в настоящее. Саймон все еще говорил о своем проекте, и, поскольку она не имела представления о том, что это такое, она сочла за лучшее молчать, а не выдавать дежурные фразы. У Саймона было чутье на то, если кто-то его не слушал.
Как всегда, когда она говорила с ним, она чувствовала приступ вины. Они сошлись в Аризоне, потому что были единственными англичанами в департаменте археологии. Она ему нравилась, а она так долго пребывала в одиночестве, что ей необходимо было знать, что такое еще возможно. Кроме того, Саймон не представлял для нее никакой угрозы, поскольку ее отношения с ним не отличались эмоциональностью. Что едва ли можно было сказать о Саймоне, и он прилагал усилия показать это, когда они разбежались.
С тех пор прошло три года. Время от времени они разговаривали по телефону. Как говорила Кейт, «все очень политкорректно».
Она поняла, что Саймон задал ей вопрос. Что-то о конференции в Бордо.
– Извини, – сказала она, – у меня слышимость ужасная, повтори, пожалуйста.
– Я говорил, через пару недель конференция. Если ты еще будешь здесь, как насчет того, чтобы я приехал, и мы вместе поужинали в память о старых временах?
Она вздрогнула.
– О, я не знаю…
Он издал глухой смешок.
– Не можешь даже на ужин решиться? Все та же, прежняя Тони. А я-то думал, что у нас будет какой-то прогресс после долгого периода изоляции.
Она не ответила.
– Так все же, чем ты тут занимаешься? – спросил он.
– Да так, тем и этим.
– Кейт говорит, что это из-за какого-то кубка. Но ведь это не может быть правдой? Да?
– Почему же? – спросила она, уязвленная. «Из-за какого-то кубка» было преднамеренным опошлением, призванным задеть ее за живое.
– Господи Иисусе! Тони! Я думал, ты выкинула эту навязчивую идею годы назад!
– Это не навязчивая идея, и давай поговорим об этом в другой раз? Может, ты оставишь мне свой номер телефона и я тебе перезвоню?
– Это надо понимать так: «Не звони мне, я сама тебе позвоню?»
– О, Саймон, дай мне передышку. Мне надо работать.
Как ни странно, его это остановило, хотя он был болезненно чувствителен насчет ее работы и всегда бдительно следил за тем, чтобы она не оказалась впереди него – даже несмотря на то, что он оставил археологию несколько лет назад и занялся тележурналистикой.
Он дал свой номер и отключился.
Она осторожно положила трубку. Чертова Кейт! Ее счастье, что она недоступна, а то бы получила нагоняй по телефону.
Она гадала, сказала ли Кейт Саймону про Патрика. Скорее, нет. Саймон всегда слишком негативно относился к Патрику. Если бы он знал, что его старый враг вернулся в долину, он не удержался бы от комментария.
– Чертова Кейт! Чертов Саймон! Чертов Патрик! Чертова преисподняя! – выпалила она.
* * *
…Прошли две недели, но она так и не перезвонила Саймону.
Пасморы приезжали на уик-энды, но не беспокоили ее, дом Патрика стоял пустой и темный.
– У него нет свободного времени, – сказала Моджи, когда Антония столкнулась с ней на улице. Девушка выглядела хуже, чем всегда: усталая, с одутловатым лицом, глаза ее не смотрели на Антонию. Моджи не спрашивала о ее поисках кантароса, а сама она не хотела начинать. Кроме того, и рассказывать было не о чем.
Две недели назад она вернулась к истокам и перечитала все, что могла найти по Кассию. Она облазила все музеи и библиотеки Нарбонны, Тулузы и Безье. Она погрузилась в «Стихотворения». И каждый день жалела о том, что сожгла свои заметки.
Пока что все, к чему она пришла, было ясное ощущение социального разрыва между Кассием и Ликарис.
Поклонники готовы в дар тебе принесть
Смарагды и топазы золотые.
Мне ж нечего и предложить тебе,
Бессмертьем разве только одарить…
Да, Ликарис определенно была девушкой из верхов. Но верхов какого рода? В Риме конца Республики диапазон был велик. Была ли она замужем, когда встретила Кассия? Или была разведена? Или оставалась невинной девушкой? Или была проституткой высшего разряда?
– Первое исключаем, – сказала Антония, кружа вдоль кухонного стола, – поскольку, читая между строк, можно предположить, что они с Кассием расстались, поскольку она выходила замуж – за пожилого и богатого мужчину. И последний пункт исключаем, потому что, будь она куртизанкой, ты бы об этом упомянул, Кассий, или нет? Ты ведь всегда говорил без обиняков.
Значит, остается либо разведенная, либо невинная девушка.
Она перестала кружиться и протерла глаза. Было полвторого ночи, но ложиться не имело смысла, поскольку она все равно не заснет. Как только ее голова коснется подушки, ее мозг просто отключится от переутомления.
Она села. Обрывки стихотворений проплывали в ее мозгу.
Ее дыханье передалось мне, а мое – ей,
Мы горели, как в огне…
Мое сердце пело, взмыв в небеса…
А теперь, как Пегас, лечу я к звездам
И брожу по зачарованной Луне…
Ее глаза резко открылись.
Подожди. Чего-то не хватает. Ты перепутала строки. «Мое сердце пело…» из другого стихотворения.
Но в чем дело?
Ее пульс участился. Она не знала, почему это имеет значение, но это было так.
Она лихорадочно пролистала «Стихотворения» в поисках строки. Строка была там, где она и ожидала ее увидеть. В последнем стихотворении. В том самом, которое Кассий написал в день, когда покончил с собой. Как она могла забыть такую важную деталь!
Этой ночью о тебе опять я грезил.
Как в последний раз – такой ты мне предстала.
В небеса, ликуя, взмыло сердце:
Вот теперь уйду я, примиренный,
И река мрака меня не поглотит.
А когда твой черед уйти настанет,
Пусть мольбам богиня нашим внемлет
И, Любимая, сольет наши души.
Мою душу – с твоею, а твою – с моею.
И да будет это навеки!
Последнее стихотворение, так явно отличающееся от других, написанных после разрыва с Ликарис… Казалось, он наконец поборол злость и боль. Казалось, он наконец вышел к свету.
«Для большинства современных читателей, – писал один кембриджский специалист по классике, – такую радость в день собственной смерти невозможно постичь, но римлянин был другим. Для него смерть была не концом, а дверью в иную жизнь, поэтому он встречал ее с радостью».
Другой исследователь, на этот раз из Оксфорда, приходил к совершенно противоположному заключению: «Последнее стихотворение не является, как заявляют некоторые ученые, радостным принятием смерти. Скорее, он бросает ей вызов. Это великолепный образец самообладания перед лицом смерти…»
Но если они оба не правы? – спросила себя Антония. Ответ может быть и более простым, и более таинственным.
Поскольку, если темный фатализм последних стихов навеян образом Ликарис, не мог ли он также вызвать и чудесное просветление конца?
– Ты на правильном пути, – выдохнула она. Она это знала. Она чувствовала то же покалывающее ощущение близкого контакта с Кассием, как в момент перед находкой, когда поток, кажется, стремился из земли в кончики ее пальцев.
Думай. Думай…
Каким-то образом у Ликарис с Кассием произошло изменение к лучшему – и изменение настолько глубокое, что он сел и написал последнее, невероятно сильное стихотворение. Затем, в тот же самый день, согласно Плавту, он вскрыл себе вены.
Следовательно, должна существовать некая связь между его смертью и Ликарис. И ключ в том, чтобы выяснить: почему он убил себя.
Она вновь обратилась к сообщению, данному стариком в «Записках», но это не дало зацепки. Кажется, даже Плавт не знал почему. Все, что он мог предположить, так это то, что его друг, лишившись благосклонности Октавиана, предпочел благородный уход бесчестью позорного суда.
Пока все очень по-римски. Но почему? Что же такого должен был сделать Кассий, чтобы навлечь на свою голову несчастье? И почему он не смог найти другого выхода? Во всех свидетельствах он характеризуется как находчивый, опытный офицер, в течение долгих лет успешно лавировавший в бурных водах агонизирующей Республики. Так почему же он сдался и ушел из жизни? Это не похоже на Кассия. Но, явно, это именно тот вопрос, на который она должна ответить, если хочет разгадать загадку.
Ощутив прилив сил, она приготовила себе новую кружку кофе и села перечитывать все, что подобрала за последние три недели. Было два тридцать ночи. Что ж, по крайней мере, не будет звонить телефон.
К своему удивлению, она поняла, что никогда ранее не задумывалась о причинах смерти Кассия. И никто другой тоже. Все довольствовались не более чем записками Плавта. А, собственно, почему бы и нет? Но никто никогда не рассматривал смерть поэта как ключ к Ликарис.
Спустя три дня она не нашла ничего, что можно было бы добавить к «Запискам», кроме неопределенного воспоминания, что в ее старых записях (тех, которые она сожгла на грядке с ревенем) была туманная ссылка, которая могла бы оказаться полезной. Она прикрыла глаза и постаралась ее воспроизвести. Она вспомнила запись, нацарапанную зелеными чернилами на ее экземпляре «Хитростей» Фронтинуса, кратком руководстве, содержащем описание закулисных военных уловок, в котором одобрительно цитировался Кассий. И ее приводило в ярость, что она не могла вспомнить, о чем именно там говорилось.
В шесть утра, когда первые петухи в деревне начинали подавать голоса, она знала, что должна сделать. Ей следует восстановить все свои шаги: вернуться к Фронтинусу, обозреть, что она когда-то знала о римской тактике ведения войны и надеяться, что это подстегнет ее память. Единственное место, где она могла этим заняться, была Британская библиотека.
Ей надо было в Лондон. Денег на ее кредитке хватало, чтобы купить билет, а остановиться она могла бы у Кейт, чтобы сэкономить на отоплении своей квартиры. Кейт не будет против. Наоборот, она донимала ее советами сделать перерыв. Кейт будет счастлива.
* * *
Кейт не была счастлива. Она была напугана.
– Сколько точно килограммов ты потеряла? – спросила она, едва открыв дверь. Потом подошла и бесцеремонно оттянула нижнее веко Антонии. – Так я и знала, – выпалила она. – У тебя анемия. Что неудивительно, когда живешь лишь на хлебе и вине.
– Без вина, – возразила Антония, опустив сумку на ковер и рухнув на софу. – Возможно, ты будешь удивлена, узнав, что я уже три недели без выпивки. – Это произошло благодаря тому, что она забыла купить хоть что-нибудь, но Кейт необязательно знать об этом.
Кейт отмахнулась от нее.
– А надолго ли твой визит? – спросила она. – На два дня?
– Практически на один. Мне надо вернуться, у меня много работы.
Кейт села напротив нее и скрестила руки на груди.
– Я все еще не могу поверить, что ты позволяешь этому человеку вновь разрушить твою жизнь.
– Речь идет о восстановлении моей жизни, а не о разрушении. И «этот человек» не имеет к этому никакого отношения.
Кейт разглядывала ее, прищурив глаза. Потом театрально пожала плечами:
– Ну, если тебе так хочется… Чтобы сменить тему. Вчера пришло письмо на твое имя, с курьером. Я думаю, от одного из твоих французских адвокатов. – Она подала его. – Я собиралась позвонить тебе прошлым вечером, – продолжала она, глядя, как Антония вскрывает конверт, – но твой телефон был занят.
– О-о-о! – произнесла Антония, просматривая письмо.
– Что? Хорошие новости?
– О-о-о, – вновь повторила Антония. – Ты была права, это от нотариуса… Кажется, они нашли покупателя на мельницу.
– Что? Но это же изумительно!
Антония кивнула и вручила письмо Кейт. Затем вновь уселась на софу, закрыла глаза и подумала, как хорошо было бы, если бы она не была такой истощенной и нездоровой. Возможно, Кейт права насчет анемии. Она взглянула на подругу, читавшую письмо и отмечавшую хорошие места маленькими кивками остренькой физиономии миссис Тиггивинкль.
Компания, которой владеет консорциум Швейцарских налоговых льгот, ищет место в регионе под строительство отеля. Если предприятие окажется доходным, то это было бы прекрасно, если нет, то это тоже неплохо, поскольку они смогут погасить потери за счет другой прибыли. Деньги, предлагаемые ими, были более чем щедрыми, и если она незамедлительно продаст мельницу, они могли бы оставить ее на месяц или около того без арендной платы, предоставив ей возможность закончить свои исследования. Нотариус выражал надежду, что она так и сделает, поскольку в письмо он вложил бумаги, которые следовало подписать.
Кейт была права, это была изумительная новость. Невероятно превосходит все, на что она могла бы надеяться.
– Тогда почему ты не на седьмом небе от счастья? – спросила Кейт.
– Я рада, – ответила Антония, все еще с закрытыми глазами.
Она услышала сердитый вздох Кейт.
– Что он тебе наговорил?
– Кто?
– Патрик МакМаллан.
– Я же тебе сказала, с ним это никак не связано.
– Тогда почему такая уныло-тупая реакция на покупателя твоей мечты?
Антония открыла глаза и посмотрела в потолок. «Пожалуйста, Кейт, не устраивай мне допросов. Не сейчас». Вслух она сказала:
– Потому что я хочу остаться на мельнице и отгадать загадку.
– Но ведь здесь сказано, что ты можешь оставаться там в течение месяца.
– Мне потребуется больше времени.
– Ах вот как! Но ты сможешь продолжить, вернувшись в Лондон.
– Не смогу.
– Почему?
Антония подавила раздражение. Ну-ка, сказала она себе, не кусайся. Это единственная подруга, которая у тебя есть.
– Я не знаю, – наконец произнесла она. – Я знаю только, что должна быть там. Вот и все.
Воцарилась тишина. Потом Антония сказала:
– А теперь, Кейт, чтобы сменить тему, давай поговорим о Саймоне Тойнби.
* * *
До чего же Антония любит доводить себя до болезни, думал Патрик, глядя, как Нерисса движется к нему через переполненный ресторан. «Острая анемия, – напыщенно произнесла по телефону эта сумасшедшая. – Бедная девочка довела себя до болезни, и это ваша вина, поскольку вы ее преследовали».
Он попытался сказать ей, что это какое-то недоразумение, но ему не удалось.
– Мисс Уокер…
– Не цепляйте ко мне это поганое «Мисс»! С вами говорит миссис Уокер!
– Прекрасно, – устало сказал Патрик. – Миссис Уокер. Боюсь, я не знаю, о чем вы говорите. Я не видел мисс Хант последние три недели, но когда мы с ней говорили, – кстати, один раз, – я пытался мягко…
– Мягко?!
– Мягко… отговорить ее от этого. Так что хоть мне и жаль, что она больна, но это не имеет ко мне ни малейшего отношения.
– Скажи это своим ужасным морским пехотинцам! – отрезала сумасшедшая и бросила трубку.
Головы поворачивались, когда Нерисса шла к нему, и сразу два официанта поспешили убедиться, что она займет свой стул.
– Как прослушивание? – спросил он.
Она скроила гримаску и покачала головой.
Патрик гадал, когда же она соберется сказать ему, чем занимается на самом деле в то время, когда «бывает» на прослушиваниях. У него самого не было подходящего времени спросить ее об этом. Возможно, она ходит к любовнику. Он обнаружил, что на самом деле его это совсем не волнует, и, вместо того чтобы вызывать злость, лишь заставляет чувствовать жалость к Нериссе.
Вот это-то и должно было обеспокоить. Это было нечестно по отношению к ней. И к Джулиану, и даже к Дебре, которая, хотя и воспринимала свою падчерицу как иностранку, явно одобряла помолвку. Возможно, она рассматривала ее как удачный династический ход. «Превосходный женский материал», – примерно так он мог представить ее высказывание. И в этом она была права. Нерисса выглядела ошеломляюще, и она могла бы поднять его социальный статус и, несомненно, подарить красивых детей. Он был чертовски счастливым человеком, как говорили ему коллеги.
Внезапно он почувствовал себя усталым. Он спрашивал себя: что это – головные боли, дело Андерсона или все-таки Антония?
Наверное, Антония.
Почему бы ей не бросить все и не уехать домой?
Из-за нее Моджи в испуге забирается все глубже и глубже в свою раковину, а Дебра загружает себя даже больше чем обычно и мучит придирками всю Палату, а Джулиан выглядит потерянным.
Нерисса что-то говорила ему о своем прослушивании, но он не слышал ее, поскольку ресторан, как обычно, гудел высокими децибелами.
Он тосковал по мирной уединенности долины.
Было начало марта, и первые признаки весны должны уже смягчить зубчатые грани предгорья. Яркие всплески желтого ракитника освещают покатые склоны, в розмарине роятся пчелы, миндаль и мимоза взрываются цветением…
Он страстно хотел оказаться там.
И он должен был убедиться, что с Антонией все в порядке.
* * *
…К несчастью для Антонии, Кейт была права не только насчет анемии. Двух дней оказалось слишком мало, чтобы завершить исследования в Британской библиотеке.
О чем она думала? Анемия, наверное, создает путаницу в мозгах? Два полных дня ушло только на отслеживание ссылок, которые она написала о Фронтинусе, – а потом они обернулись сносками в темном германском тексте о римской военной стратегии, которые не дали большого продвижения. Все, что там было, – это загадочная ссылка на то, что легион Кассия участвовал в Перузинской войне 41–40 годов до P. X.: пятимесячная осада Перузии знаменовала критическую фазу Гражданской войны.
Из Плавта она знала, что Кассий все это время был на действительной службе, так что с уверенностью можно было предположить, что он состоял при своем легионе во время осады, когда город был подожжен и три сотни республиканцев вырезаны.
Но это было все, что она смогла получить, исключая пустую ссылку на другую, еще более туманную немецкую монографию о тактике осады, которая, возможно, могла содержать что-то более интересное.
Эта монография, как сказала ей милая молодая библиотекарша, была в другом хранилище. «Извините, но она будет доступна через пару дней». Антония объяснила, что у нее нет этой пары дней, поскольку авиабилет эконом-класса сдаче не подлежит, и она не может позволить себе купить другой. Библиотекарша смягчилась. За небольшую плату она могла бы отправить ей фотокопию почтой во Францию, или она предпочитает получить ее по электронной почте? Антония выбрала обыкновенную почту. Электричество на мельнице было неустойчивым. Ее лэп-топ уже дважды отключался.
Было уже пять часов вечера. Она вышла на Чарингкросс Роуд и купила флакончик пилюль, содержащих железо. Затем, повинуясь импульсу, маленький нейлоновый черный рюкзак для Моджи вместе с парой больших флуоресцентных зеленых пластиковых заколок для волос. Одну из них она положила в рюкзак, с пометкой, нацарапанной на ценнике: «Я буду носить свою, если ты наденешь эту». Возможно, это убедит Моджи вымыть волосы.
К сожалению, у нее не оставалось времени поискать поставщиков корма для лошадей, или хотя бы место, где продавались бы «лошадиные орешки», которые Моджи советовала предложить Ипполиту.
Стоя на мостовой среди плотной толпы покупателей, Антония внезапно испытала острый приступ одиночества. Она чувствовала себя как путешественник во времени, движущийся невидимым и неслышимым среди людей, обитающих в ином измерении, чем его собственное. Туристы смотрели сквозь нее с сумрачным высокомерием юности. Семьи рвались, обтекали ее и соединялись в маленькие пузыри привязанности.
Она внезапно пала духом. Все было напрасно. Она никогда не отгадает загадку. Ее жизнь тянулась как бесконечный круг бессмысленных поисков, списков «Что сделать» и самоназначенных «крайних сроков», которые на самом деле были не чем иным, как жалкими попытками наполнить ее значением. Но, говоря по правде, никого, исключая Кейт, не волновало, встанет ли она назавтра снова из кровати.
Она гадала, где сейчас Патрик и что он делает. Наверное, сидит в своей Палате после тяжелого дня в Суде, расправляясь с пожилыми леди от имени транснациональных корпораций. Какая мрачная мысль. От нее стало еще хуже.
Была половина шестого, но она не могла смотреть на семейную близость в доме Кейт, поэтому она села в метро и поехала навестить свою квартиру. Ей надо было туда в любом случае, чтобы прихватить одежду, и автоответчик был бы кстати. Кейт приставала к ней, чтобы та взяла его: «Это плохо, дорогая, что ты там всегда одна, и отвечаешь на мои телефонные звонки только когда захочешь».
Подтверждая ее беспокойство, квартира была совершенно в том же состоянии, как и месяц назад, – вплоть до заплаты из пластыря, похожей по форме на Африку, которая была посажена в то роковое утро, когда она полезла за молоком и на нее чуть не упал потолок.
– Тут не до шуток, – пробормотала она, падая на стул и чувствуя готовность вот-вот расплакаться.
Так что же тебе теперь делать? Остаться еще на несколько дней и подложить под строителей бомбу? Это было бы логичным, практическим делом. Но посылка из Британской библиотеки будет уже на пути в Ля Бастид.
Она решила написать строителям суровую записку и на этом остановиться. Но она не могла найти ни клочка бумаги. Ни единого листочка, нигде во всей квартире. Потом она вспомнила, что собрала все свои бумаги и перетащила на чердак к Кейт.
– Тут не до шуток, – повторила она, роясь в сумке в поисках чего-то, на чем можно писать, и не находя ничего, даже рецепта.
В конце концов, в своем кабинете она обнаружила неряшливую стопку листков «Post-It», которые выскользнули из пластикового файла. Это могло быть то, что надо.
Но она так и не написала записку, поскольку из файлов выпало кое-что еще. Это был маленький листок белой бумаги, заботливо сложенный вчетверо. Она сразу его узнала.
Это был листок, на котором Патрик напечатал свой адрес в Оксфорде перед следствием. Он не мог писать от руки из-за ожога и поэтому напечатал адрес, включая подробнейшие объяснения, чтобы она не заблудилась.
