Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Глава 30
Моджи смотрела, как Патрик сидел, упершись невидящим взглядом в свои факсы и думала: «Откладывать нельзя, ты должна спросить его прямо сейчас».
Она так нервничала, что едва могла дышать. Она гадала, заметно ли это? Но какая разница? В том настроении, в каком он сейчас пребывает, скорее всего, он ничего не заметит. Он даже не слушал ее глупую ложь о перегоревших предохранителях. Его лицо было отстраненным и каким-то заспанным, словно он только что пробудился от долгого сна.
«Где ты? – мысленно обращалась она к нему. – Ты все еще там, внизу, вместе с ней?»
Моджи чувствовала себя больной. Все разворачивалось перед ее глазами. «Именно поэтому ты должна спросить его, – убеждала она себя. – Тогда, по крайней мере, хоть будешь знать».
Она подошла к столу и села в большое кожаное кресло своей матери. Это помогло ей почувствовать себя спокойнее и лучше овладеть собой, словно она получила частицу силы Дебры.
– Патрик, – начала она, – тот рисунок кантароса, который я тебе дала, он все еще у тебя?
Голубые глаза остановились на ней.
– Думаю, да, – продолжала она, удивляясь, как спокойно звучит ее голос. – Я хочу его забрать.
Он тихо спросил, почему.
Она не могла придумать причину. Она спрашивала просто для того, чтобы посмотреть, отдаст он ей рисунок или нет. Если бы не отдал, то она знала бы, что потеряла его навсегда.
– Какая разница? – сказала она наконец. – Он мой. Майлз отдал его мне.
– Эта вещь не его, чтобы отдавать. – сказал он ровно. – И ты это знаешь. Рисунок принадлежит Антонии.
Она впилась руками в кресло.
– Значит, поэтому ты хранил его все эти годы? Из-за того, что это ее вещь?
Он коснулся стола длинными пальцами.
– Видишь ли, я его должен вернуть.
– Нет. Отдай его мне.
Их глаза встретились. Он смотрел на нее, как взрослый человек на взрослого человека, а не как Патрик на Толстушку Моджи, младшую сестру. Она гадала, много ли он понял.
Патрик мягко сказал:
– Прости, золотко.
Перед ней разверзалась бездна. Она произнесла:
– Ты все еще любишь ее.
– Моджи!
– Мое имя – Имоджин! Имоджин! Имоджин! Имоджин! Ты же обычно говорил правильно! Отчего же перестал? Когда ты начал делать, как они?
– Я…
– Ты не можешь вернуть ей этот рисунок. Что она скажет? Что подумает? Она никогда тебе не простит. И ты это знаешь! – Моджи вылетела из комнаты.
Часом позже она расправилась с двумя упаковками шоколадных бисквитов, четырьмя порциями шоколадного мороженого и семейной порцией рисового пудинга. Ее матрац был усеян обертками и крошками.
Она чувствовала себя совершенно одинокой. Такой же одинокой, как Маленький Принц, стоящий на пустынной черной планете, летящей в пространстве.
Она попыталась дозвониться до отца к его другу в Антибе, но их не оказалось на месте, и она смогла только наговорить на автоответчик:
– Папа, это Моджи. Мы не могли бы завтра уехать домой? Пожалуйста, мне правда очень хочется домой!
Говорить с машиной было хуже, чем в пустоту. В отчаянии она позвонила матери. В Лондоне, должно быть, уже за полночь, но, поскольку в понедельник начинался суд, ее мать не ложилась в постель больше чем на пару часов, если ложилась вообще.
– Дебра Суинберн, – коротко ответила ее мать.
Моджи все время забывала, что мать практиковала под девичьей фамилией.
Моджи различила телефонные звонки, людские голоса, стаккато компьютерной клавиатуры. Она прикрыла глаза и представила штаб на верхнем этаже Уилтон Роуд. Компьютеры и заваленные бумагой столы, и черные галогеновые настольные лампы, как зловещие монахи в сутанах. Целый этаж корпоративной работы и преданности делу, где каждый точно знал круг своих обязанностей.
– Привет, мам, – робко сказала она. – Это я.
– Я поняла, – ответила мать. – Что-то случилось?
– Нет, – торопливо произнесла Моджи. – Просто я… Я думала… – Она поискала извиняющую причину. – Я звоню тебе сообщить, что мы возвращаемся утром. Завтра, утром. Вот я и хотела спросить, может ты хочешь, чтобы я сделала на ужин что-нибудь вкусненькое?
– Ужин? Ох, милая, никаких ужинов. До тех пор, пока не закончится это дело.
– Конечно… Извини.
– Патрик там?
– Что? Я… я думаю, он в кабинете.
– Будь умницей и соедини меня с ним.
– Может, сперва поговорим? Я немного…
Ее мать вздохнула:
– Моджи, будь хорошей девочкой, соедини меня с Патриком.
Моджи почувствовала растущую панику при мысли, что окажется отрезанной от этого яркого лихорадочного мира.
– А суд не может немного подождать? – пробормотала она.
– Что, дорогая? – Голос матери звучал приглушенно, словно она отвернулась, разговаривая с кем-то еще. – Моджи, я не должна напоминать тебе, что каждая секунда на счету!
Моджи сжала в пальцах телефонную трубку.
– Если бы это был Майлз, суд мог бы и подождать.
В последовавшем молчании она представляла, как ее слова бегут по телефонной линии к матери: маленькие потрескивающие искры электричества, которых никогда не вернуть.
Наконец ее мать ответила ровным голосом:
– Сделаем вид, что ты этого не говорила. Это было бы добрее. Ты не находишь?
Моджи прикрыла глаза.
– Прости, мама. Я не хотела… Это просто потому, что я так несчастна, я…
Послышался щелчок – ее мать повесила трубку.
* * *
В субботу утром, помахав рукой похмельному Джулиану и Моджи, которая стояла с каменным лицом, Патрик направился к своему дому с намерением достать из стола рисунок и отдать Антонии.
В доме Антонии не оказалось. Не было и ее вещей. Она исчезла. Он положил рисунок в карман и отправился на мельницу, но ее не оказалось и там, не было и ее машины.
Он не допускал возможности, что она сдалась и вернулась в Лондон. Это не характерно для нее. У Антонии оставалось шесть дней, чтобы разгадать загадку. Она могла пользоваться своим правом до полуночи четверга, когда владелицей мельницы станет Дебра.
Кроме того, ее автоответчик все еще был подключен – он выяснил это, позвонив из Лез Лимоньерс.
Патрик оставил короткое сообщение, прося перезвонить ему, и провел весь день над стопкой последних свидетельских показаний. Время от времени он безрезультатно звонил на мельницу.
В воскресенье утром Антония еще не вернулась. Дебра была уже раздражена, требуя его немедленного присутствия в Палате, а Нерисса не разговаривала с ним из-за Сьюки Хемингуэй. Около полудня, спустя два часа после прибытия последнего рейса из Перпиньяна, он заправил «Дискавери», закрыл оба дома и поехал на мельницу.
Ее машина была во дворе.
– Мне надо тебя видеть, – сказал он, когда она открыла дверь.
Она моргнула.
– Я думала, у тебя суд…
– Он начнется завтра.
Она впустила его и спросила, не хочет ли он кофе. Он сказал, что хочет, и занял место у стола.
– Извини, я не ответила на твой звонок, – бросила она через плечо. – Но я приехала несколько минут назад. Со вчерашнего утра я была в Тулузе. В библиотеке, заказывала ссылки в книгохранилище.
– Что-нибудь есть?
– Не знаю, они еще не готовы. Я возвращаюсь в Тулузу завтра.
В неловком молчании они подождали, пока вскипит чайник. Она насыпала в кружки кофе.
– Дело в том, – сказала она, хмуро глядя на банку с кофе, – что я не чувствую себя вправе жить в твоем доме. Слоняться там, шарахаясь от телефона.
Он кивнул.
Глядя, как она идет к холодильнику за молоком, он подумал, что еще месяц назад он ошибочно полагал, что у него все просто замечательно. Хорошая работа, приемное семейство, красивая невеста. Нет счастья, но, с другой стороны, у кого оно есть? Ему казалось, что все делает правильно. И если бы у него спросили об Антонии Хант, он бы ответил: «Ах, да… Конечно, я помню ее! Но сейчас она для меня – ничто, вот уже долгие годы». А теперь он готов бросить все ради нее, даже не зная, что она к нему чувствует.
Он хотел сказать ей, что любит ее, что был дураком, не поняв этого раньше. Что он порвет с Нериссой сразу же по возвращении в Лондон. Так может, им попробовать начать все сначала?
Но времени было мало, и инстинкт адвоката предостерег его не портить отношений, подгоняя ее. «Прости, Патрик, но слишком поздно начинать все сначала. Слишком много воды утекло». От этой мысли у него все сжалось внутри.
Он положил руки на стол.
– У меня мало времени, – начал он, – но я должен тебе кое-что сказать. Я должен тебе что-то отдать…
Она поставила пакет с молоком и посмотрела на него.
– То, что я сказал на следствии… это – ложь. Знаешь, это из-за Моджи.
– Да, – сказала она мягко. – Но это ничего не значит. Теперь уже ничего. Ты не должен себя винить.
– Это многое значит. Потому что это большее…
Она ждала, лицо ее было озадаченным.
– Тебе неизвестно, – продолжал он, – что вечером накануне следствия, Моджи передала мне вот это.
Он достал рисунок из кармана и развернул его на столе.
Она взглянула на листок, потом – на него. Ее губы округлились от шока.
– Майлз отдал его ей, – пояснил он. – А она – мне.
Антония стояла, глядя на рисунок. Не двигаясь. Не прикасаясь к нему.
– Перед следствием, – прошептала она наконец. – Она отдала тебе его перед следствием…
Он кивнул, наблюдая за ее реакцией.
– Ты должна была получить его много лет назад… Извини.
Он хотел, чтобы она посмотрела на него, но она этого не делала.
– А почему сейчас? – спросила она.
– Я должен был все исправить.
Она не ответила.
Он встал.
– Позвони мне, – и ушел.
* * *
…Трепет на Хайгейтском кладбище был совсем скверным. Таким скверным, что Моджи сделала то, чего раньше никогда не делала: бросилась вниз, в подземную комнату.
Она обнаружила, что это подвал, покрытый мягкой, пропахшей злом землей, пружинящей под ногами. Подвал был заставлен сотнями винных бутылок с пустыми черными этикетками. В центре стола – кантарос, кроваво горящий в луче пыльного света.
Ее грудь наполнилась паникой.
Внезапно подвал исчез, и она оказалась на крутом склоне холма. Сияние скал такое яркое, что режет глаза. Она злится на Майлза, прогнавшего ее. Майлз заставил ее совершить кражу, из-за него она оцарапала живот о выступ окна, а он смеялся над ней и сказал, чтобы она отвалила. Свинья!
Все еще негодуя на брата, она идет к джипу. Джип стоит перед красивыми новыми алюминиевыми воротами месье Панабьера.
– Он получит по заслугам, – говорит она вслух, оттаскивая камень, удерживающий ворота открытыми. – Получит по заслугам, и ему придется идти пешком весь путь домой. А если он упадет и ударит колено, тем лучше!
Она ожидала, что ворота будут тяжелыми, но они легко встали на место, и она даже попыталась закрепить замок, такой же новый и блестящий, и он закрылся с довольным щелчком.
Получи, что заслужил!
И вот они спускаются с Патриком по склону и слышат ругань позади.
Обернувшись, они видят, как Майлз разворачивает джип. Внезапно задние колеса зависают над пустотой, край осыпается, и джип падает в ущелье. Он падает медленно, ужасно медленно, а вокруг него летают листы бумаги. Трепещут, как голубиные крылья.
Она кричит. Она продолжает кричать…
Моджи проснулась. Она лежала, поджав ноги к подбородку и закрыв уши ладонями, чтобы заглушить крики.
О Боже, Боже, Боже, это была я. Это сделала я. Это сделала я!
О Боже, Боже, Боже…
Я убила Майлза!
* * *
Было шесть, когда Нерисса вернулась в дом, который делила с Патриком, после затянувшегося ланча с любовником.
К ее облегчению, Патрик еще не приехал из аэропорта. Это хорошо. Она хотела обставить все так, словно провела весь уик-энд дома. Долгий, унылый уик-энд. И конечно, у нее в резерве была козырная карта.
Ланч был экспромтом. Едва Дебра положила трубку, она отменила ужин у Сьюки Хемингуэй и вместо этого позвонила Стивену Маккензи. Все было прекрасно разработано. Шампанское успокоило обоих – и ее, и беднягу Стивена.
Звонок Дебры был кратким до грубости, хотя, возможно, это объяснялось обстоятельствами. Знает ли Нерисса, что Антония останавливалась в доме Патрика? Знает ли она, что у нее есть соперница?
Нет, насчет дома она не знала. Дебра не права в главном – у Нериссы нет соперниц.
Она сидела в ресторане напротив Стивена, ковыряясь в еде в той особой манере, которая так нравилась ее любовнику, и разрабатывала лучший способ действий с Патриком.
Она заслужила этот брак. Она устала ходить на свадьбы подруг и выглядеть великолепно, удивляясь при этом, почему все происходит не с ней. Начиная с четырнадцати лет у нее всегда был бой-френд, даже когда она к этому не стремилась, – но, удивительно, никто не предлагал ей замужества.
Она заслужила этот брак. И это вполне справедливо, что ее муж будет красивым и успешным.
Прошлое Патрика также было огромным плюсом, это давало ей преимущество. То, что его мать была англичанкой и к тому же образованной англичанкой, ничего не значило. Нерисса знала, что в таких вещах в счет идет только отец. Патрик был «синим воротничком», поскольку «синим воротничком» был его отец.
Нерисса редко предавалась мечтам, но была у нее одна, которую она часто проигрывала, занимаясь шоппингом во время «прослушиваний». У них – медовый месяц, и они посещают родной город Патрика в Вайоминге. По деревянным мостовым бредут замотанные женщины с жидкими волосами и с детьми у бедра, идут и в страхе глядят на нее.
Так что, Дебра, у Нериссы соперниц нет. Она и раньше не воспринимала Антонию всерьез – так почему она должна делать это сейчас? С другой стороны, игнорировать это тоже нельзя.
Все было прекрасно разработано. К моменту, когда за дверью остановилось такси, она приняла душ, сделала свежий макияж и переоделась в длинное простое платье из кремового кашемира, которое так нравилось Патрику.
Она нашла его на кухне, разбавляющим виски.
– Ты ужасно выглядишь, – сказала она, отказываясь от протянутого ей стакана.
На самом деле он выглядел неплохо. Голубоватые тени вокруг глаз и интригующая изможденность, будто он не ел или не спал несколько дней. Но у нее не было причин ему льстить.
– Если хочешь есть, – сказала она, – придумай что-нибудь самостоятельно, у меня не было времени купить.
– Я не голоден.
– Я тоже. Вчера звонил мой агент, у меня уже уши горят от конференций по телефону.
Сама она узнала об этом перед походом в ресторан со Стивеном и подумала, что это просто здорово. Конечно, когда она выложит свою козырную карту, Патрик сочтет ее несколько черствой, но игра стоила свеч.
– Прослушивание будет в пятницу, – сказала она, зная, что у него в это время будет судебное заседание. – Пойдешь со мной? Для моральной поддержки…
– Нерисса, – резко сказал он, – я должен с тобой поговорить.
Она облизнула губы. Она знала этот тон. Ей бы не хотелось, чтобы он говорил так прямо.
– Это может подождать? – спросила она. – Я ужасно устала.
– Боюсь, нет.
Она положила ногу на ногу, ожидая продолжения.
– Догадываюсь, ты знаешь, что происходит, – сказал он и замолчал.
Она видела, что он страдает.
– Мы не часто виделись за последние несколько месяцев, да? – начал он.
– И кто в этом виноват? – спокойно спросила она.
– Я знаю, – он посмотрел ей в глаза и сказал: – Извини, Нерисса, но я не могу жениться на тебе.
Очень важно в такой момент ничего не признавать. Ничего не признавать и ничего не допускать. Скоро все перевернется.
Она поменяла ноги местами.
– Я была готова к тому, что ты попытаешься сделать нечто подобное, – сказала она наконец. – Хотя я не могу считать удачным выбранное тобой время. – На его озадаченный взгляд она добавила: – Прослушивание.
– Ах, – мягко сказал он, – прослушивание.
Она уловила его тон и вспыхнула. Не впервые она задавала себе вопрос: знает ли он?
– Я думаю не только об этом, – быстро нашлась она. – Я думаю о тебе, о твоей карьере.
Ей не нужно было ничего говорить. Он понял. Но, к ее удивлению, только пожал плечами и налил себе еще виски.
– Догадываюсь, что это каким-то образом связано с Антонией, – сказала она.
Он сделал глоток и посмотрел на нее долгим прямым взглядом.
– Мне вчера звонил Саймон Тойнби, у нас был настоящий чат. Многое пришлось обсудить. Конечно, ты знаешь, что они встречались? И на той неделе он провел с ней ночь. Но, возможно, она призналась тебе в этом?
Господи, он хорошо держится. Даже не вспыхнул. Но она знала, что попала в точку. Самое время оставить его наедине с собой, чтобы ее слова подействовали. И конечно, у нее еще остается козырь. Если бы он об этом знал, ему было бы ужасно.
Прекрасно разработано!
* * *
Когда Нерисса ушла наверх прилечь, Патрик позвонил Антонии. Вернее, он попытался дозвониться до нее, но она либо отключилась, либо ее не было – трубку она не подняла.
Он говорил себе, что намек Нериссы о Саймоне Тойнби не соответствует действительности. Обычная вещь для Нериссы: отсутствие тонкости. Это вызывало чувство неловкости за нее. Вернее, вызывало раньше.
Теперь же он вспомнил покрасневшие глаза Антонии в пятницу днем. Разбитые бокалы на кухне, облитые вином стены. «Я вышла из себя», – сказала она ему. И он подумал, что это из-за Дебры. Теперь он засомневался.
Но ненадолго. Если бы Антония предпочла ему Великого Инквизитора, она бы сказала ему об этом прямо.
Патрик встал и прошел в свой кабинет.
Потом снова позвонил ей.
На этот раз он оставил большое сообщение. Он сказал, что расстается с Нериссой, и просил, чтобы она ему перезвонила.
– Пожалуйста, – добавил он.
Двадцать минут спустя звонка от нее все еще не было.
Нерисса просунула голову в дверь.
– Со всеми этими делами забыла тебе сказать, Я пыталась дозвониться до тебя сегодня, но тебя нигде не было. Думаю, Дебра и Джулиан тоже пытались…
– Джулиан? – быстро переспросил он. – Почему Джулиан? Что случилось?
– Конечно, – продолжала она, – Дебра, как всегда, сама неприкосновенность. А что касается Джулиана, то можешь себе представить.
Вдруг ему стало плохо от ее маленьких игр.
– Что? – спросил он тоном, от которого покраснел ее нос.
– Моджи пыталась покончить с собой прошлой ночью.
Глава 31
– Je suis désolée, mademoiselle, – бодро сказала библиотекарша, – mais vous devez patienter encore quelques jours. [5]5
Мне жаль, мадемуазель, но вам придется несколько дней подождать.
[Закрыть]
– Несколько дней, – повторила Антония сквозь зубы. – Это что будет, пятница? Ах, четверг… Может быть, вы скажете мне, почему я должна ждать несколько дней, ведь вы неправильно прочли мой запрос и указали неправильный шифр.
Библиотекарша пожала плечами – очевидно, этот жест был отработан сотнями подобных стычек. «Принимайте как есть или отменяйте заказ, – красноречиво говорил он. – Однако поторопитесь. Скоро уже закрываться, а здесь еще полно недовольных заказчиков, которые только и ждут, что я разобью их надежды, прежде чем уйти домой».
Огорченная, Антония заполнила новую форму, на этот раз оскорбительно большими печатнами буквами, с маленькими улыбающимися рожицами вместо точек над «i». Они с библиотекаршей расстались со взаимной неприязнью, хотя и вежливо кивнули друг другу.
Антония пошла в столовую, купила кофе и поставила чашку на стол в углу. Господи, она была в ужасном настроении!
«Позвони мне», – сказал он, перед тем как уйти.
Что бы это значило? «Позвони мне, и мы будем вместе»? Или «Позвони мне и прости за все, поскольку я женюсь на Нериссе»? О чем он думал, положив рисунок на стол и улетев в Лондон, не сказав больше ни слова?
Вертя в руках чашку, она переходила от уныния к раздражению. Патрик никогда не освободится от Пасморов. Хотя бы потому, что думает: он должен занять место Майлза. Он должен быть образцовым сыном и образцовым женихом.
Звонить ему не было смысла.
Но почему, спрашивала она себя, он хранил его все это время?
В двадцатый раз, после того как он отдал ей рисунок, она достала его из сумки. Пегас радостно несся навстречу Беллерофонту, выгнув шею и раздувая ноздри в восхищенном ржании. Вокруг копыт вился в беспорядке акантус. А рядом с одной из ветвей лежала маленькая змея.
Она сразу ее узнала. Свернувшаяся кольцом змея была личной печатью Кассия. Как и большинство образованных римлян, он носил ее на пальце и пользоваться ею, запечатывая письма и, возможно, военные приказы. Она была его частью.
Это объясняло тот странный испуг, который она пережила на террасе, встретившись взглядом с маленькой зеленой ящеркой, так похожей на змею.
«Я узнал на записке печать моего молодого друга, – писал Плавт в одном из своих ранних писем, – и улыбнулся про себя. Никогда еще гадюка не была столь желанной!» Более широкий смысл ей открылся лишь сегодня утром, когда она лежала в гостевой комнате профессора Мерло, разглядывая потеки на потолке.
Печать Кассия – его символ – была помещена у ног крылатого коня. Возможно, это значит, что символ Ликарис находится у ног Беллерофонта, на другой стороне кубка, которую она не зарисовала двенадцать лет назад.
В холодном неоновом свете столовой она разглядывала чистое место на бумаге, где кончалась тога Беллерофонта. Эта пустота содержала ключ к Ликарис.
Кассий и Ликарис.
«Истина – в кубке».
Она напрягла память. Что было на другой стороне кантароса?
Но ничего не приходило.
Но теперь она знала, что была права. Только это могло объяснить, почему Кассий сказал своему другу, что загадка, возможно, будет разгадана, когда Ликарис умрет. Потому что, когда римляне умирали, их кремировали, а пепел помещали в урну. Если римляне были богаты, урны украшали их печатями.
Теперь задача сводилась к тому, чтобы идентифицировать печати спасенных женщин и вспомнить, не было ли на кубке подобного.
Звучало просто. Но некоторые римские женщины, выходя замуж, сохраняли свои печати, а некоторые – нет. А у кого-то вообще не было печатей.
Проблемы множились. По крайней мере, после дневных копаний в библиотеке она сузила число кандидаток до трех.
В маленькой группе, совершившей побег из Перузии, было двенадцать человек. Из них пятеро – женщины. Во первых, ломала голову Антония, почему группа была такой большой? Зачем же спасать двенадцать человек, когда хочешь спасти только одного? Потом ее осенило: маскировка! Если Ликарис все еще была замужем, Кассий, очевидно, не хотел привлекать внимание к их прошлой связи.
О тех пяти женщинах в «Kriegführung» упоминалось, что одной из них было около шестидесяти, а еще одна была десятилетней девочкой. Оставалось трое, но кто же из них Ликарис?
Первая – Эмилия Сатурнина, патрицианка, вышедшая замуж в пятнадцать лет. В 53 году до P. X. ей было двадцать два. К тому времени она могла быть вдовой или разведенной, и вполне возможно, возлюбленной Кассия.
Вторая – Валерия Атилия, дочь богатого виноторговца из Южной Испании. Она тоже была замужем, и в 53 году ей было около восемнадцати.
Третья – Тацита Корнелия, патрицианка, которой в 53-м было шестнадцать. Она – самая молодая из всех – хотя, поскольку девушки в Риме выходили замуж с двенадцати лет, это не давало повода ее исключать.
Похоже, явной фавориткой была Эмилия. Роман был бурным – в «Стихотворениях» упоминаются любовные битвы, после которых Кассий отступал с покусанной шеей и царапинами на щеках. На это способна женщина двадцати двух лет, а не девочка моложе двадцати.
Еще один пункт в пользу Эмилии: у Антонии была хорошая возможность идентифицировать ее печать. Ей повезло. Она узнала, что урна с прахом Эмилии находится где-то в хранилище Глипотеки, в Копенгагене. Один из ассистентов куратора был ее приятелем, и, хотя он был занят на раскопках, она могла рассчитывать на его помощь.
Но пока она сидела в столовой с кофе, до нее дошло, что даже если случится чудо и она найдет все печати, и одна из них подстегнет ее память, так что она хлопнет себя по лбу и воскликнет: «Эврика, я вспомнила! Это был четырехлепестковый клевер у ног Беллерофонта, и эта женщина – та самая!» – она все равно не будет знать этого наверняка. Потому что память любит подшутить. Иногда она подсказывает то, что хочется вспомнить, а не то, что было на самом деле.
Она не сможет с уверенностью сказать, что нашла Ликарис, пока не возьмет в руки кантарос и не увидит символ у ног Беллерофонта.
Антония пала духом. Что она делает здесь, гоняясь за смутными мечтами?
Студенты вокруг нее флиртовали, и, похоже, преуспевали в жизни. А что делает она?
Разумно было бы вернуться на мельницу, упаковать вещи и уехать в Лондон.
Устраивать свою жизнь.
И позабыть о Патрике МакМаллане.
* * *
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Патрик, опускаясь на больничный стул.
Он, наверное, приехал прямо из Суда, поскольку вместо галстука на нем все еще висел широкий, выдающий принадлежность к професии шарф, а волосы были взъерошены париком.
Моджи подумала, что он выглядит замотанным.
Она натянула одеяло до подбородка и произнесла:
– Я чувствую себя обманщицей.
Он ждал, что она продолжит, но она не спешила оправдывать его ожидания.
– Довольно жалкая попытка самоубийства, – сказала она. – По словам медсестры, аспирина едва ли было достаточно, чтобы промывать желудок по полной программе, но мне пришлось вытерпеть и эту утомительную процедуру. Тебе рассказать о ней?
Патрик отрицательно помотал головой.
– Единственная причина, по которой меня здесь держат, – мама настояла, и то лишь потому, что она не хочет видеть меня дома… Как судебные заседания?
– Идут, – сказал Патрик, не давая увести себя в сторону. – Как ты себя чувствуешь?
Она страстно ждала его прихода, но теперь, когда он был здесь, ей хотелось, чтобы он ушел. Как могла она обманываться, думая, что он может стать для нее чем-то большим, чем брат? Сейчас все, чего она от него хотела, это чтобы он ушел. Слишком больно было видеть его, зная, что надо начинать жить без него.
– Говорю тебе, – пробормотала она, – я чувствую себя долбанной обманщицей. Даже убить себя правильно не смогла.
– Ты и не пыталась.
– Нет, пыталась.
– Нет, не пыталась, – мягко сказал он, – если бы ты хотела убить себя, ты бы добилась успеха. Ты – личность аффективная.
Она подумала над его словами.
– Оказалось, кишка тонка – силы воли не хватило.
– Для того, что ты сделала, требуется большая сила воли. Та твоя записка содержит кучу вещей, которые открылись спустя годы. Сделать это было очень смело.
Она посмотрела на него.
– Я хотела, чтобы мама все узнала. Все. Ты понимаешь?
– Понимаю.
Она моргнула.
– Я сказала ей, что Майлз взял кантарос.
– Я знаю.
– Теперь она возненавидит меня навсегда.
– Нет.
Ее глаза начали закрываться.
– Она возненавидит меня, – шепнула она наконец. – Это я закрыла ворота. Это я убила Майлза.
– Нет, золотко.
– Да.
Он наклонился вперед, уперев локти в колени, и посмотрел ей прямо в глаза.
– Майлза никто не убивал. Это – несчастный случай. Целая цепь ошибок, упущенных шансов и обычное невезение собрались вместе – в результате джип упал в пропасть. Каждый из нас виноват отчасти. Но только отчасти. Это был несчастный случай. – Он помолчал. – Мне понадобились годы, чтобы принять это. Я думаю, что и ты примешь это в свое время.
Она вытерла глаза и фыркнула.
– Попробуй сказать это маме.
Он взглянул на свои руки.
– Думаю, никто не сможет этого сделать. Она должна прийти к этому сама.
– Она никогда не сможет.
– Этого ты не знаешь.
* * *
…Но она знала. Ее отец оставался с ней практически все время – он спал в больнице и сейчас был в приемной, но ее мать дождалась часов посещения в субботу и оставалась ровно десять минут.
Занимая стул в ногах кровати, она посылала Моджи бодрую, ничего не значащую улыбку.
– Ты видела мою записку? – спросила ее Моджи.
Ее мать положила руки на колени и сжала их.
– Не беспокойся об этом. Мы не будем о ней говорить.
– Но я хочу.
– Лучше не надо, дорогая.
– Мамочка…
– Ты не должна ни о чем беспокоиться, дорогая. У тебя все будет прекрасно.
– У меня не будет прекрасно. У меня все плохо с тех пор, как погиб Майлз. Мне двадцать лет, я вешу двенадцать с половиной стонов, и я ненавижу всех вокруг. Я больна от всего этого.
Ее мать поднесла обе руки к голове, лицо стало страдальческим. Моджи выросла с этим выражением. Оно означало: «Ну пожалуйста, дорогая! Я по уши в работе, не обостряй, будь хорошей девочкой».
Это всегда действовало.
* * *
Моджи повернулась, чтобы увидеть Патрика, глядящего на нее.
Она спросила:
– Почему все эти годы ты утруждал себя тем, чтобы быть рядом?
Он немного подумал.
– Майлз просил меня присмотреть за тобой. К тому же – и я знаю, тебе будет трудно в это поверить, – я всегда по-своему любил тебя.
Ее глаза снова наполнились слезами:
– Ты пришел попрощаться, да?
Он внимательно изучал ее лицо.
– Ненадолго. Думаю, так будет лучше.
Она перекатилась на бок, спиной к нему. Если он собирается уйти сейчас, в эту минуту, она не сломается.
– Тогда продолжай, – пробормотала она.
Последовала пауза. Потом она услышала, как он встает и кладет что-то на подушку перед ней.
– Что это, – прошептала она. Но она знала, что это было. Это была римская монета Майлза, которую много лет назад дала ему мама.
Она вспомнила, как однажды днем Майлз дразнил ее, держа монету вне досягаемости и заставляя прыгать, как щенка. Когда она, наконец, ее поймала, он дал ее на минутку подержать. Но она случайно уронила ее на улице и начала реветь, потому что подумала, что монета потеряна навсегда. Он тогда был удивительно мил. «Моджи-Поджи, – сказал он с многострадальным вздохом старшего брата, – ты глупая маленькая корова, верно?» – а потом, когда он выловил ее, он отдал ей монету на весь остаток дня.
До сих пор она не вспоминала об этом.
Она потрогала монету пальцем. Потом оттолкнула ее.
– Не хочу, – объявила она, все еще спиной к Патрику. – Забери ее.
– Нет, теперь она твоя. Она должна была достаться тебе давным-давно.
– Я не хочу ее. Забери, или я выкину ее в мусорное ведро.
– Можешь с ней делать что хочешь. Она твоя.
– Правильно, – пробормотала она. Слезы катились у нее по щекам. Она схватила монету и швырнула ее в ведро. – Доволен?! А теперь уходи! – Она натянула одеяло на голову и крепко зажмурила глаза. – Уходи, Патрик. Уходи сейчас же. Я этого не вынесу.
– Может, когда тебе станет лучше, ты мне позвонишь? – тихо спросил он.
– С какой радости?
– Мы пойдем на ланч. Ты уйдешь с Ньюмаркета на целый день, если лошади тебя отпустят…
Она закрыла уши обеими руками.
– Так будет, Имоджин. Ты все сделаешь для того, чтобы это случилось. Я тебя знаю. И ты расскажешь мне про Ньюмаркет, когда мы встретимся за ланчем.
– Уходи! Уходи!
Она слышала, как он движется к двери.
– Увидимся за ланчем, Имоджин, – сказал он.
Спустя долгое время, начав икать, она открыла глаза. Под ее щекой было большое влажное пятно, голова гудела.
«Удивлюсь, если мне дадут аспирин, – подумала она. – С моей-то историей болезни».
Она встала, подошла к раковине и плеснула в лицо горсть холодной воды. Потом села на край кровати.
Монета упала на груду мятых салфеток и недоеденного винограда, принесенного отцом из больничной столовой. Она сидела, долго ее рассматривая. Потом схватила, выдвинула нижний ящик тумбочки и запихнула ее туда, поверх зеленой заколки Антонии, которую, по ее просьбе, отец принес из дому. Прямо к стенке, чтобы убедить себя в том, что ее здесь нет.
