Текст книги "Жизнь моя"

Автор книги: Мишель Пейвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

В наши дни никто не верил, что эта женщина, в стихах он называл ее Ликарис, вообще существовала. Считалось, что она, как и Овидиева Цинтия, как и множество других дам, жила только в воображении поэта. Она была литературной выдумкой, средством, позволяющим исследовать значение любви.

Но это было не так.

Все эти годы Антония спорила с друзьями, коллегами, преподавателями и отцом.

«Как вы можете утверждать, что он придумал ее? – Она чуть не плакала. – Он не занимался фантазиями, он писал о реальной жизни! Ликарис – да это и неважно, как звали ее на самом деле, – была живой женщиной из плоти и крови! И он любил ее, даже когда она разбила его сердце. Он провел остаток дней, пытаясь излечиться от любви к ней. Они были разлучены. Вы ведь знаете все это, это все есть в его стихах!»

Ответ все время был одинаковым: «Все это очень хорошо, Антония, но где же твои доказательства? То, что ты говоришь, это не рассуждения ученого, а всего лишь мечты. Ты хочешь верить в это, но твоего желания недостаточно. Где твои доказательства?»

Разумеется, у нее их не было. Только вера – насколько сильная, настолько бездоказательная. И, если быть честной, она, эта вера, больше основывалась на ее детских воспоминаниях о невидимом друге, чем на строгих научных выводах.

И все-таки ее вера сохранилась. Несмотря на воинствующий эмпиризм, которому ее учили. И с ней – грызущее чувство, что, отрицая существование Ликарис, мир тем самым обесценивает Кассия. Низводит его до талантливого беллетриста, сотворившего женщину из слов, а затем влюбившегося в свое творение.

Ее глаза вернулись к странице.

«О последнем периоде его жизни мы знаем до обидного мало. Нам известно, что его роман с Ликарис закончился печально. Многие трактуют это так, что муза поэта внезапно уехала и он впал в период творческого застоя. Как бы там ни было, он покинул Рим в 53 году до Рождества Христова и никогда больше не возвращался. Тринадцать лет спустя он стал жертвой кровавого террора, сопровождавшего агонию Республики. По причинам, которые остались невыясненными, он навлек на себя гнев Октавиана и был изгнан в свое поместье в Галлии. Там, чтобы избежать позора прилюдного судилища, он покончил с собой. Его друг Плавт был с ним, когда он умирал. Позже Плавт описал последние минуты Кассия. „Когда я уйду, – говорил Кассий, – соверши приношение богине. Это нужно для меня и Ликарис – для нас обоих. Только в этом случае наши души встретятся после смерти“ Плавт спросил, как он сделает это, не зная настоящего имени Ликарис – ведь без этого богиня не услышит просителя. Тогда Кассий сделал необычную вещь: вместо того чтобы раскрыть имя возлюбленной, он загадал своему старому другу загадку. „In poculo veritas“, – сказал он. – „Истина в кубке“ Современные ученые с огорчением подразумевают, что поэт искал вдохновение в вине. Так поступили многие в период классической древности, и Кассий, должно быть, не стал исключением. Возможно, что ответ на его загадку таков: „Когда я пьян, я вижу свою Ликарис, так поступай и ты“».

Антония выпрямилась, потирая затылок. Летучая мышь стремительно пролетела мимо окна: бархатная безмолвная тень, прочертившая след через звезды. То же самое должен был видеть Кассий в свою последнюю ночь на земле, когда он составлял свою загадку.

Хотя, если верить официальной теории, это не более чем ироническая игра слов. «Ищите Ликарис в вине, – призывал он потомков. – Но вы не найдете ее нигде, так как ее не существует. Я создал ее».

Нет, нет, нет! Официальная версия ошибочна. Не таким человеком был Кассий, чтобы прощаясь с жизнью, придумывать иронические пустяки. Он был слишком прямым и неустрашимым для этого. Загадка была важна для него. Ликарис существовала, и Кассий любил ее всем сердцем.

Даже если бы не было других стихов, одно стихотворение, написанное им в начале их отношений, могло быть неопровержимым доказательством этого.

 
Долгий взгляд один – и я повержен!
В кровь мою вошла, хотя в ту пору
Я понять не мог, что это – навсегда…
Позже встретились мы с ней в тенистой роще,
Ее дыханье передалось мне, а мое – ей,
Мы горели, как в огне…
Мое сердце пело, взмыв в небеса…
А теперь, как Пегас, лечу я к звездам
И брожу по зачарованной Луне…
Мрака конь надвигается на небо,
С ним и я – теперь бессмертен!
На плаще моем она тихо дремлет,
И лицо ее светится, как мрамор.
 

Антония опустила карандаш и посмотрела в темноту. В сравнении с такой любовью что значила бледная, острая зависимость, которую она питала к Майлзу?

Как она вообще могла подумать о Майлзе в такую ночь?

Ни Майлз, ни Патрик – никто из них. Особенно Патрик.

– Иди спать, – сердито сказала она, собирая бумаги в кучу. Через две недели раскопки закончатся, и каждый пойдет своим путем. Ей больше не придется наблюдать Патрика с Нериссой, которые кружатся друг перед другом, как пара красивых кошек, пока они с Майлзом разыгрывают свою жалкую пьесу на боковой сцене.

Две недели, и она никогда больше не увидит Патрика.

Две недели, и все будет позади.

Глава 8

Родовой склеп недалеко от Порта Капена. Рим, 25 июня 53 г. до Рождества Христова

В темноте Кассий различил темный силуэт Альбии на скамье маленького садика перед гробницей. Он и Фенио, его раб, двинулись навстречу ей через кипарисы. Хотя месяц был только в первой четверти, они без труда нашли дорогу. За три месяца им был знаком здесь каждый камень.

Фенио совместно с Альбией остались держать дозор, а Кассий направился к склепу, дверной проем которого выделялся слабо мерцающим прямоугольником света.

Когда он оставлял их на скамье, Альбия послала ему вдогонку странный взгляд, и он удивился, что бы это значило. Мгновение спустя он понял. Едва он достиг входа, как что-то взорвалось напротив дверного косяка на расстоянии ладони от его головы. Он едва успел уклониться, как еще один снаряд с шумом просвистел над его головой. Выпрямляясь, он смахнул с плеч осколки терракоты. В теплом ночном воздухе вокруг него разлился запах оливкового масла. Он улыбнулся. Она швырнула лампу.

– Ты лучше побереги последнюю лампу, или никогда не сможешь найти свою цель.

– Ублюдок! – раздался голос из тени. – Какое тебе дело до того, что я делаю?

– Где ты? Здесь темно.

– Какая тебе разница, где я?

– Тацита, ты о чем?

– Как будто ты не знаешь!

– Нет, я…

– Так когда же ты собираешься мне сообщить, что тебя отправляют в Галлию?

Так вот в чем дело…

– Сегодня вечером, – сказал он ровно.

– Лгун!

– Нет, я собирался сказать тебе сегодня вечером. Это правда. Я сам только вчера узнал.

Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел ее плащ, брошенный на плиты. Сама она была в дальнем конце камеры, в отдалении от сохранившейся лампы. Она ходила, как львица в клетке. Он подумал, что она великолепна.

– Тацита, – сказал он спокойно, – ты ведь знаешь, что я должен уехать. Ты ведь знаешь.

– Нет! Не знаю, потому что ты не сказал мне! Я узнала об этом от нового мужчины Альбии. От продавца кальмаров!

Он спрятал улыбку. Он гадал, что ее так разозлило: то, что он не сказал ей о своем отъезде раньше, или то, что она услышала новость от торговца рыбой.

– Когда-нибудь это должно было случиться. Я и так продлил свое пребывание в Риме больше чем мог.

– Я чрезвычайно польщена!

– Я нужен там – я знаю местность.

– Ладно, так скажешь или нет? Ты не лучше простого крестьянина.

Он подошел к ней и повернул ее к себе. И был удивлен, почувствовав, что она дрожит.

Она крепко обхватила его за талию и спрятала лицо у него на груди.

– Меня не будет шесть месяцев, самое большее, – прошептал он в ее волосы.

– Нет, – сказала она голосом, приглушенным его тогой. – Боюсь, ты уйдешь навсегда. Эти дикари перережут тебе горло там, в горах. И бросят твои кости канюкам на съедение. – Она издала судорожный вздох. – И даже если ты постараешься остаться в живых… Я слышала об опасностях, которым ты можешь подвергнуться.

Это заставило его усмехнуться.

– Чего тут смешного?

– Ты смешная. Ты ругаешь меня за риск, а сама пытаешься раскроить мне череп лампой.

– Не шути, Кассий. Не сегодня.

Он сжал ее крепче. Постепенно дрожь прекратилась.

Спустя некоторое время она спросила:

– Сколько у тебя времени перед отъездом?

– Неделя. Может быть, мне удастся растянуть на две.

Он нагнул голову, чтобы вдохнуть аромат ее волос. Перечная мята и миндальное масло – смесь, которой она пользовалась, чтобы волосы блестели.

Она отодвинула складку его тоги и спустила тунику на одном плече, потом наклонила голову, и он почувствовал на коже ее теплое дыхание. Ее мягкие губы шли вдоль линии по его ключице.

Она открыла рот и укусила его так сильно, как только могла.

С криком он оттолкнул ее, и она, отлетев к стене, чуть не упала.

– Никогда так не делай! – выкрикнул он. – С тобой все в порядке? Тебе повезло, что ты осталась цела.

Дрожа, она вытерла рот тыльной стороной руки.

– Как будто тебя это волнует!

В этом была вся Тацита: сейчас – благородная девица, а в следующее мгновение – уличная девчонка. Он любил эту ее черту.

Он коснулся пальцем плеча и отнял его потемневшим от крови.

– За что?

Она вздернула подбородок.

– Теперь я оставила на тебе свою метку. Ты не забудешь меня, пока будешь в походе.

– Это невозможно, чтобы я забыл тебя.

Он подошел к ней и мягко взял за затылок, отклоняя назад ее голову, чтобы открыть шею.

– Возможно, мне стоит сделать с тобой то же самое.

Она стояла совершенно неподвижно.

– Что ж, давай. Если посмеешь.

Он рассматривал белизну ее шеи. Потом вздохнул, нагнулся и поцеловал ее пульс.

– Ты ведь знаешь, что я не смогу, – прошептал он.

Она вывернулась из его объятий.

– Трус! Я должна была заклеймить тебя каленым железом вместо этого. Ведь именно так поступают с трусами, правда?

Она сняла с пальца свое кольцо-печатку.

– Надо было раскалить его на огне и заклеймить тебя!

Бросив кольцо на плиты, она отвернулась.

Он положил руки ей на плечи.

– Ты же не собираешься потерять меня?

– Ах, нет? А что, если тебя убьют?

– Не убьют. Но даже если и убьют, я всегда буду с тобой. – Он положил руку ей на сердце. – Здесь.

– Говоришь, как поэт! Чего хорошего в том, что ты будешь у меня там?

Он не ответил. Сегодня она была в плохом настроении: сердитая и обиженная. Это была его вина. Любая попытка поговорить с ней оборачивалась ложью и отговорками. Без сомнения, и выбор места для встреч тоже способствовал этому. Она была слишком молода, чтобы встречаться на кладбище. Чувствовать рядом смерть – к чему это.

– Извини. Я не должен был приводить тебя сюда.

– Ты не приводил меня сюда. Я сама пришла.

– В ближайшее время подыщу для наших встреч что-нибудь другое. А вскоре вообще все изменится. Зачем прятаться в тени, если мы поженимся?

Он почувствовал, как напряжение отпустило ее тело.

– Как ты собираешься этого добиться? – спросила она не глядя на него.

– Найду способ.

Быстро, чтобы он не заметил, она вытерла глаза пальцем. Потом потрогала ближайшую погребальную нишу, как талисман.

Склеп вмещал в себя не одно поколение большой римской семьи, и она часто дразнила его этим. Внутренние стены склепа были заставлены урнами. Каждая сидела в зубчатой нише тошнотворно-зеленого порфира и была украшена погребальными портретами. Мемориальные доски называли точную продолжительность жизни покойного – в годах, месяцах и днях.

Ниша, которой коснулась Тацита, была местом упокоения женщины, некой Прокулы Секунды. Судя по портрету, она была неустрашимо-безликой матроной, с диадемой волос, перевитых, как канаты, и, судя по ее выражению, слишком сильно. Ее урна была роскошной и помпезной, почти полностью покрытой фамильными эмблемами. Ясно, что ее муж – чей пепел соединился с ее несколькими годами позже, – был человеком небедным.

Тацита пробормотала:

– Думаю, что ты выберешь место вроде этого. У тебя не хватило вкуса выбрать приличный склеп.

Он улыбнулся.

– Я такой. Крестьянские корни проявляются при любой возможности. – Он на мгновение задумался. – Если хочешь знать, я выбрал этот склеп, потому что он напоминает мне о тебе.

– Не смешно. Попробуй снова.

«Образцовая женщина, – прочел он вслух надпись на мемориальной доске, – которую боги наделили всеми добродетелями. Послушная, уравновешенная, бережливая и покладистая…»

Он почувствовал, как она подавила смешок.

«Никогда не было случая, чтобы она игнорировала желания своего мужа, или теряла терпение, или ругала его…»

– Все, достаточно!

Она повернулась к нему лицом, и его сердце подпрыгнуло: она смеялась.

– Так я прощен? – спросил он.

– Насчет этого не знаю. Давай не будем торопить события.

Он наклонил голову в знак согласия.

Они слились в поцелуе. Когда же они остановились, чтобы перевести дыхание, она дотронулась до метки – укуса на его плече.

– Больно?

– Да.

Медленно она сунула ноготь в запекшуюся кровь, чтобы разбередить рану.

– Теперь еще больней, – сказал он.

– Хорошо. Тебе это полезно.

Двумя пальцами она мягко разделила края раны и опустила голову на его плечо.

– Расслабься, – прошептала она. – Ты напряжен, как жеребец.

Она нежно подула в рану, соединила ее края и запечатала ее языком. Это было похоже на атаку маленьких, странных, острозубых ночных созданий.

– Вот, – шепнула она, – теперь часть моего духа будет в тебе навсегда.

Она прикрыла рану рукой.

– Останется красивый шрам! Растущий месяц, прямо – как мой амулет. Теперь, куда бы ты ни шел, я буду с тобой.

– Я это сделаю и без шрама.

– Прекрасные слова, поэт. Но этот шрам останется.

Нахмурившись, он изучал ее лицо.

– Что случилось? Это ведь не только из-за моего отъезда в Галлию?

Она встретились с ним глазами и внезапно сделалась совсем юной.

– Кассий, я боюсь.

– Чего?

– Не знаю. Именно поэтому я и боюсь.

– Тацита, будь умницей. Скажи мне.

Она повернулась к урне Прокулы.

– «Оппий, муж мой, – читала она дрожа, – не горюй, что я ушла раньше тебя. Я буду ждать тебя на вечном ложе…»

– Вот как? Не понимаю.

На плиту перед урной кто-то положил плитку с обычным приношением – зерно, соль и корка хлеба, намоченная в вине. Кассий наблюдал, как Тацита встала на колени и отломила кусок хлеба. Понюхав его, она сморщила нос – вино прокисло.

Все еще стоя на коленях, она взглянула на него.

– Ты на самом деле веришь, что они дадут нам вместе состариться? Как этим двоим – Прокуле и Оппию?

Он не ответил.

– Ты веришь, что, когда подойдет время, наши сыновья и дочери поместят твой и мой пепел в одну урну?

– Тацита…

– И совершат необходимые обряды, чтобы наши души остались вместе навечно?

– Да, – сказал он, – я в это верю.

– Тогда ты действительно крестьянин! – разразилась она смехом. – Говоришь, что не веришь в чудеса, а сам веришь! Глубоко внутри, в душе, ты веришь!

– Возможно.

– Как это может произойти, Кассий? Как?! Думаешь очаровать моего отца своим красноречием? Ты хочешь добиться невозможного – заставить его приветствовать низкорожденного провинциала в качестве зятя!

Он вздрогнул.

– Такое случается.

– Но не в моей семье!

Он опустился на колени рядом с ней.

– Это случится, – повторил он. – Я добьюсь, чтобы это случилось.

В склеп залетела пчела. Они слушали, как она неистово бьется в стену.

– Это хороший знак, – сказал он с легкой улыбкой. – С этим ты не поспоришь.

– Не пытайся меня развеселить.

– Прошу прощения.

Она перебирала складки своей одежды. Потом тихо сказала:

– Как ты думаешь, что я буду делать, пока тебя не будет рядом?

– Думаю, ты будешь ждать меня.

– А ты уверен, что буду?

– Уверен. Как и в том, что, когда я вернусь из Галлии, я улажу дела с твоей семьей и мы поженимся.

Она кивнула. Хотелось бы в это верить. Как и ему хотелось.

– Обещай, что будешь ждать меня, Тацита.

Она бросила на него взгляд.

– Зачем тебе мое обещание?

– Мне нужно что-нибудь, что поддержит меня при отъезде в Галлию.

– Ну хорошо, в таком случае, – сказала она сухо, – я могу понять, что за перспектива – торчать в забытой богами глуши со всеми этими варварами, одетыми в штаны! – Она дрожала, и он знал, что худшее осталось позади. – Ладно, я обещаю.

Он нагнулся и нежно поцеловал ее в губы.

– Возвращайся живым, – сказала она сквозь его рот. – В виде пепла ты мне не нужен.

– Я вернусь живым.

Глава 9

Вторник, 22 сентября 1988 г.

Она подумает, что ты сумасшедший, говорил себе Патрик, спускаясь по улице к мельнице. Что ты делаешь, разыскивая ее ни свет ни заря, чтобы извиниться за что-то, о чем она, скорее всего, уже забыла? Но аргумент такого рода немного ему дал. Прошло два дня, с того времени когда «панда» ревела во дворе среди ночи, а он все еще видел перед собой ее взгляд.

Когда Антония попадала в безвыходное положение, она производила особое впечатление: скользящий непроницаемый взгляд, как будто она выпала из настоящего и находится в неком тайном месте, где ее никто не настигнет. Когда она была такой, ему хотелось обнять ее и крепко держать, чтобы этот Майлз и д-р Хант, и Нерисса не могли ее больше обидеть.

Но что он скажет ей, когда найдет? «Послушай, если тебе показалось из-за глупой демонстрации Нериссы той ночью, что я сплю с ней, то ты ошибаешься, и мне надо, чтобы ты это знала…» Да, но зачем тебе надо, чтобы она об этом знала?

Шум машины сзади нарушил тишину раннего утра. Не веря своим глазам, он наблюдал, как «панда» спускается по узкой мощеной улице. Майлз?

– Знаю, знаю, что ты не веришь глазам своим, – бормотал его друг, глуша двигатель. – Если Кантеллоу проснулся и оделся до восьми, это охренительное чудо! Хотя, если подумать, ты тоже встал чертовски рано, нет?

Патрик пожал плечами.

– Слушай, Пэдди. Мне нужна помощь. Возьмешь Моджи на один день?

– Что?

Майлз дернул головой назад, и Патрик увидел спящую девочку, свернувшуюся на сиденье. Она была еще в пижаме. Майлз, должно быть, вытащил ее прямо из постели – чучело кролика, да и только.

– Майлз, не могу. Именно сейчас не могу.

– Дело в том, что мне надо в город.

– В какой еще город?

Майлз ответил ему кривой усмешкой:

– В Париж!

– В Париж?

Патрик хотел спросить, какого черта он там собирается делать, но уже понял без слов. Была только одна вещь в мире, которая могла поднять Майлза из постели до полудня и погнать его в Париж.

Он сказал:

– Я думал, ты решил завязать с этим.

– Вот именно, поэтому я и должен это сделать! Последний бросок, чтобы вывести дурь из моего организма.

– Майлз…

– Ну, будь же другом и присмотри за Моджи!

Патрик колебался. Внизу, у реки, тонкая струйка дыма поднималась из трубы на мельнице. Это, должно быть, д-р Хант готовит себе завтрак. Антония завтракала бы пару часов назад, перед тем как уйти в Серс. Теперь она должна вернуться туда, где бывала обычно в это время: под навес, сортировать находки. Полчаса или около того, и ее отец, закончив завтракать, выйдет, чтобы присоединиться к ней.

Он покусал губу. Если он даст согласие Майлзу, это означает, что придется разбудить Моджи и взять ее с собой. А ему надо увидеться с Антонией наедине. С другой стороны, его друг выглядел ужасно. Его лицо вытянулось и блестело от пота, а взгляд ускользал от Патрика.

Патрик вздохнул.

– У меня есть идея получше: давай оставим Моджи с Антонией, и я поеду в Париж с тобой.

– Не будь смеш…

– Ты не можешь ехать один. В таком состоянии ты разобьешь машину!

– Меня это не волнует!

На заднем сиденье заворочалась Моджи. Майлз кинул на нее взгляд.

– Бедная маленькая коровка! Чем она провинилась, что заслужила меня?

– Майлз, не делай этого! Тебе не надо ехать в Париж. Ты можешь бросить все это прямо сейчас.

– Присмотри за ней, Патрик. Это все, о чем я прошу.

* * *

Патрик застал Антонию одну, как он и думал.

Мастерская была длинным сараем на противоположной стороне двора, который Ханты осветили лампочками, натянув их между стропилами. Посредине стояли четыре больших стола. На них размещались стойки для сушки, шары для мойки, жесткие щетки, подносы для находок и коробки с файлами. По бокам находились старые каменные сливы для мытья и отстаивания воды. Стены были в цветных диаграммах и досках для записей. Доски были увешаны списками.

Антония сидела за дальним столом в столбе пыльного света, склеивая осколки керамики. Она была в изумрудно-зеленых шортах и голубом топе без бретелек из индийского хлопка, обрамленного красным. Ленты в ее волосах были цвета мяты и малины.

«Девушка – райская птица», – подумал Патрик. Его сердце екнуло. «Что ты, черт возьми, делаешь?» – прозвучал голос рассудка.

Моджи, уже совершенно проснувшаяся, закричала:

– Антония, посмотри на меня. Я в пижаме! А это Звездный Кролик.

Антония подняла голову. Молча взглянула на Патрика.

«Кажется, ты не хочешь меня здесь видеть», – обратился он к ней мысленно.

– Привет, Патрик. Боюсь, Майлза здесь нет.

– Знаю, – ответил он смущенно. – Только что видел, как он отъезжает.

– Если тебе нужен мой отец, то он…

– Нет, на самом деле я пришел увидеться с вами.

Она моргнула.

Они прошли через весь сарай, чтобы приблизиться к ней.

«Скажи, что собирался, и уходи отсюда!»

Вместо этого он вдруг спросил, не нужна ли ей помощь.

Она снова моргнула.

Он повторил свое предложение.

«Идиот, ты думаешь, что делаешь?»

Она озадаченно взглянула на него.

– Ну хорошо. Если хотите, вы могли бы помечать вот эти черепки.

– О, замечательно, – сказала Моджи. – Я люблю делать ярлыки.

Она принесла поднос, стопку контекстных листов, регистр находок и горшок белых индийских чернил. Патрик принес пару стульев.

Он старался сконцентрироваться, пока Моджи показывала ему, как рисовать контекстный номер на каждом черепке и серьезно попросила его не нумеровать слишком близко к краю, так как именно это место скорее всего разрушится – и тогда контекстный номер пропадет.

Затем Антония вернулась к своей реконструкции с застенчивой сосредоточенностью человека, который знает, что за ним наблюдают.

Ее движения были точны и деликатны, и Патрик находил их завораживающими. Она заботливо очищала мягкой тонкой кистью каждый черепок от пыли. Потом она мазала каждый край тонкой пленкой клея, разглаживая слой за слоем с бесконечной осторожностью. После этого она ставила каждый черепок на место, используя горку песка на подносе как подложку. Наконец, она разглаживала соединение пальцами, нежно сдувая остатки пыли.

У Патрика пересохло во рту. Чтобы прервать паузу, он спросил, над чем она работает.

Она неуверенно взглянула на него, как бы сомневаясь, что это ему действительно интересно.

– Я на самом деле хочу это знать.

– Это лампа.

– И вы нашли это в Серсе.

– Да.

Лампы такого типа он видел в книгах. Дискообразная емкость для масла с коротким маленьким носиком для фитиля. Он догадался, что, когда эта прелестная маленькая лампа будет закончена, она удобно ляжет в ее ладонь. Мысль об этом заставила его сердце биться сильней.

– Думаю, это богиня, – сказала она.

Взяв черепок, она показала ему профиль женщины. Патрик увидел прямой греческий нос, массу вьющихся волос и мечтательную архаичную улыбку.

– Выглядит как богиня, – сказал он хрипло. – Только какая?

Она нахмурилась.

– Не могу сказать с уверенностью. Возможно, Великая Мать, Кибела. Или что-то среднее между ней и Лунной богиней. Они обе были чрезвычайно популярны здесь, в южной Галлии. Не исключено, что она может быть тройственной Лунной богиней, так как держит три ветки.

Моджи заглядывала ему через плечо, толкая его.

– Это означает, что она – три в одном, – сказала она. От нее пахло pain au chocolat, который он купил для нее к завтраку. – Антония мне рассказывала. Богиня Девственница – весна, лето и зима. Ты понял? Молодой месяц, полный месяц и убывающий месяц… А что такое «девственница»?

– Ну… девушка, которая еще не вышла замуж, – ответил Патрик.

– О! Прямо как я и Антония.

Антония взглянула на него и улыбнулась. Это была не ее обычная вежливая дежурная улыбка, а та настоящая, берущая за сердце, которую она послала ему в тот первый день в Серсе. Она вызывала в нем желание привлечь ее к себе, зарыться лицом в мягкую впадину между плечом и горлом.

Антония положила черепок обратно и пошла к стоку вымыть руки. Ее босые ноги издавали мягкий шлепающий звук в пыли. Как будто ласка пробежала по его спинному хребту. Теперь было самое время уйти. Пробормотать какие-нибудь извинения и идти к черту отсюда.

Он откашлялся.

– Так что еще вы здесь нашли?

– Не много, – обернувшись, ответила она. – Массу фруктовых косточек. В основном грушевых. Дикие груши были посвящены Великой Матери, из-за их белых цветов. Так что это одна из вещей, которые должны были оберегаться местными крестьянами. Да, и еще части тела.

– Части тела?

– Не настоящие. Глиняные.

Моджи сказала:

– Антония нашла одно ухо и кусочек ноги. Во времена римлян, когда болела нога, клали маленький кусочек глины в пруд, и богиня делала ногу здоровой.

– Правильно, – кивнул Патрик.

Повисла пауза.

– Так куда же уехал Майлз? – спросила Антония, все еще находясь у стока.

Патрик отвел взгляд в сторону.

– Вы говорили, что видели, как он уезжал. Куда же он поехал?

– Он поехал в Париж.

Она повернулась.

– В Париж?

– Он… ему надо зачем-то увидеться с каким-то парнем.

Он наблюдал, как она это воспримет. Антония вернулась к стулу и села.

– Знаете, вы не должны покрывать его.

Он покраснел.

– Я знаю о… – она посмотрела на Моджи. – О сути.

– Сути чего? – спросила Моджи.

– Шампанского, – ответил Патрик.

Моджи взглянула на него с недоверием.

– Так он поэтому уехал? Он хочет собраться с силами, чтобы бросить, и думает, что последний загул ему поможет.

Патрик вздохнул, а потом спокойно сказал:

– Вы из-за этого… с ним? Чтобы помочь ему завязать?

Она подняла голову и посмотрела на него.

– Не знаю. – ответила она наконец. Потом добавила вполголоса: – Иногда я удивляюсь, почему он остается со мной. В том смысле, что мне не нравится ничего из того, что нравится ему. И я не умею уходить, тут он прав.

Патрик смотрел, как она берет другой черепок и начинает мазать его края клеем. В этот момент ее губы были плотно сжаты, как будто она старалась взять себя в руки.

Вот ублюдок, подумал он. И что она в нем нашла? Если бы Майлз был здесь, он схватил бы его за горло и избил до полусмерти.

– Я тоже пробовала это, – сказала она, прилаживая черепок на место. – Чуть-чуть. Каждого вида, чтобы иметь возможность сказать ему, что дурь не стоит того и остановить его. – Она замолчала. – Кажется, это было довольно-таки наивно.

– Это не было наивно, – сказал Патрик резко. – Это было глупо. Правда, глупо.

Моджи подавила зевок.

Антония вспыхнула.

– Нет, не глупо! Здесь не было риска подсесть. Они мне даже не нравятся. Я просто становлюсь больной от них.

Он почувствовал, как начинает злиться.

– Вы не должны были пробовать это вещество вообще! Ни ради Майлза, ни ради кого!

– Патрик, – сказала Моджи испуганно. – Не надо…

– Почему же? – парировала Антония. – Потому что я недостаточно крута, чтобы обращаться с ним? Уверена, что Нерисса делает это постоянно, но вы никогда не говорите ей: «Правда, глупо».

Он не ответил.

– Знаете, – сказала она убежденно, – иногда я ненавижу свою роль. Пай-девочка. Скучная, держащая всех на расстоянии вытянутой руки.

Нетрудно было понять, что она имела в виду. За эти годы она отгородилась от всего. Она стала завзятым археологом, слишком зацикленным на работе, чтобы позволить себе немного удовольствий. Может быть, она надеялась, что общение с Майлзом изменит это, но получилось только хуже. Поскольку Майлз показал ей, как она отличается от тех, кто живет сегодняшним днем и ездит в Париж из прихоти. И пускается во все тяжкие за спиной своей девушки. Он был удивлен тем, что она позволила себе откровенность. Она была как ребенок, демонстрирующий свою неуверенность.

Уже не было речи о том, чтобы встать и уйти. Только не сейчас, когда она в таком отчужденном, сердитом и самоуничижительном настроении. В настроении, которое он сам же и создал.

Под дверью начал шуметь Альфонс.

– Моджи, – сказал Патрик, – Альфонс, кажется, проголодался. Как насчет того, чтобы забрать его на кухню и накормить завтраком?

Моджи фыркнула, показывая, что ничуть не одурачена, но взяла кота и удалилась. После ее ухода в мастерской опять воцарилось тишина, как налет пыли.

Антония уставилась вниз, в свой поднос с черепками. Она выглядела так, словно вот-вот расплачется.

Он подвинул свой стул поближе к ней.

– Вы не скучная, – мягко сказал он. – И вы не должны переживать только потому, что другие ведут себя как ничтожества.

Она промолчала.

– И еще… Забудьте про Нериссу.

– Что?

– Забудьте про нее. Это она скучная, а не вы.

Прежде, чем она нашлась, что ответить, он встал и отнес помеченные черепки к подносам в углу и начал раскладывать их.

«Если бы я была Нериссой, – подумала она, глядя ему в спину, – я бы спросила его, о чем он думает сейчас. Это же так просто. Потом я бы предложила ему остаться и поговорить. Патрик, сказала бы я, я не хочу, чтобы ты уходил. Я хочу, чтобы ты поговорил со мной. О тебе. Я хочу знать все. Я хочу знать. Так почему же ты не спросишь? Потому что ты трусиха – вот почему! И из-за Майлза».

Она взяла черепок и вернулась к работе. Но к ее удивлению, он не ушел из мастерской. Закончив работу, он вернулся с новым подносом и сел напротив нее с мятежным выражением на лице.

Следующие пять минут они работали в напряженном молчании. Затем она сделала глубокий вздох и спросила, что привело его к тому, чтобы попытаться поступить в Оксфорд.

Он взглянул на нее в замешательстве.

– Вы можете об этом не говорить, если не хотите, – проговорила она быстро, чувствуя, как лицо начинает гореть. – Мне просто любопытно, поэтому я и спросила.

Ну вот, опять. Чего в этом такого сложного?

Он с минуту подумал.

– Вечерами я работал на ранчо у одного пижона. Однажды я разговорился с его гостями – продавцом кондиционеров и его женой, учительницей. Она рассказала мне о разных учебных заведениях и спросила, почему бы мне не поступить. Она говорила об Оксфорде, а я подумал, что она имеет в виду Оксфорд в штате Коннектикут. – Он покраснел с непривычки говорить о себе. – Это был род чудачества, поскольку до этого времени я даже не думал поступать в колледж в Штатах, не то что в Англии. Но она мне внушила эту мысль, и в конце концов я подумал, что за черт! Так я к этому и пришел.

Она медленно кивнула. И решилась:

– Уверена, ваш отец был горд.

Он опустил взгляд на черепок в своей руке.

– Он не узнал об этом. Он умер до того, как я получил место.

– Извините…

– Ничего. Он был уверен, что я поступлю, и, думаю, был горд этим. – Его глаза стали отстраненными. – Да, я думаю, что так. Он даже сделал мне подарок. Мне! Мы ведь никогда не дарили друг другу подарков. Но он сделал. Через несколько дней после того, как я сказал ему, что попытаюсь поступить, он вернулся с работы с парой футбольных бутсов. «Самые лучшие» – так он сказал. – Он покачал головой. – Бедняга! Ему действительно так казалось. Он думал, что это верх крутизны.