Текст книги "Жизнь моя"
Автор книги: Мишель Пейвер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
Лез Лимоньерс потрясающе отличался от того, каким был двенадцать лет назад. Он был заново отделан с дорогой простотой от дизайнера и являл собой рай приглушенного – этрусского – красного цвета, с мягким освещением, успокаивающими тропическими растениями, с фрагментами абстрактной скульптуры, расставляющими местные акценты. Эффект был умиротворяющий и приветливый.
Определенно, не Дебра, кисло подумала Антония. Потом она вспомнила проявленную Деброй доброту в «Бар-Табак» и почувствовала неловкость.
– Вон она, – прошептал Джулиан, продвигая Антонию в угол за огромной пальмой, где округлая фигура в черном замерла на фоне французского окна.
Моджи должна была заметить их отражение в оконном стекле, но ее спина оставалась решительно развернутой.
«Ах, прекрасно, – подумала Антония. – Еще кое-кто, кто не особенно рад меня видеть. О чем, черт возьми, я буду с ней говорить?» На помощь Джулиана можно было не рассчитывать. С легкостью закаленного завсегдатая вечеринок он уже испарился.
Потом девушка обернулась, и Антония задохнулась от жалости.
Это было похоже на встречу с самой собой в параллельных мирах. В ее возрасте она могла легко сделаться такой же, если бы не кинулась в работу, как в спасение. Бывали времена, когда ей хотелось сказать: «К черту все! Я больна, я жирная и уродливая, так почему бы не стать еще жирнее и еще уродливей?»
Девушка у окна ничем не напоминала маленького забавного гоблина, который бегал за ней по пятам в Серсе. Она выглядела как проститутка. Обтягивающие черные леггинсы на выпирающих бедрах, огромная черная рубашка из искусственного шелка, у воротника испачканная косметикой. Ее лицо было бледным и одутловатым, глаза подведены черным под такими же подведенными черным бровями. Тусклые сальные крашеные черные волосы до плеч усеяны перхотью, которую она, очевидно, вычесывала, поскольку пробор был в свежих чешуйках.
Антония вспомнила, как она ненавидела фальшивую веселость в этом возрасте.
– Ты выросла, – ровно сказала она.
Моджи моргнула.
– Да, я действительно выросла. – Она говорила гнусавым носовым звуком, часто аффектируемом состоятельной молодежью. – Вы тоже изменились. Где же ваши яркие цветы и попугайные серьги?
– Я выкинула их давным-давно. Я не ношу больше украшений. – Сказав это, она заметила дешевые колечки из серебряной проволоки, которыми были унизаны пухлые пальцы. Моджи поймала ее взгляд и подняла подрисованную бровь.
– Слишком дорого, – пояснила Антония. – Я должна экономить деньги.
Снова сопение.
– Папа говорит, что вы здесь из-за этого. Чтобы продать мельницу.
– Если удастся. Как твои дела?
– Как мои дела?
– Почему ты здесь? Тебе нравится все время возвращаться в долину?
Моджи закатила глаза.
– А вам бы понравилось в моем возрасте?
– В твоем возрасте мне ничего не нравилось.
Моджи бросила не нее подозрительный взгляд: не шутит ли она.
Неловкое молчание.
Внезапно Антония ощутила симпатию ко всем, кто пытался вовлечь ее в разговор в ее юные годы. Она не имела представления, что нравится, а что не нравится Моджи, и немного было смысла в попытке это узнать. Она была бы встречена лишь стеной недоверия. Чертов Джулиан! Он что, думает, что она социальный работник?
– Знаете, – небрежно сказала Моджи, – ведь Майлз тоже здесь.
Антония приняла это не моргнув глазом. Во всяком случае, она надеялась, что это так.
– Это правда, – продолжала Моджи, наблюдая за ее лицом. – Мама привезла его пепел и развеяла над ущельем. Подумать только! Когда вы там, на этой старой мельнице, деловито выбиваете пыль, вы счищаете маленькие кусочки моего брата.
Антония сделала большой глоток Мерло.
– Я никогда не выбиваю пыль.
Это вызвало новое фырканье, немного менее воинственное, чем предыдущее.
Значит, Джулиан выражался буквально, когда говорил, что Дебра чувствует себя ближе к сыну в Ля Бастид. Майлз вернулся в ущелье… Майлз… В ущелье…
Она почувствовала жар и начала задыхаться, как будто перед обмороком. Шум толпы стал оглушительным, этрусские стены понеслись вниз, на нее.
Подошел официант с подносом, и она взяла свежие бокалы для себя и Моджи, предварительно одним глотком опустошив большую часть своего. Она злилась на себя за то, что поддалась эмоциональному шантажу со стороны Джулиана. Кто он такой, что она должна подвергать себя этому? И кто дал им право заставлять ее чувствовать себя незваным гостем? Здесь, в этой долине, которую она когда-то так любила!
– Антония Хант, как странно! Что вас привело сюда? Вы надолго? Никогда бы не подумала, что мы увидим вас здесь.
Почему же нет, черт побери! У нее столько же прав быть здесь, как и у них. Это прозвучало так, словно она совершила какое-то преступление.
Словно вызванный ее мрачными мыслями, в поле ее зрения попал Патрик. Он беседовал с месье Панабьером, нагибаясь, чтобы сравняться ростом со стариком. На нем были брюки в рубчик и толстая рубашка-поло в приглушенных пятнах цвета морской волны, и выглядел он усталым. Он моргал, как будто свет резал ему глаза.
Пора уходить.
К несчастью, она не видела никого на расстоянии вытянутой руки, кому можно было бы сбыть Моджи. Она не могла просто бросить ее. Она слишком хорошо помнила этот ужас – остаться на вечеринке брошенной и скучной.
– Знаете, – сказала Моджи. – Маме дико нужно, чтобы вы уехали.
– Правда? – откликнулась она с тем самым наигранным оживлением, которое заставляло ее топорщить перья. – Я как раз подумала, что уже пора бы.
– Да не с этой поганой вечеринки, – сказала Моджи, в очередной раз закатывая глаза, – а из деревни. Она хочет, чтобы вы покинули деревню.
Антония обратила к девушке полное внимание.
– Она весь уик-энд в волнении. Рвет и мечет, и называет вас «это создание». Наверное, потому, что вы оговорили моего брата на следствии?
Антония вперила взгляд в свой опустевший бокал.
– Возможно. – Она взяла еще бокал и осушила его. Она думала о Дебре, которая желала ей всего хорошего в «Бар-Табак» и называла ее «это создание».
– Люди такие долбанные лицемеры, – сказала Моджи.
– Это о ком ты? – спросил Патрик, подходя к ним с улыбкой.
– Не о тебе, – быстро ответила Моджи.
Когда она смотрела на него, она сбрасывала лет десять. Больно было видеть это. Значит, это единственное, что не изменилось, подумала Антония. Она все еще сходит по нему с ума.
Она повернулась к Патрику и изобразила то, что, по ее мнению, было легкой улыбкой.
– Очевидно, вы на особом счету, – заметила она.
Он не улыбнулся в ответ.
– Привет, Антония.
Он никогда не имел обыкновения пить, но сейчас он пил мерло. Что-то еще изменилось.
Она наблюдала, как он смешит Моджи, изображая невнятно говорящего поверенного. «А он преуспел, – подумала она, – и в этом нет никаких сомнений. Уик-энды во Франции с главой Палаты. Помолвлен с дочерью судьи…»
Если верить Джулиану, Патрик был восходящей звездой. Он подавал большие надежды и через пару лет должен был получить шелковую мантию.
Она все еще не могла в это поверить.
– Я никак не могу поверить, что ты – юрист, – сказала она, когда Моджи ненадолго оставила их. – Ты же собирался быть врачом, а точнее, психологом, помогать людям. Так что же случилось?
Он ответил ей кривой улыбкой:
– Продал душу дьяволу. – Это прозвучало так, словно было шуткой лишь наполовину.
– Ты получаешь от этого удовольствие? – спросила она.
Он пожал плечами.
– Разве кто-то может все время получать удовольствие от своей работы?
– Боже, ты действительно юрист, – ответила она. – Это был идеально бессмысленный ответ.
Он внимательно посмотрел на нее.
– Зачем ты вернулась, Антония?
Ее передернуло. Она забыла, насколько прямолинейным он мог быть.
– Я же говорила тебе: чтобы продать мельницу.
– И это все?
– Разумеется.
Он кивнул.
Она почувствовала раздражение, обнаружив, что разозлилась.
– Я и знать не знала, что ты здесь, если ты это имеешь в виду.
– Просто любопытно. Только и всего.
Она послала ему болезненную улыбку. Она почувствовала, что на минуту потеряла контроль, – это было неудивительно, учитывая количество выпитого.
Нерисса, подойдя к ним, послала ей короткую улыбку, только потом взглянув на Патрика.
– Рада, что ты это сделал, – сказала она ему, – наконец.
– Я вернусь через минуту – ответил он.
– Что, так скоро? – Она послала Антонии гримасу страдающей подруги. – Он все время работает. Это такая скука!
– Готова поспорить, – ответила ей Антония, получив острый взгляд Патрика.
Нерисса наклонилась к нему с легкой интимностью. Антония почувствовала себя лишней. Время остановилось для нее, с ее черепками и мусорными ямами. Но для Патрика с Нериссой оно переместилось к другим – взрослым – вещам, вроде ремонта дома и помолвки.
Боже, она действительно перебрала. Пора уходить, пока не разбила здесь что-нибудь.
К несчастью, хозяйка дома выбрала именно этот момент, чтобы возникнуть рядом с Нериссой.
– Я так рада, что вы решили прийти! – обратилась она к Антонии с такой теплотой, которая делала все, о чем ей сказала Моджи, вдвойне нереальным. – Судя по тому, что говорит Джулиан, нам просто повезло поймать вас! Ведь вы завтра уезжаете?
Возможно, если бы Дебра не сказала этого, все вышло бы иначе. Возможно, Антония выдала бы несколько любезностей, затем извинилась и ускользнула. Возможно, на следующее утро она улетела бы домой и никогда больше не встретилась с ними.
Но все дело было в том, как Дебра это сказала. С такой холодной уверенностью. Королева долины, ясно предполагающая, что неудобный чужак должен тихо уйти с минимальными разрушениями для ее владений.
Внезапно Антония поняла, что чувствует месье Панабьер, защищая свою ферму от воображаемых захватчиков. Она поняла его потребность стрелять горшками в людей. Она захотела немедленно сделать это.
– Не совсем так, – решительно ответила она Дебре. – Боюсь, мои намерения изменились.
Бокал Патрика застыл на полпути к его губам.
Нерисса пристально разглядывала ее.
Дебра сделала неимоверное усилие, чтобы выглядеть слегка удивленной.
– Ах так, значит, вы не уезжаете завтра?
Антония покачала головой.
– Я решила, что, раз уж я здесь, я могла бы остаться еще на пару недель. Кстати, – она улыбнулась, – я подумала: отчего бы мне не поискать, куда Майлз дел кантарос.
Глава 23
Военный лагерь у стен Перузии, февраль 40 г. до Рождества Христова
– Я должен был бы выпороть тебя! – проревел Кассий, когда его кулак встретился с челюстью его адъютанта, заставив того отлететь.
Раскрыв рты, на них изумленно смотрели младшие офицеры. Не часто видели они своего генерала, теряющим контроль над собой. И ни разу до того они не видели, чтобы он поднял руку на офицера.
По крайней мере, некоторые получили от этого удовольствие, мрачно подумал Кассий. Он сжал пальцы левой руки, которая уже начинала ныть.
Квинт Фабий Валенс сидел, моргая, в снегу, из его разбитого носа текла кровь.
– Ты проклятый дурак, – сказал Кассий, стоя над ним. – Удивляюсь, зачем я беспокоюсь о том, чтобы сохранить тебе жизнь. Я должен был казнить тебя, вместо того чтобы увольнять со службы.
Он приказал легионеру увести парня. Затем повернулся и пошел к своей палатке. Рядом с ним другой его адъютант, Акилиан, неодобрительно поджал губы. Без сомнений, он испытывал зуд сказать своему генералу, что, потворствуя предателям, он подает плохой пример для солдат. Особенно если предатель – офицер, который всегда на виду.
Кассий спрятал усталую улыбку. Фабий и Акилиан – оба были яркими, хорошо воспитанными, до нелепости молодыми и все время препирающимися. Они напоминали ему двух маленьких мальчиков, соперничающих из-за внимания отца.
Каждый в своем роде, они оба интересовали его, и ему было жаль видеть, как Фабия уводят. Акилиан был педант и интеллектуальный сноб, но он имел проницательный ум и оригинальный образ мыслей – когда осмеливался его выразить. Фабий, со своей стороны, был слишком мягкосердечен для солдата. У него был острый глаз, чтобы увидеть поэзию войны, но недостаточно крепкий желудок, чтобы переварить ее механику. И как вождь он был безнадежен.
Парня доставили час назад, поймав «на горячем», как радостно сообщил Акилиан, – в тот момент, когда он посылал записку своей невестке в город. Он пытался обернуть ее вокруг рогатки. Старый трюк из книг.
Возможно, подумал Кассий, недостаток оригинальности привел его в такое же бешенство, как и измена.
– Во имя Гадеса, ты думал, это игра? – ревел он, когда парня доставили к нему. – Разрушить свою карьеру? Подвергнуть опасности свою жизнь? Да, жизнь, идиот ты эдакий! Будь я Октавианом, сейчас ты был бы уже пищей для ворон.
Он был преднамеренно груб, задевая чувства молодого человека, чтобы вбить ему немного здравого смысла. Но это не помогало.
Фабий поднял голову и послал ему гордый нераскаянный взгляд, как спартанский герой, взирающий на персов. Возможно, он позаимствовал это из какой-нибудь пьесы.
– Извини, генерал, но у меня не было выбора. Она сестра моей жены.
– Что это за извинение?
– Прости меня, генерал, но думаю, что достаточное.
– Ах, правда? – Кассий язвительно посмотрел на мальчика.
– Если бы у тебя когда-нибудь была жена, – пробормотал Фабий, опустив глаза, – ты бы понял.
Это отрезвило Кассия. Вряд ли он мог отчитывать мальчика за дерзость, когда сам поощрял адъютантов высказывать свое мнение. Но это привело его в шок. Так вот каким они видят его! Древний старый генерал, у которого никогда не было времени на женщин.
– Я думаю о ваших женах и детях, – прорычал он. – Вы, кажется, не понимаете, но отношения стали жестче с началом осады. Это идиотство могло бы убить тебя.
К счастью для Фабия, Октавиан был в отлучке – в Сполетуме, где вопрошал оракула, так что он легко отделался. Именно поэтому Акилиан высунул нос.
Кассий искоса посмотрел на него.
– Думаешь, я был слишком мягок с ним?
– Не мое дело обсуждать, генерал, – последовал решительный ответ.
– А если я тебе прикажу? – парировал Кассий.
Упрямое молчание.
– Это была всего лишь записка, Марк. Не пакет с едой, не оружие, и уж тем более не план побега. Записка. Побуждающая его бедную глупую невестку совершить благородное дело и перерезать себе глотку, пока мы не сделали это за нее. Немного жестоко видеть в этом предательство, ты не находишь?
Длинный острый нос адъютанта покраснел на конце.
– Извини, генерал, но ты приказал мне высказать свое мнение, а оно будет таковым: я не могу согласиться.
Кассий сделал глубокий вдох.
Было утро. Солнце уже давно прогнало туман, и в тысяче футов над лагерем стены осажденного города отливали приятной персиковой терракотой. Угрюмые камни Этрусских ворот выглядели почти мирно.
– Скажи мне, – задумчиво произнес Кассий, когда они протоптали снег к его палатке. – Наша задача здесь не кажется ли тебе иногда странной?
Плечи Акилиана опустились.
Кассий снова спрятал улыбку. Его адъютант ненавидел, когда он начинал рассуждать. Это заставляло его беспокоиться. Казалось, парень не понимает, что Кассий делает это лишь для удовольствия. Чтобы разогнать скуку пяти месяцев осады.
– Нет, генерал, – строго ответил Акилиан, – нисколько.
– Я имею в виду, – продолжил Кассий, углубляясь в тему, – что мы, два провинциала, поддерживаем наследника Цезаря, величайшего патриция из всех, тем, что сидим на заднице, ожидая, пока враждебная партия умрет с голоду.
Упорное молчание. Наконец Акилиан произнес:
– Хотя я задаюсь вопросом об исходе…
– Ммм?
Он выглядел неуверенным:
– Я имею в виду, что случится, когда все это будет позади. Не с Перузией… Со… всем.
Кассий смотрел на обреченный город. Завеса облаков заслонила солнце, и Этрусские ворота потеряли свое розоватое свечение. Теперь это был просто огромный угрюмый каменный блок с горсткой умирающих людей внутри.
– Одно знаю наверняка, – пробормотал он. – Когда все это будет позади, у нас больше не будет Республики. – Он на мгновение задумался. – Может быть, будет Империя. Что-то в этом роде.
У его палатки дежурный сержант вложил ему в руку письмо.
– Прибыло сегодня рано утром, генерал. Из города.
– Из города? – Кассий помрачнел. – Мы ждем сообщения от одного из своих агентов?
– Не знаю, господин, – ответил сержант.
Кассий перевернул письмо чтобы рассмотреть печать.
Звуки лагеря внезапно смолкли.
Снег под ногами качнулся ему навстречу.
Это была ее печать…
Нет. Не может быть.
Ее не могло здесь быть.
В этом обреченном городе, который он разрушит до основания.
Неужели ее муж настолько глуп? Нет, у него должно было хватить ума держаться подальше отсюда. Пристать как банный лист к ее брату, этому непотопляемому пройдохе, который невредимым прошел сквозь все перипетии гражданской войны.
Он понял, что Акилиан и сержант с любопытством смотрят на него. Тогда он свернул письмо так, чтобы они не могли увидеть печать, и спросил сержанта, не знает ли он, кто доставил письмо.
– Офицер из другой части, – ответил сержант. – А может быть, шпион. – Он не был уверен.
– Задержите его, – приказал Кассий и откинул полог своей палатки.
– Генерал, – подал голос Акилиан, собираясь последовать за ним, – я подумал, что сейчас самое время пройтись по спискам…
– Позже, – ответил Кассий. – Меня не беспокоить. Ни по какому поводу.
– Но, господин…
– Позже, – отрезал он и вошел внутрь.
Она в городе, думал он с недоверием. Перед тем как выйти, Фенио поставил жаровню, и Кассий мог чувствовать стойкий жар на лице, но это не приносило ему тепла. Ему было холодно, так холодно…
У него мелькнула мысль, как она там умудряется согреться. Идиотская мысль… Никто не может согреться в осаде, в разгар зимы. Он знал, поскольку и сам был в такой передряге. Он вспоминал холод, который иссушал стены и делал мысли густыми, как замерзающая вода. И голод – жестокую разъедающую боль в животе.
Нет, о чем только думал ее муж, втягивая ее в такой кошмар? Лучше бы она была мертва.
Письмо лежало на столе, рядом с кубком, наполненным финиками. Он не мог набраться мужества, чтобы вскрыть его, и повернул его другой стороной, не желая видеть печати. Эта печать несла слишком много воспоминаний. Образов, которые, как он надеялся, давно канули в Лету.
Гадес с ней…
И проклятье ее супругу – за то, что втянул ее в это!
Люций Корнелий Вер. Последний раз он видел этого человека в ночь ее свадьбы. Он наблюдал, пьяный и неузнанный в охрипшей толпе гостей, как свадебная процессия двигалась к дому Корнелия.
Это было большое, эффектное мероприятие. Все, что нужно, ни на чем не экономили. Жертвоприношения, пшеничные пироги, факельное шествие по улицам…
Как и предписано традицией, два мальчика, возможно двоюродные братья Тациты, вели ее под руки, а третий наивно и торжественно освещал дорогу факелом из боярышника. Ее голова оставалась опущенной и скрытой покрывалом, когда она размазывала палочкой церемониальный жир по дверному косяку в доме своего мужа.
Кассий не мог видеть ее лица. Он наблюдал за ее руками, обвивавшими колонны прядями шерсти. Длинный шлейф огненно-алого покрывала невесты составлял шокирующий контраст с ослепительной белизной туники. Как кровь на снегу.
Все это было безупречно правильно и старомодно. Ее семейство здесь постаралось. Чтобы, подобно им, она вступила в самую суровую, невозвратную форму брака, которая заставляла образованных женщин плеваться и бормотать о порабощении.
Он спрашивал себя, что она думает об этом. Что было у нее на уме? О чем она думала, поступая так? Зачем, зачем, зачем? Он навсегда остался мучим этими вопросами.
Супруг выступил из толпы и произнес речь, приглашающую гостей в дом: высокий сухощавый человек с острым носом и без губ, с остатками рыжих волос поперек веснушчатого черепа.
Существовало поверье, что рыжие волосы несчастливы для жениха, но, возможно, ей казалось, что она может благополучно проигнорировать это. Корнелий был слишком богат и слишком благороден, чтобы его масть представляла проблему.
Корнелий добрался до конца своей маленькой корыстной речи, и повисла тишина. Толпа разделилась. Факелоносец поднял руку и запустил факел мерцающей дугой вниз по улице.
Кассий задержал дыхание.
Согласно примете, это был последний шанс для невесты избежать брака. Если она добудет погасший факел и положит его под брачное ложе, молодожен не доживет до утра.
Конечно, это не более чем старушечья сказка, полузабытые чары ушедших времен, которые никто всерьез не воспринимал. Никто, кроме Кассия. Этой ночью он был всей душой со старухами. Это был последний шанс Тациты. Конечно же, она подкупила кого-нибудь, чтобы подобрать факел!
Сквозь угар дешевого вина он смотрел, как факел катится и стучит по булыжникам. Никто не попытался подобрать его. Не нашлось осторожного раба, подкупленного не желающей брака невестой. Толпа вновь принялась за шутки, ей не терпелось войти в дом и начать свадебный банкет. Он видел, как вспыхивают и умирают последние искры. Едкий дым кусал его глаза. Дым пах желчью.
Корнелий оглядел гостей с напряженной улыбкой.
Затем повернулся и прошествовал в дом.
Она склонила голову и последовала за ним. Ясно, молодожен не собирался утруждать себя, перенося ее через порог.
Дом поглотил Тациту.
Кассий ничего больше не помнил ни о той ночи, ни о днях и ночах, последовавших за ней. Об этом позаботился добрый Бахус. Он взял его за загривок и протащил, пьяного, сквозь первое, мучительное замешательство потери.
– Зачем ты это сделала? – шептал он углям жаровни, как кричал много раз до этого. Зачем? Зачем? Любила ли ты меня когда-нибудь? Или я был просто в диковинку для тебя, грубый ремесленник из провинции? А может быть, тебе хотелось пополнить список своих побед известным именем?
Но как это могло быть, если у нее не было списка побед? Он был первым. В этом он был уверен.
И непохоже было, что ее принудили к этому браку. Тацита была не из тех глупых девушек, которых семья могла втянуть в дело, которого она не желала. Она пошла на это добровольно. Она хотела этого!
Ох, нет смысла снова ворошить прошлое! Он никогда не понимал, почему она сделала это. Он никогда не сможет это понять.
Кассий развернулся и отдернул полог палатки, чтобы дать ледяному ветру привести себя в чувство. Пораженный стражник почти уронил свое копье. Спустя минуту Кассий вернулся и взял письмо.
Как легко оживают воспоминания. Один взгляд на печать – и боль вновь затопила его.
Он пытался перехитрить себя. Он думал, что уже справился с этим. Он сидел на кровати однажды в полдень – теперь уже и не вспомнить, на чьей кровати, и в какой именно полдень, – и, положив гудящую голову на руки, убеждал себя остановиться.
Хватит разыгрывать страдающего от любви дурака. Ведь ты потерял ее. Ну так что же? Ты не первый мужчина, потерявший женщину. От этого жизнь не кончится. Сделай перерыв. Неси солдатскую службу. Это то, за что тебе платят.
И теперь он вернулся туда, откуда начал. И все из-за нее.
Как-то, несколько лет назад, он уже получал письмо от нее. Он был в Риме зимой, наутро после чтений пришло письмо с ее печатью. Он немедленно узнал печать. Он догадался, не открывая письма, что она была в аудитории накануне. Она сидела там и слушала его, обнажавшего свое сердце. Он нашел это необыкновенно оскорбительным. Особенно когда вспомнил стихотворение, которое он читал: «От любви той нет мне исцеленья».
Как это должно было ей польстить! «Так он все еще любит меня!» – должно быть, думала она самодовольно, когда носилки несли ее обратно в дом мужа.
Чтобы вернуть письмо, не вскрывая, не понадобилось никаких усилий. Он едва подумал об этом и никогда не жалел о своем решении. Он и теперь не имел сожалений. Это верный образ действий. Верный. Чего, во имя Гадеса, она ожидала?
А теперь у него другое письмо, такое же, как и первое.
Он стоял посреди палатки, глядя на зажатый в руке лист. Потом быстро сломал печать.
Чтение не заняло много времени. Письмо было коротким и, вероятно, набросанным в спешке. Неприукрашенная просьба к нему: помочь ей и ее семье выбраться из города.
Коротко и по делу. Как это похоже на Тациту! Никаких сентиментальных обращений к прошлому, никаких «если ты когда-нибудь любил меня, подумай обо мне сейчас». Для этого она была слишком горда. Ее письмо не содержало вообще никаких ссылок на то, что однажды было между ними, кроме двух слов, которыми она обратилась к нему вначале.
«Меа vita, – начинала она. – Жизнь моя».
В нем закипал гнев. Как она посмела так обратиться к нему после стольких лет! Как она посмела!
Меа vita – жизнь моя.
Так она обычно называла его, когда они предавались любви в старом склепе у Порта Капена. Она шептала это на его груди: – «Жизнь моя, жизнь моя».
Он как будто почувствовал ее руки на своей спине, ее пальцы, впивающиеся в его лопатки. Влажное тепло ее дыхания на своей коже. Меа vita. Меа vita.
Он порвал письмо и бросил его в огонь.
