Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
– С удовольствием! – сказал Корчик, прочитав под кружочками названия родной деревни Нивы и пригородного рабочего поселка Заречья.
Они замолчали, и им стал слышен голос Гарнака в передней половине Малявкиной пятистенки. Гарнак громко разговаривал с какими-то незнакомыми людьми. Голос у одного из них был басовитый и спокойный, у другого – звонкий и торопливый, с грузинским акцентом. Все это заинтересовало Камлюка, и он, дав знак окружающим, чтоб помолчали, стал прислушиваться.
– Откуда же мы можем знать, кто вы такие? Может быть, вы шпионы? – доносился из-за дверей голос Гарнака.
– Ах, шени чириме! Какой шпион? Зачем говоришь худое, товарищ командир?
– Так объясняем же вам, что мы из плена. Документы сберечь не удалось, уничтожили, – вторил бас. – Да я сам здешний, из Калиновки. Проверить можно.
– Здешний? А ну, скажи тогда, кого ты знаешь из районного начальства? Из довоенного.
– Да почти всех. От секретаря райкома до автоинспектора.
– Ты, видать, шофер? – засмеялся Гарнак. – Назови несколько фамилий.
– Камлюк, Струшня… – Бас перечислил с десяток фамилий и спросил: – Еще?
– Хватит. А скажи, они тебя знают?
– А почему ж нет? Шофера все знают.
– Ну, а Камлюк?
– И Камлюк. Узнал бы. Кузьма Михайлович людей помнит, да и простой, не гордый, не придирчивый человек. Прошлой зимой, когда я вез его на моей машине с вокзала, он даже чаркой грелся со мной по морозу.
– Ишь, как кроет! Что это там за орел? – воскликнул Камлюк и, расхохотавшись, двинулся к двери.
Он увидел двух оборванных и страшно исхудавших парней. Один из них сразу же рванулся к нему, крикнул своим басовитым голосом:
– Товарищ Камлюк! Узнаете меня? Я Андрей Перепечкин, – и, взглянув на своего приятеля, прибавил: – Ну, Сандро, теперь мы живем!
Камлюк и в самом деле знал Перепечкина. Секретарь поздоровался с ним и, улыбаясь, шутливо сказал:
– А ты язык за зубами держать не умеешь. И о выпивке сболтнул.
– Так ведь им же доказательства нужны, – кивнул Перепечкин головой в сторону Гарнака. – Кабы не это, поверьте, молчал бы, как камень.
– Понимаю, – улыбнулся Камлюк и на минутку задумался. – А как же ты попал в плен? Ведь ты как будто был осужден?
– Точно, – поддержал, выходя вперед, Мартынов. – Ведь я ему весной годик пришил за аварию; вы, гражданин Перепечкин, в нетрезвом виде вели машину.
– Был такой грех, не отказываюсь. Только не мог же он мне глаза застлать. Ведь я ж не какой-нибудь контра… Сидел, а потом на фронт выпросился… А вот теперь из плена бежал, опять не ищу, где полегче…
– А ты, приятель, домой, в Калиновку… – прощупывая, посоветовал Струшня.
– Не обижайте нас, Пилип Гордеевич, – с ноткой негодования в голосе отвечал Перепечкин. – Не хотите принять к себе – отпустите. Вдвоем пойдем по лесам. Оружие раздобудем, людей, таких же вот, как мы, соберем. Как-нибудь и сами на ноги встанем…
Камлюку, как и остальным, понравились эти непосредственные, искренние слова, и он, заканчивая разговор, сказал:
– Все ясно. Хлопцы хотят воевать. Что ж, поможем им… Где ты их, Гарнак, поймал?
– Они искали нас. Постовые задержали.
– Ну что ж, посылай в подразделение.
– Сперва в баню, покуда не остыла, – предложил с печки старый Малявка. – У них в лохмотьях, должно, по пуду козявок… Старуха, поищи хлопцам какого-нибудь бельишка и одежонку.
Старуха, порывшись в сундуке, нашла одежду. Кто-то из соседей принес две пары сапог, зимние шапки. Торжественно держа все это в руках, Андрей и Сандро направились в баню. Вместе с ними пошел и Роман Корчик.
7
После горячей бани и сытного обеда партизаны занялись кто чем. Камлюк, Мартынов и Гарнак, завербовав старика Малявку, сели играть в домино и скоро так увлеклись, что от ударов косточками по столу, от хохота и выкриков, казалось, звенели стекла в окнах. Струшня заблаговременно постарался уйти от этого искушения и отдался своему излюбленному занятию – фотографии. Его фотолюбительский пыл разгорелся с необычайной силой еще с самого утра, с той минуты, как он, войдя в хату Малявки, увидел на этажерке фотопринадлежности, химикалии и пачки бумаги, а главное – замечательный увеличитель фабричного производства, именно то, чего так не хватало в лесной лаборатории Струшни. Все это богатство принадлежало Всеславу. Юноша перед войной работал монтером на Калиновской электростанции и увлекался искусством и литературой. Его фотоэтюды и коротенькие рассказы Струшня не раз встречал на страницах районной газеты «Новая Калиновщина». Струшню интересовал Всеслав, но в данный момент его больше всего занимало то, что у юноши такое богатое фотохозяйство.
– Какой же ты кулак, приятель! Даже увеличитель отличный есть, а ведь я без него пропадаю. Надо к тебе присвататься, – показывая на этажерку, сказал Струшня Всеславу и в шутку добавил: – Без этого приданого и в партизаны не возьмем.
– А если я сверх того еще кое-что захвачу с собой? – улыбнулся Всеслав.
За несколько месяцев партизанской жизни Струшня сделал немало новых снимков, переснял целый ряд старых фотографий, которые по разным причинам попортились, Такие карточки нашлись и у него самого, и у Камлюка, и у Новикова, и еще кое у кого. У нёго было заснято несколько фотопленок, причем большинство из них он уже проявил в своей лесной лаборатории, только не мог отпечатать из-за отсутствия увеличителя. И вот вдруг попался увеличитель…
– Идем, Иван Пудович, поглядишь, как мы со Всеславом будем колдовать в боковушке, – предложил Струшня Новикову.
– С большим интересом посмотрю, – согласился Новиков, отходя от стола, где играли в домино. – Только прошу мой заказ выполнить первым, ведь мне надо скоро идти делать доклад.
– Учтем, не задержим долго. Несколько минут – и у тебя будет карточка твоей милой.
Фотолаборатория Всеслава помещалась в чуланчике. В ней были узенькие двери и маленькое с выдвижными светофильтрами оконце, выходившее во двор. Лаборатория была оборудована просто, но довольно удобно. В ней стояли два столика: один – для увеличителя, маленький, другой – для всего остального лабораторного хозяйства, просторный. У этого, как его называл Всеслав, рабочего стола была высокая спинка, на которой с одной стороны размещались полочки и двойной фонарь, а с другой – правой – цинковый бак для воды с плоским краником. Место под крышкой стола тоже не пустовало: тут были друг под другом два ящичка, три полочки, а внизу, под баком, – вмонтированная в стол раковина и жестяное ведро под ней. Все было размещено компактно и удобно. Интересной новинкой в лабораторном оборудовании были аккумуляторы с автомашин и присоединенные к ним лампочки от автомобильных фар. Аккумуляторы давали свет и для увеличителя и на рабочий стол.
– Да ведь у тебя же здесь, приятель, образцовая лаборатория! – удивился Струшня, когда вошел в подготовленный Всеславом к работе чуланчик. – Ишь ты, даже электрическое освещение есть. Ты где ж это машины раскулачил?
– В нивском лесу. Там раньше много валялось побитой немецкой техники. Я принес шесть аккумуляторов.
– Здорово! Это настоящее сокровище. Все надо будет забрать с собой в наш лесной лагерь. Два аккумулятора оставим себе для фотографических упражнений, а остальные четыре отдадим Давиду Гусаревичу в редакцию.
– Правильно, четыре аккумулятора – редактору для радиоприемника, – поддержал Новиков, разглядывая лабораторию, тускло освещенную красным фонариком. – Давид Моисеевич, когда узнает, прямо запляшет от радости. Сколько сводок Совинформбюро он примет!
Новиков начал было рассказывать, как Гусаревич недавно еще, отправляясь из Выгаров в лагерь, горевал, что у него мало батарей для радиоприемника, но вдруг умолк, заметив, что его почти не слушают. Струшня и Всеслав, увлекшись любимым делом, стали безразличны ко всему окружающему. Склонившись над столом, Струшня вставил пленку в кассету увеличителя, отыскал нужный кадр и отрегулировал резкость.
– Внимание, начинаем печатать, – сделав пробу, объявил Струшня и с некоторой торжественностью вынул листок фотобумаги из пачки, вложил его в рамку и прижал стеклом. – Раз, два, три…
Новиков молча стоял и с интересом следил за ловкими движениями Струшни. Интерес этот возрос, когда он увидел, как на листочке фотографической бумаги, погруженном в ванночку с проявителем, начали вырисовываться знакомые контуры одной из его карточек.
– Твои родители, – сказал Струшня, покачивая листок в растворе. Он вдруг оставил свое занятие, выпрямился и, взглянув на Новикова, удивленно спросил: – А почему это у твоего отца такое необыкновенное имя – Пуд?
Новиков улыбнулся было, но затем, как бы спохватившись, стал серьезен, даже суров.
– Так поп записал в метрическую книгу, отомстил… Рассказывали мне, что этот поп одолжил моему деду весной тридцать фунтов муки, а осенью, при расчете, потребовал целый пуд. Дед не согласился и, говорят, отдал только тридцать пять фунтов. Поп разозлился и позднее, когда крестил моего отца, назвал его Пудом.
– Ишь, самодур! – возмущенно проговорил Струшня, снова взявшись за ванночку с раствором. – Хотел, чтоб не только твой дед, но и отец твой и дети его всегда помнили его, чтоб понимали, что бедняк от каждого зависит.
– Да-а, родители мои вдосталь хлебнули бедняцкого житья, – задумчиво произнес Новиков, глядя на фотографию, на которой рядышком сидели его отец и мать. – И нам, детям, довелось еще отведать его, правда недолго, на наше счастье, все пошло по-иному.
В памяти вдруг возникли картины минувшего. Припомнились дорогие сердцу приволжские просторы, родная деревня с ее широкими полями и лугами, отцовская изба, откуда виден был и дремучий лес, темной стеной тянувшийся вдали, и могучая, манящая своей ширью река.
Отец его смолоду испытал много горя. В поисках куска хлеба для себя и своей семьи он брался за любую работу: был и батраком, и лесорубом, и плотогоном, и рудокопом, и кочегаром на пароходе, отведал солдатского хлеба в окопах империалистической войны. Правда, эти тяжкие годы многому его научили, особенно годы фронта. Отец не раз с чувством гордости рассказывал потом, когда вернулся домой, как он работал в революционных солдатских комитетах, как стал коммунистом и как, служа в Минске, участвовал в завоевании советской власти в Белоруссии.
В родной деревне он, вернувшись с гражданской войны, стал энергичным строителем новой жизни. Враги упорствовали, не хотели мирно сдавать своих позиций. Они из-за угла стреляли в активистов, бросали в их дома гранаты, нападали с топорами и ножами… От кулацкой пули погиб и Пуд Новиков.
После смерти отца Иван, хоть и был еще мал, должен был стать в семье главным помощником матери, должен был зарабатывать хлеб. Он стал деревенским пастушком, а затем – батраком в кулацком хозяйстве: Коллективизация избавила его от батрачества. В колхозе их семья зажила в достатке. Спокойный за своих близких, Иван горячо потянулся к учебе. Он закончил сельскую школу, в которой начал учиться еще при отце, политпросветтехникум. После окончания техникума ушел в армию.
– Ты что, Иван Пудович, притих? – заметив задумчивость Новикова, спросил Струшня. Он вынул снимок из ванночки и стал любоваться им. – А ничего получилось. Чисто, отчетливо. Особенно лицо отца, – Струшня всмотрелся в карточку и, заметив на лице Пуда Новикова шрам, спросил: – Ранен был, что ли?
– Ранен. Во время уличных боев в Могилеве, когда громил царскую ставку.
– Вот оно что! – удивился Струшня и задумчиво продолжал: – Любопытно получается: отец помогал нам, белорусам, устанавливать советскую власть в республике, а сын его сейчас помогает защищать эту власть. Пример замечательный, стоит того, чтобы ты привел его сегодня в своем докладе.
Струшня передал карточку Всеславу, чтобы тот промыл ее в воде и положил сушить, а сам, вытерев руки, принялся печатать следующий кадр пленки.
Новый снимок тоже немало взволновал Новикова. Когда с отпечатка из-под руки Струшни глянули на него большие, задорно-веселые глаза, когда увидел он ласковую улыбку на белом девичьем личике и пышную охапку кудрявых волос, падающих из-под берета на гимнастерку, он почувствовал, как сердцу его становится тесно и жарко в груди. «Галина, милая Галина!» – чуть не крикнул он от радости.
Он познакомился с ней два года назад, когда она, молодой врач, приехала в медсанбат дивизии. Они сразу и крепко полюбили друг друга и жили бы уже сейчас вместе, если бы не война. Случилось так, что она поехала в Хабаровск, чтобы забрать к себе в Брест старушку мать, но в эти дни как раз и началась война. Они разлучились. И когда опять встретятся, когда? Через партизанских связных, которых Камлюк на днях послал с заданием в Москву, он передал письмо на имя Галининой матери в Хабаровск – пускай знают там, что он жив и здоров. А вот как ему узнать о Галине?
– Полюбуйся, Иван Пудович, какой хороший снимок, – промолвил Струшня, бережно вынимая из ванночки отпечаток. – Славная у тебя знакомка!
Новиков ничего не сказал, только улыбнулся в ответ… Снимок… Знакомка… «Эх Пилип Гордеевич, – мысленно обратился он к Струшне, – не следует скупиться на ласковое слово, ведь и сам ты был когда-то молод и влюблен. Надо бы сказать: не хороший снимок, а ясное ласковое солнышко, не знакомка, а дружок, любимая…»
Струшня отдал Всеславу для промывки карточку Галины и взялся за новую.
Снимки стали появляться из-под его рук один за другим. Новикову знакомы были объекты почти всех этих снимков, поэтому он не проявлял к ним особого интереса, а вот Всеслав хотел все увидеть как можно скорее. Новикова даже смех разбирал, когда он смотрел, как Всеслав при проявлении каждой новой карточки с любопытством заглядывал под руку Струшни или тянулся на цыпочках, чтобы лучше разглядеть снимок. Заметив это, Струшня старался во время работы поменьше загораживать собою ванночку с карточками и стал давать пояснения чуть ли не к каждому снимку.
– Командир отряда Максим Гарнак и начальник штаба Семен Столяренко за разработкой очередной боевой операции.
Всеслав видел худощавого и узколицего Гарнака, который, разложив на широком пне свой планшет, сгорбившись, толстым карандашом что-то выводил на бумаге. Рядом на корточках пристроился Столяренко. Своими узкими, как две щелки, глазами он внимательно смотрел на карту. Его лысина, маленький приплюснутый нос, полные щеки освещены были солнцем и лоснились.
Разговаривая, перекидываясь шутками, Всеслав и Струшня печатали один кадр пленки за другим. Было уже изготовлено больше десятка разных снимков, когда к ним в боковушку постучался связной и сообщил Новикову:
– Товарищ комиссар, все в сборе, можно начинать собрание.
– Иди, Иван Пудович, – сказал Струшня и, подумав, перевел взгляд на Малявку. – И ты, Всеслав, можешь идти.
– А здесь моя помощь больше не нужна?
– Спасибо. Иди. Я сейчас кончаю и тоже приду.
Оставшись один, Струшня занялся своими личными карточками. Во время одной из переправ через Сож они подмокли, и потому их пришлось переснять.
Тут были карточки разных лет.
На одних, еще дореволюционных, Струшня выступал юношей: то он сидел со своим отцом, опытным слесарем, кузнецом, шорником, плотником – мастером на все руки, то он стоял в группе товарищей, молодых рабочих небольшого частного лесопильного завода в Ка линовке. А вот он – красногвардеец, защитник социалистического Петрограда. Из послеоктябрьских времен были только две карточки. На одной из них Струшня запечатлен в глубоком кресле, в его руке какая-то толстая книга – снимок двадцать пятого года, Струшня тогда учился в Могилевской совпартшколе. Другой снимок был сделан и подарен когда-то одним минским фотокорреспондентом. Окруженный стариками и молодежью, Струшня сидел за столом и что-то рассказывал: это было во время выборов в Верховный Совет БССР, когда он, избранник народа, встречался со своими избирателями.
Струшня с удовольствием печатал свои старые фотографии. Они будили дорогие воспоминания, порождали чувство гордости за честно прожитые годы. У него было хорошее, веселое настроение. Но вдруг, когда на бумагу легли контуры нового снимка, он нахмурился и посуровел. Вспомнился жаркий июльский день, страшный день войны, когда фашистские бомбардировщики беспрерывно налетали на Калиновку. Во время налета Струшня находился у себя на работе, в райисполкоме. После бомбежки, которую он переждал в блиндаже, ему позвонила соседка по квартире и не своим голосом прокричала что-то невнятное о его жене. Он побежал домой и, перешагнув порог калитки, отшатнулся: возле побитого осколками крыльца неподвижно лежала его жена. На лице ее, бескровном и почерневшем, застыло страдальческое, скорбное выражение. Выражение это, запечатленное позднее, когда покойница лежала уже в гробу, навсегда осталось в памяти Струшни и каждый раз заново отзывалось в душе острой болью.
Некоторое время он, бросив работу, молча стоял и печально вглядывался в лицо покойницы. Снова, как и сотни раз до того, приходило на ум одно и то же: нет больше верного друга, об руку с которым с самой молодости, больше тридцати лет шел по жизненному пути.
Он успокоился немного, только когда начал печатать карточки своих детей: дочери – инженера-геолога и сына – лейтенанта-летчика, которые были сейчас где-то на Большой земле; он известил детей через партизанских связных о гибели матери, и они тоже, вероятно, тяжело переживают сейчас это горе.
Скоро Струшня закончил работу и, прибрав на столиках, вышел из боковушки, намереваясь пойти послушать доклад Новикова. Но было уже поздно.
– Возвращайся, Пилип, – встретив его на улице, сказал Камлюк. – Доклад окончен, и нам пора собираться в путь.
Камлюк взял его под руку и повел обратно в хату Антона Малявки.
8
– …Знаю, тебе будет куда трудней, чем нам, лесовикам. Изо дня в день жить среди врагов, видеть их, здороваться, разговаривать с ними и в то же время вредить им, уничтожать их – нелегкое дело. Но тебе поручает это партия, поручает и твердо надеется на тебя.
Чей это голос? Он ведь ему очень знаком. Но почему так неуловим? Никак не узнать его.
– У тебя достаточно ума, хитрости, выдержки. Но мало обладать этими качествами, главное – это уметь ими пользоваться. Поэтому гляди вокруг внимательно, пусть у тебя всегда будет насторожен слух. Работай чисто… Документы переменил? Смотри, проверь все еще раз…
Чей же это голос?
– Как только устроимся на новом месте, сразу же наладим связь, жди… Ну, итак – до встречи, дорогой!
Крепкое рукопожатие… Все ближе и ближе лицо, которое до того не мог разглядеть… Приплюснутый нос… Родинки… Серые с зеленинкой глаза.
Злобич проснулся так внезапно, как будто его укололи. Удивленным взглядом окинул он комнату и, никого не увидев перед собой, усмехнулся. «Вот запомнилось прощание в райкоме, – подумал он. – Ложился спать, думал о связи и с этим проснулся. От Камлюка же ни звука. Видно, самому надо заняться установлением связи».
Слегка побаливала голова, в ушах шумело – он, должно быть, мало спал.
Который теперь час? В соседней комнате, отделенной от спальни дощатой переборкой, тикали ходики. Пойти бы взглянуть, но какая-то сила удерживала его, трудно было расстаться с согретой постелью. В комнатах тихо. От печки, одним боком примыкающей к спальне, пышет теплом.
Во всех мелочах припомнились события вчерашнего дня: и то, что было в блиндаже, и то, что пришлось пережить в Родниках. Невольно улыбнулся, представив прощальную сцену с Поддубным. Вот человек, что бы ни делал, обязательно выкинет какой-нибудь фокус. Кто-кто, а он, Злобич, его знает. Ему довелось служить с Поддубным в одной роте во время войны с белофиннами… Не раз он встречался с ним в последние предвоенные месяцы, когда Поддубный, начальник строительства колхозных электростанций, работал в районе. Злобич всегда уважал его за прямоту и смелость и в то же время терпеть не мог, когда тот зря горячился, глупо рисковал.
Из соседней комнаты, где до тех пор было тихо, донеслось легкое, сдержанное покашливание.
– Верочка! Который час?
– Ты проснулся? Спи. Еще только двенадцать, – сказала, появляясь в дверях, сестренка.
Борис посмотрел на нее, стройную, празднично одетую в яркое платьице – его же подарок ко дню окончания семилетки, и про себя улыбнулся. Какая она рослая, красивая, как задорно глядят ее круглые черные глазенки! Верочка стояла и, помахивая исписанным листком бумаги, – должно быть, чтоб просохли чернила, – тоже улыбалась.
– С праздником, с Октябрем поздравляю! – сказала она, перестав размахивать листком.
– Спасибо. И тебя также. Чем ты занята? Что-то пишешь?
– Пишу. Мне и хочется тебе показать, чтоб ты замечания свои сделал, и побаиваюсь. Вероятно, плохо. Вот Корольков Вася, тот здорово пишет стихи.
– Неужто и ты стихи написала?
– Стихи, – призналась Верочка и вдруг спрятала руки за спину, как бы испугавшись, что Борис выхватит у нее листок.
– Так покажи… О чем же ты написала?
– О борьбе с фашистами. Называется: «Ветер, тучи разгони».
– Это что аллегория?
– Да. Чтобы полицейские не поняли, если случайно захватят.
Борис улыбнулся – как непосредственна, как наивна его сестренка.
– Читай!
Верочка помедлила, потом, насупив густые черные брови, стала громко читать:
Ходят тучи над моей краиной,
Словно ночь, нависли над моей душой,
И лежит, повержено, в руинах,
Наше счастье с долей золотой.
Так пылай, борьбы пожар могучий!
Вихрь с востока, пламя раздувай!
Чтоб не застлали нам неба тучи,
Чтобы озарило солнце вновь любимый край!
– Здорово! Молодчина, Верочка! – обрадовался Борис. – Дай я тебя поцелую.
– Вот еще! – стоя в дверях, смутилась девочка. – Неужели на самом деле понравилось?
– Очень! Какая мысль, чувство! А остальное дошлифуешь. Дай-ка я тебе подчеркну то, что, по-моему, не совсем удачно. – И Злобич протянул руку за листком. – Неси карандаш. Садись вот здесь.
Он начал подчеркивать отдельные слова, строчки, объяснять. Беседа, должно быть, затянулась бы надолго, если бы в это время в хату не вошел Надин отец.
– Потом окончим, – сказал сестренке Борис и, начав одеваться, кинул в кухню, где у порога стоял старик Яроцкий: – Проходите, дядька Макар, присаживайтесь. Я сейчас.
– Проходите, он одевается, – прибавила Верочка и, накинув на плечи ватник, ушла куда-то.
– Да ничего, спасибо, – буркнул Макар. – Новости, Борис Петрович! Гудит земля от новостей!
– От каких это?
– Неужто не знаете? – с нотками разочарования в голосе спросил старик. – Ночью сгорел маслозавод в Родниках. И масла, говорят, несколько тонн…
– Здорово! Только правда ли это?
– Правда! Был здесь из Родников человек, рассказывал… И еще лозунгов партизанских поразвешано на дорогах. Говорят, на каждом столбе от Родников и до самой Калиновки.
– Да-а, есть молодцы!
Старик покачал головой, поахал, потом с подчеркнутым равнодушием заметил:
– Поздно вы что-то отдыхаете… Можно подумать, что ночью работать пришлось.
Борис ничего не ответил. Макар прошел из кухни в соседнюю комнату и сел; слышно было, как заскрипел под ним стул. Дверь из спальни в комнату была приоткрыта. Борис, одеваясь, смотрел сквозь щель на Макара. Старик сидел спиной к столу и хитрым взглядом запавших, но живых глаз посматривал по сторонам, разглаживая свою рыжеватую кудрявую, как необмолоченный льняной сноп, бороду. Вдруг он перестал интересоваться и комнатой, и своей бородой и, как бы вдохновленный какой-то мыслью, торопливо заговорил:
– И Надя только встала. А спала – разговаривала во сне. Проснулась – ни о чем не доспросишься… Разве ж это порядок, Борис? И что ей в голову втемяшилось? Кто бы мог ее подговаривать, с толку сбивать? Мы то что ж – разве враги ей? Но кабы знали, легче на сердце было бы, всегда держали бы ухо востро. Оно, конечно, сидеть сложа руки тоже нельзя. С фашистом разговор должен быть короткий. Я ведь немца еще в ту войну узнал. Через него всю жизнь ковыляю… Так вот, как же мне быть?
Он говорил и говорил, хотя и неопределенно, намеками, но стремясь как можно скорее высказаться. Борис разгадал его уловку: «Ишь, торопится, пока я за дверьми… Хороший ты старик, с чистым сердцем, но, прости, не могу я тебе сказать… Не могу. Придется тебе пока довольствоваться догадками».
– Так как же все это понимать? Что такое вокруг творится? Растолкуй, – устав от своих неопределенных рассуждений, перешел Макар на «ты», когда Борис вышел из спальни. – Не могу же я стоять в стороне.
– От чего в стороне? Что я вам могу объяснить? – спросил Борис, останавливаясь посреди комнаты. Его широкоскулое лицо выражало недоумение. – Я вас понимаю, дядька Макар. И если бы мог, от всей души пособил бы, – сочувственно продолжал Борис. – А вы поговорите с Надей.
– Бесполезно. Ты ведь знаешь, какая она у меня упрямая.
– Тогда, может быть, спросить у кого-нибудь из ее подруг? С людьми поговорить?
– Ты что? Может, еще к Бошкину сходить посоветуешь?
Оба дружно захохотали. Дядька Макар первым перестал смеяться, спросил:
– А все-таки отчего ты так поздно спишь?
– Да заспался что-то.
– Ну, бог с тобой. Голова – не кошелек, рукой не залезешь, – проговорил старик и, вздохнув, перевел разговор на другую тему: – У меня этой ночью тоже была баталия. Понимаешь, три дня назад заметил, что кто-то на загуменье разбирает пуню… И полок в бане порушили… Дай, думаю, прослежу… Сколько мы трудов положили, чтоб красовалась наша Нива, и вдруг какая-то дрянь хочет разорить все это. Две ночи стерег – не подстерег. А сегодня, наконец, сцапал… И знаешь кто? Хадора Юрковец. Экая паскудина! Сказал старосте – тот только рукой махнул да посмеялся надо мной. Что делается! И где тут найти на вора управу?
– Управа найдется, дядька Макар. Сама жизнь, такие вот честные люди, как вы, покарают негодяев.
Старик посидел еще немного, поговорил о том, о сем и, притворно охая, жалуясь, что не может разгадать того, что делается вокруг, ушел.
Борис долго молча шагал взад-вперед по комнате. Он думал о делах партизанской группы, о дядьке Макаре, о том, что говорят сейчас в родниковском гарнизоне и в калиновской комендатуре насчет событий этой ночи. Особенно волновала его мысль о партизанах, связь с которыми была необходима ему, как воздух, как жизнь. Может быть, его друзей уже нет в живых и с ним, Злобичем, никто и не думает искать встречи? «Надо послать Тихона в Бугры, – думал Борис, похаживая из угла в угол. – Ведь там вчера были какие-то партизаны. Тихон побывает у сестры – глядишь, что-нибудь и прояснится».
Он надел пальто и вышел из дому.
– Ты куда? – встретила его во дворе мать с двумя ведрами воды на коромысле.
– Я на минутку.
От Тихона он вернулся, не замешкавшись. Позавтракал, свернул цигарку и, прилегши на кушетку, с наслаждением курил, думал о чем-то. Вдруг громко стукнула дверь в сенях – это прибежала с улицы Верочка. Еще с порога она крикнула:
– Где Борис?
– Вон в комнате, – ответила из кухни мать.
– Борис! Староста к нам с двумя полицейскими! – крикнула Верочка и, бросившись к столу, стала рвать какие-то свои бумажки.
С равнодушным видом медленно вышел Борис Злобич навстречу старосте и полицейским, когда те ввалились в хату.
– Приходится вас побеспокоить, – дипломатично объявил Игнат Бошкин.
– В чем дело? – полюбопытствовал Злобич, оглядывая долговязую фигуру старосты и вооруженных автоматами полицейских.
– Оружие у тебя есть? – в упор выпалил один из полицаев, по глазам которого видно было, что он успел уже здорово хватить. – Агитацией занимаешься? Признавайся сразу, а то найдем – хуже будет.
– Ищите. Найдете – с меня литровка, не найдете – с вас. Договорились? – пошутил Злобич.
– О… да ты, видать, свойский парень, – заплетающимся языком проговорил полицейский. – Только условия твои неправильные. Найдем – с тебя литровка, с тебя же и голова. А не найдем – опять же литровку гони. Вот так. А скажи, ты почему не в армии? Не успели мобилизовать или окруженец?
– Непригоден к службе. Инвалид финской войны, – ответил Злобич и показал левую руку, на которой не хватало двух пальцев – указательного и среднего.
Полицейские обыскали Бориса, мать, Верочку, потом принялись за то, что было в хате. Осмотрели и обнюхали каждый уголок, каждую вещицу. Все перетряхнули, перещупали в чемоданах и сундуках, в постелях и в шкафу. Лазали и под печь, и в подпол. «Так для вас и разложили оружие и листовки, – думал Борис. – Нет, никогда не найти вам тех полевых и лесных тайников, где мы их храним». Полицейские усердно трудились, а приведший их Игнат Бошкин в это время молча сидел у стола и, как показалось Борису, злорадно ухмылялся, скривив широкий рот.
– Что же это делается, дядька Игнат? – едва сдерживая гнев, но стараясь сохранить спокойный, даже обиженный вид, говорил Борис. – Не по-соседски это. Вчера обыск, сегодня обыск.
– За вчерашнее мать свою побрани. Пускай не водит всяких бродяг. У меня насчет этого есть приказ. А сегодня по всей волости обыск. Мы должны найти негодяев… Кто это пожары устраивает и стреляет по ночам? А против тебя я ничего не имею. Только добра тебе хочу.
Борис слегка пожал плечами: ишь, доброжелатель нашелся. «Ты меня любишь так же, как я тебя, – думал он, глядя старосте в затылок. – Давно подкапываешься под меня, ищешь предлога, а внешне – будто и ничего. Хитрая гадина». Взволновали слова: по всей волости обыски. Подумал о Наде, Тихоне, Сергее, о многих других… Хоть бы никто не засыпался!
Недовольные полицейские двинулись во двор.
– Проводи нас, старуха! – приказали они. – А ты, Игнат, гляди тут.
Долго провозились они во дворе, – должно быть, старательно обшарили и осмотрели все в пуне и в клети. Несколько минут гремели в сенях, потом вернулись в хату.
– Ничего не нашли, – разочарованно посмотрел один из полицейских на Бошкина. – Пошли. И ты… – бросил он Борису.
– Куда ж это его? – встревожилась мать.
– Не твое дело.
– Ко мне в хату, – обронил староста. – Там их начальник.
Все вышли. Верочка припала к окну. Один из полицаев пошел с Борисом ко двору Бошкиных. Вскоре он вернулся и вместе со вторым полицейским и Бошкиным, поджидавшими его, пошел дальше по деревне. Когда тройка эта завернула во двор к Яроцким, Верочка оторвалась от окна, выскочила из хаты и огородами побежала на другой конец деревни – оповестить односельчан.
