Текст книги "Жизнь моя"

Автор книги: Мишель Пейвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Рассеченная в пещере голова начала пульсировать в унисон с коленом. Он заставил себя лежать неподвижно и думать.

Очевидно, ему нельзя здесь оставаться. В марте туристы не ходят этой тропой, и он был уверен, что охотники тоже. Конечно, можно воспользоваться мобильником, который, к счастью, лежал у него в кармане жакета. Но, дьявольщина, его едва ли можно было достать, не разбередив связку. Так что придется забыть об этом.

Сколько идти до мельницы? Должно быть, мили две назад, к главной дороге, потом еще мили полторы вниз, к мельнице. Итого четыре мили пути. Которые, будучи на двух ногах, легко преодолеть за час. Но ковыляя с подпоркой… Дай Бог ему вернуться в полвосьмого, если не позже.

«А может быть, к тому времени, – пропел фальшивый голосок в голове, – Антония уже соберется и уедет».

Он приказал голоску заткнуться и начал оглядываться в поисках подпорки.

Спустя час он был всего лишь на полпути к главной дороге, а уже начало темнеть. Подпорки помогали ему, но они были недостаточно длинными, поэтому передвигался он медленно. И адская боль. Пульсация в его голове показывала время с удивительной точностью.

Патрик остановился передохнуть, отметив про себя, что температура резко упала. Глядя в темнеющее небо, он гадал, будет ли ночью луна. Если нет, совсем плохо.

Он отгонял мысль о том, чтобы позвать на помощь. Кого позвать? Антонию? У нее только местный номер, оба его телефона бесполезны, у месье Панабьера вроде бы стоял телефон, но он, о чем любили позубоскалить в деревне, никогда не брал трубку.

Понимая, что это бесполезно, он вынул мобильный и попытался набрать номер мельницы. Ничего не случилось. Он попробовал опять – с тем же успехом. Он проглотил нервный смешок: это научит тебя с уважением относиться к технике.

С величайшим трудом он сделал еще несколько шагов. Вскоре до него дошло, что никто не знает, где он. Вот ведь черт! Никто не знает даже, что он во Франции. Он не заходил в магазины, он ни с кем не сталкивался, а после того, как Нерисса забрала «дискавери», маловероятно, что у кого-то вызовет ассоциацию с ним взятая напрокат машина, оставленная на дороге. И конечно, он ничего не оставил в доме, чтобы обозначить, куда направил свои стопы.

Потрясающе! На этот раз он действительно влип. Как он обычно говорил на пижонском ранчо, перед тем как они выходили на экскурсию? «Всегда сообщайте кому-нибудь, куда вы идете, всегда берите с собой много воды и никогда не ходите в одиночку».

Он внезапно вспомнил колли, виденную неделю назад, копошащуюся в ворохе листвы.

«Почему колли?» – подумал он и начал смеяться.

Глава 33

Антония вернулась на мельницу около четырех и обнаружила ее открытой.

Быстрый просмотр почты показал, что от Патрика ничего не было. И, что еще хуже, на автоответчике не было сообщений.

Она подавила вспышку раздражения. «Позвони мне», – сказал он. Конечно, сам он позвонить не мог!

Потом она подумала о Моджи и одернула себя. У него были другие дела, о которых приходилось думать.

Официального вида конверт из Парижа оказался от французского юриста Дебры Суинберн. Из текста письма следовало что, если она, Антония, останется на мельнице хотя бы до одной минуты первого, то она будет выселена в принудительном порядке. Антония бросила письмо в мусорную корзину. Если Дебра желает тратиться на юристов, которые сообщают то, что и так известно, то это ее, Дебры, проблемы.

Но в том же конверте лежала записка от самой Дебры, которая ее отрезвила. Она была написана от руки с большим старанием, и датирована предыдущим днем. «Я думаю, вам будет интересно узнать, что моя дочь пыталась покончить с собой. Я надеюсь, вы удовлетворены тем, что вы сделали. Дебра Суинберн».

Чтобы попасть в конверт курьерской почты, записка должна была быть отправлена по факсу из офиса Дебры в парижский офис. Антония нашла такую дотошную недоброжелательность удивительно пугающей.

– Нет, Дебра, – прошептала она, – я не удовлетворена. Но не беспокойся. Ты получишь, чего хочешь. Через восемь часов ты победишь, а я уеду.

Восемь часов… Чего она может добиться за восемь часов? Для поиска в подвалах потребуется в пять раз больше времени.

Она устало подошла к холодильнику за пивом и нашла новую наклейку – рядом с Кассием. Патрик? Патрик был здесь и оставил записку?

Почерк был ужасен. Она смогла разобрать написанное с большим трудом: «Антония! Я говорил всерьез. Каждое слово. Патрик». Что он имел в виду – «Я говорил всерьез»? Что говорил, о чем? И когда он был на мельнице? Куда он ушел? Улетел обратно в Лондон или он все еще в деревне?

Она почувствовала укол беспокойства. С ним все в порядке? Этот ужасный почерк… Потом она вспомнила, как Моджи говорила ей, что он снова учился писать из-за ожога руки. Выходит, такие каракули нормальны для него?

Она позвонила ему в деревню, но ответа не получила. Тогда она позвонила в Лондон – снова без ответа. Набравшись решимости, она позвонила в Палату, где ее уже начали узнавать. «О нет, мисс, мы ничего не знаем, – устало ответили ей, – и если вы найдете мистера МакМаллана раньше, то было бы неплохо сообщить ему, чтобы он с нами связался».

– Возможно, ничего страшного, – говорила она сама себе, опуская трубку. Возможно, он просто игнорирует телефонные звонки: Моджи, отставка, и все остальное. Возможно, он сейчас в Лондоне, за долгим, поздним ланчем с Нериссой.

Строго приказав себе не драматизировать, она взяла газовую лампу, купленную в Тулузе, и спустилась в подвал, чтобы начать поиски. У нее оставалось семь с половиной часов. И никто, даже Патрик, не должен помешать этому.

Пятью минутами позже она поднялась обратно, накинула жакет и пошла к его дому. Она должна была знать, в деревне он или нет.

* * *

…Когда Патрик пришел в себя, он лежал на боку под дубом у входа в пещеру, у источника. Он не помнил, как попал сюда, хотя, краткий осмотр позволил ему заключить, что на этом самом месте он упал и разбил свои часы, поскольку они показывали девять пятнадцать.

Девять пятнадцать? Но что произошло в промежутке? Может, голова пострадала больше, чем он думал? А может, он просто решил немного поспать?

Забавное местечко для сна. И холодное. По-настоящему холодное. Нет ли где-нибудь поблизости сугроба из листьев? Он вспомнил, как совсем недавно по колено утопал в сухих шелестящих листьях. Было бы лучше, если бы он остался вздремнуть там.

А, черт с ними! Он слишком устал, чтобы сейчас об этом беспокоиться. И голова болит нестерпимо.

Спустя некоторое время возле него нарисовался Ипполит – он тыкался в него теплым влажным носом. Патрик велел ему привести Антонию, и лошадь послушно ускакала. Патрик не был уверен что он понял его слова.

Пегас, пожалуй, был бы лучше. Кроме того, он мог летать, что делало его гораздо более быстрым, чем Ипполита, с его короткими ногами.

Он попытался найти Пегаса среди звезд. Когда-то давно он увидел это созвездие в книге по астрономии и был удивлен, узнав, что в Северном полушарии оно располагается вверх тормашками. Он обыскал небеса, чтобы найти лошадь, падающую с неба вверх тормашками, но так и не нашел.

Куски из книги по астрономии всплывали в его мозгу: «Главная звезда в констелляции предполагается в изменчивости… при наблюдении позаботьтесь не забыть о исчезновении…»

Видимо, я забыл об исчезновении, подумал он.

Потом ему пришло в голову, что у констелляции отсутствуют крылья. Только шея, нос да две передние ноги.

«Догадываюсь, мы предполагаем вывести крылья, ага?» – он слышал себя двенадцать лет назад. Он не мог вспомнить, что ответила Антония, но он знал, что вскоре после этого он впервые поцеловал ее. И она вернула поцелуй.

Постепенно тьма вокруг него наполнилась маленькими крылатыми лошадьми, валившимися с неба. Он закрыл глаза и полетел им навстречу.

* * *

– У меня на это нет времени, – бормотала Антония, мчась по дороге к дому Патрика.

К ее облегчению, он был освещен, как рождественская елка. Кто-то должен быть там. Но вместо «дискавери» она обнаружила синюю машину от Хертца, припаркованную вперед номерами.

Это не могла быть Нерисса, подумала она озадаченно. «Ниссан» – не ее стиль.

Она позвонила, но ответа не дождалась. Тогда она заметила, что дверь не заперта.

– Патрик? Нерисса? – позвала она и, осторожно толкнув дверь, вошла внутрь.

На кухонном столе она нашла россыпь мелочи, несколько ключей, билет компании «Эйр Франс» и мятый комок квитанций на аренду машины. Машина была взята на имя Патрика. Теперь, по крайней мере, она знала, что он еще где-то здесь, поблизости.

Но где?

Потом она заметила, что дверь холодильника слегка приоткрыта.

Очевидно, уже несколько часов, поскольку включилась программа разморозки. На полке стоял пакет молока с неровно оторванным краем, коробка крекеров и банка арахисового масла с торчащим из нее ножом. Выглядело это так, будто кто-то подошел к холодильнику, чтобы достать еду, но на полпути передумал и вообще об этом забыл. Что же случилось с этим человеком? Он был лунатик? Или пьян?

А может, подумала она, у него появился вариант получше, и он в спешке покинул дом. Может, позвонил месье Панабьер и предложил выпить в «Бар-Табак». Может, он и сейчас там.

Она быстро нацарапала записку, попросив Патрика позвонить ей, прижала ее пакетом молока и покинула дом.

Всю дорогу до «Бар-Табак» она бежала. Но Патрика там не оказазалось. Местные жители заверили ее, что он в деревне не появлялся, что он в Лондоне.

У него, наверное, все прекрасно, сказала она себе, возвращаясь на мельницу. Скорее всего он просто ушел прогуляться и забыл о времени.

Была половина седьмого.

Если она собиралась прочесывать подвалы, то это надо было делать сейчас. А с Патриком – она сделала все, что могла. С этого момента пора кончать.

Через три с половиной часа, когда она пыхтела, переворачивая корзины с покрытыми паутиной чрезвычайно тяжелыми бутылками, зазвонил телефон. Она бросилась наверх и схватила трубку в последний момент, когда автоответчик уже выдавал: «Оставьте, пожалуйста, сообщение».

– Где, ты, черт возьми? – закричала она. – Я несколько часов не могу до тебя дозвониться!

– Ах, – сказала Кейт, – так он не звонил?

– Что? Что?

На другом конце линии помолчали. Потом Кейт произнесла:

– Антония, извини. Но мой никчемный муж только что вспомнил, что час назад он получил сообщение от твоего юриста. Ну, от Патрика. Он говорил, это срочно, вот я и подумала, что надо позвонить.

Антония вцепилась в трубку.

– Что он сказал?

– Фил не может точно вспомнить.

– О, Кейт!

– Знаю-знаю, завтра утром он получит шестьдесят ударов плетью. Но он действительно не может вспомнить, кроме того, что это срочно и что Патрик просил тебя перезвонить как можно быстрее.

– Когда? Когда он звонил?

Шепот на другом конце линии.

– Примерно во время ланча. Фил помнит, потому что ел сандвич.

– Ланч… Это было часа два назад.

– Откуда он звонил?

Опять бормотание.

– Прости. Он не может сказать.

Антония прикрыла глаза.

Кейт вздохнула.

– Антония, милая, так продолжаться не может. Почему ты не скажешь ему о своих чувствах?

Она перевела дыхание:

– Потому что я не могу его найти! Знаю, что это звучит нелепо, но я все облазила и нигде его не нашла! Он здесь, я уверена, потому что машина, взятая напрокат, стоит у его дома. Но входная дверь открыта, и дверь холодильника тоже… Кейт, а я не могу избавиться от ужасного чувства, будто что-то случилось.

Вновь наступило молчание. Затем Кейт сказала в своей чрезвычайно прагматичной и деловой манере:

– Я не буду просить тебя, чтобы ты не беспокоилась, – вряд ли это поможет. Но когда я разговаривала с твоим парнем по телефону на прошлой неделе, мне он показался довольно разумным. Господи, Антония, он же юрист! Он сам о себе позаботится. И он не мог уйти далеко без машины!

– Верно, – с надеждой произнесла Антония.

Кейт выдержала паузу.

– Короче, если он не объявится до полуночи, звони в полицию.

Когда Антония повесила трубку, мельница показалась ей очень темной и тихой. Она стояла у холодильника, гадая, что делать. Время приближалось к одиннадцати, а она поверхностно прочесала подвал, который, чего она и опасалась, оказался полосой препятствий из пустых бутылок и других непонятных вещей, о назначении которых она даже не догадывалась. Это место должно было быть раем для Майлза, он мог спрятать кантарос где угодно. А у нее было чуть больше часа, чтобы его найти.

Или, рассматривая другую возможность, у нее было чуть больше часа, чтобы карабкаться в надвигающейся темноте по замерзшему склону горы, в то время как мужчина, которого она пытается найти, возможно, благополучно ужинает с невестой в Сент Эвлали, в ресторане, отмеченном тремя звездочками в Мишлене.

Она устало села у стола и встретилась глазами с задумчивым взглядом Кассия с открытки.

– Но ведь дело не в этом, – мысленно обратилась она к нему. – Дело в том, Кассий, что я должна найти Патрика. И если это означает, что я упускаю последний шанс тебе помочь, то я его уже упустила.

Она вытерла глаза грязными костяшками пальцев.

– Извини, Кассий, – сказала она вслух. – Мы были почти у цели. Мы были близко… так близко. – Она перевела дыхание. – Но я должна это сделать. Ты ведь понимаешь? Из всех людей ты один понимаешь. Я должна убедиться, что с ним все в порядке.

* * *

Патрик блуждал в небе, где-то в районе Бетельгейзе, и было ужасно трудно избежать столкновения с Луной. Она менялась, резко поднимаясь перед ним: огромный изменчивый серебряный диск, слепящая яркость которого безжалостно сверлила его больную голову.

Потом кто-то тряс его за плечи, и Луна превратилась в газовую лампу. Внезапно он осознал, что рядом с ним на коленях стоит Антония и зовет его по имени.

– Антония, – пробормотал он, пытаясь сесть, что вызвало разряд молнии в черепе.

– Какого черта ты здесь делаешь?! – кричала она, схватив его обеими руками за плечи.

– Я был…

– Посмотри на себя! Ты весь в крови! Лицо как бумага! Почему ты, никому не сказал, куда идешь? Даже записки не оставил!

Она нашарила в кармане носовой платок и бросилась в пещеру, к источнику. Потом вернулась обратно и начала грубо стирать кровь с его лица. Ее руки так тряслись, что большая часть воды попала ему на шею. Он попытался отобрать у нее носовой платок, но она шлепнула его по руке.

– Что же с тобой произошло? – спросила она.

– Голова не моя, – пробормотал он, – и в колене стреляет. Господи, как хорошо увидеть тебя, я…

– Твое колено?! – воскликнула она. – Боже правый, не могу поверить! Насколько я помню, у тебя и двенадцать лет назад были проблемы с мениском. Неужели нельзя было обратиться к врачу?!

Он засмеялся.

– Ты же не собираешься сейчас распекать меня за это?

– Идиот! Это не смешно. Я думала, ты умер! Я думала, ты упал с утеса! Какого хрена тебя сюда понесло?

Она ругалась, как сапожник, больно сжимая плечи Патрика обеими руками. В серебристом свете луны ее лицо было бледным, глаза блестели от слез, а губы – белые, как мрамор. Она выглядела изумительно.

Он ей так и сказал.

Она засопела и вытерла нос тыльной стороной ладони.

Он коснулся ее щеки.

– Не плачь. – Он попытался сесть, игнорируя железные обручи, сжимающие череп. – Антония…

– Не двигайся, – сказала она, толкая его вниз. – Я иду за помощью. Лежи здесь. Я быстро.

Он схватил ее за запястье.

– Постой, сперва я должен тебе сказать кое-что. Это важно.

– Что?

Он подыскивал слова. Черт, его снова начинало уносить. Он знал, что должен сказать ей что-то, он знал, что это «что-то» невероятно важно, но не мог вспомнить, что именно. Вместо этого он спросил, получила ли она его сообщения.

– То, что на холодильнике?

– Нет-нет, другое. По телефону.

Она озадаченно посмотрела на него.

– Ты оставлял сообщения?

– О Боже, ты их не получила… Именно поэтому я и пришел сюда.

Снова она выглядела озадаченной, и он вспомнил, что надо говорить.

– Я ждал тебя, – произнес он. – Ты не ответила на мои сообщения, но я знал, что ты придешь сюда, чтобы попрощаться. Я имею в виду, не со мной, а… – Он глубоко вздохнул и начал снова. – Антония, я все бросил на полпути. Нельзя оставлять все на полпути…

Он с недовольством осознавал, что есть гораздо более простой способ все это выразить, но его мозг отказывался подсказать ему какой.

Потом он почувствовал, как Антония обнимает его за плечи и кладет его голову себе на грудь, как теплой рукой она убирает его волосы со лба и как ее дыхание согревает его щеку. Она нагнулась к нему, и он уловил мятный запах от ее волос.

– Патрик, – мягко сказала она, – теперь все в порядке. Я поняла.

Он почувствовал себя очень усталым.

– Мы пустили все на самотек. – пробормотал он. – Теперь с этим покончено, Антония.

– Я знаю, – шепнула она, и он ощутил прикосновение ее губ к своим, и соленый привкус ее слез. – Теперь это кончилось. У нас все будет хорошо. У нас обоих все будет хорошо.

Он открыл глаза, и их глаза встретились. Впервые за двенадцать лет он знал, что это правда.

Глава 34

Окрестности Тразименского озера, Умбрия, 1 марта 40 г. до Рожества Христова

Тацита не знала, что будет делать, если Кассий откажется видеть ее. Она ходила по сараю, напрягаясь каждый раз, когда слышала шаги во дворе. Но она обманывалась. Это была лишь капель, капель от тающего снега, да случайный удар падающих с карниза сосулек.

Даже если он придет прямо сейчас, времени у них будет немного. Через двор, в полуразрушенном доме на ферме, еще спал ее муж, измученный страхами ночного бегства через холмы. Но она не могла рассчитывать, что это надолго.

Только бы он пришел! Как никогда раньше, ей необходимо было увидеться с ним. Он должен был узнать правду, перед… перед тем как умрет.

Она все еще не могла в это поверить. Фенио сказал ей об этом после полуночи, когда их маленькая группа наконец достигла заброшенной фермы. Старый раб не мог справиться с собой, и все вышло наружу. Он расплакался, как только сказал ей.

Но она была слишком поражена, чтобы плакать. Какой же дурой она была, чтобы не понять, какую цену он заплатит за их спасение! Какой дурой! Хотя, возможно, в своем отчаянии она не могла ничего видеть. Думая об этом, она пролежала всю ночь без сна, пока остальные вокруг нее спали там, где упали, прямо на соломе.

За час до рассвета она тихо встала, вышла из дома, пересекла грязный двор и прошла к сараю, где Фенио развел огонь.

– Да, – сказал он ей. – Я передал своему господину, что она хочет его видеть. Но я не знаю, каков будет ответ.

Она должна терпеливо ждать. Но она не могла терпеливо ждать.

При свете жаровни она вымылась так чисто, как могла, уложила волосы и постаралась разгладить наиболее мятые части одежды. Это было жестокой пародией на те опрометчивые весенние ночи, когда, больная от волнения, она выскальзывала из отцовского дома и бежала не чуя ног в его объятия.

Шаги во дворе.

Он был здесь, стоял в дверном проеме и бесстрастно смотрел на нее.

– Ты хотела видеть меня, – сказал он. – Я не могу оставаться здесь долго. Это слишком опасно.

Она поднесла руку к горлу. Она не могла найти слов.

Выглядел он великолепно: под генеральским плащом тяжелой багряной шерсти скрывался панцирь из позолоченной кожи с застежками из бронзы. Сапоги были отделаны серебром. Она представила его скачущим на коне во главе легиона. Высокий, прямой, пугающе сдержанный.

После первого долгого взгляда он без церемоний спросил, не желает ли она вина. Она согласилась. Ей нужно было расслабиться.

Он направился к столу у жаровни, и она увидела, что его хромота усилилась за эти годы. Она следила, как он наливает вино в бронзовые кубки, как разбавляет его горячей водой из кувшина, как ставит ее кубок на стол, избегая смотреть на нее.

«Он даже не желает прикоснуться ко мне», – подумала она. Ее сердце сжалось. Она держала кубок обеими руками и хмурилась.

– Твои дети, – сказал он наконец, – они с тобой?

Она подняла кубок и сделала большой глоток. Это было хорошее вино. После кислой поски оно имело вкус амброзии. Она чувствовала, как тепло разливается внутри.

– Близнецы – в поместье моего брата, – сказала она. – Со мной только мой старший.

Он кивнул.

– Это хорошо. Тяжелая была прогулка.

– Гай…

– Тебе надо окольными путями пробираться к Путеоли, – сказал он, по-прежнему не глядя на нее. – К Сполетуму не приближайся. Там собираются наши силы для последнего удара. Как доберешься до Путеоли, плыви кораблем в Коринф. Оттуда – перешеек…

Она осторожно поставила кубок, гадая, как начать.

– …и другим кораблем плыви до Афин. Но помни: не пытайся обогнуть перешеек морем. В это время у Пелопоннеса самые сильные штормы. И езжай в Афины, не в Александрию и не в Эфес…

Он осушил свой кубок и, поставив его, вытер рот ладонью.

– Я отдам тебе своего раба, Фенио. Он будет следить, чтобы ты четко все выполнила. Он присмотрит за тобой. – Он помолчал. – Мой отец дал мне его, когда я был мальчиком. Можешь ему полностью доверять. Он тебя не оставит.

Долгие годы назад, когда она лежала в его объятиях, он рассказывал ей о шутках, которые он обычно разыгрывал с Фенио, когда ему было десять. Он думает, она об этом забыла?

– Ты не можешь отдать мне Фенио, – сказала она. – Он – твой…

– Не беспокойся, мне… – Он оборвал себя.

Она знала, что он собирался сказать: «Раб мне больше не понадобится. Там, куда я собираюсь». Она не могла больше этого выносить.

– Гай, я не дам тебе этого сделать!

Он кинул на нее взгляд.

– Что ты имеешь в виду?

– Я знаю, что должно с тобой случиться. Я знаю, что ты собираешься сделать.

Его лицо стало жестче.

– Кто тебе сказал? Кто?

– Это неважно.

– Этот проклятый критянин! Я ведь строго запретил ему что-либо говорить!

Она заламывала руки:

– Я такая дура. Я не думала… Ты должен мне поверить. Мне казалось, что с твоим-то званием тебе не грозит… Какая же я была дура!

Он неловко ждал, пока она возьмет себя в руки.

– Извини, – прошептала она. – Это все вино. Я к нему не привыкла.

Она подошла к столу, сделала еще глоток и поставила кубок на место. Потом сказала:

– Мне надо, чтобы ты кое-что знал.

– Я не желаю…

– Мне надо, чтобы ты знал, – отчаянно повторила она, – что я никогда не любила ни одного мужчину, кроме тебя. Я никогда не переставала любить тебя, Гай. Это правда.

Он выглядел ошеломленным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом снова закрыл его. Наконец он произнес:

– Не знал…

Она подошла к нему и взяла его за руки. Они были грубыми, загорелыми и покрытыми шрамами – руки солдата. «Красивые», – подумала она.

– Прекрасно, теперь знаешь.

Его руки сжали ее.

– Тацита… Ты не изменилась.

– Ты тоже.

Так они стояли долго. Потом он развернул ее и крепко прижал к себе. Она положила руки ему на плечи и закрыла глаза, ощущая тепло – его тепло – вокруг себя. До нее долетел слабый запах винного осадка, который он использовал для своих чернил. В одно мгновение она вернулась в гробницу в Порта Капена. Она не могла этого вынести.

– Это несправедливо, – отрывисто сказала она, – мы должны быть счастливы.

– Нет, Тацита, – прошептал он в ее волосы. – Не в этой жизни.

– А ты думаешь, есть другая?

– О да.

– Звучит по-критски.

– Ты обычно поддразнивала меня, называя крестьянином. Помнишь?

– Нет.

Он взял ее лицо в ладони и заглянул в глаза. Его собственные глаза были такими же светлыми и яркими, какими она их помнила всегда, и трудно было выносить их взгляд долго.

Он сказал:

– Мне понадобились годы, чтобы понять: то, что я чувствовал к тебе – то, что я чувствую сейчас, – это и есть то доказательство, в котором я всегда нуждался.

Снаружи упала сосулька. Они оба вздрогнули.

– У нас мало времени, – сказал он. – Скоро проснутся остальные.

Она почувствовала нарастающую волну паники при мысли о том, чтобы его оставить. Ей надо было еще многое сказать ему, а она только начала. Если их прервут, как она это вынесет?

Она снова положила руки ему на плечи.

– Гай, есть еще одна вещь, которую я должна тебе сказать. Ты должен понять, почему я оставила тебя.

К ее тревоге, он покачал головой.

– Я не желаю знать. Это больше неважно, это…

– Это важно, – настаивала она, – я пыталась сказать тебе раньше, но…

– Я знаю, я отослал назад твое письмо. Прости. Это было неправильно.

Она отмахнулась.

– Я не могу не сказать тебе, Кассий. Другой возможности у нас не будет, а ты… ты должен знать. Не ради меня, ради себя…

Он озадаченно наблюдал, как она подошла к двери и тихо позвала Фенио. Через несколько секунд раб явился, мягко подталкивая впереди себя мальчика. Потом старый критянин ушел нести дежурство на улице.

Тацита отвернулась от Гая, который стал неподвижен. Она положила руки на плечи мальчика и просто сказала:

– Это мой сын Титус.

Титус бесстрашно вышел вперед, простер руки и поблагодарил генерала за спасение их жизней.

Гай не двигался. Он стоял, опустив руки, глядя в лицо двенадцатилетнего мальчишки, в его необыкновенные серые глаза – его собственные глаза! – глядящие на него.

Потом он поднял голову и посмотрел на нее поверх темных взъерошенных кудрей сына. Его губы приоткрылись, но слова не шли… Он откашлялся. Начал снова.

– Почему… почему ты мне не сказала?

Она облизнула губы.

– Как я могла? Ты попытался бы меня остановить. Ты бы дал себя убить.

Она наблюдала, как он принимает эту правду, как и правду того, о чем она умолчала. Если бы ее отец узнал, что она, его единственная дочь, носит под сердцем ребенка провинциального офицера, он убил бы и ее тоже.

– И ты никогда не догадывался? – спросила она.

Он ошеломленно покачал головой.

– Иногда мне приходило в голову, конечно, Но я думал… я думал, я бы узнал. Я думал, такие вещи можно почувствовать. Каким-то образом.

Ее глубоко задело проявление невежества у такого умного человека.

Титус переводил взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что происходит, и хмурясь, потому что ничего не понимал. Он выглядел точно как Гай, когда злится. Та же оттопыренная нижняя губа, те же сдвинутые прямые брови.

– Оставив меня, – медленно произнес Гай, – ты спасла мою жизнь. И свою. И его. Все три наши жизни. – Он помолчал немного. – А я думал, ты была малодушной! Что ты оставила меня под принуждением.

Тяжелой походкой он подошел к стулу и сел, вытянув перед собой больную ногу. Заинтригованный, Титус спросил:

– Ты ранен, господин?

Гай посмотрел на него.

– Давно.

– Болит?

– Временами… Подойди ближе… Титус.

Титус приблизился.

Гай взял руку мальчика в свою руку. Хмурясь, он держал ее, изучая, словно экзотическую хрупкую вещь, которая должна остаться в его памяти. Наконец он сказал:

– Титус, твои пальцы в пятнах от чернил.

Титус слегка улыбнулся.

– Как и у тебя, господин.

– Да. Я писал допоздна.

– Везет тебе, господин. Моя мать не дает мне сидеть допоздна.

Гай не выпускал руку мальчика.

Титус облизал губы:

– Ты левша, господин.

– А ты наблюдателен, Титус.

– Я заметил, потому что сам левша.

Гай мягко взял мальчика за плечи и посмотрел в лицо.

– А что ты пишешь? Гм… Ты пишешь стихи?

– О нет, господин. Я пишу пьесы.

– Ах пьесы… – Он кивнул. – Это хорошо.

– Отец так не думает. Он говорит, писать – не серьезное дело, и я, когда вырасту, стану чиновником, но я не хочу. Я буду драматургом.

– Этого пути и держись.

– То же мне говорит мать, когда отца нет рядом. – Он бросил на Тациту вопрошающий взгляд, чтобы убедиться, не переступил ли границ.

Она ободряюще кивнула и попыталась улыбнуться.

– Твоя мать права, – произнес Гай. Их взгляды встретились над головой мальчика.

Она сказала:

– Я должна была отослать его на всякий случай. Ему надлежало быть с близнецами у моего брата в…

Титус закатил глаза:

– О, мама!

– Но я не могла. Я не могла вынести разлуки с ним.

Гай спросил:

– Ты ему скажешь?

– Конечно. Когда ему исполнится семнадцать.

Он кивнул.

– Что ты мне скажешь? – спросил Титус.

– Секрет, – ответил Гай.

– А почему ты не откроешь мне его сейчас?

– Потому что это слишком опасно. Не только для тебя, но и для твоей матери.

Титус недовольно выпятил нижнюю губу. Тацита знала этот взгляд. Он означал озабоченность. Гай тоже заметил его и мягко сказал:

– Но вместо этого я хочу подарить тебе кое-что.

Титус с надеждой взглянул на него.

Гай развязал мешочек на поясе и вынул бронзовую чернильницу.

– Ой, гляди-ка, это ж сова! – воскликнул Титус в восхищении.

– Да, сова, – кивнул Гай. – Какое-то время ты будешь в пути, и эта вещица понадобится тебе.

Он снова порылся в мешочке и на сей раз извлек маленький бронзовый футлярчик – Титус знал, что в таких держат бумагу, чтобы она не мялась.

– Здесь немного бумаги, – сказал Гай. – Перо у тебя есть?

Титус нетерпеливо кивнул.

– Хорошо. Тогда начинай.

Он вложил чернильницу и футляр в руки Титуса и накрыл их своей рукой. В эту минуту было больно смотреть на его лицо…

– Держи это всегда при себе, – сказал он тихо. – Это для записи тех мыслей, что придут тебе в голову. Иначе ты их забудешь. Поверь мне. Я знаю.

Титус взглянул на него.

– Ты тоже так делаешь, господин? Держишь свои мысли при себе?

– Да, всегда.

– Всегда, – повторил Титус с удовлетворением.

– Есть секрет, как открывать чернильницу. Дай-ка я тебе покажу…

Тацита наблюдала, как склонились друг к другу две головы – одна светлая, другая темная, и обе непослушные. Титус был нахмурен и тяжело дышал ртом. Его рука лежала на предплечье отца.

Внезапно Гай поднял голову и встретился с ней взглядом. Его глаза блестели.

– Спасибо, – прошептал он.

Она ответила ему слабой улыбкой.

Титус серьезно сказал:

– Я читал все твои стихи, господин. У мамы всегда с собой книга. Лично я больше всех люблю одно, про Пегаса. Когда я вырасту, я напишу пьесу о Пегасе и Беллерофонте, но изменю концовку. Все говорят, что Беллерофонт потерял Пегаса навсегда, но, клянусь, это неправда, они встретились и стали лучшими друзьями.

– Ты пиши так, как, по-твоему, это происходило. – сказал Гай. – Это всегда самое лучшее.

За дверью кашлянул Фенио.

Тацита затаила дыхание. Пора было уходить.

Гай в последний раз коснулся плеча сына. Потом провел рукой по его черным взъерошенным кудрям:

– Титус… – сказал он.

– Да, господин.

– Обещай мне, что ты напишешь эту пьесу.

Титус посмотрел на него и улыбнулся.

– Обещаю, господин. – Он закусил губу, а потом добавил:

– Когда я это сделаю, господин, ты прочтешь ее и честно скажешь, что думаешь?

Тацита зажала рукой рот.

Гай стоял, глядя на сына с неутолимой тоской. Еще раз он коснулся кудрей мальчика. Потом заставил себя улыбнуться и произнес:

– Я хочу этого, Титус. Очень хочу.

«Я этого не вынесу», – подумала Тацита. Она подошла к Гаю и быстро сказала:

– Пойдем с нами. Дождись ночи и уходи.

– О да! – воскликнул Титус.

– Я не могу, – ответил Кассий.

– Почему же… – начала она.

– Это невозможно. Ты знаешь.

– Нет, не знаю!

– Тацита, это навлечет опасность на всех вас.

Она опустила голову. Она не могла продолжать из-за слез.