Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
– Живет и крепнет на радость нам, на страх врагам, – отвечал Камлюк и, жестом пригласив Платона сесть, продолжал: – Вам; москвичам, надо быть поскромнее, когда говорите о Москве не с москвичами. В таких случаях, чтобы не обидеть не москвичей, лучше употреблять слова «наша».
– Учту, Кузьма Михайлович, – весело ответил Платон, заметив светлую улыбку на лице Камлюка.
– Привет тебе от отца и матери.
– Вы виделись с ними? Как же вы их разыскали? Ах да, я вам когда-то называл адрес.
– Не запомнил. Гарнак все устроил, известил их. Они приходили ко мне.
– Ну, как они там?
– Молодцы! Отец на фрезере по три нормы в день дает, а мать гоняет составы в метро. Здоровы, бодры… О тебе, разбойник, рассказывал, какие ты тут штуки откалываешь.
– Вы бы только поосторожнее, а то мать сна лишится.
– Не бойся, учел. Обо всех острых моментах – после войны… – Камлюк немного помолчал, потом попросил: – Расскажи о своей вчерашней разведке, только подробно.
Платон нахмурился, посерьезнел. Растревоженному рассказом о Москве, о родителях, ему, казалось, трудно было сразу переключиться на другое. Однако нужно было, и он начал:
– В Подкалиновке стояло подразделение фашистов. Теперь его там нет, переброшено на железную дорогу… Нас было двое: я и Пауль Вирт. Почти полдня мы пробыли у этой деревни. Сидели в придорожных кустах и ждали, надеясь перехватить какого-нибудь гитлеровца. Много групп проезжало – мы пропускали. Наконец, после обеда показался из Подкалиновки один пеший. Ну, мы ему и скомандовали руки вверх. Он оказался связным, нес почту из подразделения. С ним я подробно побеседовал, расспросил, куда ему нужно сдавать почту, какой порядок сдачи, вообще разузнал все, что надо было. Обстановка подсказала, как действовать дальше. Словом, я обменялся с пленным одеждой, оставил его под охраной Пауля, а сам – за сумку и в Калиновку… Отыскал штаб, отдал письма и потом около часа шатался по городу.
– Как же ты узнал о Поддубном?
– Разговор о нем не сходит у фашистов с языка. Хвастают, что, мол, разбили партизан, что даже одного из их вожаков захватили. В самом штабе мне удалось услышать, что Поддубный в гараже райисполкома… Я – к зданию исполкома, стал тереться вокруг и там неожиданно увидел Надю.
– Так-так, дальше.
– Она в другом положении, нежели Поддубный, числится там, как угнанная. Работает при офицерской столовой.
– Злобич знает об этом?
– Знает, что она захвачена, а об остальном – нет. Говорят, затосковал комбриг.
– Еще бы!
– Я стоял возле столовой. И вдруг увидел ее, она несла воду. Что делать? Не выдержит, думаю, разволнуется, когда увидит меня, невольно может наделать беды. Я отвернулся, отошел немного, но она узнала. И какая молодчина! Не вздрогнула и виду не подала, только приблизилась ко мне, остановилась на минутку, как бы для того, чтобы поменять ведра в руках, и шепотом рассказала обо всем.
– О чем?
– Что Поддубный в гараже, что его допрашивают, пытают.
– Еще что?
– Что за полчаса до моего появления она отправила к нам свою подругу.
– И добралась девушка сюда?
– Представьте – добралась… Только я и Пауль пришли в лагерь с пленным – и она следом за нами… Ольга Скакун.
– Я знаю ее. Надо будет с ней поговорить.
Камлюк с минуту сидел задумавшись, потом остро глянул на Платона и нерешительно спросил:
– А скажи, есть, по-твоему, какая-нибудь возможность выкрасть Поддубного. Понимаешь меня? Без боя. Ты, например, сделал бы это со своими хлопцами?
– Нет, Кузьма Михайлович, не берусь. Не страшно погибнуть, страшно дело провалить. Когда-то в сказках и романах я читал, как выкрадывали людей, но здесь…
Камлюк только улыбнулся и сказал:
– Все, орел. Иди отдыхай. Скажи, чтоб прислали ко мне Ольгу Скакун.
С луговины донесся рокот мотора – самолет улетал в Москву.
9
Злобич приехал в штаб соединения в полдень. На опушке он соскочил с коня и, передав его Сандро, зашагал к лагерю. На ходу отряхнул с ватника пыль, поправил ремни портупеи.
У шалашей и палаток было людно. Кто чистил оружие, кто приводил в порядок обмундирование, кто читал письма и газеты, привезенные ночью самолетом, а некоторые просто сидели или лежали на траве. Но во всей обстановке было что-то не совсем обычное, – люди выглядели озабоченными, сдержанными. Лагерь был молчалив и насторожен, тишина нарушалась только шелестом сосен да треском костра на кухне.
Злобич быстро шел по тропинке к штабу и вдруг услышал, что его кто-то окликает. Он оглянулся – от дальнего шалаша к нему почти бегом спешил Ковбец.
– И ты уже здесь? – задержав шаг, спросил Злобич. – Каким образом так быстро?
– Прямо со станции. Я прибыл только что. Приехал, а тут для меня такие новости. Нашлись, наконец, мои эвакуированные! Не зря я, значит, пуд бумаги извел и так бомбил Бугуруслан.
– Получил письмо?
– Да. Жива и здорова моя смуглянка, – сиял Ковбец, доставая из кармана письмо. – В Сибири, в деревне работает. И дочка жива-здорова. Гляди, где бы я мог очутиться, если б не отстал тогда от поезда… Вот какая новость, Борис.
– Хорошая новость. Рад за тебя, дорогой. Будь другое время, не вредно бы по такому поводу и пропустить по мензурке… – усмехнулся Злобич и, помолчав, хотел было уже идти.
– Борис, – снова остановил его Ковбец и, подойдя ближе, сказал уже другим тоном, осторожно и грустно: – Стало известно, что Надя и Сергей в городе. Платон там был. И Ольга Скакун оттуда добралась. Слышал?
Злобич стоял неподвижно.
– Надя при столовой работает. Бошкин заставил.
– Та-ак, вот и выяснилось то, что было неясно, – перевел дыхание Злобич и, чувствуя, как у него внутри все огнем запылало, отвернулся. Он постоял с минуту задумавшись, потом решительно зашагал дальше.
Возле штабной палатки толпилась группа партизан. Тут были командиры и комиссары отрядов, явившиеся на совещание, были и работники штаба. Среди них выделялась фигура Романа Корчика – он был в сером халате и, стоя на одной ноге, опирался на костыли. На голове у Корчика красовалась пестрая тюбетейка. «Эту тюбетейку я видел как-то на Янине, да, на Янине», – пронеслось у Злобича в голове.
Партизаны полукругом обступили Камлюка и о чем-то расспрашивали его. До Злобича, пока он подходил, сначала долетали только голоса, потом отдельные слова, и наконец стали слышны целые фразы. Камлюк рассказывал о Москве, о своих дорожных впечатлениях.
– …Колонны машин с людьми, с оборудованием и материалами ежедневно отправляются из Москвы… вслед за фронтом, на Белорусь… – услышал Злобич, когда подошел к самой палатке.
Камлюк увидел его и замолчал. Командиры и комиссары отрядов расступились.
– Свою задачу по разгрому железной дороги бригада выполнила! – доложил Злобич, поглядывая то на Камлюка, то на Струшню. Он помолчал, затем угрюмо добавил: – На совещание прибыл один. Комиссар Новиков погиб.
Партизаны вздрогнули. Кто-то снял шапку, за ним остальные. С минуту стояли молча, склонив головы.
– Тяжелая утрата… – вздохнул Камлюк и, надев шапку, посмотрел на Злобича. – Там, на линии?
– Да…
– Как настроение у людей в бригаде? На усталость не жалуются? Боеспособны?.. А?.. Ну, чего молчишь?..
– Какой может быть разговор об усталости? – с некоторым раздражением в голосе ответил Злобич. – Любая усталость пропадет, когда подумаешь, что в городе нас ждут наши люди. Только действовать хочется! – Он поглядел на Камлюка и Струшню и почти требовательно закончил: – Ведите же нас, давайте нам дело!
– Вот для этого и вызвали, – сказал Струшня. – Не горячись, не забегай вперед.
– Я не горячусь, но время не ждет…
Злобичу много чего еще хотелось сказать, резкие слова рвались с уст, потому что сердце его было истерзано болью. Перед глазами стояли образы Нади и Сергея. Он понимал, что не меньше его думают о них и Камлюк, и Струшня, и Мартынов, и все остальные партизаны. Но он понимал и то, как недостаточны силы соединения для того, чтобы нанести удар по Калиновке. Он много об этом думал и, к своему огорчению, должен был прийти к такому выводу…
Все были в сборе, и Камлюк, посовещавшись О чем-то со Струшней, сказал:
– Располагайтесь, товарищи. Начнем.
Он сел на землю, прислонился спиной к стволу елки. Рядом с ним уселись Струшня, Мартынов и Корчик, напротив них – командиры, и комиссары отрядов.
– Вот уже целую неделю наше соединение ведет непрерывные бои, – начал Камлюк, окидывая присутствующих взглядом. – Бои тяжелые. Гитлеровцы организовали блокаду, они хотели уничтожить нас и укрепить свои силы в прифронтовой полосе. Можно представить, какие надежды возлагали фашистские стратеги на эту экспедицию, когда где-то в берлинских кабинетах обсуждали о ней вопрос. Эта экспедиция не частная, не случайная, она связана с общими планами врага. Но и мы, партизаны, не рассматривали свои бои как нечто обособленное и частное. Мы всегда считали себя частью вооруженных сил советской Родины, а свои бои – звеньями общей стратегической задачи Советской Армии… И наша стратегия оказалась сильней. Мы прорвали блокаду и вышли из окружения. Но не в этом, не в самом факте прорыва блокады наше главное достижение. Главное в том, что мы уничтожили много живой силы и техники врага и этим еще более ослабили, расшатали его прифронтовые позиции. На нашей стороне большой выигрыш, и боевой, и моральный. За время блокады мы возмужали, закалились, стали еще боеспособнее. Что это так, показал наш сегодняшний бой на железной дороге.
Камлюк говорил тихо и не торопясь. Лицо его было хмуро, задумчиво. Прежде чем произнести слово, он, казалось, взвешивал его несколько раз, примеривался, уточнял. И еще казалось, что он, ведя беседу, все время прислушивается к незатихающему грохоту, катившемуся с востока.
– Началось освобождение нашей республики. В эти исторические дни ЦК КПБ и белорусское правительство обращаются к нам, партизанам, и ко всем трудящимся с боевым призывом – усилить борьбу против оккупантов. Удирая из нашего дома, враг хочет как можно громче хлопнуть дверью. Он жжет города и села, расстреливает и угоняет в рабство советских людей, вывозит наши богатства, угоняет скот. Этим он хочет создать самые неблагоприятные условия для дальнейшего продвижения Советской Армии, хочет усложнить нашу будущую восстановительную работу. Можем ли мы на все это спокойно смотреть?
Командиры и комиссары отрядов внимательно слушали Камлюка. То, что он сейчас говорил, помогало им глубже и шире осознать происходящие события, по-иному оценить отдельные боевые операции соединения.
– Мы должны взять Калиновку, – сказал Камлюк после того, как рассказал о положении в районе и о том, какими силами располагают гитлеровцы в городе. – Центральный штаб партизанского движения и командование фронта поддержали нашу инициативу и даже обязали нас разгромить этот гарнизон. Надо не только освободить захваченных в неволю, но и отрезать путь к отступлению фронтовым частям противника. Таково задание. В выполнении его нам будет оказана помощь. Сегодня за ночь нам нужно сосредоточиться вокруг Калиновки. Утром прилетят наши бомбардировщики – об этом мы уже договорились с командованием фронта. Во взаимодействии с авиацией мы ударим по гарнизону. Таков план штаба соединения. – Камлюк помолчал, подумал, потом продолжал: – Однако в нашем плане мы сами видим целый ряд «но». Какие это «но»? Первое – противник может обнаружить наше продвижение к городу и раньше времени навязать нам бой. Если это случится, вся наша операция будет сорвана… Второе – гарнизон в Калиновке так укреплен, что он может перенести бомбежку наших самолетов и настолько сохранить боеспособность, чтобы отбить наступление партизан. Вот, товарищи, какие перед нами серьезные препятствия.
– Ну и что же? – не утерпел Злобич. – Значит, стоп машина?
– Кузьма Михайлович, а мы не видим, что ли, этих препятствий? – крикнул Ганакович.
– Знаем, что видите. Но еще раз напоминаем. Не пугать мы вас собрали, не отговаривать. И не меньше тебя, Борис Петрович, мы все рвемся в Калиновку, – с укором кинул Камлюк Злобичу и перевел взгляд на других. – Собрали вас, чтобы обдумать все, взвесить, чтобы потом бить без промаха.
– Разрешите сказать, – попросил Ганакович и, когда в ответ ему Камлюк кивнул головой, заговорил: – К городу можно пробраться небольшими подразделениями, скрытно. Подобрались же мы вчера так к железной дороге. А сколько гарнизонов обошли! Так что за опытом нам в карман не лезть, проберемся и на этот раз. Только нужно подробно все людям растолковать, как как дело тут серьезное, а люди устали вконец – ведь столько перенесли за последние дни.
– Правильно! – раздались голоса.
– И танков вражеских нечего бояться! – воскликнул Злобич, вскочив на ноги. – Перед бомбежкой их надо выманить из города.
– Ты что, шутишь? – зашумело сразу несколько человек. – Не выдумывай!
– Дайте кончить! – рассердился Злобич. – Чего трещать на холостом ходу?
– Тише, дорогие приятели! – крикнул Струшня. – Говори, Борис.
– Я повторяю: часть вражеских сил мы можем перед бомбежкой выманить из Калиновки, легче будет потом штурмовать. Как это сделать? Очень просто. Две или три наших роты накапливаются, скажем, у Подкалиновки, начинают бить по городу. Враг, конечно, обрушится на них. Его внимание и значительные силы будут оттянуты на Подкалиновку, когда мы вслед за самолетами ударим со всех сторон по городу. Вот так бы я, Кузьма Михайлович, отклонил второе «но».
– Правильно! – снова послышалось несколько голосов.
Злобич опустился на землю. Он видел, как мягкая улыбка тронула уста Камлюка, как в глазах его блеснули искорки удовлетворения. Он видел также, что командиры, еще минуту назад принимавшие его предложение за шутку, теперь смотрели на него с одобрением.
– Стратегия, Борис! Предложение хоть куда – просто и гениально, – хлопнув Злобича по плечу, воскликнул Ганакович, который всегда непосредственно и быстро реагировал и на то, что ему нравилось, и на то, что было не по душе. – Хотел бы я только знать, какому отряду придется выступать в роли приманки?
– Видно, твоему, – усмехнулся Злобич. – Ведь ты же родом из Подкалиновки, знаешь там все, как свои пять пальцев.
– Нет, брат, неохота. Куда интересней – наступать!
Камлюк переговорил о чем-то со Струшней и Мартыновым и затем, окинув участников совещания быстрым взглядом, спросил:
– Какие еще есть предложения?.. Больше нет?.. Тогда на этом закончим… Прошу подождать минут пятнадцать, пока мы уточним задачи для каждого отряда.
Он встал из-под елки и пошел в палатку, следом за ним двинулись Струшня, Мартынов и Корчик.
Вскоре командиры получили приказ и разъехались по своим отрядам. Последним выехал Злобич; он немного задержался, зато повидался и поговорил с Ольгой Скакун.
10
Помещение столовой опустело. Последняя группа офицеров шумно – по полу даже покатились пустые бутылки – поднялась из-за стола и, горланя, вышла на улицу. И тогда повар крикнул:
– Прибирать! Шнель!
Надя взяла замусоленное кухонное полотенце, цинковый таз, в котором дымился остывающий кипяток, и начала вытирать столы. Работала, а мысли ее были заняты совсем другим.
Как много пришлось ей пережить за эти дни! И как она только держится на ногах? Откуда берутся силы, терпение, выдержка? И когда накопила она эти силы?.. Невольно вспомнились слова старого родниковского учителя: «Мы в школе делаем все для того, чтобы вы были сильны и в науке, и в практической деятельности. Пусть ваши души, ваша воля будут крепче любого металла!» Да это, собственно, слова не одного только учителя. Просто она впервые от него их услышала. Они звучали и в пионерской организации, и в комсомоле, в семье и на людях – везде, где проходила Надина юность. Надя всем сердцем прислушивалась к ним, училась побеждать трудности, закаляла свое сердце. Сейчас она проверяла себя: достаточно ли прочно усвоила уроки, которые давала ей жизнь? За время подпольной борьбы – этой суровой, полной испытаний школы, закалявшей характер, – ей не раз приходилось делом отвечать на такие вопросы. Да, а теперь вот еще раз надо проверить себя…
Надя вздохнула и, оглянувшись через плечо на двор, на гараж, застыла в задумчивости. Стояла, не замечая, как из полотенца, прижатого ладонью, побежала со стола ей на юбку струйка грязной воды.
– Эй ты, шнель!
Надя снова стала возить полотенцем по столу. Что ж, она будет работать, будет угождать повару, только бы он не цеплялся, не мешал ей думать.
Вспомнила Ольгу. Неужто у нее неудача? Бошкин сегодня сказал, что ее будто бы во время побега подстрелили у льнозавода. А может, врет? Может, это подстрелили совсем другую девушку? Все возможно, тем более, что Бошкин не видел убитой, а только слышал об этом разговоры… Нет, должно быть, не врет. Выбраться теперь из Калиновки не так просто, как это казалось им с Ольгой.
Тут же пришла и другая мысль, светлая, успокаивающая: если даже и погибла Ольга, если и не дошла, все равно дело, ради которого они все это затеяли, не стоит на месте. Партизаны по крайней мере знают теперь, где Поддубный. Несомненно, знают. Не может быть, чтобы с таким ловким разведчиком, как Платон Смирнов, что-нибудь случилось. Но какие же планы у партизан? Бошкин сказал, что жандармерия решила завтра Поддубного повесить. А партизаны? Что они предпримут, чтобы спасти Поддубного? Может быть, они не решатся наступать на город? В Калиновке силы у фашистов, безусловно, большие. Враг боится нападения и готов к отпору. Но разве партизаны не дрались с превосходящими силами противника? Конечно, дрались, и сейчас они должны ударить. Их здесь ждут. Не один Поддубный, не одна она, а сотни людей, запертых во дворе конторы «Восток». В то же время Надя спрашивала себя: «А что ты сделала, что собираешься сделать для спасения Сергея? Почему ты требуешь этого от других, а сама бездействуешь?» Эти вопросы больше всего мучили ее, не давали покоя. В поисках выхода, она часто вспоминала Кузьму Михайловича, Бориса, Романа, других партизан, мысленно разговаривала с ними, спрашивала совета.
Иногда ей казалось – особенно, когда столовую заполняла толпа офицеров, – будто она не на своей родной земле, а где-то в Неметчине, в чужом и страшном логове. И с ней Поддубный, еще один советский человек. Их двое, над ними нависла одна и та же беда. И неважно, где и как она их настигла и свела вместе – на своей, на чужой ли земле, – они должны вести себя мужественно, должны поддерживать друг друга.
У нее был план убить сегодня Бошкина и освободить Поддубного. Она собиралась сделать это после обеда, когда гитлеровцы пойдут в казармы и на квартиры – отдыхать. В это время прекращается работа в отделении жандармерии. На дворе и в помещении, кроме часовых, никого не остается.
На посту у гаража – Федос Бошкин. Как же не воспользоваться таким случаем?
Надя в мыслях разработала свой план во всех подробностях.
Она после уборки столовой выходит во двор – это ей никто не запрещает – и садится под вязом, на лавочке, неподалеку от гаража. Сидит и штопает чулок, а за голенищем правого сапога слегка давит ногу нож, тот самый нож, которым она начистила уже немало картошки. Тихо и задумчиво напевает она какую-то грустную песенку.
А рядом – Бошкин. Он все видит и слышит. Ему хочется подойти к ней, но он боится начальства. Он говорит ей что-нибудь, она отвечает, но рассеянно и вместе загадочно, интригующе. Все это – и ее вид, и ответы – выводят его, наконец, из терпения. Он бросает взгляд на ворота гаража с огромным замком на широком засове, оглядывается на здание жандармерии, откуда может показаться часовой, и направляется к скамейке. Надя продолжает работать и как будто не замечает его прихода.
Он садится рядом и одной рукой осторожно пробует обнять ее за талию, говорит что-то. Она немного отодвинулась и вдруг, бросив петь, закрыла лицо руками, заплакала. Это окончательно выводит его из равновесия, он пробует ее успокоить, утешить, привлекает к себе. И – удивительно – она, гордая, строгая, на этот раз не сопротивляется, наоборот, она сама прижалась к нему. Сколько он домогался этого от нее и вот наконец пришел его час! Опьяненный успехом, разве заметит он за ее ласковостью что-нибудь недоброе? Может быть, увидит только, как она положит на скамейку недоштопанный чулок. Затем она обхватит его левой рукой за шею и близко-близко притянет к себе. А тогда он уже не увидит, а почувствует, как что-то острое вдруг вонзится ему в затылок…
Раненный, он будет, наверно, сопротивляться, но она добьет его, сбросит под скамейку и затем, схватив автомат, кинется к гаражу, к окошку, выходящему на огород. Ломом, который стоит (она утром видела) за углом гаража, она сорвет с окна решетку. Одна минута – и Поддубный будет на воле. Они перелезут через забор и огородами побегут к прибрежным кустарникам, к зареченскому лесу.
Так Надя собиралась сегодня спасти Поддубного, но намерения ее остались неосуществленными. И всему помешал повар. Когда она сидела на лавочке под вязом и рядом с нею уже был Бошкин, повар неожиданно позвал ее и приказал помочь Никодиму наносить из колодца воды.
«Да, не так-то легко все это осуществить, – вздохнула Надя, вытирая последний стол. – Какая же я еще наивная, какая фантазерка… Но как, как спасти Сергея? И когда мне это удастся?»
– Шнель! Вассер! – снова послушался окрик повара.
Она выжала полотенце, вынесла помои и, взяв на крыльце ведра, пошла по воду.
Колодец находился недалеко от гаража. Он был цементированный, но имел существенный недостаток – воды в нем набиралось мало.
Надя долго дергала за цепь, пока, наконец, почувствовала, что ведро наполнилось водой. Медленно начала вытаскивать его наверх, исподлобья поглядывая на ворота гаража, открытые сейчас настежь. «Уж не перевели ли Сергея в другое место?» – с тревогой подумала она, ставя ведро на землю. Но тут от здания жандармерии долетели голоса, и Надя, оглянувшись, увидела: потерявшего сознание Поддубного тащили за руки к гаражу. «Опять пытали», – пронеслась мысль. Она почувствовала, как слабеют, подкашиваются ноги. Чтобы не упасть, она прижалась к колодцу. По щекам ее потекли слезы, и она не могла их сдержать.
– Что!.. Да ты, оказывается, жалостливая! – хихикнул Бошкин, проходя мимо нее на свой пост к гаражу. – Это еще не пытки… Рауберман хочет добиться сведений – поэтому пока не применяет всех фокусов. Завтра будет еще один допрос. Последний. Не скажет – увидишь: будет уже не Поддубный, а обрубок.
Она гневно взглянула на Бошкина, сказала:
– Звери… Разве можно так мучить?..
– Тс-с-с… Нашлась жалельщица! А что с ним нянчиться?.. Еще стереги его, мерзни на посту. Ну, завтра конец…
Надя схватила ведра и шаткой, неровной походкой поспешила от колодца. Что сделать, чтобы положить конец Сергеевым мукам? Она без раздумий кинулась бы на Бошкина, на Раубермана, на всех этих палачей, если бы только знала, что это поможет освобождению Поддубного.
– Видела? Ай-ай… Как человека калечат, – сказал ей Никодим, когда она подошла к столовой и стала выливать воду в большую бочку, стоявшую у крыльца.
– Рвут в клочья, а мы только охаем, – дрожащим голосом ответила Надя, сурово посмотрев на Никодима. – Нет у нас сердца, нет совести. Позор! Нам стыдно будет в глаза людям глядеть, если узнают, что мы были здесь, все видели и только скулили.
– А что мы можем сделать? Тут и себя недолго погубить.
– Вы только о себе и думаете. Иначе бы рассуждали, не были бы вы здесь и жена с детьми были бы живы.
– Ты на мою болячку не наступай. От самою себя хватает, в уголь перегорело уже все внутри, – оборвал Никодим и, помолчав, добавил: – Если уж ты такая шустрая, так научи, что делать. Не думай обо мне худо, я уже выплакал свое горе и стал теперь злой, на все готовый. Я тоже хотел бы удрать отсюда…
Надя как-то по-новому взглянула на Никодима и, вскинув ведра на руку, первая двинулась с места. Молча, не обменявшись друг с другом ни словом, они наносили воды, дров и только после этого, получив разрешение у повара, пошли отдыхать. Никодим взобрался на повозку, а Надя прилегла в углу под навесом, на охапке соломы. Она не пошла ночевать на веранду, ей стало страшно оставаться там после вчерашней ночи: она боялась, что туда снова притащится Бошкин.
Никодим не находил себе покоя. Надя не видела его в темноте, но слышала, как он то и дело тяжело вздыхал, ворочаясь на повозке с боку на бок. «Проняло, наконец, – думала Надя. – В уголь перегорело, говорит, все внутри. Ну и хорошо, что допекло. Таких только горе переделать может. Бежать теперь хочет… Что ж, для тебя это уже шаг вперед, а для меня – не выход. Бежать я хочу только с Поддубным…» И в то же время другой голос, молчавший до сих пор, заспорил: «Мало ли ты чего хочешь! Что пользы в твоих желаниях? Вот пройдет ночь, наступит день, Поддубного поведут на площадь и повесят. А ты будешь смотреть на все это и по-прежнему носиться со своими желаниями, планами». «Нет, неправда, – гневно возразил первый голос. – Не бывать этому, нельзя допустить… Нужно сейчас же встать, пойти к гаражу, убить Бошкина и освободить Поддубного». «Не горячись, поспешишь – только хуже и тебе и Поддубному будет, – насмешливо перебил второй голос. – Ночью охрана усилена. Видишь, у крыльца часовой? Вот к нему первому и попадешь в руки…»
Мысли, мучительные и неотвязные, вконец утомили ее, и она незаметно уснула.
