Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Они стояли вместе на ступенях Коронерского суда, он полез в нагрудный карман, достал адрес и вручил ей – быстро, как будто мог передумать и забрать обратно.
– Я позвоню тебе после следствия, – сказала она, пряча записку.
Он кивнул.
– После следствия, хорошо.
Ему не хватало непринужденности в непривычном для него костюме – молодой и серьезный, и слишком худой. Он смотрел на нее яркими голубыми глазами, и ее сердце наполнялось счастьем, поскольку она вдруг поверила, что все наладится. Она искренне поверила в то, что ничто, даже случившаяся трагедия, не сможет встать между ними.
Она сердито скомкала листок и запихнула его в карман. Что за дура она была, храня его все эти годы! Что за глупая, патетическая, сентиментальная дура!
Она порылась в сумке и вынула телефон, данный ей Саймоном две недели назад. Потом позвонила ему и договорилась об ужине в Ля Бастид.
Глава 26
Едва они вошли в маленький ресторан в Мазерансе, Антония уже поняла, что ужин с Саймоном был ошибкой.
Это была не его вина. Он был таким же, как всегда: умным, забавным, ненадежным и нетерпимым. Но это, кажется, был именно тот случай, когда плохая компания хуже, чем отсутствие таковой.
Ей было неудобно, что он сидел за рулем всю дорогу от Бордо, и она удвоила свои старания казаться милой. Но когда она увидела, как он свысока обращается к официанту, она спросила себя: что она в нем находила? Он был красив и обожал ее. И это все.
Люди, видевшие Саймона впервые, часто бывали поражены его сходством с Винсентом Ван Гогом, хотя тут же признавали, что Саймон выглядит симпатичнее. У него были светлые, глубоко посаженные глаза, окаймленные рыжеватыми ресницами, сурово сжатый рот и орлиный нос. Подчеркивая сходство с художником (которым он втайне гордился), он так зачесывал свои рыжие волосы, что по форме это напоминало щетку и одновременно маскировало их редкость на макушке.
Чтобы подчеркнуть свой рост и лицо фанатика, он даже вечером носил черную рубашку, черные джинсы и черные ботинки для верховой езды. Если бы в моде были монашеские одеяния, он носил бы и их.
Двенадцать лет назад Патрик дал ему прозвище Великий Инквизитор. Кличка все еще не утратила актуальности.
– Ну, – сказал он, когда вино прибыло, было отослано назад и заменено, к его удовлетворению, – с кем ты встречалась, с тех пор как мы расстались?
Она бросила на него взгляд.
– Немного прямолинейно, ты не находишь?
Он пожал плечами:
– Ты же меня знаешь. Это мой стиль.
Она отпила вина. После трех недель походной жизни его вкус показался необыкновенным, и она сделала еще один глоток.
– Вообще-то, – сказала она, – я ни с кем не встречаюсь.
Он выглядел довольным.
– Все три года? Господи Иисусе! Я буду преступником, если продолжу, или нет?
Ее губы сложились в улыбку. Пусть думает что хочет.
Он нагнулся вперед.
– Это твоя собственная вина, ты знаешь. Просто ты такой человек, который не желает брать на себя обязательства.
Она подняла бокал в молчаливом тосте. Потом спросила его о работе.
Он рассказал ей о своем последнем проекте: новая концепция документального кино, потрясающая все основы, которую он пытался сбыть «Таймскейп». Что-то вроде смеси Тарантино и Horizon – но он не будет больше говорить о своих планах, поскольку это «пока секрет». Потом он перешел на изоляцию британского телевидения и на другие сугубо профессиональные темы.
Наконец он спросил об ее успехах с Кассиевой загадкой.
Проклятый длинный язык Кейт, подумала Антония. Но она не видела причин не рассказать ему. Она кратко объяснила, что, по ее мнению, ключ к разгадке – в смерти поэта.
Он поднял бровь.
– Я не уверен, что ты на верном пути. Я слышал, он был пойман за руку с полковой кассой.
Антония постаралась не показать ему своего раздражения.
– Боюсь, – сказала она, – что этот слушок был дискредитирован еще в двадцатые годы. Его пустил один алкоголик, избивавший жену, который изображал из себя профессора Гейдельбергского университета, хотя на самом деле, он даже не знал латыни и имел смутное представление о том, кем был Кассий.
Это прозвучало более резко, чем ей хотелось, и его глаза вспыхнули. Черт… Вино подействовало на нее сильнее, чем она ожидала.
Саймон сказал:
– Я знаю эту историю, но все же: разве это не потрясающая основа для создания сенсационного материала? Разоблачение священных коров дает фантастические результаты на телевидении.
– Он не священная корова. Он – поэт.
– Ну и что? Я думаю, это перспективно. Может, я займусь обработкой? Увидишь, как это у меня получится.
– Вперед! – усмехнулась она, принимаясь за горячее.
– Боже, как легко тебя вывести из себя, Тони! И так было всегда.
Он потянулся и погладил ее руку. Его пальцы были теплыми, и она не сразу отняла руку. «А что, – подумала она, расслабленная вином, – это и вправду неплохо». Она не могла припомнить, когда же в последний раз мужчина ласкал ее руку. Или любую другую часть ее тела, если на то пошло.
Она немного поиграла с мыслью оставить Саймона на ночь. Это внесло бы разнообразие: иметь в постели кого-нибудь, кроме бутылки с горячей водой.
Le contact d'un epiderme sur un autre epiderme. Кажется, так кто-то определил секс? Вольтер или Паскаль, или кто-то еще из головокружительно циничных французов.
Она смотрела в тарелку.
Контакт одной кожи с другой? И это все, что есть?
Следующий бокал вина оказался как нельзя кстати, поскольку Саймон спокойно, без тени сомнений обвинял всех, кроме себя, в вялом развитии собственной карьеры. Он обвинял родителей – за то, что они произвели его на свет в Эвиле: «Эвил! Господи Боже!». Он обвинял бывшую жену – за то, что, будучи успешным поверенным, она совсем заморочила ему голову. Он обвинял Четвертый канал – за то, что там не смогли оценить его потенциал и дать ему подходящую работу.
Антония подумала о Патрике, который всегда винил только себя, даже если его вины не было.
Внезапно она пожалела, что напротив нее сидит не Патрик.
Она одернула себя.
«Нет, ты хочешь не этого, – сказала она себе. – Ты хочешь, чтобы это был Патрик двенадцать лет назад. Сегодняшний Патрик – адвокат и собирается жениться на Нериссе».
– Кстати, – сказал Саймон. – Я слышал, что Патрик МакМаллан вернулся в твою жизнь?
Она едва не подавилась, пытаясь прожевать стручок фасоли-флажоле.
Когда она снова смогла дышать нормально, она произнесла:
– Патрик не вернулся в мою жизнь, я не видела его и не говорила с ним более трех недель.
Саймон усмехнулся.
– Должен тебе сказать, что ты жадна до наказаний.
– Что ты имеешь в виду? – раздраженно спросила она.
Он развел руками:
– Это же очевидно! Парень помолвлен с Нериссой.
– Спасибо, я это знаю.
– Разумеется, – продолжал он. – Он всегда хотел ее, даже когда Нерисса была со мной. Так что, я догадываюсь, постоянство, наконец, вознаграждено.
Она потянулась за бокалом.
– Иной раз я вижу ее в Лондоне. Все так же великолепна, как всегда. Что он сделал, чтобы заполучить такую женщину?
– Здесь очень жарко, – сказала она. – Может, пойдем?
Он снова усмехнулся:
– Почему бы и нет?
* * *
– Я получил удовольствие от вечера, – сказал Саймон, когда они стояли у его машины в Ля Бастид.
– Прекрасно, – ответила Антония.
– Так… Решающий момент… Я могу остаться?
Она взглянула на него. Лунный свет очень шел к серьезным чертам его лица. А на мельнице должно быть холодно…
Le contact d'un epiderme sur un autre epiderme.
– Не думаю, что это удачная мысль, – сказала она.
Его губы скривились:
– В чем же дело? Забыла – как?
Она изобразила улыбку. Саймон был недалек от истины. И он это знал.
– Ладно, нет проблем, – сказал он. – Но ты не будешь возражать, если я воспользуюсь ванной комнатой перед тем, как уеду?
– Милости прошу.
Пока он был наверху, борясь со слесарными принадлежностями, Антония проверила автоответчик и была удивлена, обнаружив там сообщение.
– Антония? – говорила Кейт. – Это Кейт. Возьми трубку. Ты не можешь быть далеко. Тебе некуда идти. Возьми, пожалуйста. – Ее голос звучал взволнованно и не столь уверенно, как обычно. – Послушай, я сделала нечто экстраординарное, даже для меня. Прошу прощения, я позвонила твоему юристу и немного надавала ему по ушам. За тебя. Да, знаю, я не должна была этого делать, и я действительно прошу прощения. Хотя он был очень мил насчет этого. В любом случае извини. Боже! Как я ненавижу эти механизмы! Позвони мне! Пока!
Ох, эта Кейт!
Она взглянула на часы. Десять. В Лондоне девять. Был только слабый шанс, что он еще в Палате.
Она позвонила в справочную и получила номер Хэммондс Инн. К ее удивлению, клерк быстро соединил ее с «Мистером МакМалланом».
– Антония? – быстро спросил он. – Что случилось? С тобой все в порядке?
– О да. Послушай, извини, что отрываю тебя, но я звоню извиниться за Кейт… Кейт Уокер, мою подругу. Я понимаю, тяжело тебе с ней пришлось.
– Ты уверена, что с тобой все в порядке? Она сказала, что ты больна.
– У меня все прекрасно. В самом деле. Кейт всегда преувеличивает.
– Угу… – Его голос звучал недоверчиво. – Она сказала, что мельница едва обитаема.
– Ну, это как сказать… – легко ответила она.
Он ждал от нее продолжения, и она рассказала ему о бойлере-монстре, жившем внизу, и об опыте «русской рулетки» при включении душа, когда вода могла оказаться либо кипятком, либо ледяной, либо вообще никакой.
Это заставило его смеяться.
Снова наступило молчание.
Она сказала:
– Поздновато ты работаешь для пятницы.
– У меня скоро суд.
– Это то самое дело Андерсона, о котором пишут в газетах?
– Верно, – его голос прозвучал настороженно.
Она услышала, как спускается Саймон.
– Ладно, – неловко сказала она. – Я, пожалуй, отпущу тебя.
– Антония, послушай…
– Да?
– Если тебе нужна будет помощь, позвони мне!
Какое-то мгновение она была слишком удивлена, чтобы ответить.
– Пожалуйста… – Похоже, он говорил искренне.
– Хорошо, – произнесла она наконец. – Спасибо.
Повесив трубку, она обнаружила, что держала ее так крепко, что суставы побелели.
Саймон стоял на пороге, разглядывая ее.
– Предполагаю, – сухо сказал он, – это был Патрик, который «не возвращался» в твою жизнь.
Она не ответила.
Он улыбнулся слабой ехидной улыбкой.
– Знаешь, я не уверен, что ты правильно поступила, заставив меня проделать весь этот путь. В итоге я стал заложником ваших личных игр, разве не так?
В этом было ровно столько правды, что она почувствовала себя виноватой. Чего, конечно же, он и добивался. Антония сделала глубокий вдох и досчитала до десяти. Потом твердо сказала:
– Думаю, тебе лучше уйти. Тебе предстоит долгая дорога.
Молча они вышли во двор. Он повернулся к ней:
– А знаешь, зачем я на самом деле сюда приехал?
– Ты сказал, в память о старых временах.
Он покачал головой.
– Я волновался за тебя. Кейт мне сказала о Патрике, и я подумал…
Она поняла, что скрывалось за его недосказанностью.
– Взгляни на себя, Антония! Ты опять вернулась туда, откуда стартовала. Роешься, пытаясь сделать мертвого римлянина героем, когда все свидетельства указывают обратное…
– «Все свидетельства»… Откуда тебе известно…
– А этот янки, к которому ты всегда неровно дышала, вернулся в Лондон разыгрывать Счастливое Семейство с Майлзовыми мамочкой и папочкой, и – о Господи! – с его экс-подружкой! Как ты можешь жить с этим? Ты представляешь, в какой изоляции ты окажешься?
– Разумеется, представляю, поскольку это уже случилось. Я…
– Ты одинока, Антония. Ты одинока уже многие годы. Холодно так жить. Именно поэтому я и приехал сегодня. Потому что мне страшно за тебя.
– А вот это уже брехня, – ее голос дрожал от злости. – Ты приехал не потому, что ты переживаешь за меня. Ты приехал потому, что все еще злишься, что это я тебя оставила первой, а не ты меня. Ты хотел переписать концовку, разве нет? Хотел переспать со мной в последний раз, а утром бросить меня!
В лунном свете она видела игру его черт и поняла, что попала в точку.
– Ты все еще вешаешься на него, – мягко сказал он. – Я должен был бы знать.
– Убирайся! – заявила она.
Когда он ушел, она захлопнула дверь с такой силой, что сломалась рама. Стекло звякнуло по линолеуму, струя холодного воздуха коснулась ее шеи. Дом снова погрузился в молчание.
Ты все еще вешаешься на него.
Ублюдок!
Она затосковала по Кейт. Чтобы уменьшить тоску, она подошла к шкафу и налила себе кружку дешевого красного вина, купленного по пути из аэропорта, и залпом выпила. Вкус был мерзким, но она умудрилась проглотить все до капли. Затем она вновь наполнила кружку и встала у окна кухни, глядя во двор.
Начался ветер и вовлек сухую листву на камнях в тоскливый маленький танец. Она вспомнила, как стояла на крыльце в зеленом кимоно двенадцать лет назад, ругая Майлза и остальных в «панде». А они смеялись над ней. Ворчливая землеройка! Вечно вне игры. Вечно одна.
Ты в полном одиночестве, Антония. Так было всегда.
И Патрик собирается жениться на Нериссе.
Она осушила кружку и включила свет. Он едва разгонял мрак.
– А, черт, – сказала она, размахнулась и разбила кружку об стену. Потом подхватила бутылку и швырнула вдогонку. Бутылка разлетелась с винтовочным выстрелом, разбрызгивая осколки и липкое вино по стене. Затем она распахнула холодильник, вытащила оттуда бутылку сухого и тоже разбила ее.
Когда ее пыл иссяк, она, задыхаясь, остановилась среди разгрома. Перед глазами метались черные пятна. Руки были липкими и горячими. Она чувствовала себя больной. Она была потрясена глубиной своей ярости. Ей казалось, что у нее все под контролем, – сейчас и всегда, – но эта убийственная Антония – другая Антония – взорвалась внутри, как бомба с часовым механизмом.
Волна тошноты захлестнула ее. Зажимая рот рукой, она кинулась наверх. Едва достигнув ванной, она выблевала в унитаз все содержимое желудка.
Когда все прошло, она, дрожа, упала на пол. Кое-как стянув со стойки полотенце, она подложила его под себя и отключилась.
Ей снилось, что она вернулась в ресторан с Саймоном. Но в это время за соседним столиком сидели Патрик с Нериссой. Потом Саймон и Нерисса исчезли, Патрик подошел к ней, и она встала навстречу ему. Патрик коснулся теплой рукой ее затылка и притянул к себе, затем нагнулся, и поцеловал в губы. Она обвила руки вокруг его шеи, ощущая неуклюжее тепло его свитера и мягкость темных волос. Но, к ее беспокойству, прикосновения его губ она не ощущала вообще.
Она проснулась на полу в ванной, неудержимо рыдая. Она замерзла и одеревенела, голова ее гудела, как котел. Судя по тому, как свело ее щеки, она плакала во сне часами.
Ванная комната была в темноте. Светящиеся стрелки ее часов подсказали, что было пять. Она догадывалась, что это, скорее, пять утра, а не пять вечера, но у нее не было возможности узнать это наверняка, и это пугало ее.
Обмотав полотенцем плечи, она побрела вниз. Сон преследовал ее, наполняя чувством потери.
Кухня выглядела так, словно в ней побывали вандалы: линолеум усыпан битым стеклом, стены залиты красным вином – мрачная пародия на Гран Гиньоль.
К счастью, кофеварка и щербатая кружка избежали оргии разрушения. Она смахнула осколки со стула и села, подперев лицо руками, ожидая, пока вскипит вода.
Постепенно пульсация в голове проходила. Она чувствовала себя истощенной. В груди была слабая ноющая боль, словно что-то ворочалось глубоко внутри.
Она подумала о Патрике в его доме в Лондоне, начинающем день. Слепящие огни, уже трещат факсы. Нерисса, наверное, в кухне. Выглядит чудесно в пеньюаре от Харви Ника, делает ему завтрак, помогая забыть об этой сумасшедшей одержимой женщине в Ля Бастид.
Антония спрашивала себя: как бы обернулись дела, если бы она двенадцать лет назад пыталась воссоединиться с Патриком? Если бы она попыталась достучаться до него, доказать, что, несмотря на несчастный случай, они все же могут быть вместе? Если бы они оба попытались еще раз?
Она снова почувствовала боль в груди. Как кусок льда, пробивающийся на поверхность.
Возможно, если бы они оба попробовали, они были бы женаты сейчас… Возможно, у них были бы дети.
Вода закипела. Антония медленно поднялась на ноги. Не думать сейчас об этом. Все закончилось слишком быстро, они оба оказались не с теми людьми. А вернее, он – с Нериссой, она – ни с кем.
Баюкая в руках чашку, она вышла из дома и пошла вниз, к реке. Дождь со снегом кусал ее щеки, полотенце не могло защитить от холода, но у нее не было сил вернуться за пальто.
Рассвет был не за горами, звезды казались очень холодными, далекими и неумолимыми.
Она полезла в карман джинсов и достала адрес Патрика. Смяв листок, она бросила его в реку и смотрела вслед, пока он не исчез из виду. Потом, двигаясь как старуха, она вернулась в дом.
Кухня была холодной. Нет, она была ледяной. И пугающе тихой. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что изменилось: прекратился знакомый гул бойлера. Теперь и это, кроме всего прочего.
С гаечным ключом и фонариком она спустилась в подвал. Получасом позже она поняла, что это бесполезно. Бойлер наконец испустил дух.
Когда она вернулась на кухню, на автоответчике было сообщение.
– Это Дебра Пасмор, – произнес решительный, собранный голос. – Скоро вы получите письмо от нашего юриста, но во избежание недоразумений я решила позвонить и убедиться, что вы поймете основное. – Она говорила дружелюбно и спокойно, как в тот первый день, в «Бар-Табак». – Несомненно, для вас будет неожиданностью узнать, что я являюсь держателем контрольного пакета акций компании, которая покупает мельницу. Несомненно, вы знаете из бумаг, которые уже подписали, что договор вступает в силу 24 марта. Это означает, что с этого числа владельцем мельницы становлюсь я. И, извините, Антония, но я не могу позволить вам остаться. Надеюсь вы покинете мельницу не позднее полночи 23 марта. Без промедления. Благодарю вас, всего наилучшего.
Антония стояла, разглядывая автоответчик, пытаясь осознать услышанное. Непостижимым образом дружелюбный тон Дебры только ухудшал положение.
Надеюсь, вы покинете мельницу не позднее полночи 23 марта. Без промедления.
Двадцать третье будет через десять дней. К этому времени фотокопии из Британской библиотеки могут даже не дойти до нее. Или станут совершенно бесполезными.
Значит, так тому и быть, оцепенело подумала она.
Она нажала клавишу перемотки и стерла сообщение Дебры. Потом опустилась на пол в кухне и зарыдала.
Глава 27
Военный лагерь у стен Перузии, 21 февраля 40 г. до Рождества Христова
Вряд ли это простое совпадение, думал Кассий, слушая завывание ночного ветра за пологом палатки, что день, когда он сделает выбор, должен будет совпасть с чествованием смерти.
Было ли это еще одним проявлением непостижимого чувства юмора богов? Или знаком богини, указующим путь?
Он не знал, не знал.
Но выбирать боги предоставляли ему. Какое бы руководство они ни давали – в лице самого почтенного оракула Рима или неряшливого уличного прорицателя, – всегда было несколько путей. Боги не имеют дел с определенностью.
Единственное, что он знал наверняка, – дорога перед ним разветвлялась. Если он выберет один путь и проигнорирует письмо Тациты, она может действительно погибнуть при осаде. Если он выберет другой путь, ему, возможно, и удастся вывести ее из города, но тогда он станет предателем и должен будет умереть.
Конечно же, когда она писала письмо, знать этого она не могла. Скорее всего она считала, что, как генерал, он недосягаем для наказаний. Откуда ей знать, что Октавиан стал жестче за эти месяцы, и он считал умирающий от голода город последним препятствием на пути к абсолютной власти.
– Ни один из них не должен остаться в живых, – объявил он в своей унылой, методичной и монотонной манере. – Ни один, друг мой. Они – враги Рима.
Ветер снаружи усиливался. Под тяжестью снега стены палатки прогнулись внутрь. Кассий огляделся по сторонам: все, что он мог видеть, было символами смерти. Лошадиная голова, нарисованная на кубке с финиками; небесно-голубая скатерть на столе; даже его кольцо-печатка, которое лежало на подносе – он всегда снимал его перед жертвоприношением.
Все знаки указывали на смерть. Но на чью? Тациты? Или его?
Горло Кассия сжала внезапная ярость. Какое право она имела просить его об этом? Какое право она имела просить его о чем-либо вообще?
– Она не имеет права! – вслух выкрикнул он.
Поднялся угол полога, и Фенио просунул голову.
– Ты звал меня, господин? – спросил он бодро, прекрасно зная, что Кассий его не звал.
Кассий отрицательно покачал головой.
– Поскольку я здесь, – сказал раб с фамильярностью, рожденной сорока пятью годами службы, – я подумал, что мог бы принести тебе немного поесть.
– Я не хочу ничего.
– Хотя бы немного каши и сыра, чтобы не мерзнуть. Или несколько сезамовых пирогов…
– Я сказал – нет.
Фенио моргнул.
– Вина, – пробормотал Кассий, – принеси мне вина. И, Фенио, не обычного. Вскрой бочку каленского.
Седые брови Фенио поползли вверх. Он взглянул на кубок для возлияний черного стекла, который стоял наготове между двух маленьких ламп.
По подвижному лицу старого раба Кассий мог угадать его мысли: «Две молитвенные лампы, и вино тоже. Должно быть какое-то особое жертвоприношение, если все это понадобилось».
Но, к счастью для Фенио, он обладал хорошим чутьем, чтобы не высказать вслух своего удивления.
Спустя короткое время он вернулся с флягой каленского, кувшином воды и кубком своего господина.
Воду Кассий выплеснул.
– Сегодня вечером вино будет чистым.
Вновь Фенио не мог скрыть своего удивления. Во время военных кампаний Кассий всегда разбавлял свое вино. Всегда, без исключений.
– Чистое вино в военное время, – наставлял он новобранцев, – это скорейший путь к поражению, что уже было доказано.
«Ничего, – подумал Кассий, – на этот раз я нарушу свое правило. И, будь я проклят, если я собираюсь объясняться с моим рабом».
Фенио с несчастным видом топтался у входа в палатку.
– А теперь, пожалуйста, – начал он тем льстивым тоном, которым пользовался, когда его господину было десять лет и он не хотел есть вареную свеклу, – по крайней мере позволь мне принести тебе блюдо лепешек. Ты здесь с самого утра, ни съев ни кусочка, а скоро полночь! Даже Акилиан обеспокоен. – Он сказал это так, словно это был беспрецедентный случай, ведь не секрет, что Фенио, критянин с горячей кровью, считал молодого адъютанта холодней, чем самая холодная рыба.
– Я же сказал тебе, – зарычал Кассий, – мне не нужна еда. А что касается Акилиана, передай ему, чтоб ложился, он ведь не на дежурстве. – Помолчав, он добавил: – Скажи ему, чтоб он явился ко мне завтра, как только рассветет.
«Конечно, к тому времени я приму решение, – подумал он. – Конечно, богиня укажет мне путь».
Он повернулся к рабу.
– А ты, – сказал он по-гречески, чтобы не поняли часовые, – придешь ко мне за два часа до рассвета. Один. Возможно, я осмелюсь поручить тебе одно дело.
– Ты – осмелишься? – Раб выглядел смущенным.
– Именно это я сказал, – отрезал Кассий. – Теперь иди. И больше никаких пререканий!
Но, к его удивлению, старый критянин топтался у выхода.
– Ты не слышал меня? – проговорил Кассий сквозь зубы.
Фенио помялся.
– Ты будешь гневаться, но я должен тебе что-то сказать.
– Что?
Фенио снова помялся. Затем быстро выпалил:
– Что бы ты ни решил, я думаю, тебе надо увидеться с ней в последний раз. Выяснить, почему она оставила тебя. Ради твоей же пользы. Я действительно думаю, что это необходимо тебе.
Кассий стал совершенно неподвижным.
– О чем, во имя Гадеса, ты толкуешь? – спросил он мягким спокойным голосом, которого его люди привыкли опасаться.
– Я… я узнал ее печать, – запинаясь, сказал раб. – Об остальном я догадался. Прости. Меня надо выпороть. Но это слишком важно. Я должен был высказаться.
Кассий стоял посреди палатки, нагнув голову, как бык.
– Выпороть, ты говоришь? Тебе повезло, что я не свернул тебе шею. Теперь убирайся… Пока я не передумал.
Когда раб ушел, Кассий остался стоять посреди палатки, сжимая и разжимая кулаки.
Увидеть ее в последний раз. Выяснить, почему она ушла.
Это то, сказал он себе, чего я никогда не сделаю. Это было бы слишком болезненно. Да и какой в этом смысл?
Но это ему не помогло.
Он подошел к столу и наполнил вином кубок для возлияний. Ногой он откинул угол одной из шкур, прикрывающих пол, и осторожно вылил рубиновую струю на холодную ржаво-красную землю.
Вино для Великой Матери. Пей, богиня. Это лучшее из тех, что у меня есть. И укажи мне, что я должен делать.
Потом он дал нескольким каплям упасть на маленькую горку соли, пшеницы и зеленых оливок, которые на рассвете этого дня, перед тем как получить письмо Тациты, он положил на поднос как приношение своим предкам.
Вино для умерших.
Наконец он подвинул стул ближе к жаровне, завернулся в плащ из медвежьей шкуры и сделал большой глоток.
Вино для… как я должен назвать себя? Того, кто скоро умрет? Или просто живущего?
Ах, но как умно она составила эту маленькую записку! Она не описывала последствий того, что будет, если он отклонит ее невероятную просьбу. Она в этом не нуждалась. Это было в письме. «Не дай нам умереть на улице, как собакам, – писала она. – Я знаю, ты найдешь способ помочь нам избежать гибели».
«Поскольку, если ты этого не сделаешь, Гай, – читалось ненаписанное между строк, – ты будешь стоять и наблюдать, как твои солдаты режут меня. Ты тоже можешь взять меч и перерезать мне глотку. Все остальное было бы трусостью».
Но какую наглость надо иметь, чтобы обратиться к нему с такой просьбой! Чем он обязан ей, чтобы просить о таких вещах?
А чтобы могло помешать ему, подумал он вдруг, спасти только ее, предоставив судьбе ее щенков и мужа? Такая мысль не приходила ей в голову?
Но это бы ничего не дало. Даже если бы он прибег к уловкам, совершая предательство, что он мог бы сделать, если бы речь шла о похищении женщины. Она бы никогда не простила ему того, что он оставил умирать ее детей. И, без сомнений, ее брат, этот известный повеса, ставший самодовольным патрицием, будет задет, увидев сестру, вынужденную сожительствовать с провинциалом-выскочкой. Возможно, он сделает доброе дело, спасая честь своей семьи: отравит ее.
Так что все равно. Даже если Кассий спасет всю ораву, это не поможет. И она это знала. Ах, но какая хитрая записка!
Он сбросил медвежью шкуру, поставил локти на стол и прижал кулаки к бровям.
Нет, она не была хитрой. Он не усматривал хитрости в этой спешно нацарапанной записке. Она была отчаянной. Вот и все. Несомненно, Тацита любила своих детей, а может, и супруга тоже. Из того, что он слышал, это был счастливый брак. Трое здоровых детей, никаких слухов о разводе и о скандалах, пятнающих ее имя. В Риме это было из разряда чудес.
Тогда почему, спрашивал тихий настойчивый внутренний голос, она назвала тебя Меа vita? Меа vita – Жизнь моя…
Чтобы напомнить тебе, дураку, о том, что́ вы когда-то значили друг для друга. Вот и все. Отчаяние бедной девочки. Она лишь хочет жить.
Кто бы мог осуждать ее за это? Сколько ей должно быть? Двадцать девять?.. Только двадцать девять. Она все еще молода. Слишком молода для всего этого.
Она всегда была слишком молода. Вот в чем проблема. Он не должен был с ней связываться. Ничего удивительного, что у нее не хватило духу продолжать отношения, что она запаниковала и вернулась к семье. Как ты мог ожидать чего-то иного от шестнадцатилетней девушки?
Вино начало растекаться по его венам, лаская мысли теплыми душистыми пальцами. Он откинулся и закрыл глаза. Перед ним возник образ – маленький и яркий. Тацита в ночь свадьбы. Но что-то в этой картине было иным. Что-то добавилось к воспоминанию.
Он стоял в проходе, примерно в тридцати футах от дома ее супруга. Было сумрачно, и улица была освещена лишь факелами приглашенных на свадьбу гостей. Она едва закончила обмазывать дверной косяк салом и передала палочку своим служанкам. На ней было традиционное свадебное одеяние из белого муслина, завязанное под грудью поясом из витой шерсти. И впервые, с тех пор как Кассий знал ее, ее длинные темные волосы были подняты: скручены, как и предписывал обычай, в плотный, твердый конус, закрепленный шестью деревянными шпильками. С них спускалось свадебное покрывало алого шелка, достигавшее лодыжек.
Деревянные шпильки, твердый конус волос и ритуальный шелк покрывала – все это казалось слишком примитивным, но в то же время напоминало о жестких ограничениях, естественных для замужней женщины. Это сильно разозлило его. Так значит этого она хотела все время? Так значит к этому она ушла от него? А как же все ее разговоры о свободе? Где теперь была его диковатая девочка?
Но тут вечерний бриз на мгновение отвел покрывало, и под блестящим струящимся шелком он успел увидеть ее шею. Она была бледной и стройной, и очень юной. Почти детская шея. Тонкий белый стебелек, приносимый в жертву.
Его боль и злость пропали, уступив место жалости. Она была слишком юной. Слишком юной для всего этого.
…Порыв ветра трепал полы палатки. Кассий медленно открыл глаза и посмотрел в пылающее сердце жаровни. Так, в конце концов, и ответила ему богиня.
Ни разу за прошедшие годы он не вспоминал юный блеск ее шеи и разрывающую жалость, родившуюся в груди. Ни разу до того момента, пока богиня не вернула ему этот образ. Как он мог позабыть все это? Или он хотел избавиться от слишком болезненных воспоминаний?
Он взял флягу и плеснул в кубок на палец вина.
Неважно, почему он забыл. Неважно и то, что чувствовала она к нему (если чувствовала). Значение имеет только то, что он до сих пор любит ее. А если так, он должен сделать все, что в его силах, чтобы спасти ее. Неважно, какой ценой.
Поворачивая в руках кубок, он наблюдал игру света на гладкой, ровной коринфской бронзе. Затем поднес его к губам и выпил вино. Дым жаровни щипал глаза.
* * *
Тотчас, как рассвело, Акилиан появился у палатки генерала, гадая, что все это должно означать.
Фенио, этот наглый критянин, нигде не показывался, и сам генерал откинул полог палатки.
Он выглядел усталым, словно не спал вообще, а когда он направился к столу, его хромота была более заметной, чем обычно. Должно быть, его снова беспокоила рана на бедре, как часто бывало в плохую погоду.
Генерал сел и предложил Акилиану сделать то же самое.
Удивленный, Акилиан сел. Он был удивлен не тем, что ему, адъютанту, было предложено сесть, поскольку его генерал редко настаивал на соблюдении протокола, а самим фактом этого. Акилиан, не был человеком, вызывающим дружелюбие у других. Никто не испытывал теплых чувств к нему. Давным-давно он убедил себя, что ему все равно.
– Говоришь по-гречески? – резко спросил генерал.
Пораженный, Акилиан ответил утвердительно.
– Хорошо, – продолжал генерал по-гречески. Без дальнейших предисловий он спокойно изложил план спасения четырех чиновников с семьями из осады. В задачу Акилиана входило встретить эту маленькую группу в ореховой роще к северо-западу от города и доставить ее к заброшенным строениям у старой дороги к югу от Тразименского озера. На этом роль адъютанта заканчивалась. Генерал ясно дал это понять.
