Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
16
Борис вернулся в Ниву до рассвета. Тайком прокрался в сад. Мать уже поднялась и бродила по сарайчику. Она передвигалась, не шевеля ни плечом, ни рукой, осторожно переступая с ноги на ногу, словно шла по скользкому льду. При каждом неосторожном движении у нее вырывался стон. Ей надо было еще лежать в постели, но тревога подняла ее на ноги. Матери казалось, что от лежания еще сильнее болит избитое тело, и она встала, думая, что так будет легче. Увидев сына, она тихо спросила:
– Что? Как там?
– Все хорошо. Параска вас ждет. Корову нашу загнали к ней.
– Как это? Не понимаю.
– Партизаны все стадо отбили у гитлеровцев, – объяснил он, подходя к матери ближе. – Ложитесь, мама. Где Верочка?
– Понесла картошку варить к Макару.
Мать прилегла на подстилку, разостланную на сене, и стала рассказывать о том, как вчера всей деревней хоронили семью Корчика. Борис сидел возле матери и молча слушал, выкладывая из корзинки принесенную от сестры снедь. Скоро пришла Верочка с ведром воды.
– Надя говорила: у них вчера под вечер Федос был, болтал, что остался тебя, Борис, поймать, – сообщила Верочка. Она снова начала собираться к Яроцким, проклиная полицейских. – Чтоб им солнце не светило. Развалили печь – ходи теперь варить к соседям.
Борис попросил:
– Передай Наде – пусть придет. Дело есть.
– Скажу, – и сестренка, лукаво усмехнувшись, отвернулась, бросила через плечо: – Знаю, какие у вас дела.
Борис понял, что она хотела сказать улыбкой и этими словами, и погрозил ей пальцем.
Вскоре на огороде показалась Надя. Борис поспешил ей навстречу.
– Борька, милый, ведь Федос же здесь, в деревне… Как ты прошел? Не заметил ли тебя кто?
Она волновалась, в полутьме видно было, как в глазах ее поблескивали яркие искорки.
– Успокойся, дорогая. Попадется на глаза – застрелю. Что он там у вас молол, расскажи, – попросил Борис, прислонясь к стволу яблони.
– Был пьян, проговорился, – зашептала Надя. – Говорил, что хочет тебя выследить и захватить. Приставал ко мне и к отцу со сватовством, сказал: «Подумайте, утром приду».
Гневно насупились широкие брови Бориса, на скулах вздулись желваки. Ненависть к Федосу и за его службу в полиции, и за приставания к Наде кипела в нем. Борис вспомнил Камлюка, свой разговор с ним насчет Игната Бошкина и решил: «Задумали взять отца, а если и сын тут вертится, так и этого заодно…»
– Когда к вам придет Федос, обойдитесь с ним поприветливее. Уговори его, чтоб он приехал сюда под воскресенье. Пригласи к себе.
– Ты что, шутишь?
– Серьезно говорю. Пускай приедет. Постарайся. Увидишь, как мы его славно женим, – он помолчал и, снова вспомнив свой разговор с Камлюком, сообщил: – И о тебе в Буграх речь шла.
– Ты передал Корчику мою просьбу?
– Не Корчику, а самому Камлюку… Он первый заговорил о тебе.
– Не выдумывай. Очень он обо мне помнит!
– Вот неверующая! – улыбнулся Борис и, обняв Надю, притянул к себе.
– Ай, увидят! – испуганно вскрикнула она, взглянув на сарайчик, откуда доносился приглушенный кашель Авгиньи. – Пусти. Стой спокойно и рассказывай.
– Эх ты! Разве я могу быть спокойным, когда ты рядом со мной?! – Борис глубоко вздохнул и, бережно поцеловав Надю, вдруг притихшую и кроткую, как ребенка, в лоб, разнял руки; он некоторое время с задумчивой грустью смотрел в глаза девушки, потом, возвращаясь к рассказу о встрече с Камлюком, сказал: – Все объясню после, вечером. Только знай, большое дело хочет тебе Кузьма Михайлович доверить. Приедут – будут говорить с тобой сами.
– Когда они приедут?
– Послезавтра.
– Ну, как они там? Расскажи.
– Жизнь у них бурная, на третьей скорости мчится. Не проходит дня, чтоб где-нибудь не ударили по врагу. Вот и вчера на большаке дали бой… Коров нивских отбили, оставили в Буграх.
– Так надо сбегать за ними.
– Отца, пошли. Для тебя есть дело поважнее. Отправляйся в Родники и скажи Рыгору, чтоб пришел в Дубраву, под грушу, он знает это место. Там буду его ждать. Только осторожно, не вызови подозрений.
– Перевяжу руку и пойду. Будто к доктору.
– Правильно.
На тропинке показалась Верочка. Молча, не глядя на Бориса и Надю, она с чугунком в руках прошла мимо них в сарайчик.
– Пойду и я. Смотри же – берегись… – тихо, с нежной заботой в голосе, предупредила Надя.
– Забеги к Тихону. Передай ему, чтоб он к бане шел. Я сейчас там буду.
Борис проводил Надю взглядом и направился к сарайчику. У него было очень много дел на сегодня и завтра, поэтому приходилось спешить. Позавтракав, он огородами зашагал к речке. Шел тропкой и внимательно поглядывал вокруг, помня о том, что в деревне находится Федос Бошкин.
17
Сообщение о пребывании Федоса в деревне было не совсем точным. Он действительно намеревался выследить и захватить Бориса, действительно сватался к Наде и собирался ночевать в деревне. Но случилось так, что его планы внезапно были нарушены, и ему пришлось вместе с отцом поехать в Калиновку.
Виновником этой перемены был Язэп Шишка. Вместе с тремя полицейскими он заехал к Бошкиным по дороге из деревни Низки, где чинил расправу над людьми, не выполняющими приказов. Бошкины приняли Шишку радушно, и он, не то растаяв от угощения, не то в каких-то своих целях, пообещал им Помочь получить в Калиновке дом одного из расстрелянных коммунистов.
– Только, если вы хотите иметь дом, вам надо, не откладывая, ехать в Калиновку: господин комендант сегодня вечером будет распределять эти дома. Вы зайдите к нему и попросите, а я тоже замолвлю за вас словечко. Он сделает. Так что собирайтесь и поедем вместе. Завтра будет поздно: во-первых, все будет роздано, а во-вторых, комендант завтра уезжает в командировку.
Бошкины собрались и поехали. Вот почему Федос не ночевал в эту ночь дома.
На другой день в деревне разнеслась весть: Федос женился. Эту новость привезли двое конных полицейских. По приказанию Шишки и по просьбе Игната они примчались из Калиновки, чтобы уведомить об этом мать Федоса и помочь ей подготовиться к приему молодых и гостей. От этих посланцев любопытная Хадора узнала массу разных новостей и почти все эти новости немедленно пустила по деревне. От Хадоры стало известно, что комендант дал Бошкиным в Калиновке большущий дом, что по этому случаю Игнат и Федос всю ночь гуляли на квартире у Язэпа Шишки, что полученный дом требует небольшого ремонта, и потому, чтобы не задерживать свадьбы, молодую привезут пока сюда, в деревню, что невесту Федоса зовут Ядвигой, что у нее много шелковых и шерстяных платьев, есть золотые часы и даже один зуб золотой. Словом, чего только не наговорила Хадора в ожидании прибытия молодых.
Длинный и шумный свадебный поезд прибыл под вечер. Повозок двадцать одна за другой стремительно пронеслись по безлюдной деревенской улице. На них сидели почти одни полицейские; опьяневшие, они вразброд горланили песни, и их охрипшие голоса смешивались с сиплыми звуками нескольких гармоней. Казалось, что это не свадебный поезд, а обыкновенный полицейский отряд едет на очередную карательную операцию.
Боясь показаться на улице, большинство сельчан наблюдало за ватагой полицейских тайком: кто в окно из-за занавески, кто сквозь щели ворот и калиток. Главное внимание было приковано к повозке, на которой ехали молодые. Невеста всем показалась обыкновенной девушкой, не слишком красивой, но и не безобразной. Над нею никто не смеялся, но зато досталось Федосу. Люди потешались, глядя, как пьяный Федос то сонно валился на сено, то, под воздействием отцовского пинка, встряхивался и старался прямо сидеть рядом со своей невестой. Проезжая мимо двора Яроцких, он вдруг начал кричать, что не хочет жениться, даже пытался соскочить с повозки, но отец удержал его, навалившись на ноги. Говорят, будто и дома он еще не раз вдруг порывался куда-то бежать; успокоился он только, когда, окончательно опьянев, свалился с ног.
Гульба в доме Бошкиных продолжалась долго, шум стоял на всю деревню. Когда полицейские перепились, им стало тесно в квартире Игната, и они начали шататься по улицам, беспорядочно стреляя и горланя. Во избежание неприятностей большая часть жителей ушла из деревни, чтобы переждать Федосову свадьбу где-нибудь в поле или в лесу.
Свадьба окончилась поздно ночью. Язэп Шишка помог свату и дочери уложить сонного Федоса на диван и уехал. Он так спешил с отъездом, как будто боялся, что сейчас очнется Федос и спросит: «А дочку свою ты для чего тут оставляешь?»
Но Федосу не было дела ни до Шишки, ни до его дочки, ни до чего на свете. Раскинувшись на диване, он спал так крепко, что никакие просьбы и посулы не сдвинули бы его с места, даже если бы ему обещали не один, а десять домов в Калиновке.
В эту ночь он действительно ночевал дома.
18
Даже Игнат в эту ночь спал не на огороде, а в теплой мягкой постели. Крепко выпив, он забыл обо всех опасностях и проспал до позднего утра. Проснувшись, он схватился за голову: какая беда могла с ним приключиться, если бы в эту ночь на его дом налетели партизаны. Еще больший ужас охватил его во время завтрака, когда в хату вбежала Хадора и сообщила, что сегодня на заре в Низках партизаны убили старосту. Это известие, как ведро холодной воды, протрезвило Бошкиных, испортило их веселое настроение. Испуганная молодая разволновалась. Федос, преодолевая собственный страх, попробовал ее успокоить, но это ему плохо удавалось; он пробыл в деревне до обеда, потом поехал в Калиновку, решив сегодня же найти мастеров и начать ремонтировать полученный дом. Утешать Федосову молодуху и свою жену остался Игнат; правда, утешитель этот сам дрожал от страха, как осиновый лист на ветру.
Днем он не ходил, а крался по земле, настороженно поглядывая вокруг. К каждой ночевке готовился со множеством предосторожностей, стараясь незаметно выйти из дому и тайком пробраться к своему логову.
Очень осторожно собирался Игнат на ночевку и в ночь под воскресенье.
Поужинав, он подождал, пока совсем стемнело, и тогда начал одеваться. За его сборами молча следила Ядвига, неподвижно сидевшая на диване, поджав ноги. Ей было и грустно я страшно вдали от Калиновки, все ее мысли были заняты партизанами.
– И как это низковский староста попался к ним в руки? Вот пролазы, даже на гумне нашли, – в который уже раз за два дня своей деревенской жизни удивлялась она. – Когда же Федос отремонтирует дом? Надо скорее переезжать отсюда.
– Не бойтесь, женщин они не трогают. Это уж нам, служакам, нет от них пощады. – Игнат натянул на себя поверх кожуха огромный армяк с башлыком и, вздохнув, прибавил: – Разве охота уходить на холод? С какой радостью поспал бы я в теплой постели!
Он давно уже не спит в доме. Не до спокойного сна, когда партизаны проникают все в новые и новые деревни, ловят и уничтожают старост, волостных бургомистров, полицейских. Многие старосты, которых неоднократно пытались поймать партизаны, уходили на ночь под защиту волостных гарнизонов, в районный центр.
В Ниве партизаны открыто не были еще ни разу. Но Игнат знает, что если они придут, то к нему первому. Ведь любой житель деревни покажет партизанам, где его, Игнатов, двор, скажет, что он за человек. Разве сам он не знает, чего заслужил? Поэтому и боится. И все же ему не хочется переезжать из деревни: жаль хозяйства, растащат его тогда, раскрадут.
Игнат оделся и, перекрестившись, вышел из дому. Пересек двор, прошел в сад. Остановился под яблоней, прислушиваясь к ночным звукам.
Было почти темно, но острые глаза Бориса приметили в руках у старосты валенки и одеяло, а за спиной – винтовку. Игнат долго оглядывался вокруг, особенно пристально смотрел на усадьбу Злобичей, потом медленно стал красться по огородной меже, осторожно переставляя ноги.
Он шел по тропинке вниз, а за ним тихо следовал Борис. Игнат дошел до середины огорода и остановился возле стожка сена. Медленно, оглядываясь, он стал выгребать себе нору и задом, как боров, насильно загоняемый в хлев, заполз внутрь стожка. Борис постоял еще немного, убедился, что староста не намерен перебираться на ночевку в другое место, и напрямик через сад направился к деревенскому выгону.
19
Рыгор Ковбец незаметно вышел из Родников, побрел через кустарники. В километре от села, там, где от большака ответвляется полевая дорога на Бугры, остановился. Погода стояла сухая, подмораживало. Было очень темно.
Время тянулось невыносимо долго. Рыгору не стоялось на месте. Он топтался возле кустов, шагал взад-вперед по обочине дороги. Чтобы лучше слышать, поднял наушники зимней шапки, хотя на ветру и было зябко. Наконец раздался короткий волчий вой. Он ответил таким же воем – правда, не очень удачно – и двинулся на голос. Прошел шагов двадцать, и перед ним возникли в темноте четыре фигуры.
– Здорово, дружище! – поздоровался Поддубный и стал знакомить Рыгора со своими спутниками.
Это были Гарнак, Новиков и Михась Зорин, командир недавно созданного в районе партизанского отряда. Скоро к ним подошел еще и пятый – Струшня. С ним, как со старым знакомым, Рыгор обменялся рукопожатием долгим и крепким.
– Есть перемены в гарнизоне? – спросил Струшня.
– С десяток солдат прибавилось. Сегодня днем прислали из Калиновки. Разместились в избе-читальне.
– Так, новый объект. Что еще?
– Телефонную линию вчера наладили, новый пост на кладбище установили. Больше перемен нет.
Струшня помолчал, что-то обдумывая, потом заговорил о боевой задаче:
– Тебе, Гарнак, бить по казарме, что в школе, и по мастерским.
– Объекты самые трудные, – отметил Поддубный.
– Не перебивай. Силы у него, дорогой приятель, не те, что в твоем отряде… Тебе, Поддубный, снять пост на кладбище и действовать в том конце села – накрыть фашистов в избе-читальне… Ты, Зорин, громишь волостную управу. Не забудь, что рядом с ней – квартира бургомистра, постарайся не выпустить гада. И тебе вот еще что: перерезать телефонную связь с Калиновкой.
– Есть.
– Вы ему надавали дел больше, чем мне, а людей у нас поровну, – опять подал голос Поддубный.
– Не будь, Сергей, таким жадным, – вмешался Новиков.
Струшня дал еще несколько указаний, определил, кто какие посты будет снимать, сообщил условные сигналы. Отпуская командиров, предупредил:
– Смотрите же, дорогие приятели… Приедет Камлюк, так чтоб нам не краснеть перед ним.
Командиры двинулись к своим отрядам, и вскоре Рыгор увидел на дороге партизан. Сначала они шли по одному и маленькими группками, а потом – отделениями, взводами. Они растекались в разных направлениях, окружая Родники.
Отряд Гарнака был разделен на две группы. Одна из них, поменьше, под командой Новикова, двинулась в сторону усадьбы МТС, другая направилась прямо по большаку. Со второй группой пошел и Рыгор.
– Ты свои пробирки хорошо упаковал? – наклонившись к нему, шепотом спросил Струшня. – Не побьются, когда начнется заваруха?
– Нет, все рассчитал. И не побьются и не сгорят, – ответил Рыгор, едва поспевая за Струшней.
Перед мостом, метрах в ста от крайних хат села, остановились. Притаившись в придорожных зарослях, партизаны стояли неподвижно. Ни единым шорохом, ни единым звуком не хотели они выдать себя. Недалеко от Рыгора какой-то рослый парень мучился, сдерживая кашель. Видно было, как он то и дело срывал с головы шапку и, зажав ею рот, с натугой сипел.
Скоро с другого конца моста ветер донес короткий и глухой хрип. Через две – три минуты к Гарнаку торопливо подошел партизан и сообщил:
– Часовой снят, можно двигаться.
Осторожно, так, что ни одна доска не скрипнула, партизаны друг за другом перебрались через мост и стали подниматься в гору. Перед площадью, под липами, снова остановились. Шагах в ста впереди пробивался из окна тусклый свет. Рыгор знал – это в школе, из караульного помещения.
– Что это они задержались? – прошептал Струшня в самое ухо Гарнака, взглянув на свои часы со светящимся циферблатом. – Пора давать сигнал.
– Должно быть, трудно подойти к часовому, – тихо ответил Гарнак.
Но в это время с площади донесся шум: сначала окрик, затем бормотание, возня. Ясно было, что это пытается кричать схваченный часовой. Шум показался Струшне очень громким. Боясь, что сейчас гитлеровцы всполошатся, он немедля одну за другой выпустил две зеленые ракеты. И сразу же во всех концах села загремела стрельба, послышались взрывы гранат.
Рыгор вместе с группой Гарнака быстро перебежал площадь и бросился к школьному зданию, но вдруг кто-то оттолкнул его назад, притянул к земле. В эту секунду рядом разорвалась граната. Тогда Рыгор быстро отполз за лежавшее возле крыльца бревно и притаился. Несколько выстрелов он сделал по окнам, хотя никого в них не видел, затем, успокоившись, начал стрелять расчетливо, не торопясь. Из одного окна школы выскакивали полураздетые фашисты, в отблесках огня быстро мелькали их белые ночные сорочки, всклокоченные головы. Рыгор и еще несколько партизан, лежавших поблизости, начали стрелять по ним. Некоторым гитлеровцам удалось выскочить из школы с оружием, кое-кто из оставшихся в помещении пришел в себя. И вот сверху, из окон первого и второго этажа, и откуда-то сбоку на партизан посыпались пули. Рыгор спрятал голову и некоторое время лежал неподвижно, слушая, как пули свистят над ухом. Перезарядив наган, он снова кинул взгляд на то же окно и выстрелил. В это время где-то совсем рядом послышалось:
– Ура-а!..
Это кричал Струшня. Он вскочил на ноги и бросился к дверям школы. За ним кинулось еще человек пятнадцать. Одни из них бежали к дверям, другие вскакивали прямо в окна. Рыгор тоже поднялся и побежал, вместе со всеми ворвался в дом и, бегая по коридорам и классам, стрелял, бился врукопашную. Затем все стихло, и партизаны высыпали на улицу. Над Родниками раздавались только одиночные выстрелы.
– До самого выгона гнался за одним гадом, – сказал запыхавшийся Гарнак, подойдя к Струшне.
На усадьбе МТС пожар охватил несколько строений. Время от времени там что-то взрывалось, выбрасывая в небо длинные языки пламени и косматые хвосты дыма.
– Задание выполнено! – доложил Новиков и протянул руку к усадьбе МТС: – Приглашаю погреться у моего костра!
Успехи были и у Поддубного и у Зорина. Они со своими партизанами также пришли на площадь. Из здания школы долетали шум и смех, слышался лязг оружия – собирали трофеи. Из окна первого этажа вдруг донесся громкий свист, треск. Все оглянулись в ту сторону.
– Рация! Совершенно исправная! – послышался голос Семена Столяренко, начштаба отряда гарнаковцев. – О, цэ славно!
Новиков и несколько партизан бросились к Столяренко. Струшня поглядел в окно, откуда стали вылетать то звуки музыки, то какие-то неразборчивые слова, и довольным голосом сказал:
– Теперь у нас и рация своя есть! – Потом повернулся к Рыгору и удивленно воскликнул: – А ты, приятель дорогой, чего стоишь? Беги скорей, собирай свое хозяйство.
– Все собрано, Пилип Гордеевич. Загодя. Сейчас поедем забирать.
С площади донесся цокот копыт. Через минуту возле школы остановилось несколько верховых. Это были Камлюк, Злобич и Корчик. Позади них, среди группы конников, Ковбец заметил Тихона Закруткина.
– Замечательно, хлопцы! Наша сила себя показала! – приподнятым тоном произнес Камлюк. – Хорошо, очень хорошо! С такой хваткой мы и до Калиновки скоро доберемся!
– Ну, как там дела, Кузьма? – держась за луку седла, спросил Струшня.
– В трех колхозах побывали. Группы сопротивления уже есть. Можем, Пилип, давать сводку, – засмеялся Камлюк, нарочно употребив это слово из своего довоенного лексикона.
– Славно! А в Ниве как?
– Что – как?
– Захватили?
– А-а… ты о той мрази… Захватили. Мартынов с хлопцами там уже и суд закончил.
На площадь со всех концов села собирались родниковцы. Слышался шум и гомон. И вдруг из здания школы вырвались громкие звуки радио. Люди придвинулись ближе к окну. И тогда ясно стали слышны слова радиопередачи. Твердый, уверенный голос передавал всему миру великую новость: Красная Армия разбила гитлеровцев под Москвой и гонит их на запад.
– Слава нашей Армии! – громко крикнул кто-то из толпы, когда умолк голос диктора.
Этот возглас подхватили сотни людей, собравшихся на площади. Отовсюду неслись громкие крики «ура».
– Хорошо, Пилип, очень хорошо! – радостно произнес Камлюк, глядя на заполненную людьми площадь.
Вскоре партизаны двинулись в путь. Над Родниками занималась заря.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Перевод П. Кобзаревского.
За окном сверкала молния, стены вздрагивали от грома, но Камлюк ничего этого не видел и не слышал – в его душе бушевала своя буря, пожалуй сильнее той, что ревела сейчас в непроходимой лесной чаще. «Павлик и Света погибли, Костя был ранен…»
Он неподвижно, точно окаменев, сидел за столом. Перед ним лежало письмо, только что принесенное с аэродрома адъютантом, письмо, полное печали и боли. Камлюк смотрел на него и ничего не видел: пелена тумана заволокла глаза, и он не различал ни этого развернутого листа бумаги, ни света лампы, ни Сеньки-адъютанта, сидевшего против него в землянке.
Долго и настойчиво разыскивал Камлюк свою семью, нетерпеливо ожидал хоть каких-нибудь известий о своих близких. Первое письмо он направил на Большую землю в конце сорок первого года, когда со специальным заданием посылал за линию фронта трех своих партизан. Выполнив задание, они вернулись месяца через два, но никаких вестей о семье Камлюка не принесли. В июле сорок второго года прилетел первый самолет. Он положил начало регулярной воздушной связи с Москвой. И от Камлюка одно за другим полетели письма во многие уголки Советского Союза. Приходили ответы: «Приняты меры к розыскам», «На партучете в нашей организации не числится», «В школах нашей области не работает», «Пришлите дополнительные сведения»… Сколько их было, этих ответов! А тем временем пролетали дни, месяцы. Прошло лето, кончалась осень… Изменилась и жизнь Калиновщины. Партизаны района, число которых за год выросло до двух тысяч, не сидели без дела. Каждый день, каждую ночь – бои, диверсии, засады, и во главе всего этого он, Камлюк. В водовороте боевых дел заглушалась тревога о личном, да и сама надежда на то, что эта переписка закончится успешно, становилась с каждым днем слабее и слабее. И вдруг неожиданно пришло это письмо. Тяжело, очень тяжело было писать его Алене Васильевне. Но она знает своего мужа, знает, что для него, человека сильной воли, лучше прямая, хоть и страшная правда, чем мучительное неведение, неопределенность.
Обхватив руками голову, Камлюк продолжал неподвижно сидеть за столом. Напрягая всю волю, он с трудом сдерживал слезы. Представил себе пассажирский поезд с эвакуированными семьями. Павлик и Света возле открытого окна вагона… Дети смотрят на перрон, на кипятильник, у которого в очереди стоит их мама с чайником в руке; и вдруг два «Мессершмитта», выскочившие из-за леса, сыпанули свинцом по окнам, по детским головкам…
– Гады! – вдруг простонал Камлюк. – По детям… из пулеметов!..
Сенька Гудкевич глубоко вздохнул, не зная, что сказать, как успокоить. Много лет он неотлучно находится возле Кузьмы Михайловича – до войны был шофером, теперь адъютантом, но никогда не видел его таким убитым. И как сейчас поступить ему, Сеньке? Как жаль, что нет здесь Пилипа Гордеевича. Не сбегать ли за ним – он рядом, в – землянке у Корчика? Только нет, нельзя его отрывать сейчас от работы, он ведь помогает Корчику подготовиться к собранию комсомольского актива. А может, все же позвать? Пилип Гордеевич ободрил бы Кузьму Михайловича, а вот он, Сенька, не умеет.
– Кузьма Михайлович… родной… – заговорил вдруг Сенька и умолк, не зная, как утешить дорогого ему человека.
– Читай… читай! – вскинув голову, воскликнул Камлюк и пододвинул письмо к Сеньке. – Ждал год, и вот пришло…
Сенька прочитал письмо и, заикаясь от волнения, бессвязно заговорил:
– Из пулеметов по детям… гады!.. Вот гады!.. Как много теперь горя у каждого… И зачем Алена Васильевна сразу…
– Правильно сделала, – перебил его Камлюк. – Знает – не раскисну… А ей разве легко?
Он вдруг умолк, словно отступая перед горем Алены Васильевны, которая, конечно, не меньше его переживает гибель детей. Он должен поддержать ее, успокоить, показать пример стойкости. Подумал он и о Струшне, у которого еще в первые дни войны погибла жена, подумал о сотнях, тысячах людей, души которых изранены горем. Он порывисто поднялся и зашагал по землянке из угла в угол.
Когда рождалась советская власть, Камлюк был еще ребенком. Сначала ему, юноше, жизнь подсказала – учиться. Семилетняя школа крестьянской молодежи была в то время единственным учебным заведением в Калиновке, и он был в числе первых выпускников этой школы. Потом его направили на курсы, и он стал механиком кинопередвижки. Его знали в каждой деревне, на его сеансы всегда собирались без реклам, по одному кличу сельских ребятишек: «Камлюк приехал!» Но показывать кинофильмы – этого было мало для его беспокойной души. Он взваливал на себя множество различных обязанностей и озабоченно носился с ними по району. Сам работал много и других подгонял, людей учил и сам учился у них. Потом поступил в Минский комвуз. Четырехлетняя учеба дала ему многое, она будто подняла его на какую-то новую высоту, с которой он стал видеть и дальше и лучше. Затем снова начал работать в Калиновке, вначале инструктором, потом первым секретарем райкома.
Раздумье Камлюка прервал скрип дверей: в землянку вошел Борис Злобич. На нем поверх короткой кожаной куртки топорщилась плащ-палатка, набрякшая под дождем. Ему, начальнику разведки соединения, одному из ближайших помощников Камлюка, приходилось очень много ездить, бывать в дороге в любую погоду. Особенно прибавилось забот в последнее время.
Камлюк готовил очередной удар по Подкалиновке – пригородной деревне, и разведчикам в эти дни работы хватало.
– Утихло, наконец, а то ведь так лило!.. – Злобич сбросил с головы капюшон плащ-палатки и вытер ноги о еловые ветки. – Всю душу вымотал этот дождь.
– А мокли не зря? – после короткой паузы спросил Камлюк. Он окинул фигуру Злобича теплым взглядом, подумал: «Один сын у меня остался, пусть бы он вырос таким… на Бориса похожим…»
– Мокли, Кузьма Михайлович, не зря, – проговорил Злобич, подойдя к столу. – Надя была в Калиновке, принесла сведения. Теперь о подкалиновском гарнизоне все известно… Вот… – Злобич отвернул полу плащ-палатки, полез в планшет. – Когда возвращались в лагерь, интересного немца захватили в Родниках. Он приехал из Гроховки на мотоцикле, заскочил к одной солдатке и стал просить ее, чтобы она показала ему лес, где живут партизаны. Солдатка испугалась и не знала, как ей отвязаться от этого немца. А в это время через деревню мы ехали, вот она и подослала к нам сына. Немец сдался без сопротивления, сказал, что убежал из своего батальона, чтобы перейти на нашу сторону.
– Все они становятся добровольцами, когда их за ворот схватишь… – раздраженно проговорил Камлюк. – А на самом деле, возможно, разведчик, шпион… Допрашивали?
– Да, еще по дороге, кое о чем. Говорит, что он все время был шахтером, воюет недавно… Что с ним делать? Отправим в лагерь?
– Этого немца? А чего с ним церемониться? – решительно перебил Камлюк и бросил взгляд на стол, на письмо жены. – Расстрелять!
Злобич, переступив с ноги на ногу, тихо проговорил:
– Что ж, сейчас выполним приказ… У меня все. Можно идти?
– Иди, – как-то безразлично ответил Камлюк. Но, когда Злобич уже был у двери, он вдруг остановил его, молча прошелся по землянке, потом медленно, словно каждое слово причиняло ему боль, сказал: – Относительно пленного… Может быть, погорячился я… Ты еще раз внимательно допроси его. Мартынова позови на помощь… Сами решите, куда этого немца девать – под сосенку или в интернациональную роту.
Злобич, недоумевая, не спешил выходить: он чувствовал, что в душе Камлюка происходит какое-то смятение, и стремился понять, чем все это вызвано.
– Ну, что же ты задумался? – повернулся к нему Камлюк. – Иди, иди… Потом… Дайте мне сейчас побыть одному…
Проводив взглядом Злобича, он несколько раз прошелся по землянке и, заметив, что за окном дождь утих, стал надевать кожаное пальто.
– Я пойду, Сенька, немножко поброжу по бору. Через часок вернусь, и тогда поедем в Смолянку на собрание комсомольского актива.
Сумрачный и задумчивый, Камлюк вышел из землянки. В открытую дверь ворвался упругий поток ветра.
