Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
7
Полевая дорога привела к большаку, и перед Надей открылась Калиновка. Легкий вздох невольно вырвался из груди, – облачко пара на мгновение затрепетало в прозрачном воздухе и развеялось. Что труднее: пятнадцать километров, пройденные от Нивы, или триста – четыреста шагов, оставшиеся до окраины города, до контрольно-пропускной будки?
Этот вопрос она задает себе каждый раз, приближаясь к городу. Год назад, когда Надя шла в Калиновку со своим первым заданием, неожиданно, возник этот вопрос и вызвал в ней чувство большого волнения и даже страха. Потом она стала более спокойной и сдержанной. За год подпольной работы ей десятки раз приходилось ходить и ездить по этой дороге. В город она доставляла партизанские листовки и газеты, приказы, мины и многие другие вещи; из города партизанам переправляла оружие и донесения, медикаменты и бумагу, соль и спички. Не раз ей угрожала смертельная опасность, не раз ее жизнь держалась на волоске. Но нужно было ни перед чем не останавливаться. От задания к заданию рос ее опыт подпольщицы, закалялся характер, она становилась более умелой и сообразительной. Когда-то при любой внезапности она терялась, теперь и встречает и преодолевает опасность спокойно, с расчетливой сдержанностью.
Замедляя шаги, Надя шла по обочине большака. Над головой, стряхивая с седых веток иней, перешептывались старые придорожные березы. С запада прямо в лицо дул густой, студено-колючий ветер, трепал бахрому ее вязаного платка, приподнимал полы пальто. «Назад будет идти легче – ветер в спину», – в который раз за время дороги подумала Надя. Она перекинула с руки на руку корзинку и пошла быстрей, неотрывно глядя вперед, на город.
Калиновка – небольшой районный город, каких в Белоруссии немало, – раскинулась в низине. Когда-то это было обычное местечко, люди называли его большим грязным селом. Но шли годы, и Калиновка вдруг стала удивлять своими переменами. Грязные, топкие улицы были выровнены, замощены, по ним, как с гордостью говорили калиновцы, хоть на боку катись. Выросли десятки красивых новых зданий, появился водопровод, электрический свет, раскинулись молодые сады. Были построены заводы и цехи по обработке льна, дерева, разные мастерские. И тогда забылось прозвище «большое грязное село», люди с уважением начали относиться к своему городу.
Теперь Калиновка была полуразрушена. Населения, которого перед войной насчитывалось уже около десяти тысяч, почти наполовину убавилось. Понурый и насупленный, молчаливо лежал город над широкой подковой реки, окруженный с юга, запада и севера лесными просторами.
От Заречья неожиданно долетел цокот подков. Не желая выдавать своего беспокойства, Надя едва повернула голову: по дороге, шедшей наискосок к большаку, ехали верховые. Их было человек десять. Цокот подков гулко разносился над землей, скованной гололедицей. Некоторые из всадников зевали, потягивались. «Не выспались, измучились, – злорадно подумала Надя и вспомнила стрельбу, которую слышала на рассвете, когда выходила из дому. – Как ни старайтесь, а все равно будете выбиты из Зарёчья, как из Подкалиновки». Она пошла еще тише: пусть всадники выберутся на большак и едут впереди, а то еще пристанут. Она была озабочена не тем, как избежать встречи с этой группой полицейских – в конце концов, мало ли их придется видеть в городе, – а тем, что вот-вот, еще каких-нибудь сто шагов – и уже контрольно-пропускной пункт, место, которое всегда вызывало в ее сердце большую тревогу. На этом пункте не только проверят документы, но и осмотрят тебя с ног до головы, ощупают: в последнее время оккупанты стали особенно осторожны. Кроме того, у контрольной будки часто несет службу Федос Бошкин. Для Нади встреча с ним – что нож в сердце. Скаля зубы, Федос будет ехидничать, хихикать, а ты должна терпеливо выслушивать его. А еще хуже – пристанет, как смола, и будет волочиться вслед, не даст возможности выполнить поручение. В прошлый раз так и получилось. Правда, тогда ей удалось у торговой конторы скрыться в толпе.
Всадники въезжали на большак. Они были шагах в пятидесяти от Нади, еще минута и проедут. Вдруг она заметила, что один из них – не Бошкин ли это? – решительно остановил своего коня и, откинув с головы капюшон плащ-палатки, обернулся назад:
– Быстрей катись, эй ты!
Да, это был он. Его голос, его наглая усмешка с оскаленными зубами. Эту его усмешку, его зубы она теперь скорее представляла, чем видела. «Боялась, что встречусь с ним у контрольной будки, а довелось вот где… Как будто суждено! Тьфу ты!» – подумала она, подходя к Бошкину. Поравнявшись с ним, она сдержанно и суховато ответила на его приветствие.
– Что ты мямлишь, будто не ела сегодня? – грубовато, с нотками пренебрежения, спросил он.
– Устала за дорогу, – проговорила она, не глядя на него. – Все эта соль проклятая…
– Тоже забота! Я тебе этой соли могу столько навалить, что надорвешься, – хвастливо сказал Бошкин. – У меня и соли и всякой всячины – возами возить. Весь дом добром набит. Мать и жена в масле купаются, в шелках ходят.
– Да, мы в деревне слышали об этом. Твоя тетка Хадора часто рассказывает о твоих богатствах. Что ж, коль так, значит повезло твоей Ядвиге, пусть радуется.
– Говоришь, повезло? Гы-гы-гы… А тебе что – на сердце от этого скребет? Гм… Ревнуешь, а?.. Чего молчишь?.. Ну и характер же у тебя!.. – И неожиданно он спросил: – Пойдешь за меня замуж, если разженюсь?
– Твой тесть так тебя разженит, что места себе не найдешь!
– Плевать я на него хочу! Опротивело все: и он и его дочка. Подсунули мне колоду и хотят, чтоб я любил ее. К дьяволу! Вот переведусь служить в другой район и разженюсь… Ну, что ты скажешь на это, а? – он помолчал, ожидая ответа, потом, спохватившись, продолжал: – Приезжает ли к тебе тот бандит с цыганскими глазами?
Надя поняла, о ком спрашивает Федос, но не подала виду. Удивленно подняв брови, она спросила:
– Кто это?
– Что ты прикидываешься? Злобич!
– Вот еще что придумал! Очень я ему нужна. Может, так, как и ты, прибился к какой-нибудь…
– Говоришь, не приезжает? И никто из них?
– Чего ты пристаешь? Чего мое сердце терзаешь?! – воскликнула Надя, понимая, что только решительным ответом она сможет убедить Федоса, рассеять его подозрительность. – Так же приезжает, как и ты.
– Ну, не злись, не злись, – вдруг смягчившись, сказал Федос.
– Как не злиться? Убежали из деревень в Калиновку, а теперь пристаете, обвиняете. А в чем, в чем такие вот, как я, как твоя тетка, виноваты?
– Ну, хватит. Скоро мы опять будем в деревнях, все вернем. Комендант сказал, что для партизан готовится горячая баня. А то стали такими нахальными! Подумать только, сегодня на рассвете из минометов и пулеметов по Заречью и Калиновке били.
– Не из боя ли ты?
– А как же! Около часу бились. Отогнали все-таки!
На пропускном пункте стояли двое полицейских. Один из них, как столб, неподвижно торчал у контрольной будки, второй, с заложенными за спину руками, важно похаживал посредине дороги. Заметив Надю, идущую рядом с конем Бошкина, они приняли ее за арестованную.
– Конвоируешь, Федос? – спросил тот, что похаживал по дороге.
– Гы-гы-гы… Конвоирую… – как тебе сказать? – ее сердце… Гы-гы… Проверяйте… Если что, могу проконвоировать и в другом смысле…
– Вот как! – воскликнул полицейский у будки и сразу же очутился возле Нади. – А-а, так это же из Нивы…
Не ожидая приказа полицейского, Надя стала показывать ему, что несет в своей плетеной лозовой корзине. Большой горшок, доверху наполненный маслом, десятка два яиц, завязанных в белый ситцевый платок, и для себя, на время дороги, кусок сала и краюха хлеба. Что и говорить, продукция довольно мирного характера. Полицейский ощупал карманы пальто, взглянул на ноги.
– А за пазухой что? Листовок нет?
– Ищите, – и Надя начала расстегивать пуговицы пальто.
– Не надо, – безразлично пробормотал полицейский и, взглянув на Бошкина, который боком сидел в седле и ждал, сострил: – За пазухой обыск сделаешь ты, Федос, ладно?.. Го-го-го…
– Нахал! – не выдержала Надя и решительно двинулась вперед.
Следом за ней под гоготанье постовых тронулся Федос. Он несколько минут ехал молча, усмехаясь про себя. Увидев, что командир конной группы машет рукой – приказывает подтянуться, сказал:
– Кличут меня. Ну и собака! Отпустил, а теперь зовет.
– Дисциплину любит. Что ж тут плохого?
– Какая там дисциплина! Выскочка он! С форсом любит мимо комендатуры проехать… Как же быть? Я хочу еще поговорить с тобой. Где ты будешь?
– Где? – Надя едва заметно вздохнула и, подумав, не торопясь ответила: – На базаре.
– Я тебя найду там.
Он пришпорил коня и поскакал. Словно гора свалилась с Надиных плеч. Она облегченно вздохнула и, переждав, пока Бошкин скроется за поворотом, повернула в переулок. На минутку остановилась у двора бывшей конторы «Заготскот», расположенной на углу переулка и Зареченской улицы. Теперь здесь помещалась немецкая торговая контора «Восток». Возле нее было многолюдно. С корзинами и мешками, с гусями и курами в руках в длинной очереди толпились люди. В стороне, под высоким и плотным дощатым забором, стояло несколько крестьянских телег. За большими стеклами окон были видны два пожилых немца. Покрикивая время от времени на покупателей, они бойко торговали.
– Ну как же это можно один стакан? – слышала Надя женский голос из конторы. – Это же такой гусь! Насыпь еще один!
– Никс, нике… Соль маль… Самолетом… гу-гу… сюда… – объяснял немец.
– Ну, тогда отдай гуся назад. На базар понесу продавать. Слышишь? Отдай! – настойчиво говорила женщина.
– Пашоль… свинья! – вдруг крикнул продавец и, схватив женщину за плечи, вытолкнул из конторы.
– Хапуги!.. – послышался голос.
В толпе зашумели. Какой-то старик, обращаясь к обиженной женщине, громко сказал:
– Э-хе-хе… Пошел бы я сюда, если б не приспичило…
Надя постояла еще минуту и затем решительно зашагала от конторы. Прошла по одному переулку, повернула во второй. Ей хотелось, минуя центр города, базарную площадь, где снова можно встретить Бошкина, незаметно пробраться к дому Перепечкина. Но и в переулках сегодня сновали люди.
Был базарный день, и потому запустелые улицы и переулки сегодня оживились. Слышался пронзительный скрежет несмазанных колес, свист кнутов, фырканье лошадей, людской говор. Надя хотела остаться незаметной, невидимкой проскользнуть по улицам. Ей казалось, будто все смотрят на нее, следят за ней. Она настойчиво твердила себе: держись возле домов, не выделяйся.
Немного успокоилась, когда впереди, с правой стороны ближайшего переулка, показался дом с зелеными ставнями. Дом Андрея! Над крышей его простирались ветви старого клена. Напротив дома – небольшой сквер, окаймленный молодыми каштанами. И клен и каштаны щедро выбелены зернистым, словно рис, инеем.
Подойдя к дому, она вдруг услышала пьяные крики и песни. До ее слуха долетели отдельные немецкие слова. На одном из подоконников Надя заметила шапку с орлом на высоком околыше. Все стало понятным. В дом сейчас нельзя показываться. Как же быть? Она перешла на противоположную сторону улицы, к скамье, стоявшей под низким каштаном, и, поставив корзину, принялась перевязывать шнурки на ботинках, незаметно поглядывая на дом с зелеными ставнями. Несколько раз завязала и развязала шнурки, порылась в корзине, выбросила на дорогу три разбитых яйца, перевязала платок на голове – минут десять провозилась, а из дома Перепечкиных никто не показывался. «Пойду на другую явочную квартиру», – решила она и взяла в руки корзину, но в это время во дворе Перепечкиных стукнула калитка.
– Эй, паненка! – окликнул ее знакомый голос. – Вижу у тебя яички есть. Может, продаешь?
Перед ней стоял Андрей. Стройный, широкогрудый, он спокойно и безразлично, как на незнакомую, поглядывал на Надю и незаметно косился на окно своего дома, на соседку, шедшую с ведрами за водой. Надя так же спокойно и безразлично ответила:
– Продаю, господин полицейский.
– Неси сюда… О, какая закуска будет! Ну, чего медлишь… Давай быстрей, некогда. Слышишь, гулянка идет! – тряхнул Андрей длинным русым чубом в сторону дома.
– Гуляйте – ваше дело. Только я на соль меняю яички.
– Вот еще! Соль, соль!.. Ну, аллах с тобой! Давай в хату…
Она перешла через дорогу и зашла во двор.
– Что за гулянку ты устроил?
– Не я… Сами приперлись… вспрыскивать мое повышение.
– Какое?..
– Назначили командиром хозяйственного взвода… Ты не волнуйся. Передашь в сенях…
– А если кто выйдет?
– Я объясню…
В сенях остановились. Надя, наклонившись над корзиной, тревожно поглядывая на двери, быстро вынула горшок и передала Андрею.
– Сверху масло, на дне – письмо, листовки.
– Молодец, – не удержался Андрей, пряча горшок в какой-то ящик за дверью. – Листовки пустим ночью… Ну, я тоже кое-что приготовил, – он вынул из кармана френча пачку табаку. – На, передай, как можно скорей… Что еще?
– Все.
– Иди… Будь здорова!..
Она вышла из сеней и заторопилась на улицу.
8
Это утро в Калиновке было особенным.
Первое, что бросилось в глаза людям, когда они проснулись, – выпавший за ночь снег. Белый-белый – даже глаза слепит, – он толстым пластом покрыл землю. Люди ждали его давно, но он в этом году запоздал и только теперь устлал землю своей пушистой пеленой. Под этой пеленой скрылись пепелища и руины, бурьян и лебеда, выросшие за лето на пустырях.
Андрея снег не удивил, он еще ночью видел, как с темного неба непрестанно падали густые снежные хлопья. Его, как и многих в городе, занимало другое.
– Новости! Слышите? Новости! – сообщила мать Андрея, входя в дом с ведром воды. – У колодца говорили. Советских листовок по городу – тьма. Говорят, где-то фашистов очень много побили.
– Что ты трубишь, старуха? – отозвался сидевший у печи отец Андрея и, прекратив крошить табачный корень, подмигнул сыну: – Забирай эту агитаторшу! Пусть на улице не звонит! В жандармерию ее!
– Вот старый пень! Своим же говорю, а не на улице, – обиженно проговорила мать и, вылив воду в кадушку, снова пошла к колодцу.
– А интересно бы посмотреть… как люди там дивятся, а? – взглянул старик на Андрея, лежавшего на постели у окна.
– Сходи, отец… Расскажешь потом… Только смотри, осторожно.
– Не бойся… В жандармерию не попаду… – ответил старик, надевая на себя кожух.
– Да и людям в глаза не бросайся… А то отгонишь от листовок, подумают, что шпионишь. Знают же, что сын – у тебя – полицейский.
– Знают… И как косо глядят. За что такое мученье?..
Старик вышел из дому и направился вдоль переулка. Было рано, солнце только взошло, но вся Калиновка уже поднялась на ноги. На улицах, – как никогда в такой ранний час, было оживленно. Люди куда-то озабоченно спешили. Старый Перепечкин шел и видел на телеграфных столбах, на стенах некоторых домов белые бумажки. Возле них по одному останавливались пешеходы, оглядываясь по сторонам, читали листовки и быстро шли дальше. Ему стало смешно, когда, выйдя на центральную площадь, он заметил невдалеке от газетной витрины постового полицейского. Полицейский стоял в самом центре площади, шагах в пятидесяти от витрины, возле которой толпилась группа людей. Закутанный в тулуп, с высоко поднятым воротником, он топтался на месте, поглядывая вокруг, и, видимо, думал, что исключительно добросовестно несет свою службу. «Как бы ты подскочил, собачий сын, – поглядывая на постового, думал старый Перепечкин, – если бы знал, что вывешено там, в витрине… что не газетку фашистскую так внимательно читают люди, а партизанские листовки».
Старик уже был возле витрины, когда увидел, что люди стали расходиться в разные стороны. Двое из них даже не ответили на его приветствие, – а были давними знакомыми, лет десять работали вместе в бондарной артели. «Боятся… – подумал старик. – Эх, люди, знали бы вы, каков мой сын… Чуждаетесь, а мне так хочется быть с вами, послушать, молча порадоваться вместе».
Погруженный в свои думы, он шел и шел, пока не поравнялся с конторой «Восток». В переулке было очень людно. На двери конторы висел замок. Очереди, в которую обычно покупатели становились часа за два до открытия конторы, теперь не было. Да и не удивительно. О соли ли думать, если неподалеку на заборе – партизанские листовки. Возле этих листовок сейчас толпились люди. «Опять отгоню, если подойду, – подумал старый Перепечкин. – Хотя здесь народ в основном из деревень…». Некоторое время он стоял в раздумье, потом решительно подошел к толпе и смешался с ней.
На заборе были наклеены две листовки. Каждый тянулся к ним, чтобы увидеть, прочитать. Одна женщина даже пощупала их рукой, словно не веря тому, что видит.
Текст листовок, напечатанный на тетрадочной, в клетку, бумаге, ничем не выделялся, зато заглавные буквы бросались в глаза.
– «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа (город Орджоникидзе)», – громко читал кто-то заголовок первой листовки, висевшей слева.
– «Успешное наступление наших войск в районе Сталинграда», – читали справа заголовок второй листовки.
Казалось, свежий ветер подул по площадям и улицам скованного оккупацией города! Словно чистый воздух дохнул в измученные, полные горя людские души! Женщина, которая никак не могла протиснуться ближе к забору, не выдержала:
– Читайте, чтоб все слышали! Не бойтесь!
Старый Перепечкин услышал, как в ответ на просьбу женщины от забора донесся звонкий юношеский голос. Подтягиваясь на цыпочках к листовкам, юноша старался читать как можно громче. Охваченный радостью, он по ходу чтения вставлял восторженные замечания.
– «Многодневные бои на подступах к Владикавказу закончились поражением фашистов!» – восклицал юноша и, быстрым движением руки сдвинув со лба на затылок свою непослушную шапку-ушанку, от себя добавлял: – Вот оно, начинается!
Затаив дыхание, люди слушали. В листовке назывались разгромленные и потрепанные вражеские дивизии, полки и батальоны, сообщалось количество убитых и раненых гитлеровских солдат и офицеров, перечислялись трофеи.
– «Смерть фашистским захватчикам!» – закончил юноша читать первую листовку.
Людям хотелось подумать, поговорить, поделиться радостью, но юноша горячо и вдохновенно стал читать вторую листовку, и все продолжали жадно ловить каждое его слово. Старый Перепечкин слушал и задумчиво смотрел куда-то вперед, поверх людских голов. Мысленно он переносился за тысячу километров на восток, на широкую Волгу-реку, на закопченные пороховым дымом кварталы Сталинграда.
– Наши идут! – закончив читать, воскликнул юноша. – Фашисты драпают цурюк!
Он хотел еще что-то крикнуть, но, взглянув в сторону торговой конторы, неожиданно нырнул в толпу.
– Комендант! – послышался голос.
По переулку шел Рауберман, а следом за ним – солдат. Все разбежались в разные стороны. В переулке уже никого не было, когда Рауберман, остановившись перед листовками, понял, почему здесь толпились люди. Он задрожал от ярости. Подумать только, какие сюрпризы подстерегают его по дороге от дома к комендатуре! Выхватив из кармана свисток, он громко и протяжно засвистел.
На его сигнал стали сбегаться солдаты и полицейские. Вытянувшись в струнку, они стояли перед ним, а он, не в силах остановиться, все свистел и свистел, словно хотел, чтоб его тревожный сигнал долетел до ушей самого фюрера. Он перестал свистеть только тогда, когда увидел перед собой начальника жандармерии Гольца.
– Опять сюрпризы! – набросился он на растерянного Гольца. – Когда же вы наведете порядок? Когда – спрашиваю я вас?! Вы видите это? – ткнул он кулаком в листовки.
Гольц покосился на забор и ответил так спокойно, славно ни крик коменданта, ни эти партизанские листовки не произвели на него никакого впечатления:
– Их полно по всему городу. Я приказал провести облавы. Преступники будут пойманы и наказаны.
– Очередное обещание?! А завтра опять будет то же? – злобно уставился Рауберман на Гольца. – Молчите?..
Рауберман решительно зашагал к комендатуре. Вслед ему смотрели десятки глаз. С Зареченской улицы смотрел и Карп Перепечкин.
– Ну и дела! Нахохочется Андрей, когда расскажу ему об этом, – прошептал старик и пошел домой.
9
…И снова дорога бежит вдаль по заснеженным полям, скрипит и посвистывает под полозьями санок. После короткого отдыха в деревне лошади стремглав несутся вперед, жадно хватают заиндевевшими ноздрями морозный воздух, греются на бегу. Луна – неотступная спутница – то кружится в вершинах деревьев, то летит по темно-синему звездному небу.
И так от деревни к деревне.
Дорога кажется бесконечной. Погруженный в раздумье, забываешь, что едешь. Но стоит только услышать какой-нибудь посторонний звук, как руки порывисто хватаются за холодный автомат, а острый взгляд пытливо сверлит окрестность.
– Стой! Снаряд, пять! – послышался впереди окрик, и Камлюк, вскинув глаза, насторожился.
– Сталинград, два! – ответил Сенька Гудкевич, который сидел в передке саней и правил лошадьми.
Мгновенно припомнился пароль – «Снаряд», «Сталинград», набор чисел до семи, – и тревога прошла.
– Свои. Интересно, из какого отряда? – не то самому себе, не то Камлюку сказал Злобич.
– Наверно, агитаторы из отряда Поддубного. Вчера я их комиссару давал задание побывать в этих колхозах, – проговорил Камлюк, пристально глядя вперед.
Действительно, это были поддубновцы. Подъехав, они свернули с дороги и остановились. Остановил своих лошадей и Сенька Гудкевич. Он привстал и, взглянув на встречные сани, воскликнул:
– Кузьма Михайлович, тут сам Поддубный!
Услышав имя Камлюка, Поддубный выскочил из саней. В огромной шапке, черном полушубке, он казался сейчас очень высоким и грозным.
– Задание выполнили, Кузьма Михайлович, – забасил он. – Провели собрания в деревнях Низки, Травна, Ознакомили колхозников с событиями на фронтах, организовали дружины самообороны.
– Хорошо. Присядь на минутку, побеседуем. Во-первых, скажи, почему ты сам поехал? Можно подумать, что у тебя нет комиссара. Это ж его работа, а ты подменяешь… И это не первый случай. Ты обещал мне…
– И обещаю. Но сегодня так получилось. Комиссар мой неожиданно захворал.
– Вот как, – переменил тон Камлюк. – Теперь о другом… Дружины, говоришь, организовали? Каков их состав?
– Колхозные активисты, старики, молодежь. В основном комсомольцы, ученики старших классов.
– А как у них с оружием?
– Неплохо. Все сберегли, что собрали когда-то на местах бывших боев.
– Отлично. А скажи, как отнеслись колхозники к дружинам… к самому факту их создания?
– Все – за, только некоторые заявляли, что без нашей, партизанской, помощи, без помощи народа эти дружины могут не оправдать своего назначения.
– Совершенно верно. Боец без народа – что дерево, вырванное из земли. Знаете легенду про Антея? Как оторвался от земли – сразу силу потерял. Не забывай, Поддубный, об этом. Вы положили только начало. Эти колхозы находятся в зоне деятельности вашего отряда. Почаще бывайте у них. Делайте так, чтобы эти дружины не распались после первого же визита фашистов.
– Учтем, Кузьма Михайлович. Мы понимаем, что связь с народом – это все. Но есть же отдельные типы… такие, что… Вот хоть бы сегодняшний случай…
– Что такое?
– Да вот в Травне было. Проводим собрание, беседуем с людьми… Вдруг вбегает в хату женщина, плачет. «Что с тобой?» – спрашиваем. «Ваш, говорит, там у меня на квартире хулиганит». Я посылаю туда двух автоматчиков. Возвращаются хлопцы – приводят негодяя, докладывают. И что вы думаете? Он действительно из нашего отряда, конюх, родом из Травны. Послали его за сеном для лошадей, а он, собака, вот что делает… Прослышал, будто у этой женщины есть литр самогонки, – ну и пристал. Да еще старое припомнил – за что-то ругался с ней. Детей напугал, все в доме перерыл.
– Мерзавец! – выругался Камлюк. – И что же вы сделали?
– Прежде всего успокоили колхозников. А потом суд устроили. Там же, перед народом, расстреляли собаку.
– Правильно! Безжалостно карать таких мародеров! – Кузьма Михайлович немного помолчал, а потом сурово добавил: – Завтра отдам приказ по соединению. А ты приедешь – немедленно построй отряд, расскажи об этом случае… Заразу надо уничтожать в зародыше!.. Ну, нам пора. Будь здоров!
Сенька дернул вожжи, лошади дружно рванулись вперед.
И снова дорога бежит по заснеженным полям. Ветер больно бьет в лицо, режет глаза. И чем быстрее бегут лошади, тем резче становится ветер, пробирает до костей. Камлюк повернулся на бок, поднял повыше воротник шубы и почувствовал, как стало теплее. Нестерпимо захотелось спать.
В воображении возникли десятки ночных партизанских дорог. По ним непрестанно снуют вооруженные люди. Кто в разведку, кто на железную дорогу, кто к месту засады, кто в деревни для бесед с людьми… И все это вокруг одного черного пятна – вражеского гарнизона в Калиновке. И кажется Камлюку, что он все ближе и ближе подъезжает к этому темному, как туча, пятну. Вот оно совсем недалеко, еще несколько минут – и санки покатятся по Зареченской улице прямо к зданию райкома… И вдруг все это пропадает, громкий окрик возвращает к действительности:
– Стой! Снаряд, четыре!
– Сталинград, три!
Камлюк вскинул глаза. Окрик разогнал дремоту, словно ветер тучи. Встречные сани, подъехав вплотную, остановились, за ними виднелось еще несколько подвод. Раздались приветствия, и все узнали голос Романа Корчика; с ним был Янка Вырвич.
– Где колесили, орлы? – спросил Камлюк, взглянув на встречный обоз. – Откуда едете?
– Едем из многих мест, Кузьма Михайлович, – ответил Корчик, поднимаясь в санях. – Сначала побывали в отряде Ганаковича. Янка Вырвич, как подрывник, поделился своим опытом, организовали там десять комсомольско-диверсионных групп. От Ганаковича заехали в отряд Зорина узнать о ходе соревнования за этот месяц.
– Ну, и как? – живо заинтересовался Камлюк. – Кто идет впереди?
– Партизаны Зорина. Комсомольский отряд из бригады Гарнака в январе ослабил темпы, пока что подорвал на три поезда меньше.
– О, разница значительная, – удивился Камлюк и, повернувшись к Вырвичу, спросил: – Янка, как же это случилось? Почему ты со своими друзьями так подкачал?
– Почему? Есть много причин, – горячо вступил в разговор Янка Вырвич. – Во-первых, там они что-то изобрели, какое-то приспособление для диверсий. А во-вторых, немало им помог и «ходячая энциклопедия».
– А в чем дело? – насторожился Камлюк. – За что ты, Янка, взъелся на Мартынова?
– За что? За то, что он как начальник штаба обидел наш отряд при распределении мин и тола. Какое количество подрывных групп у Зорина и у нас? Одинаковое. Так почему же Мартынов дал Зорину на пять мин больше, чем нам? Вот скажите ему об этом. Вы сейчас встретитесь с ним, мы его обогнали в Ниве. Не забудете сказать?
– Постараюсь не забыть. Но не стоит, Янка, особенно обижаться из-за этого, не жалей, что твоим соседям досталось больше мин. Ведь они хорошо использовали их?
– Хорошо! Об этом нечего и говорить. Знаете, какие там появились мастера? На все руки!
– И на руки и на выдумку, – добавил Корчик. Он взглянул на Камлюка и сообщил: – Хорошее дело придумали они: организовали библиотеку на ходу.
– Что это за библиотека?
– Каждый партизан носит в своей сумке по одной книжке. Двести юношей и девушек в отряде – двести книг. Никаких помещений и подвод не требуется. Ноша у каждого малая, а дело – огромное. Книжки ходят из рук в руки. Молодежь учится, читает.
– Толково! – воскликнул довольный Камлюк. – Надо их поддержать.
– Райком комсомола поддержит. Во всех отрядах соединения провернем это дело.
Камлюк весело попрощался с Корчиком и Вырвичем и хлопнув Сеньку Гудкевича по плечу – дал знак ехать. Удобней усаживаясь в санях, он выше поднял воротник тулупа и тихо стал напевать какую-то песню. Напевая, о чем-то сосредоточенно думал. Но вот показались новые встречные.
Это ехала, как уже было известно со слов Янки Вырвича, группа Мартынова. Она состояла из четырех подвод и сразу обращала на себя внимание тем, что везла что-то громоздкое, вроде театральных декораций.
Мартынов возвращался с кустового межрайонного совещания, он был полон впечатлений и сейчас, встретившись с Камлюком, возбужденно стал передавать обо всем, что там говорилось, особенно о координации деятельности партизан на железнодорожных коммуникациях.
– Теперь, надо надеяться, не будет больше споров и несогласованности между подрывниками. Каждому соединению выделены определенные участки на железной дороге, приказано работать в тесном контакте со своими соседями, – заключил Мартынов свое сообщение о совещании, потом взял Камлюка под руку и подвел его к подводе, на которой сидели Платон Смирнов и Пауль Вирт. – Не зря я взял с собой нескольких хлопцев. По дороге с совещания мне удалось с ними осуществить одно свое давнее намерение. Вот посмотри, что мы сделали, какие ценности спасли…
Мартынов протянул руку в сторону своей странной клади, похожей на фанерные щиты, и попросил Платона и Пауля:
– А ну, хлопцы, покажите Камлюку что-нибудь интересное.
Платон и Пауль поднялись и стащили с таинственных предметов белое покрывало. При свете луны Камлюк увидел несколько картин в красивых позолоченных рамах.
– Вот вы что везете! – удивленно воскликнул он.
Платон и Пауль достали одну из картин и поставили ее на облучок, придерживая с двух сторон. Мартынов щелкнул карманным фонариком, и Камлюк увидел портрет Пушкина. Взволнованный и радостный, стоял поэт во весь рост, глаза его вдохновенно блестели, правая рука была стремительно простерта вперед: он читал свои стихи. Вокруг него, за широким столом, уставленным бокалами, сидели молодые офицеры.
– Пушкин в Могилеве, – пояснил Мартынов. – Картина рассказывает о действительном факте из жизни поэта. Летом 1824 года Пушкин ехал из Одессы в село Михайловское, на Псковщину. По дороге ему пришлось остановиться в Могилеве. Здесь поэта горячо приветствовали поклонники его таланта. На этой картине какого-то неизвестного художника и запечатлена эта встреча. Как видите, встреча очень бурная, сердечная. И художником она передана довольно удачно.
– Эту картину я где-то видел до войны, – сказал Злобич из-за спины Мартынова. – Кажется, в каком-то музее.
– Совершенно верно, она была в Гроховском краеведческом музее. А потом знаете куда попала? В лапы руководителя Гроховской земельной общины. Этот колонизатор приехал откуда-то из-под Берлина, поселился около Гроховки в совхозе и стал грабить наше добро. Хватал все, что только мог, из музеев, из учреждений, из квартир. Вот мы и везем награбленные им вещи. Чего тут только нет! Здесь и картины, и скульптуры, и кости мамонта, и древние рукописи, и личные вещи выдающихся людей, и разные коллекции, и гербарии, и всякая всячина. Но теперь кончился праздник этого хапуги. Платон и Пауль укротили его аппетит.
