Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
6
Новикова хоронили на крутом пригорке у родниковского большака, там, где позавчера был командный пункт партизанской засады. Это место было выбрано Злобичем, и его молча одобрили партизаны, собравшиеся сюда, чтобы навсегда попрощаться со своим комиссаром, товарищем и другом. «В жизни Иван Пудович любил все красивое, – думал Сандро, стоя под березой и глядя на спокойное лицо Новикова. – Вот и будет отдыхать в этом живописном уголке».
Новиков лежал на разостланной плащ-палатке, вылинявшей от дождей и солнца. Он казался сейчас больше ростом, чем при жизни. Руки его, вытянутые вдоль бедер, словно застыли в боевом напряжении. Круглое, с чуть раздвоенным подбородком лицо, прежде всегда покрытое румянцем, теперь было бледно и спокойно. Полузакрытые глаза, казалось, задумчиво куда-то вглядывались. Прядь волос широким завитком лежала на высоком покатом лбу – она, стараниями Сандро, прикрывала рану на голове комиссара.
Солнце разливало над большаком и лесом свой ровный тихий свет. Высоко в небе звенело печальное курлыканье журавлей – тонкая цепочка их летела над речкой на юг. В воздухе медленно плыла осенняя паутина. Вокруг была такая тишина, что, если бы не редкая перестрелка где-то за Родниками и не приглушенный гул фронта, можно было бы подумать, что никакой войны нет.
Злобич наклонился, и все увидели, как он дрожащими пальцами расстегнул правый карман гимнастерки комиссара, стал доставать его документы. Он вынул пачку сложенных вчетверо бумажек, удостоверений, книжечек. Машинально перелистав их, комбриг выпрямился и на миг задумался, как бы не зная, что делать ему с этими документами. Руки у него вдруг ослабели, опустились, и из них выскользнуло зеркальце, а за ним, словно оторвавшийся от ветки листок, закружилась, полетела вниз фотографическая карточка. Злобич попытался подхватить ее на лету, но не поймал; она упала на грудь Новикову, и все, стоявшие поблизости, успели прочитать в верхнем углу карточки написанное там одно слово – «Люблю!».
Злобич поспешно подобрал карточку и зеркальце и, положив их вместе с документами к себе в боковой карман, снова склонился над Новиковым. Из заскорузлого от крови левого кармана гимнастерки он осторожно вынул партийной билет Новикова.
– Так в боях за родину умирают коммунисты! – громко сказал Злобич, поднявшись на песчаную бровку окопа.
Он начал говорить и вдруг умолк. Протянутая рука с партбилетом комиссара неподвижно застыла в воздухе. Хотелось сказать слова, лучшие из лучших, самые яркие и вместе с тем простые и сердечные, как жизнь Новикова, как его последний подвиг.
– Он сын великого русского народа, того народа, который принес самые тяжелые жертвы в борьбе за счастье человека на земле. Все любили Ивана Пудовича, он был чутким и бесстрашным товарищем… Он воевал в Белоруссии и любил ее так же горячо, как горячо любил всю советскую Россию, все народы нашей Родины.
На черных ресницах Сандро повисли прозрачные слезинки. Сказанное о комиссаре глубоко тронуло его, бойца, родившегося в горах солнечной Грузии. Он стоял и думал, что, вероятно, то же самое чувствуют сейчас и его боевые товарищи: Семен Столяренко – сын Украины, Григорий Погребняков – уральский забойщик и десятки других партизан разных национальностей, кому по воле судьбы довелось бороться с врагом здесь, в присожских лесах. «И если б потребовали обстоятельства, – думал Сандро, – я поступил бы так же, как и комиссар, и то же сделали бы и Столяренко, и Погребняков, и Злобич, и все мои товарищи».
– Смерть Ивана Пудовича – тяжелая потеря для нас. В боях с захватчиками погибло немало наших верных друзей. Они умирали мужественно, как герои, умирали, твердо зная, что оружие, выпавшее из их рук, будет подхвачено нами.
Все реже и реже долетали приглушенные выстрелы из-за Родников, зато грохот фронтовой канонады становился чаще и раскатистей. Партизаны, застывшие в молчании над телом комиссара, невольно вслушивались в нарастающий гул фронта. Глядя на бледное лицо Новикова, они думали: «День – два – и Советская Армия будет здесь. Жаль, не дождался ты ее…»
– Он отдал свою жизнь, чтоб приблизить приход к нам Советской Армии, – продолжал Злобич. – Он горячо желал снова встать под знамена армии-освободительницы… Спи спокойно, дорогой друг! Оружие твое в надежных руках! Дело, за которое ты погиб, будет доведено до конца! Твой образ никогда не угаснет в наших сердцах!..
Новикова, завернутого в плащ-палатку, опустили на дно окопа, из которого он день тому назад вместе со Злобичем руководил боем. На плащ-палатку посыпались первые комья земли.
– В честь верного коммуниста, мужественного народного мстителя – салют!
Три залпа, один за другим, всколыхнули окрестность.
Свежий холмик земли появился под старой березой. Злобич постоял еще немного над могилой, навеки скрывшей от него друга, затем зашагал к большаку, где его поджидал с лошадьми Сандро.
Молча он сел в седло и молча двинулся в путь. Думал о комиссаре, о Галине, которой придется написать о смерти дорогого ей человека.
Когда свернули с большака на бугровскую дорогу, Злобич увидел скакавшего навстречу всадника – на мышастом коньке, низеньком и проворном, ехал Тихон Закруткин.
– Товарищ комбриг, срочно в лагерь! – произнес Закруткин, осадив коня перед Злобичем.
– Мне или всей бригаде?
– Вам и комиссару.
– Комиссару… А что там? О Сергее узнали?
– На совещание… Узнали и о Сергее. В Калиновке он, в жандармерии.
– Я так и думал!.. А Надя?
– Не знаю.
– Ах ты!.. А о Сергее что еще известно?
– Больше ничего. Разведчики только что вернулись, рассказали. Ну, меня Мартынов сразу и погнал.
– А кто был в разведке?
– Платон Смирнов и Пауль Вирт.
– Что ж ты не расспросил их?
– Не успел, их сразу позвали в штаб. Да, еще новость: из Калиновки они привели пленного.
Злобич повернул коня и поскакал к ротам, отыскал Столяренко, наскоро рассказал ему о привезенных Закруткиным новостях и, взяв с собой несколько конников из взвода управления, галопом помчался по дороге на Бугры.
7
Камлюк вышел из здания Центрального Комитета, прошел немного по улице и, увидев небольшой молодой сквер, свернул в него. Хотелось остаться одному, отдохнуть немного, поразмыслить. Он выбрал недалеко свободную скамью и сел.
Вот, наконец, он и освободился от дел, может собираться в обратный путь. Откинувшись на спинку скамьи и вытянув ноги, он некоторое время сидел неподвижно.
Как много впечатлений сегодня досталось на его долю. Весь день казался ему необыкновенным, каким-то сказочным. С самого утра, как только он ступил на московскую землю, события подхватили его и стремительно понесли вперед.
Волнующая встреча на аэродроме. Из Белоруссии прилетел не один он, были и еще секретари райкомов. Встречало их много народу: представители ЦК и партизанского штаба, летчики; здесь были и его хорошие знакомые и друзья. Они по-братски пожимали ему руку, обнимали, говорили теплые слова. Гарнак даже преподнес ему огромный букет цветов и расчувствовался до слез.
Потом гостиница «Москва», комфортабельная и уютная. Камлюк бывал в ней и раньше, до войны, но сейчас все здесь казалось ему каким-то особенным, удивляло и поражало его. Два с лишним года суровой жизни в тылу врага давали о себе знать. На что бы он ни посмотрел в гостинице, все было непривычным и невольно вызывало параллели с картинами партизанского быта. Видел ковровые дорожки – вспоминались настланные у порога еловые ветки, мылся в ванне – воскресло в памяти большущее корыто в лесной бане-землянке, сидел в ресторане под фикусом – представился обитый из досок стол под огромным дубом, дотронулся до белоснежной постели – припомнилась куча сырого мха на мерзлой земле… Все здесь удивляло и волновало. Друзья простились с ним, посоветовали ему отдохнуть перед началом совещания и ушли. Но разве можно уснуть, когда мозг и сердце предельно возбуждены?! Около двух часов он проворочался в постели, пытаясь хоть немного вздремнуть, и все напрасно. До начала совещания оставалось мало времени, он обрадовался этому, решительно встал и начал собираться.
Совещание было многолюдное. На нем, кроме прилетевших из тыла секретарей райкомов, присутствовали руководители ЦК и правительства Белоруссии, министры, ответственные работники партизанского штаба, несколько армейских генералов, ряд крупных специалистов республики. Вступительное слово Пантелеенко было кратким. Это сначала немного удивило Камлюка, так как он ожидал, что Пантелеенко, в руках которого сосредоточено руководство и ЦК и штабом партизанского движения, сразу нарисует широкую картину партизанской борьбы, обо всем скажет подробно. Но Камлюк увидел, что ошибался. Пантелеенко, должно быть, намеренно не стал распространяться в начале совещания, ему хотелось сперва послушать выступления с мест.
Выступающих было много, и поднимали они вопросы самые разнообразные. Партизаны, прилетевшие из-за линии фронта, и он, Камлюк, говорили о положении в своих районах – как ведутся бои, каково моральное состояние населения в деревнях, что уничтожено и разрушено войной, как идет подготовка к встрече Советской Армии, к работам по восстановлению хозяйства. Лаконичными, точно рапорты, были выступления министров, заведующих отделами ЦК. Они говорили о том, что приготовлено для отправки в Белоруссию, для оказания помощи населению, какие силы будут направлены в освобожденные районы вслед за продвижением фронта. Тракторы и автомашины, электротурбины и станки, хлеб и соль, одежда и обувь, медикаменты и книги… И люди: инженеры и агрономы, врачи и артисты, ученые и партийно-советские работники. Пантелеенко был задумчив, серьезен. Коренастый, в форме генерал-лейтенанта, он молчаливо похаживал за своим столом, заложив руки за спину, сосредоточенно слушал и только изредка спрашивал о чем-нибудь говорившего. После всех выступил он сам. На этот раз он говорил часа полтора. Простые, казалось, обыденные задачи партизанской борьбы Пантелеенко так изложил и так глубоко аргументировал, что они встали перед участниками совещания во всей своей государственной важности. А как горячо он говорил о предстоящих задачах восстановления народного хозяйства, заботе о людях освобожденных районов, о помощи фронту, о будущем Белоруссии и всей Советской страны! Это был разговор теоретика и практика – умный, конкретный, деловой. Слушая, Камлюк чувствовал, как он по-новому начинает понимать многое из того, что уже сделано партизанами Калиновщины, и то, что еще предстоит им совершить. Полный ярких впечатлений, он вышел из здания ЦК.
На дорожках сквера и особенно возле центральной клумбы было людно: одни сидели на скамьях и отдыхали, другие торопились куда-то. Много здесь было женщин с детьми. Слева от Камлюка шумела ватага ребятишек – шла игра в войну: слышалось тарахтенье игрушечных автоматов, слова команды, крики «ура».
– Вот сорванцы, прости господи, – вдруг услышал Камлюк голос старушки, которая только что подошла и села рядом.
Около нее вертелся мальчик лет шести. Старушка привела внука побегать. Проводив его взглядом, она начала что-то вязать. Работала она не спеша, время от времени отрывалась от своего занятия и посматривала по сторонам. Заметив солдата, который проходил мимо с вещевым мешком в руках, она отложила вязанье.
– Значит, отправляетесь в часть? – поднявшись с места, спросила она.
– Да, бабушка, подремонтировался и снова за дело.
– Ну что ж, с богом, дорогой соседушка. Держитесь там крепче, только пулям не попадайтесь, нечего по госпиталям валяться.
– Постараюсь, – ответил солдат и улыбнулся.
– А почему бы вам вечером не уехать? И жена вернулась бы с работы, и дочь из детского сада…
– Нельзя, срок истекает. К ним я сейчас зайду по пути, они меня проводят.
Солдат попрощался и ушел. Старушка что-то прошептала ему вслед и опять принялась за свое вязанье.
– Может, письмецо есть от сыночка, Иваныч? – спросила она почтальона, который торопливо пересекал сквер.
– Нет, Василиса Петровна. Какая вы нетерпеливая – только неделя прошла, как я принес вам письмо, а вы уже опять требуете.
– Сердце требует, Иваныч. Дни и ночи думаю о нем. Вот хочу сыну подарочек послать, – она показала на неоконченный носок. – Пригодится ему, как настанут холода. Я о нем так тревожусь, так тревожусь! Сами знаете, какие бои сейчас идут!
– Не волнуйтесь, Василиса Петровна. Все будет хорошо…
– Вы всегда так говорите, а сами все-таки приносите людям извещения…
– Что же я могу поделать? Вот и сейчас опечалил одну семью в соседнем доме. – Старик покачал головой и, нахмурившись, отошел от нее.
Камлюк увидел, как к Василисе Петровне бежали ее внук и девочка лет четырех. Ребята о чем-то спорили.
– Бабушка, бабушка, она говорит мне, что в подвале вот того дома остались игрушки! – еще издали закричал мальчик, показывая на развалины. – Это же неправда?
– В каком доме, какие игрушки? – переспросила старуха, отрываясь от вязанья.
– Ну, в этом, который разбомбили.
– Ах, вот вы о чем… Нет, мои касатики, никаких игрушек там не осталось. Все в магазине сгорело, когда бомба разрушила дом. И подвала нет.
– Я то же сказал ей, а она говорит: «Давай рыть землю, до игрушек дороемся».
Мальчик еще что-то хотел сказать, но, посмотрев в сторону улицы, вдруг сорвался с места и с криком: «Дедушка, дедушка!» – побежал навстречу высокому сутуловатому старику в ватнике и сапогах. Под мышкой старик нес какой-то сверток в газете. Встретив внука, он прижал его к себе и, развернув газету, дал ему кусочек хлеба. Мальчик улыбнулся и, шагая рядом с дедушкой, с аппетитом принялся есть.
– И сегодня задержался? – спросила Василиса Петровна. – Почти две смены проработал.
– Да, срочный заказ для фронта заканчивали.
– Ну что ж, надо – так надо.
Мальчик доел хлеб и опять полез к дедушкиному свертку. Заметив это, старуха сказала:
– Погоди, внучек, сейчас обедать будем.
Старуха собрала свое вязанье, и все трое направились к подъезду дома, а Камлюк опять остался один.
Он посидел еще немного, потом поднялся со скамейки. Его потянуло в центр Москвы, к Кремлю, где красота и величие столицы чувствуются с особенной силой.
Вблизи не было видно остановок автобуса или троллейбуса, и Камлюк подумал, что надо остановить первую попавшуюся машину. Он стоял на панели и посматривал вдоль улицы. Мимо проходили грузовики с ящиками и мешками, промелькнули две – три легковые машины с военными и штатскими людьми. Но вот показалась свободная машина, и Камлюк, шагнув на мостовую, поднял руку – машина остановилась.
– Куда вам? – выглянув в окошко, торопливо спросил водитель.
– На Красную площадь.
– Не могу, не по пути – я еду по вызову.
В табуне грузовых машин показалась еще одна легковая. Камлюк снова поднял руку. Но на этот раз машина даже не остановилась, водитель только помотал головой, показывая на заднее сиденье, где прижалась в уголок женщина с ребенком. Вдруг почти рядом с Камлюком остановилась машина.
– Товарищ Камлюк! – послышался из нее голос.
Камлюк подбежал и чуть не ахнул – перед ним был Пантелеенко.
– Ты что ж, друг, тут руками машешь? Не регулировщиком ли собрался стать?
– Да вот хочу в центр попасть, – ответил Камлюк.
– Знаю, – знаю, понял, – тягучим басом проговорил Пантелеенко. – Садись, подвезем. Куда тебе надо?
– К Кремлю, – усевшись на заднее сиденье, улыбаясь, ответил Камлюк.
Некоторое время ехали молча, потом Пантелеенко заговорил. Он расспрашивал Камлюка о его семье, о Струшне, которого хорошо знал, передал ему привет.
Беседуя, Камлюк не заметил, как они остановились недалеко от Кремля. Он вылез из машины и огляделся: рядом тянулся Александровский сад, виднелось здание манежа, площадь – знакомые места!
– Ну вот, а дальше и сам не поеду и тебя не повезу, – полушутя сказал Пантелеенко. – Можешь идти гулять. Будь здоров!
С кожаной папкой в руке он не спеша зашагал к воротам Кремля. Камлюк двинулся было вперед, но приостановился и задумчиво посмотрел вслед Пантелеенко. К кому он пошел? О чем будет вести там разговор?
Постояв немного, Камлюк отвел взгляд от высоких, массивных ворот, за которыми скрылась коренастая фигура Пантелеенко, и медленно побрел вдоль сквера по направлению к Каменному мосту. Ему хотелось обогнуть Кремль и выйти на Красную площадь со стороны Москвы-реки.
Был предвечерний час. Красноватые лучи солнца, дробясь, падали из-за башен и дворцов, словно из-за каких-то огромных скал. Длинные косые тени пересекали тротуар и мостовую, упираясь своими концами в строения. Побуревшие деревья сквера тихо покачивались на ветру, роняя желтые листья. Все здесь было таким, как и раньше, до войны. Такие же тенистые деревья и та же набережная с высоким парапетом, те же кремлевские стены с устремленными в небо башнями. Таким он видел этот уголок в мирные дни, таким он оставался в его памяти в дни лесной партизанской жизни.
Он прошел вдоль набережной, возле собора Василия Блаженного и Лобного места, пересек Красную площадь и остановился у здания Исторического музея. Здесь, на площади, было, как ему показалось, сравнительно тише и спокойнее, чем на центральных улицах. Великий город, раскинувшись вокруг на десятки километров, шумел и клокотал, донося сюда, как эхо, свой могучий голос. И казалось, будто древний Кремль внимательно прислушивается ко всему, что происходит вокруг него, и спокойно думает свою думу.
Камлюк долго еще бродил по площади, осматривая башни и стены Кремля, гранитный монумент мавзолея, – все, что составляло ее ансамбль. «Сколько раз за время подполья я мысленно переносился сюда! – думал он. – И в минуты радости, и в минуты печали. И каждый раз это прибавляло мне новые силы».
На город опустились сумерки, и Камлюк медленно направился к гостинице.
Придя в номер, он посмотрел на часы и торопливо включил радио. Развернув на столе свою походную карту, он внимательно слушал диктора. Передавались приказы Верховного Главнокомандующего. Один приказ, второй, третий… Советская Армия на всех фронтах успешно продолжала свое наступление. Она подходила к берегам Днепра на Украине, вступила в восточные районы Белоруссии. «Ого, что творится! – воскликнул про себя Камлюк, прослушав приказы. – Скорее надо возвращаться на Калиновщину, а то многое прозеваю».
В это время зазвонил телефон. Камлюк подошел к нему и снял трубку.
– Где ты бродишь, Кузьма Михайлович? – услышал он голос Гарнака. – Я уже звонил тебе, у меня к тебе куча дел.
– Ну-ну, давай, дорогой.
– Во-первых, насчет отлета. В час ночи надо быть на аэродроме. Дальше. Как ты и просил, я заказал телефонный разговор с твоей женой, через час будь здесь у аппарата. Приехать она не успеет.
– Спасибо, дорогой.
– Следующее известие: Струшня только что прислал радиограмму.
– Что там?
– Много новостей, сам прочитаешь. Радиограмма, надо сказать, тревожная… И последнее к тебе: тут вот у меня в штабе сидят мать и отец Платона Смирнова, хотят с тобой поговорить.
– Ого, сколько ты мне дел подготовил! – проговорил Камлюк. – С чего же мне начинать?
– Приезжай ко мне сюда и начинай действовать.
– Ну что ж, сейчас буду.
Камлюк повесил трубку и начал собираться в штаб.
8
Он сидел в самолете и, уже освоившись с шумом моторов, думал о Калиновке, о согнанных гитлеровцами в лагерь двух тысячах людей района, о попавшем в плен Сергее Поддубном, о Наде Яроцкой. С тех пор как он в Центральном штабе прочитал печальную радиограмму Струшни, мысли об этом не выходят у него из головы.
«Неблагополучно, Кузьма, у тебя в доме, неблагополучно, – вздыхая, говорил он себе. – В неволе люди, с которыми ты пережил немало радостей, вместе строил и вместе воевал…»
Вспомнил совещание у Пантелеенко. Там говорилось, что спасение населения от угона в фашистское рабство и от уничтожения – одна из важнейших задач партизанской борьбы.
«Да, задача ясная, но как спасти тех, кто томится сейчас в Калиновке?.. Если гитлеровцы будут гнать их к железной дороге, можно ударить из засады… А если они решат ликвидировать всех там, в городе?.. Нет, все эти гадания ни к чему не приведут. Надо сначала разведать намерения врага, а тогда уже составлять планы», – думал он, но мысли все наплывали и наплывали, не давали покоя, и остановить их он не мог.
«Если б разгромить гарнизон города, были бы спасены Сергей и Надя… И как они попали в их руки? В особенности Сергей. Опять, наверно, погорячился, пошел на ненужный риск… И Струшня тоже хорош: прислал не сообщение, а головоломку, ни одной подробности. Вот и гадай, пока не прилетишь на место и не узнаешь всего… А каково там Сергею?.. Допросы, пытки… Держись, дорогой, мы постараемся тебе помочь, но ты держись».
Камлюк вздохнул, вынул из кармана фонарик и посмотрел на часы. Прикинув время, решил, что скоро должна уже быть линия фронта. По его расчетам, самолет пролетал последние километры над Смоленщиной.
«Скоро и дома, – думал он. – Сколько там сейчас волнений и забот, сколько разговоров о Сергее и Наде, о Калиновке… Нужно подготовить район к встрече фронта, Советской Армии. Многое надо сделать и для того, чтобы в районе быстро и дружно начались восстановительные работы… И вот прибавилось еще и это… Ну что ж, на войне как на войне. Придется напрячь силы и решать все задачи одновременно… Надо наступать на Калиновку. Разгромим гарнизон, и сразу разрешим почти все наши задачи. И согнанных туда людей освободим, и Советской Армии поможем и убережем наши богатства от вывоза в Германию. Да, только наступать на гарнизон! Но вопрос – насколько он велик? Под силу ли партизанам эта задача? – Камлюк переменил положение и поежился. – Холодней что-то стало. Должно быть, летчик перед фронтом набирает высоту…»
Он придвинулся к окну и стал вглядываться в черноту ночи. Некоторое время ничего не было видно, но вдруг внизу, впереди самолета, блеснули полосы огня. Над землей одна за другой вспыхивали ракеты, проносились снопы трассирующих пуль. На линии обороны противника в нескольких местах видны были пожары. Глядя вниз, Камлюк подумал: «Вот где наша армия. Завтра она уже может быть на Калиновщине».
Скоро фронтовые огни скрылись, кругом снова разлилась тьма. Но вдруг ее разорвали столбы света – это в небе замелькали прожекторы. Один из них скользнул по окнам самолета, в тот же миг тьму прошили струи трассирующих пуль. Но самолет летел так спокойно, как будто ему не угрожала никакая опасность. «Ну и выдержка у этих летчиков!» – подумал Камлюк, когда самолет выбрался из опасной зоны.
Внизу простирались земли восточных районов Белоруссии. Хоть их сейчас и не было видно, но Камлюк хорошо представлял их себе: перед его глазами вставали леса и кустарники, луга и болота. Да и как ему не представлять их себе, когда с ними столько связано, когда он изъездил их вдоль и поперек. И, словно надеясь разглядеть сквозь темноту эти знакомые, дорогие места, он не отрывал взгляда от земли. Рядом с ним, выйдя из пилотской кабины, присел бортмеханик. Видимо утомленный третьим в эту ночь полетом за ранеными, бортмеханик часто поглядывал на свои часы со светящимися стрелками – скоро ли приземляться?
– Смотрите, что это за огни на земле?! – вдруг воскликнул Камлюк.
Бортмеханик наклонился к окну.
– Мы над Гроховкой. Это на железной дороге…
– Правильно. Ведь сегодня партизаны Калиновщины на линии… концерт на рельсах дают.
– Перевидел я этих концертов за два года полетов. Летишь над Белоруссией – не веришь, что это немецкий тыл. Все в огне – передний край, да и только!.. – заметил бортмеханик и откинулся на спинку сиденья.
Минут через десять самолет уменьшил скорость и постепенно начал снижаться. Сначала спускался по прямой, но потом, наклонившись набок, он с приглушенными моторами, как по спирали, пошел на посадку. Перед глазами замелькали сигнальные костры. Камлюк почувствовал, как машина коснулась земли и, несколько раз подпрыгнув, уверенно побежала по площадке. Замедляя бег, она развернулась перед крайним костром, на тихом ходу подрулила к опушке и остановилась.
Летчик отворил дверцы кабины, и Камлюк двинулся к выходу. Спускаясь на землю, увидел, как с опушки бегут к машине партизаны. Впереди всех – Струшня, Мартынов и Сенька Гудкевич. В отблесках костров их фигуры казались какими-то неправдоподобно высокими.
Партизаны подбежали и окружили Камлюка, здоровались, расспрашивали о Москве, о дороге.
– Потом, товарищи, потом поговорим обо всем подробно, – сказал Камлюк, когда шум встречи немного утих, и, взглянув на Струшню и Мартынова, прибавил: – Пошли в штаб.
Они двинулись к опушке. Камлюк шел и смотрел вокруг. Над поляной разливался рассвет. Неподалеку лениво блестело оловянной гладью озерцо. От него тянуло сыростью, запахом тины. На фоне порозовевшего неба вырисовывались силуэты построек, колодезных журавлей.
– Давно сюда перебазировались? – спросил Камлюк.
– Как узнали, что Поддубный в жандармерии, – ответил Струшня.
– А почему так поздно прислали радиограмму?
– Раньше не могли, поздно разведка вернулась.
Они шли опушкой. Между деревьями виднелись палатки; в одной из них, самой большой, стоявшей под разлапистой елкой, светился огонек – это был штаб.
– Вот я и дома, – заходя внутрь, вздохнул Камлюк и снял плащ. – А то летел и все думал: скоро ли, скоро ли… – Голова немного кружится.
– Кузьма Михайлович, – вдруг появился у входа Сенька Гудкевич, – может, я вам чем-нибудь могу быть полезен?
– Спасибо, пока ничем. Иди отдыхай, а мы тут еще займемся делами. – Камлюк присел к столику, на котором горела карбидная лампа, и обратился к Струшне и Мартынову: – Так что там, в Калиновке? Познакомьте с подробностями.
– Довольно печальны эти подробности, – начал Струшня, дымя самокруткой. – Человек двести из захваченных фашисты уже расстреляли. Группу за группой уводят в карьеры кирпичного завода. Намерены всех уничтожить.
– Надо спасать людей, – озабоченно промолвил Камлюк. – А Поддубный что?
– Его допрашивают, пытают, – и Струшня рассказал все, что он знал о Сергее, а заодно – и о Наде.
– А как велик гарнизон? Какие части? – нетерпеливо спросил Камлюк.
– Там сейчас стоит пехотный полк и два моторизованных батальона, – доложил Мартынов. – Один мотобатальон, как только что сообщила разведка, недавно вышел из Калиновки. Фашисты услышали наш концерт на рельсах и бросили туда свои силы. Что ж, они притащатся, когда и след наш простынет… – Мартынов вынул из полевой сумки лист бумаги и подал его Камлюку. – Вот схема размещения сил противника в городе.
Камлюк развернул лист и склонился над схемой. Долго и внимательно вглядывался в каждый знак, в каждую надпись.
– Да, гарнизон сильный. И находится, как видно по расположению частей, в боевой готовности… Не то, что было зимой, не то…
– Я много думал, Кузьма… Одними нашими силами… – Струшня не закончил своей мысли, ему тяжело было сознавать, что гарнизон в Калиновке не разбить одному их партизанскому соединению.
– Напрасно так думаешь, – возразил Камлюк. – Разбить можно… только это будет стоить нам больших жертв…
– Так, дорогой приятель, каждый дурак может.
– Грубовато, Пилип, но правильно… Да, каждый дурак… А на чью помощь мы можем рассчитывать? – задумчиво спросил Камлюк. – Может быть, соседи, а?.. Как у них там дела?
– Радировали нам, что вышли из блокады, – заговорил Мартынов. – Благодарят за помощь. Теперь они за Сожем. Получили задание от фронта и Центрального штаба – оседлать шоссейную магистраль и громить отступающие части противника.
– Задание серьезное… Да, расчеты на соседей отпадают. – Камлюк сидел некоторое время в глубокой задумчивости, глядя на схему укреплений калиновского гарнизона, затем, вскинув брови, оживленно проговорил: – Вот бы с воздуха ударить! Представляете – партизанское наступление во взаимодействии с авиацией?!
– Ну и фантазер же ты, Кузьма, – усмехнулся Струшня, разглаживая усы. – Так нам и пришлют авиацию.
– Для такого дела пришлют. Попросим и Пантелеенко, и штаб фронта… Займемся изучением и собственных возможностей. Надо созвать совещание командиров и комиссаров отрядов. Вместе все подумаем, посоветуемся. Быть не может, чтоб не нашелся выход. Посылай, Мартынов, связных по отрядам… Платон Смирнов здесь, в лагере?
– Здесь. Отдыхает после путешествия в Калиновку.
– Я хочу с ним поговорить.
У входа в палатку показался адъютант Струшни.
– Пилип Гордеевич, – обратился он, – куда переносить грузы с самолета?
– Сейчас выберем место, – ответил Струшня и встал. – Пройдемся, Кузьма.
– Нет, вы уж одни. Я пока побеседую с Платоном. Пришлите его сюда.
Струшня и Мартынов ушли. Камлюк поднялся и, в задумчивости расхаживая по палатке, стал поджидать Платона.
Смирнов пользовался в соединении всеобщим уважением. Он был умен и деятелен, энергичен и смел до дерзости. Эти его качества и отличное знание немецкого языка позволяли ему браться за самые ответственные задания, давали возможность проникать в самое сердце врага. Партизаны были в постоянной тревоге за его судьбу, а он, вернувшись с задания и узнав об их волнениях, виновато улыбался и неизменно отделывался все той же шуткой: «Двум смертям не бывать, а одной – не миновать. Ведь мне, хлопцы, суждено помереть от скарлатины – цыганка еще в детстве наворожила». Партизаны понимали, что шутка эта только для отвода глаз, чтобы отогнать мысли об опасности. Они знали, что Платон не любит думать о смерти. «Человек рожден, чтобы жить», – всегда говорил он друзьям.
Чтобы жить! Камлюк знает, как Платон Смирнов представляет себе воплощение этого девиза. Раненого Платона он, Камлюк, пробираясь в начале войны со своей группой с задания, подобрал в лесу подле Сожа… Во имя жизни Платон, студент предпоследнего курса института иностранных языков, оставил в самом начале войны уютную отцовскую квартиру в Москве и ушел добровольцем на фронт. Это он, переводчик при штабе дивизии, в решающую минуту боя бросился к станковому пулемету, расчет которого выбыл из строя, и своим огнем сорвал переправу врага через реку. Раненный в ноги, он, выбираясь из окружения, полз около десяти километров, только бы не попасть в плен. Во имя жизни Платон выбрал себе в партизанской борьбе самую трудную специальность – разведчика. Десятки раз ходил он на такие задания, на которые идут, как на смерть. Да, у этого человека железная самодисциплина, воля, огромная вера в жизнь!
– Можно? – нарушил раздумье Камлюка звучный голос.
У входа в палатку, пригнувшись, стоял Платон. Лицо его при неярком свете лампочки казалось особенно смуглым. Широкие черные брови с изломом лохматились, на правой щеке виднелось красное пятно, очевидно отлежал. «Спал малый богатырским сном», – подумал Камлюк и, шагнув к Платону, протянул руку.
– Здорово, орел!
– Доброго утра, Кузьма Михайлович! С приездом! Как там моя Москва?
