Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
15
Было страшно холодно сидеть на пне, кружить вокруг кустов, топтаться на одном и том же месте. Особенно ноги не давали покоя. Сначала они покалывали, ныли, а теперь исчезло и это ощущение. Когда он ударял каблуком о каблук, ему казалось, что это стучат не сапоги, а его обледенелые ноги. Если бы теперь хоть те соломенные эрзац-калоши, – может, было бы немного полегче. Дурак, почему он не захватил валенки матери. Все трусость подводит. Как услышал выстрелы – вскочил с кровати, едва успел портянки намотать на ноги да шинель на нижнюю рубашку набросить. А если бы не растерялся – и оделся бы тепло и оружие захватил бы. Впрочем, хорошо, что поторопился. Задержался бы, – может, лежал бы уже убитым. Подумать только, как ему повезло, что перед налетом партизан он сменился с поста и оказался дома. А если бы стоял у проклятой будки – ну и каюк был бы давно.
Из Калиновки долетели громкие крики «ура». Бошкин встрепенулся и, сгорбившись, стал настороженно поглядывать на город, думая, не прочесывают ли партизаны кустарник. Он чувствовал, как лихорадочно билось его сердце. Скорей бы вечер, темнота: тогда он тронется в соседний район, к немецким гарнизонам.
Вдруг невдалеке что-то треснуло. Притаившись, Бошкин испуганно стал всматриваться. Метрах в пятидесяти от себя он увидел волка: зверь медленно шел между кустами, задирал морду и принюхивался, Бошкину стало страшно.
Волк прошел еще несколько шагов, а потом, заметив у дороги свежую тушу коня, побежал к ней. Он прыгнул вперед несколько раз и вдруг, когда уже был у самой туши, исчез в черном столбе взрыва. Бошкин не сразу понял, что случилось, и, как обезумевший, бросился бежать. Только у речки, где кончался кустарник, остановился и начал прислушиваться. В это время слева, невдалеке от себя, он снова услышал скрип снега и треск кустов. Ему показалось, что это гонится за ним волк. Он хотел было снова бежать, но, заметив впереди человека, застыл на месте.
Из-за куста показался офицер с перевязанной левой рукой. Бошкин узнал его и обрадованно выбежал навстречу.
– Господин комендант!
– Вер ист да?[3]3
Кто здесь?
[Закрыть] – крикнул тот, вскидывая перед собой руку с пистолетом.
– Это я, Бошкин. А взорвалась, видать, мина – волк наскочил, – пролепетал Федос, то радуясь встрече, то боясь того, что комендант может не разобраться и сдуру выстрелит в него. – Тут нет партизан, можно быть спокойным.
– А, спокойным… Вы уже есть давно спокойные… Какой есть партизан? Вы видели? – медленно опуская вниз руку с пистолетом, издевался Рауберман. Он с минуту помолчал, а потом стал говорить так, будто перед ним был не один полицейский, а целая толпа его подчиненных: – Трусы!.. Чего убежали? Комендант воюет, начальник полиции воюет… А вы? Фу!
Рауберман злобно поджал губы и презрительно скривился. Некоторое время он смотрел вокруг себя, прислушивался к чему-то, потом, уставившись на Бошкина, спросил:
– Вам… местность здесь… хорошо знакома?
– Хорошо.
– А до Гроховки… провести… сможете? Скажите вы… правду…
Рауберман говорил медленно и как-то осторожно, так, словно шел по минному полю. Служа в Белоруссии, он больше года изучал чужой для него язык, заучил несколько сотен слов, но каждый раз, начиная говорить, чувствовал затруднение.
– Проведу, не сомневайтесь, – старался Бошкин уверить коменданта. – Не было бы вас, я пошел бы один.
– Хорошо… И слушайте, вы… Проведете – награда, крест… Обман будет – пуля… – и Рауберман помахал пистолетом перед лицом Бошкина.
– Не сомневайтесь, господин комендант. Если бы у меня было в голове что-нибудь дурное, я не был бы тут, в этом проклятом кустарнике. Я сам не хочу попасть в ловушку. Да и какой мне смысл вас подводить? Теперь мы в одинаковой беде. Можно сказать, друзья…
Рауберман видел, что Бошкин говорит правду. Это успокоило его. Не понравилось ему только то, что этот полицейский считает его своим другом. «Еще мне друг нашелся!..» – презрительно подумал Рауберман и сурово ответил:
– Не забывайте… я есть… для вас офицер… немецкий офицер…
Бошкин ничего не ответил. Он только молча пожал плечами и, постукивая каблуком о каблук, еще быстрее затоптался на месте.
– Гольца вы не встречали?.. Здесь?
– Нет. А что – и он убежал?
– Бежал… Обогнал меня там… на огороде, – показал Рауберман на окраину Калиновки.
– Может, поискать его?
– Найн. Там партизаны! – решительно возразил Рауберман. – Гольц – свинья, меня оставил…
– Как нехорошо, – посочувствовал Бошкин и поинтересовался: – А про тестя моего что-нибудь слышали?
– Что?
– Про господина Шишку спрашиваю.
– Капут Шишка, капут!
– Неужели?! – тревожно и как-то оживленно спросил Бошкин. – У-га-га…
Через час кустарники потонули в вечернем сумраке. Рауберман и Бошкин перешли речку и зашагали по снежной целине. Шли молча. Чем дальше, тем все медленнее и медленнее, потому что пробираться по глубокому снегу было трудно и, кроме того, приходилось все время прислушиваться, присматриваться, выбирать более удобные для ходьбы места.
Петляя за Бошкиным, Рауберман проклинал ту минуту, когда он потерял свою полевую сумку, в которой было все – и документы, и карты, и компас… «И как она выпала из рук? – думал он. – Вероятно, когда перепрыгивал через забор. Жалко… Был бы компас и карта – другое дело… Не шел бы теперь, как слепой, за этим полицейским».
Ветёр безжалостно бил в лицо сухим снегом. Метель крутилась вихрями, лютовала, словно пыталась заморозить их, не выпустить живыми из Калиновщины Бошкин слышал, как комендант тяжело сопел, стонал, беспрестанно ругался, поминая то партизан, то свирепую зиму.
Они трусливо крались по кустам, путались между болотными кочками, стараясь идти подальше от деревень, из которых время от времени долетало до них то пенье петухов, то лай собак. Боясь наткнуться на партизанские стоянки или посты, они всячески сторонились лесов.
Обойдя какую-то небольшую деревушку, Бошкин повернул направо, разыскивая вышку-маяк. Ему хотелось убедиться, правильного ли направления они держатся. Вскоре они нашли этот маяк: он стоял на пригорке посреди поля. Тогда Бошкин впервые за всю дорогу спросил:
– Сколько времени?
Рауберман достал из нагрудного кармана часы, долго всматривался в циферблат.
– Пять. Много прошли? – спросил он охрипшим голосом.
– Двадцать километров. Это место я хорошо знаю. Вот в той деревне стоял когда-то наш гарнизон. Эх, были денечки…
– Не болтайте, – зло оборвал Рауберман. – Пойдем быстрей… скоро утро…
– Мы все равно не дойдем. Где-нибудь в кустах придется дневать.
– Что? Дневать?.. На снегу?.. В такой одежде?.. Замерзнем… Капут…
– Конечно, будет капут. Ведь днем здесь носа нельзя высунуть… Тут самый партизанский центр. Сразу словят.
Соглашаясь мысленно с доводами Бошкина, Рауберман пытался найти какой-то выход. «Что же делать?» Спрашивать совета у полицейского он не хотел, считая это для себя оскорбительным.
– Впереди, в километре отсюда, – проговорил Бошкин, – был дом вдовы одного лесника. Он сгорел еще в начале войны. Вдова живет в землянке… Зайдем туда. Одежду какую-нибудь захватим, да и еды на время дневки…
– Землянка стоит в лесу?
– Нет, поблизости от него, в кустарнике.
– А если партизаны там?
– Пожалуй, не будут в такое время. Землянка небольшая, в ней не повернуться, ночевать в ней негде.
– Хорошо… Пошли.
– Скажем вдове, что мы партизаны. Их же много в такой форме.
– Это есть… наивно… У нас есть… испытанный метод… Ведите быстрей…
Через полчаса они были в кустарнике, возле землянки вдовы лесника. В окошке светился огонек. «Так поздно свет? – удивился Рауберман. – Не партизаны ли здесь?» Он стоял и не знал, что делать: идти к землянке или убегать в кусты. Бошкин тем временем подошел к окошку и, согнувшись, стал внимательно всматриваться. Наконец он вернулся к Рауберману и шепотом проговорил:
– Женщина больная. Лежит на полатях и стонет. Возле нее – девочка лет тринадцати, поит чем-то мать.
Они подошли ближе к входу. Бошкин спустился по обледенелым ступенькам вниз к двери и, нащупав щеколду, постучал.
– Кто там? – послышался голос девочки.
– Свои. Партизаны. Откройте, – проговорил Бошкин.
Стоя под дверью, они слышали, как девочка сказала:
– Мама, кто-то стучит. Говорят – партизаны. Открыть?
– А как же. Кто же, кроме партизан, будет? Может, это Рыгор Константинович, так полечит, – перестав стонать, сказала женщина.
Послышались быстрые шаги девочки, загремела задвижка. Пригибая головы в низких дверях, Бошкин и Рауберман зашли в землянку. Девочка, вскочив к матери на полати, спросила:
– Вы, может, из отряда, где доктором дядя Рыгор?
– У нас Рыгоров много, – неопределенно ответил Бошкин, сев на дубовый чурбан, служивший в землянке табуретом, взглядом он стал шнырять по углам.
– Замолчи, доченька, – сказала женщина и что-то зашептала девочке.
Женщина поглядывала настороженно и сурово. Чувствовалось, что она понимает, кто перед ней. Рауберман некоторое время неподвижно смотрел ей в глаза, а лотом, шагнув к полатям, крикнул:
– Валенки, шуба, хлеб… Бистро дать!
– Нет у меня ничего. Видите, какая бедность, – женщина как-то беспомощно провела рукой перед собой и вздохнула. – Все погибло, и сама вот погибаю от чахотки.
– Фу!.. Зачем хитрость?.. Я не люблю шутки… Давай!
– Так нет же… Где я возьму вам, пан?
– О, швайн!.. Застрелю!.. Ты знаешь, кто мы?
– Знаю. Видела вас когда-то в Калиновке, пан комендант, и вас, – взглянула она на Бошкина, – в волостном гарнизоне…
– Молчать! – воскликнул Рауберман и рукояткой пистолета ударил женщину в грудь. – Ну!
– Не трогайте ее! – закричала девочка и, обхватив мать за голову, прикрыла ее своим телом.
– Успокойся, доченька, успокойся, миленькая, – проговорила женщина и снова что-то зашептала ей на ухо.
– Что вы шепчетесь там? – отозвался с чурбана Бошкин. – Давайте то, что вам говорят.
– Бистро! – подхватил Рауберман и отбросив левой рукой девочку на пол, навел пистолет женщине в грудь. – Давай! Стрелять буду.
– Отстаньте от нее, отстаньте! – взмолилась девочка, вскакивая на ноги. – Она совсем больная, даже встать не может. Я вам сейчас что-нибудь поищу.
Рауберман и Бошкин не успели и оглянуться, как внезапно погасла лампочка, стоявшая на загнетке! Одновременно хлопнула дверь и со двора ворвалась волна ледяного ветра.
Пораженный происшедшим, Рауберман какое-то мгновение стоял неподвижно, будто окаменелый. Затем же, наугад выстрелив несколько раз в женщину, он бросился к двери. За ним, опрокинув чурбан, устремился Бошкин.
Они выскочили из землянки, обежали ее вокруг, пошарили взглядом по сторонам, но девочки нигде не было.
– Расстрелять вас надо! – заорал Рауберман на Бошкина. – Вы есть ворона!
Бегом вернувшись в землянку, они зажгли лампочку, сбросили труп женщины на пол и стали перерывать полати, ища какую-нибудь пригодную одежду. Нашли тулуп, какой-то серый армяк, захватили два одеяла, буханку хлеба со стола и затем, пугливо озираясь, выбежали во двор.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Перевод П. Кобзаревского.
Проворные молодые аисты один за другим поднимались в небо. Еще несколько дней тому назад, неуклюже подпрыгивая в гнезде, они только пробовали упругость и силу своих крыльев, а сегодня уже по-взрослому хозяйничали в поднебесье. Степенно и как-то задумчиво они кружились в чистом утреннем небе над Калиновкой.
Вместе с ними летал и их отец. Медленно взмахивая крыльями, он спокойно плавал в кругу своих детей и, казалось, любовался ими.
Старая аистиха стояла на краю гнезда и зачарованно смотрела вверх. Она и сама с удовольствием полетела бы вместе с детьми, если бы не болело крыло, которое после ранения стало таким непослушным. Где уж тут развлекаться?! Хорошо хоть, что хватает силы слетать к речке, к болотам и колдобинам. Не следует натруждать крыло, пусть залечивается рана, ведь скоро, ой, как скоро, придется собираться в большую дорогу – в отлет. Надо будет вести детей… Вон какие они сильные, хорошие!.. И, радуясь, она вскидывала голову, клекотала.
Камлюк стоял у открытого окна и смотрел то в небо, то на макушку старой березы, на гнездо. Аисты отвлекли его внимание от работы, он перестал писать и вышел из-за стола. Все лето он внимательно наблюдал за этой крылатой семьей. Ему было радостно, что в гнезде, которое предвоенной весной было сделано его сыновьями, Павликом и Костей, и Сенькой Гудкевичем, не прекращалась жизнь. Каждый день из окон райкомовского дома он мог наблюдать, как над сожженным, одичавшим переулком, на огромной березе, мирно шла жизнь этой кроткой и дружной семьи белокрылых птиц.
Сегодня он видел, как возмужала эта семья.
Молодые аисты все летали и летали в небе. Казалось, они не знали, как им сложить свои крылья, как приземлиться, и потому всегда так будут кружиться на одном месте. Но вот, обгоняя их, вперед вырвался старый аист. Точно показывая, как надо спускаться, он выгнулся и понесся вниз. За ним устремились молодые аисты. Один за другим они проплывали над березой, над гнездом, словно звали за собой мать, и вслед за отцом летели дальше – к Заречью, на луга. Старая аистиха встретила и проводила их клекотом и потом, как-то неуклюже и торопливо взмахивая крыльями, тоже полетела к речке.
Камлюк оторвался от окна и, тихо ступая, чтобы не разбудить Струшню, который на рассвете вернулся из Родников и теперь спал в соседней комнате, подошел к столу. Несколько минут он стоял задумчиво, прислушиваясь к далекому приглушенному гулу, долетавшему с востока. Раньше этот гул был почти неуловим, теперь же, когда во дворе воцарилась тишина, он снова слышался отчетливо и непрерывно. Сегодня фронтовой гул, казалось, был более сильным, чем в последние дни. Камлюк невольно взглянул на карту, висевшую в простенке между окнами. Взгляд остановился на красных кружках, обведенных вокруг Орла и Белгорода, вокруг многих других городов. Фронт стремительно приближался к Белоруссии. От населенных пунктов Орловщины он извилистой линией расходился на юг и на север. Красные кружки, обведенные вокруг недавно освобожденных городов, мелькали на востоке Украины, на просторах Смоленской, Калининской и Ленинградской областей. Разгромив гитлеровские войска на Орловско-Курской дуге, Советская Армия развивала свое наступление по всему фронту. «Большой, очень большой путь пройден нашими войсками в этом году. Где Сталинград – и вот они уже на подступах к Белоруссии, – Камлюк вдруг перевел взгляд на карту Калиновщины. – Ну, а что мы в своем маленьком районе успели сделать за это время?» В его памяти стали возникать события минувших дней. Припомнился один бой, второй, третий – десятки больших и малых боев, которые пришлось провести в течение зимы, весны и лета этого года. Хотя Калиновщина и была освобождена от оккупантов, тем не менее она по-прежнему жила боевой напряженной жизнью. Враг никак не мог примириться с тем, что в его тылу существует восстановленный партизанами советский район, и все время стремился вернуть утраченные позиции. Приходилось непрерывно вести бои. Калиновщина стала сплошным вооруженным лагерем. Партизанские отряды выросли в два – три раза, в деревнях на базе групп содействия партизанам и групп сопротивления были созданы сильные дружины самообороны. Защищаясь, вооруженная Калиновщина в то же время и наступала. Ударов было много, не счесть. Как-то недавно штабисты подсчитали, что за семь месяцев этого года партизаны соединения уничтожили вражеской техники и живой силы столько, сколько уничтожили за все предыдущее время войны – за сорок первый и сорок второй годы. «Выходит, что мы не сложа руки встречаем приход Советской Армии, – рассуждал Камлюк и, вновь посмотрев на красные кружки вокруг населенных пунктов Орловщины, подумал: – Интересно, как далеко продвинулись наши войска за вчерашний день?» Он взглянул на свои ручные часы. До начала утренних московских радиопередач оставалось еще около сорока минут. «За это время я как раз и окончу писать письмо», – решил он и направился к столу.
Минувшей ночью пришло письмо от Алены Васильевны. Много писем он получал после того, как отыскал ее, но это было особенным – оно шло необычным путем… Камлюк был на аэродроме. Прилетел самолет. Летчик вылез из кабины и неожиданно воскликнул:
– Кузьма Михайлович, да мы же вроде родственники! Десятый раз прилетаю к тебе, но никогда мы так и не побеседовали о своих женах.
– Чего ты, брат, так загорелся? Подожди, пусть голова поостынет после полета, – здороваясь, смеялся Камлюк.
– Некогда стоять. Танцуй! Письмо от Алены Васильевны… Сам видел ее… Получай.
– Постой, постой, что ты – волшебник? – удивленно уставился Камлюк на летчика, беря от него письмо. – Как это?
– Очень просто. В Рязани был, жену свою навещал. А она, оказывается, там вместе с твоей женой работает, в одной школе. На днях еще буду там. Так что пиши… Послезавтра прилечу – заберу.
– Обязательно. Быть тебе теперь моим почтальоном.
Камлюк вспомнил эту нежданную встречу на аэродроме и, улыбнувшись, сел за стол и придвинул к себе наполовину исписанный листок бумаги. Потом посмотрел на письмо жены, которое развернутым лежало здесь же на столе, и еще раз внимательно начал читать его. В письме было много вопросов. Жену до мелочей интересовало все, что происходило на Калиновщине, особенно волновали два обстоятельства: не является ли Калиновщина каким-то исключением в партизанской борьбе и не замкнулись ли они в рамках своих районных интересов? Жена просила непременно ответить на это, она готовилась сделать для учителей Рязани доклад о партизанском движении в Белоруссии и потому многое хотела уточнить. «Что ж, ты задела меня за живое, – мысленно обратился Камлюк к жене, – и я тебе обязательно отвечу». Взяв исписанный наполовину листок, он быстро начал писать:
«Партизанская Калиновщина – это не какое-то единичное явление. Нет! В Белоруссии немало районов, полностью очищенных от оккупантов. И всюду, как мне известно, одни и те же стремления: эффективно использовать условия для ударов по врагу. Мы не замкнуты в кругу интересов одного нашего района. Калиновщина для нас – место сбора сил, отсюда мы берем разгон, в рейды выходим. Людей из нашего соединения можно встретить в любом уголке области. В дни Курской битвы мы, например, ходили больше чем за сто километров от нашей базы, давали на железной дороге „рельсовый концерт“… Вот так, дорогая, и расскажи своим слушателям.
Радуюсь, сильно радуюсь, что ты по-прежнему неугомонная, энергичная. Как я счастлив, что имею в жизни тебя, такого хорошего друга. Твой образ всегда со мной. Вот и сейчас как будто ты здесь, рядом: вижу твои голубые глаза, твою кроткую улыбку, твои косы, сложенные венком на голове, слышу твой спокойный, ласковый голос. Хочется протянуть руку и обнять тебя, но, увы, это невозможно… Видишь, дорогая, как получается: немолодой человек уже, около двадцати лет прожил с тобой, а какими словами заговорил, ну, будто влюбленный юноша, – значит, не случайно все это, значит, истосковался по тебе. Говорят, чем дольше отстаивается вино, тем оно становится крепче. Вот так, видимо, и моя любовь.
Очень обрадовала меня весть, что Костя с отличием окончил седьмой класс и хорошо ведет себя. Молодец, сынок, поздравляю! Сообщить тебе новость о твоем гнезде на березе? Молодые аисты уже стали летать. И так ловко! Только что любовался ими. Но у них несчастье случилось: фашисты бомбили Калиновку, осколок ранил крыло аистихи…»
– Кузьма Михайлович! – крикнул Сенька Гудкевич из соседней комнаты. – Сводка Информбюро!
– Уже? Бегу! – он вскочил со стула и заторопился в комнату к радистам.
2
В приемной Камлюка собиралось посетителей все больше и больше – люди разных возрастов, из разных деревень. И заботы, что привели их сюда, у каждого были свои. На двух скамейках вдоль стены не осталось ни одного свободного места, и некоторым пришлось стоять. В комнате было накурено. Какая-то девочка лет тринадцати, которую привел сюда Змитрок Кравцов, задыхалась от кашля. Сенька Гудкевич поднялся из-за небольшого столика, стоявшего в углу возле кабинета Камлюка, и отворил окно. Девочка с благодарностью взглянула на него и, опершись на подоконник, стала жадно дышать свежим воздухом. Кашель ее уменьшился, а вскоре и совсем утих. Она стояла возле окна между Змитроком Кравцовым и какой-то женщиной с сумочкой и смотрела на огороды, на одинокую березу с гнездом аистов. Послеобеденное солнце золотило ее каштановую головку своими ласковыми лучами.
Люди вопросительно поглядывали на дверь кабинета. Уже прошло минут двадцать, как должен был начаться прием посетителей, и вот – задержка. Но что поделаешь, если Камлюк занят каким-то неотложным делом. Сидящие в приемной видели, как около часа тому назад к зданию райкома галопом подскакали два партизана. Всадники не вошли, а влетели в кабинет к Камлюку. А вскоре, после нескольких телефонных звонков, через приемную к Камлюку прошли Струшня, Мартынов и еще какие-то партизаны.
– Этих всадников я знаю, они из отряда Поддубного, – наклонившись к Кравцову, сказал старый Малявка. – Говорят, штук двести фашистов напало на их отряд со стороны железной дороги. Сегодня ночью…
– Да, стычек этих в последнее время много, – ответил Кравцов. – И не у одного Поддубного.
– Правда, братец, чистая правда! А что было на днях у нас, под Выгарами? Там ведь от Гроховки нажимала целая дивизия фашистов. Пять деревень сожгли, свирепствовали, как звери. И все равно: партизаны заманили их в лес, а потом – в клещи и разгромили!..
– Тяжело теперь вам, погорельцам.
– И не говори. Живем в шалашах, землянки стали строить…
В комнату вошел высокий рыжебородый мужчина, из-под козырька его кожаного картуза поблескивали черные строгие глаза. Мужчина остановился у порога и стал рассматривать людей, будто разыскивая знакомых.
– Из деревни Травна… Отец Калины, командира партизанского отряда. Когда-то я служил с ним в одном полку, – сказал Малявка Кравцову и, поднявшись со скамейки, подошел к старому Калине. – Здорово, Прокоп.
Старики пожали друг другу руки и разговорились. Кивнув головой в сторону кабинета, Калина спросил:
– Струшня тут?
– Тут.
– Вот это хорошо. Может, с двумя начальниками сразу побеседую, гляди, одним махом и покончу со своей заботой… – старый Калина разгладил бороду и продолжал: – Был в райисполкоме… Немного опоздал на прием к Струшне. Там сказали, что он сюда пошел, а после этого будто сразу в какой-то сельсовет поедет.
– Да, у них работы – во! – Малявка провел ребром ладони по своему горлу. – И воинские дела, и хозяйство района, и всякая всячина…
Вдруг все разговоры прекратились: открылась дверь, и из кабинета вышли несколько партизан во главе с Мартыновым. Хмурые и озабоченные, они молча прошли по приемной и скрылись в коридоре. Вслед за ними на пороге кабинета показался Камлюк. Окинув посетителей быстрым взглядом, он проговорил:
– Что ж, начнем, товарищи!
Он вернулся в кабинет и обратился к Струшне, который стоял у карты и разглядывал линию фронта:
– Давай, Пилип, к столу. Отпустим людей – и отправимся в район вместе…
Первой вошла женщина с сумочкой, заведующая одним из самых отдаленных врачебных участков. Больше десяти лет она работала в Калиновском районе. Камлюк и Струшня ее хорошо знали.
– Присаживайтесь, Ирина Адамовна, – Камлюк указал рукой на кресло у стола. – Записку вашу вчера получил. Расскажите подробней об этой истории…
– В деревнях нашего сельсовета, – начала Ирина Адамовна, поглядывая то на Камлюка, то на Струшню, – позавчера мы выявили десять очагов заболевания сыпным тифом. Сегодня вспыхнули еще два… Мы выяснили, откуда появилась эта зараза: ее занесли фашисты, когда шли со своей дивизией. Отступая из района, они умышленно заразили людей.
– Ну и подлецы! – не удержался Струшня, гневно повернувшись на стуле. – В боях не могут справиться с нами, так вот что затевают…
– Мы изолировали больных, на деревни, где очаги тифа, наложили карантин, установили санпосты. Сейчас проводим медосмотр населения, объявили декадник по наведению чистоты в деревнях, – Ирина Адамовна сделала короткую паузу и затем продолжала: – Но этого далеко не достаточно. У нас очень мало препаратов, а дезинфекционных средств совсем нет. Не могут выручить нас в этом и другие врачебные участки.
– Им самим надо послать кое-что, – отметил Струшня. – Противотифозные мероприятия на всякий случай следует провести во всех деревнях.
– Обязательно! – поддержал Камлюк и, найдя в кипе бумаг записку Ирины Адамовны, сказал: – Вы писали здесь, каких препаратов и сколько вам требуется… А достаточно этого?
– Маловато. Но где же больше взять? Хоть бы столько…
– Будет больше, – Камлюк вырвал из блокнота листок и, написав на нем несколько слов, протянул Ирине Адамовне. – Зайдите на склад… Кое-что выберете там. Мы уже радировали в Москву об этом случае. Сегодня ночью к нам высылают самолет с препаратами. Дальше. Заведующего отделом здравоохранения послали в областной подпольный центр. Он привезет оттуда специалиста по борьбе с тифом. Пришлем к вам в помощь врачей из других сельсоветов. Так, Пилип Гордеевич?
Струшня в знак согласия молча кивнул головой. Ирина Адамовна поднялась с кресла, стала прощаться:
– Спасибо. Вы меня ободрили…
На пороге показался Прокоп Калина. По-стариковски переваливаясь с ноги на ногу, он медленно подошел к столу.
– Ленинград – в блокаде, Калиновка, можно сказать, тоже в блокаде… Посоветуйте, что же нам, садоводам, делать?
Камлюк и Струшня дружески улыбнулись: они знали, о чем беспокоится старый Калина. Оба сразу вспомнили предвоенные годы, когда из Калиновщины каждое лето вывозились в Ленинград тысячи ящиков яблок.
– Садитесь, дядька Прокоп, посоветуемся, – посмотрел Камлюк на Калину теплым взглядом.
– Ночи не сплю – думаю… Пятьдесят гектаров сада. А какой урожай! Под каждой ветвью по две – три подпоры. Партизанам сдали около пяти тысяч пудов яблок. Выгаровцам подарили пудов пятьсот – погорельцы ведь. А что дальше? Конечно, кое-как рассовать продукт можно, но разве это порядок? Надо все устроить с толком. Ведь продукт-то какой! Вот попробуйте сами, – старик вынул из карманов своего пиджака несколько яблок и груш и положил их на стол.
– Действительно чудесные! – воскликнул Камлюк и, взяв одно из яблок, принялся с удовольствием рассматривать его, повертывая перед собой. – Какое прозрачное.
– Только любоваться ими, – поддержал Струшня, взяв большую краснобокую грушу. – Поверишь, Кузьма, даже жалко есть.
Все весело рассмеялись.
– Жалко… – покачал головой Калина. – А фашисты, как проходили здесь фронтом, вырубили у нас несколько гектаров сада… дрова нашли…
– Ничего, дядька Прокоп, им наши сады боком вылезают. – Камлюк положил яблоко на стол и спросил: – Что вы сами думаете об уборке фруктов?
– Вот и прислали меня люди к вам посоветоваться… Сказали, чтобы вы дали приказ – пусть партизаны на свои базы возьмут еще… Ну и сушить будем, прятать.
– Правильно… Смотри, скоро и Ленинград, и Калиновка не будут в блокаде… Вот тогда и сможем опять послать наш подарок.
– Везите на рынок в Калиновку, – добавил Струшня. – Продавайте населению.
– Да мы об этом и сами думали, – подхватил Калина. – Наш председатель наказал, чтоб я спросил у вас.
– Продавайте, обязательно продавайте. Это ведь только всем на пользу, – проговорил Камлюк. – Пришлем и людей из отрядов. Передайте нашу благодарность колхозникам за заботы о партизанах.
– Передам… Оставайтесь здоровы, – Калина поднялся и своей медлительной, старческой походкой направился к выходу; у порога он оглянулся. – А эти чуда все-таки съешьте, не жалейте.
– Да уж придется, – улыбнулся ему в ответ Камлюк и, когда старик скрылся за дверью, воскликнул: – Вот они, наши люди! – Он приветственно кивнул головой вошедшему в кабинет Малявке и, взглянув на Струшню, добавил: – Надо будет поинтересоваться садами других колхозов… Прошу, дядька Антон, – пригласил он Малявку. – Как вы там?
– Как?.. Сами знаете… Нет нашей баньки, – как-то некстати усмехнулся Малявка, пожав, плечами. – Захотелось мне, товарищи начальники, одно дело сделать. Хочу, как бы вам это сказать… хочу со временем вперегонки поиграть…
– Слушаем вас, – Камлюк переглянулся со Струшней.
– Вот скажите, если мы поставим новое здание, может ли оно сгореть, если снова налетит на Выгары какая-нибудь фашистская экспедиция или фронт будет проходить?
Камлюк вопросительно вскинул брови и опять переглянулся со Струшней. А старый Малявка спокойно продолжал:
– Думаю, что может сгореть, а может и не сгореть. Но тут есть риск. Жаль, если от этой работы останутся одни только мозоли да головешки… А вот если в лесу сделать сруб и разбросать его, по бревну разнести по канавам и болотам, – словом, спрятать. Может ли погибнуть такой труд?.. Вот скоро придет наша армия. Тогда мы готовый сруб возьмем из лесу – и на колхозную усадьбу. Пока другие будут со срубами возиться, мы свои оборудуем и на другую работу кинемся… Вот так и перехитрим время. – Малявка пододвинулся ближе к столу и заговорил более определенно: – До войны была у нас бригада строителей. Командовал ею я. Решили мы теперь снова организовать бригаду. Нет мужчин – женщин научим плотничать. Решили строиться! Прежде всего за общественные здания возьмемся… Подумайте, сколько срубов сделаем к приходу кашей армии.
– Разумно, дорогой приятель! – воскликнул Струшня, откинувшись на спинку стула. – Около двух тысяч домов сожгли оккупанты в районе. Велика нужда… Люди вас поддержат, еще как поддержат, Антон Демьянович!
– А как же… Только, товарищи начальники, сначала пусть поддержит нас один человек…
– Это о ком вы? – насторожился Камлюк.
– О нашем начальнике лесхоза.
– А что он, возражает?
– Был у него, лесу просил. И не отказывает и не дает, хоть и похвалил задуманное нами. Говорил, согласовать надо, посоветоваться. А чего же волынить? Разве отклад идет на лад?
– Не волнуйся, дядька Антон. По такому делу, конечно, надо посоветоваться. Но лес вам отпущен будет. – Камлюк подошел к телефону и покрутил ручку аппарата. – Позовите начальника лесхоза… В Заречье?.. Вернется – передайте: прошу его зайти ко мне в одиннадцать… – Камлюк положил трубку, взглянул на Малявку: – В бондарную артель поехал… Словом, сегодня ночью решим. Завтра через сельсовет получите разрешение.
– Вот и хорошо. Сразу начнем работать. Да, может, и партизаны помогут… Как на косьбе…
– Постараемся, – пообещал Камлюк.
– Как там ваши люди на пожарищах? Не упали духом? – спросил Струшня.
– Некоторые сначала нос повесили, а потом опомнились… Что поделаешь? Живому – о живом думать… Комиссар Новиков со своими агитаторами часто наезжает, – Малявка поднялся со стула и добавил: – Вот еще просьба у выгаровцев. Мы уж и Новикову говорили. Это насчет нашей районной газеты. До новостей теперь люди жадные, а газета иногда не доходит до нас, в нашем сельсоветском центре разбирается.
