Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
– Трудно сказать. Меня, Борис Петрович, беспокоят не они, а наши союзники. Американские и английские миллионеры, как показывает обстановка, хитрят, не открывают на западе фронта.
Они умолкли и задумались. В тишине явственно слышался гул фронтовой канонады. Струшня немигающим взглядом уставился в одну точку и поглаживал футляр фотоаппарата, который рядом с биноклем висел у него на груди. Злобич сидел совсем неподвижно, глядя перед собой и задумчиво хмуря брови. Орудийные раскаты пробудили в нем целый рой волнующих мыслей. Когда Советская Армия будет на Калиновщине? Как лучше помочь ей партизанскими боями? Как пройдет сегодня ночью «концерт на рельсах»? Окажется ли в Гроховке Надя? Где же все-таки Сергей?
– Пилип Гордеевич, не возвращаются наши разведчики и вести никакой не подают, – нарушил молчание Злобич. – Сколько волнений!
– Много, очень много. Чего только не испытаешь на своем веку, – Струшня понимающе посмотрел на Злобича и сочувственно продолжал: – Тяжело на сердце бывает, когда стрясется с близким тебе человеком беда. Я лет на тридцать старше тебя и больше пережил всякой всячины… Сегодняшнее утро, например, началось у меня с приятных новостей: проснулся я, а мне адъютант подает два письма – от сына и от дочки, письма хорошие, веселые, а потом пошли бесконечные и самые разнообразные тревоги и заботы. – Струшня покачал головой и дружески коснулся рукой плеча Злобича. – Но в борьбе с трудностями, дружище, и познается человек.
Посещение штаба хоть и не внесло ясности в вопрос о том, где находятся Надя и Сергей, тем не менее несколько развеяло грусть Злобича. Из штаба он выехал более бодрым.
Вернувшись в лагерь, он увидел необычное оживление – бригада готовилась к походу. Одни чистили оружие, набивали диски и подсумки патронами, проверяли исправность подрывных приспособлений, укладывали в вещевые мешки комплекты толовых шашек, чинили обмундирование, просушивали портянки; другие, закончив сборы в дорогу, горячо рассуждали о предстоящей боевой операции, о приближающейся встрече с Советской Армией; некоторые партизаны веселились, распевали песни.
Особенно людно было возле шалаша Янки Вырвича. Сегодня у этого отделения большая радость – оно завоевало в соединении первенство по диверсионно-подрывной работе за прошедший месяц и получило переходящее красное знамя, то знамя, которое когда-то пионеры деревни Смолянки подарили комсомольцам района. Теперь это знамя торжественно возвышалось над шалашом, а отважные подрывники сидели плотным кольцом вокруг гармониста и вслед за Янкой Вырвичем, своим боевым командиром и голосистым запевалой, под аккомпанемент гармони выводили слова задушевной песни:
Партизан – перелетная птица,
Отдохни у лесного костра…
Неподалеку от отделения Янки Вырвича, под треньканье балалайки, несколько хлопцев отчаянно отплясывали, а стоящие рядом, хлопая в ладоши, задорно подпевали:
Ой, Лявониху Лявон полюбил,
Лявонихе черевички купил,
Лявониха, душа ласковая,
Черевичками поляскивает…
– За ногу его, за ногу хватай! – неслось с края поляны, где боролись два паренька, вокруг которых толпились «болельщики».
– Базар, Борис Петрович, настоящий базар, – улыбаясь, сказал Сандро, идя следом за Злобичем от коновязи к штабу.
– Пускай позабавятся, душу отведут… Достается им… Из одного боя пришли – другой впереди. – И, подойдя к Столяренко, на пне возле штабной палатки расписывавшему маршруты для каждого отряда, сказал: – Вот молодцы, Семен, а? С такими горы можно перевернуть.
– Славные хлопцы… Что узнал?
– Ничего утешительного. В Гроховку согнано много народу.
– Может, и Поддубный с Надей там?
– Может быть… Выясняют. Мартынов приказал направить в его распоряжение один взвод.
– Для чего?
– Ночью самолеты прилетят забрать раненых… да и стражу надо оставить в лагере.
– Все это правильно. Но люди на железную дорогу рвутся. Кому же хочется здесь сидеть? Эх, Павел Казимирозич… Взял бы у Ганаковича, так нет же, всегда у нас норовит.
– Я уже спорил, но все бесполезно. И Ганаковичу ты не завидуй. Ему тоже дали занятие – охранять семейный лагерь, полвзвода берут у него. А нам – другое. Понравились Мартынову наши хлопцы – при себе и оставляет.
– О, он хитрый мужик. У него губа не дура… Ну, вот и готовы маршруты. Скоро выступать?
– Ровно через час, друзья. – В разговор вмешался Новиков, вышедший из палатки; в руке у него были исписанные листочки – тезисы доклада. – Вот проведем собрания, партийное и комсомольское, и айда.
…Солнце клонилось к закату, когда партизанские роты вышли из лагеря. Их путь лежал на восток, к железнодорожной линии.
2
Он прислонился спиной к стене и, вытянув затекшие ноги, почувствовал нечто вроде удовольствия оттого, что нашел, наконец, удобное положение для своего измученного тела. Все мышцы, казалось, ослабли, успокоились, будто отпущенные струны. Однако вскоре они снова заныли. Сидеть у стены было все-таки удобнее и лучше, и он, боясь нарушить это состояние относительного покоя, старался не шевелиться. Сидел и слушал, как рывками болезненно стучала кровь, как сердце отбивало неравномерные удары. Кожа на боках, груди и спине горела, казалась чужой. Его несколько раз жестоко били, пока доставили сюда от того мостика на родниковском большаке. А впереди что? Ведь допроса еще не было, били просто так, без особой цели. Когда же станут требовать сведений, а он будет молчать, вот тогда начнут бить… они умеют истязать, мастера мучить.
Как он попал к ним в руки?! Позор! Неужто нельзя было что-нибудь предпринять, чтобы не сидеть сейчас здесь, в бывшем исполкомовском гараже. В крайнем случае застрелиться, но не попадать к ним живым. Как же это случилось? Почему ты так отстал от своего подразделения? Не тебе ли говорили, что выдержка – родная сестра отваги. Сколько учили, сам других учил, а оказался в дураках. И в какое время? Когда фронт приближается, когда наступает торжественная минута, во имя которой ты отдал немало сил. Жизнь покатится бурным потоком, а ты не увидишь ее, не примешь в ней участия из-за глупого промаха. Бежать? Без помощи со стороны – напрасная затея. Правда, это не каменные стены тюрьмы, отсюда организовать побег легче, но чудеса в жизни случаются редко. Партизаны помогут? Но откуда им знать, что ты в этой норе? Да у партизан есть задания поважней – об ударе по железной дороге, помнится, шел разговор. Нет, Сергей, тут, видно, твой конец. Подумай лучше о том, как достойнее встретить смерть. Подумай, потому что сейчас придут конвоиры и поведут тебя на допрос. Будут ломать тебе руки и ноги, истязать. И не увидишь ты больше этого гаража, как и солнца в небе.
Они, конечно, знают, что ты им ничего не скажешь, но пытать будут. Они могли бы сразу расстрелять или повесить, но куда им спешить? Им нужны сведения, и потом они предпочтут убивать тебя постепенно, захотят видеть твое физическое и моральное падение. Они постараются довести тебя до такого состояния, когда сознание перестает контролировать тело, и ты в минуты беспамятства можешь невольно назвать имена людей, места партизанских стоянок. Они будут настойчиво добиваться этого. Значит, ты должен быть готов к самому страшному… Чем крепче будет твой дух, тем легче тебе будет бороться с пытками, тем упорнее будешь преодолевать физическую боль. В этом тяжком испытании, как и в десятках других трудных случаев, встречавшихся на твоем пути, вся твоя надежда на ту силу, что зовется волей коммуниста. Если ты будешь верен этой силе, она поддержит тебя, спасет от позора.
– Большевик! Ауфштэйн![6]6
Встать!
[Закрыть] – прервал его раздумье окрик.
Поддубный поднял глаза: он не заметил, как открылись двери гаража. К нему шли лейтенант Гольц и Бошкин.
– Давай скорее! На рентген пойдем! – толкнув Поддубного прикладом в бок, крикнул Бошкин.
– Без рук, выродок! – выругался Поддубный. – Тебя давно папаша дожидается. Попадешься.
– Ну-ну, ты! – еще раз ткнул автоматом Бошкин. – Тебе уж не попадусь.
Его провели через двор в здание жандармерии. Темным коридором прошли мимо нескольких дверей справа и слева. Солдат, стоявший в самом конце коридора, у печки, открыл дверь, и Поддубный очутился в просторном, правильной квадратной формы кабинете. Ему здесь в прежние времена приходилось бывать десятки раз. «В этом кабинете работал Струшня», – подумал Сергей и почувствовал, как что-то больно защемило в сердце.
– Добрый день, товарищ Поддубный! – проговорил офицер в чине обер-лейтенанта, злобно подчеркивая слово «товарищ». – Прошу присесть, побеседуем, – указал он на кресло и, повернувшись к Гольцу, махнул рукой. – Зи зинд фрай.[7]7
Вы свободны.
[Закрыть]
Поддубный сделал вид, что не слышит приглашения садиться. С заложенными за спину руками он стоял посреди комнаты и через окно, наполовину забитое фанерой, смотрел на улицу, на пожелтевшие каштаны у дома.
– Садитесь! – нетерпеливо повторил обер-лейтенант, когда Гольц вышел из кабинета. – О, понимаю, вы есть недовольный. Проголодались, хотите курить?
Не спеша, как бы желая оттянуть неприятный разговор, Поддубный сел в кресло, с равнодушным видом отвернулся от обер-лейтенанта и снова стал рассматривать каштаны под окном. Он старался быть спокойным.
– Вы не ожидали такой встречи, – начал обер-лейтенант, видимо, с расчетом вывести пленного из равновесия. – Я сам, признаться, не ожидал, что «языком» может оказаться такой человек… командир отряда. Слыхал, слыхал о вас… В бою – раненого или мертвого – еще мог надеяться захватить, а так – вот уж не думал!
– Мы, партизаны, когда-то мечтали встретиться с вами в нашей лесной палатке, – спокойно произнес Поддубный. – Ведь это вы были комендантом Калиновки? Ловко мы вас тогда выкурили.
– Мы опять вернулись сюда.
– Пока да. Но фронт уже недалеко гремит… Так как же это вы с поста коменданта съехали?
– Вам от этого не есть легче.
– Догадываюсь – вас понизили. После такой обиды вы еще злее стали на партизан.
– Верно.
– И сейчас постараетесь поднять свой авторитет перед начальством. На моей шкуре. Угадал? Но должен предупредить: ваш авторитет в моих руках.
– И ваша судьба есть тоже в ваших руках.
– Рассказывайте сказки кому-нибудь другому. Буду ли я говорить или молчать – вы меня все равно ликвидируете. Расправитесь со мной, как, признаться, и я бы с вами расправился.
Поддубный заметил, что его слова поразили обер-лейтенанта. Рауберман даже изменился в лице. Он понял, что пленный – человек с твердой волей и вырвать признание у него будет нелегко.
Если бы это было в конце допроса, Рауберман, не откладывая, приказал бы своим палачам пустить в ход дубинки, но разговор с пленным только начинался, и потому приходилось сдерживаться. Он должен добиться сведений о партизанах, блеснуть перед начальством и заслужить похвалу и повышение. С таким пленным есть расчет повозиться, лишь бы в конце концов выжать из него показания. Вести следствие нашлись десятки охотников. В этом Рауберман убедился сегодня утром, когда доложил своему окружному начальству о том, кого он захватил в плен. Сколько зависти вызвало это известие! Кое-кто из штабистов попытался устранить Раубермана от ведения допроса. Дошло до того, что Рауберману пришлось разговаривать с самим гебитс-комиссаром. «Нашли дурака, – думал он, отстояв наконец свои интересы. – Сумел поймать птичку, сумею заставить ее и песни петь».
– Курите… – затягиваясь дымом, пододвинул Рауберман Поддубному коробку с сигарами, на крышке которой лежала серебряная зажигалка. – Вы, я вижу, много курите… все пальцы порыжели от табака.
Поддубному очень хотелось курить, но он решил не поддаваться своему желанию. Ему казалось, что если он сейчас соблазнится сигарой, то в дальнейшем может поддаться и еще на какие-нибудь предложения Раубермана. «Ни в чем – ни в большом, ни в малом – не позволять, чтобы враг навязал мне свою волю», – подумал Сергей и, покосившись на обер-лейтенанта, сказал:
– Пальцы у меня не столько от курева порыжели, сколько от порохового дыма. Они вчера крепко сжимали пулемет.
– Но сегодня вы есть в других обстоятельствах. И учитывайте это. Упорство ваше мы можем сломить.
– Никаких обстоятельств я не признаю. Я буду такой же, каким был.
– О, какая самоуверенность! Жаль. Советую вам подумать и ответить мне на вопросы. – Рауберман придвинул к себе чистые листы бумаги, взял карандаш. – Отвечайте по пунктам. Первый. Где после блокады сконцентрировались ваши силы?
– За вашей спиной, герр обер-лейтенант, – ухмыльнулся Поддубный. – Какой следующий пункт?
– Прошу оставить ваши шутки! – глаза Раубермана налились яростью. – Отвечайте, если хотите жить.
– Я предателем не стану. От меня вы сведений не получите.
– Вы есть чудак… – Рауберман слегка забарабанил пальцами по столу и внимательно посмотрел на Поддубного. – Расскажите все – мы вас освободим, и вы будете жить и строить новый порядок, новую Белорутению.
В это время стукнула дверь, в комнату вошел солдат. Он вытянулся в струнку и, как понял Поддубный, доложил, что уже два часа – время обеда. Солдат спросил у Раубермана, где тот будет обедать – здесь, в кабинете, или в столовой и сейчас или позднее. Рауберман как будто удивился, что уже два часа, и, взглянув для верности на свои часы, сказал, чтобы обед немедля принесли сюда, в кабинет.
Солдат щелкнул каблуками и исчез за дверью. Рауберман некоторое время молчал, думая о чем-то, потом снова уставился на Поддубного и сказал:
– Давайте заканчивать… Вы боитесь перейти на другой путь? Не надо бояться. Я приведу вам один пример. Это есть из истории национал-социалистической партии Германии. Чтобы взять власть, нацисты много работали, агитировали, собирали кадры. Работа велась тайно, часто за кружкой пива… Действовали убеждением…
– И ударом ножа из-за угла, – вставил Поддубный.
– Послушайте!.. Нацисты доказывали правоту своих взглядов и намерений. Я был тогда членом другой партии. Нацисты тянули к себе. Я со своими коллегами сначала колебался, потом согласился. Порвать с одним и принять другое – это есть трудное дело. Но мы порвали и не ошиблись.
– Ага, значит, вы один из тех, кто своим предательством помог фашизму прийти к власти. Что ж, это в духе всех предателей… А что вы ошиблись, об этом говорит сама история. Коммунисты, вообще все честные немцы, не изменили. Такие, как Эрнст Тельман. Они не покорились. И за ними – будущее Германии.
– Мы их задушили, вы ничего не знаете.
– Всех задушить невозможно. Честных сынов немецкого народа много. Есть они даже в наших партизанских отрядах, а вы мне примеры приводите, воспоминаниями занимаетесь…
Поддубный отвернулся от Раубермана. Опершись на подлокотники кресла, он смотрел сквозь окно на улицу, на каштаны. Через некоторое время он услышал, как за спиной осторожно скрипнула дверь. Кто-то вошел. Шаги частые и легкие – не солдатские. У стола, справа, они затихли. Тонко звякнула тарелка – ага, принесли обед Рауберману. «Кто же обслуживает это животное?» – подумал Поддубный и повернул голову.
«Надя!»
Их взгляды встретились. Мгновение, короткое мгновение замешательства и изумления. Затем и он и она, как по команде, отвели взгляды. Оба были ошеломлены неожиданностью встречи. Сергей, окаменев, сидел в кресле, а у Нади, неловко расставлявшей тарелки на столе, подкашивались ноги. «Как мы выдержали!» – с удивлением подумал он, когда Надя чуть не бегом кинулась к двери.
– Ну, пленный, отвечайте. Где сконцентрированы отряды? – снова заговорил обер-лейтенант.
Поддубный молчал.
– Будете говорить?!
Поддубный по-прежнему молчал.
– Я вам развяжу язык! – Рауберман подбежал к двери и, с грохотом открыв ее, крикнул в черноту коридора: – Альберта и Макса!
В комнату вбежали два солдата – рослые, широкоплечие. Они встали возле Поддубного, с любопытством посматривая на него.
– Лоз![8]8
Давай!
[Закрыть] – приказал Рауберман.
Послышался свист резиновых палок. С окровавленным лицом Поддубный упал на пол.
– Генуг! Вассер![9]9
Хватит! Воды!
[Закрыть]
Ему плеснули в лицо воды, подняли на ноги.
– Теперь будете говорить? – с насмешкой в голосе спросил Рауберман.
– Гадина! – с ненавистью произнес Поддубный, пальцами приглаживая мокрые пряди волос.
– Лоз!
Снова свист палок, удары каблуков. Снова кровь. И ни одного слова, только приглушенный стон сквозь крепко стиснутые зубы. Но вскоре не слышно стало и стона: Поддубный потерял сознание.
– Генуг!
Рауберман подошел к Поддубному и, посмотрев ему в лицо, вернулся к столу.
– Бейте осторожнее. Он еще понадобится… Вынесите… – и, усевшись в кресло, принялся обедать.
3
Надя почти не помнила, как вышла из кабинета и, натыкаясь в темноте узкого коридора то на одну, то на другую стенку, выбралась из здания жандармерии. На крыльце, почувствовав, что не хватит сил дойти до соседнего дома, где помещалась офицерская столовая, она присела на скамейку, подставив ветру горящее лицо.
На дворе было тихо, но вдруг возле столовой поднялась суматоха. Кто-то жалобно кричал, кто-то угрожал и бранился.
– А-а, браточек, за что?
– Убью, старый дьявол! Вот тебе!.. Еще удирать… Я тебя проучу!
Крики сначала не задевали ее, словно глухая стена встала перед ней, потом постепенно стали доходить до сознания. Надя посмотрела в сторону столовой. Она увидела, как, приперев Космача к повозке с бочкой, Бошкин бил его плетью. За что? Да много ли надо этому идиоту, чтобы прицепиться к человеку… Надя не любила Космача за трусость и бесхарактерность, за то, что он не ушел с партизанами, осуждала резко, иной раз, может быть, грубо, – да об этом иначе и нельзя говорить Он обижался, но Надю это не останавливало. Однако она заметила у нёго и другое – пока тихую и робкую, но все же ненависть к врагу. Правда, ненависть эта еще не созрела, таилась глубоко, но все же росла в его душе. Ему не хватало смелости. Пусть бы он хоть за свое личное горе отплатил фашистам… Но жажды мести Надя пока в нем не замечала, хотя и старалась всячески зажечь ее. Когда Космача били, а он терпеливо переносил побои, ей было очень обидно за него, и тогда она, возмущенная его трусостью, рвалась вмешаться, защитить его.
– Я тебе!.. Я тебе покажу, как молоть языком!
– Отпусти, вовек не буду… Да по глупости же я…
Кровь бежала по лицу, по бороде Космача. Он размазывал ее рукавом и, пряча голову, просил пощады. А Бошкин все бил и ругался. Надя перебежала двор и, очутившись возле повозки, заслонила собой Космача, крикнув Бошкину:
– Чего прицепился к человеку?
Глаза ее горели гневом. Она стояла со сжатыми кулаками, готовая, казалось, броситься в драку. Бошкин отступил на шаг и, переведя дыхание, спросил:
– Откуда ты сорвалась? Не отца же твоего бью… Ты знаешь, что он сказал?
– Не знаю. Но все равно не смей.
– Ну-ну, поосторожней… – Бошкин немного помолчал, потом посмотрел на Космача, который за спиной у Нади по-прежнему жался к повозке, и сказал: – Твое счастье. Не вмешайся она, убил бы…
– Да я же ничего… Не нарочно…
– Цыц, старый дьявол! – просипел Бошкин и, впившись в Космача свирепым взглядом, с минуту стоял неподвижно.
От крыльца, где только что сидела Надя, донесся грохот сапог и беспорядочные крики. Она обернулась к зданию жандармерии, и мороз прошел у нее по коже: двое солдат тащили под руки Сергея Поддубного. Бошкин побежал к гаражу, чтоб отворить двери, а Надя, залившись слезами, кинулась на веранду дома – в отведенное ей и Ольге жилье.
Очутившись у себя в уголке, Надя в отчаянии свалилась на солому, брошенную на полу и служившую им постелью.
– Надька, Надька, успокойся!.. Услышат – привяжутся, – уговаривала ее Ольга, прибежавшая из-под повети, где она чистила картошку. – Ну, успокойся же!.. Эх, плакса. Ты, видно, только на слезы и способна.
– Что ты говоришь, Ольга! На слезы… – обиделась Надя и, вскочив на ноги, дрожащим голосом прибавила: – И ты, каменная, не удержалась бы.
– Да в чем дело? Рассказывай.
– Ай… Подумать страшно… – и глаза ее, полные слез, ярко заблестели. – В кабинете у Раубермана я встретилась с Сергеем Поддубным.
– Поддубным! – вскрикнула Ольга и, должно быть, испугавшись собственного голоса, закрыла руками рот. – А мы думали, кого это там стерегут в гараже… Как же теперь быть… Наши, верно, знают, где он, а?
– Ничего неизвестно. Ох, какие же мы беспомощные…
– Надо что-то делать.
– Что? – спросила Надя и вдруг вскочила. – Нужно за тарелками к тому зверюге сбегать… Ай! Не могу! Еще раз туда не могу!
– Я сбегаю, – предложила Ольга и вышла.
Надя прислонилась к стене и так простояла несколько минут, поглядывая через окно на гараж. О чем только не передумала она за эти короткие минуты!
Когда вернулась Ольга, Надя прижалась к ней, зашептала:
– Поедешь под вечер с Космачом на склад – больше сюда не возвращайся. Как хочешь, но уйди. Лучше всего, когда повар пойдет в контору выписывать продукты. Это самый удобный момент. Я уже думала об этом, когда утром там были. И Космача как-нибудь обмани, чтоб не заметил. Потихоньку – за здание склада, а там парком до речки. Знаешь это место?
– Знаю.
– Держись вправо от льнозавода – там леса и кустарника нет, патрули не так следят… А потом подавайся на Бугры.
– Нет, Надька, я не пойду.
– Ты что – боишься?
– Как тебе не стыдно так говорить?
– Так в чем же дело?
– Я, может, и уйду… конечно, уйду, если захочу. А ты как? Начнут меня искать, не найдут – на тебя накинутся. Сговор, – скажут. – Станут мучить. Да у меня сердце разорвется от тревоги за тебя… Нет, иди лучше ты.
– Вот дурочка, – тронутая словами подруги, сказала Надя. – Мне же ловчее тут остаться. Подумай. Уйди я – Бошкин бы тебя съел. А ты исчезнешь, он хоть зубами скрипеть будет, но меня не тронет. Поняла?.. А если провалится этот план, у меня другой есть. И выполнить его могу только я.
– Что ты надумала?
– Долго рассказывать, – уклонилась Надя, зная, что, если расскажет, подруга будет возражать. – Иди, я тебе приказываю!
– А если не поедут сегодня на склад? – после короткого молчания спросила Ольга.
– Должны поехать. Ты что – не слышала? Когда мы на обед получали продукты, повар договаривался с кладовщиком. Если же не поедут – все равно надо пробираться. Только иначе, с большим риском. Придется прямо отсюда, из-под стражи.
Ольга молчала, и Надя решила, что подруга окончательно согласилась и теперь озабочена только тем, как похитрее выбраться из города. Вспомнив, что их ждет работа и что над ними начальником крикливый повар, они поспешили под поветь.
– Спасибо тебе, заступница моя, – подошел к Наде Космач, когда она села на кругляк и начала чистить картошку. – Кабы не ты, спустил бы с меня шкуру тот гад.
– Да он и так угостил вас изрядно. Терпеливые вы… А что заступилась – так как же иначе? Хотя заступаться за вас, дядька Никодим, по правде говоря, и не стоило бы. Не обижайтесь. Бил бы он меня, вы за километр убежали бы. Нет у вас сочувствия к другому. Помните, как просили мы вас сказать нашим родным, где мы, – не сделали вы, отмахнулись.
– Виноват, дорогая, прости, – после глубокого раздумья сказал Космач. – Боязливый я. И как мне эту хворобу вытравить из себя? Сам из-за нее терплю.
– Еще как терпите. Другой, если бы столько перенес, стал бы зверем лютым, в клочки рвал бы этих гадов.
– И правильно делал бы. Среди волков нельзя быть овечкой. От этих мыслей у меня уж голова лопается. Вырваться бы только из этого пекла. Знали бы вы, сколько накипело у меня вот здесь, – он показал себе на грудь и так сверкнул глазами, что Наде показалось – не Никодим Космач перед ней, а какой-то другой человек. – Обида эта не дает мне покоя, нарывает, как чирей.
– И никак он не прорвется. Вас как ни шпыняют, вы все терпите, – заметила Надя. – А за что он вас бил?
– Кто? Этот шелудивый полицай?
– Да.
– Вез я воду, вижу – во дворе конторы «Восток» людей битком набито. Старики, дети. Должно, тысячи две из деревень согнали. Некоторых кучками конвоиры выводят со двора, к кирпичному заводу гонят. Ну, куда же их? Известно, на смерть, как у нас в Буграх… Приехал я, встретил здесь у столовой Бошкина, спрашиваю: «Скажи ты мне, ты ведь наш, белорус, почему это оккупанты так изводят наших людей?» Спросил у него по-хорошему, а он, ни слова не говоря, налился кровью и давай бить. Вы же слышали. Ну, не скотина он после этого?
Надя хотела что-то сказать, но удержалась, увидев на крыльце столовой повара в ефрейторской форме.
– Поехаль на склад. Шнель! – крикнул он и направился на улицу.
– Иди, – толкнула Надя подругу.
Ольга встала и, долгим взглядом попрощавшись с Надей, зашагала со двора за повозкой.
* * *
– Куда же девалась Ольга? Ик… Сбежала? – спросил Бошкин, зайдя на веранду. От него сильно несло самогоном. – Ты не знаешь?
– Откуда мне знать? – удивленно уставилась на него Надя, снимая нагар со свечи.
Высоко вскинутыми бровями, всем выражением лица она показывала недоумение по поводу того, где может быть Ольга. Но она подумала, что удивляться – мало, чтобы убедить Бошкина, будто она и в самом деле ничего не знает. Надо действовать хитрее. Почему бы не свалить вину на него самого! И она вдруг горячо, с возмущением, заговорила:
– Вот, загубили девчину! Говоришь – сбежала? Вранье! Не хитри, не прикидывайся. Расстреляли вы ее, а может быть, угнали куда… Да-да, ты все знаешь, не отводи мне глаза. Говори, что вы сделали с Ольгой?
– Что я тебе скажу? Я сам пришел спросить, все встревожены… Ты же ее подруга, шушукались тут… ик… должна знать.
– Я ничего не знаю. У повара спроси. Ведь он с ней поехал, пускай и ответ держит.
– Спрашивали у него – плечами пожимает. Канула, говорит, как в воду. Повар с Никодимом в склад зашли. Она осталась у воза. Вышли – нету… Ик… Туда-сюда – нет.
– Может, солдаты задержали, погнали куда?
– И об этом подумали… Даже послали людей на поиски… Не в ней дело, важно – куда она пропала.
– Какие вы стали пугливые.
– Не пугливые, а осторожные. Так нужно, обстановка требует. – Бошкин приблизился к ней и, дыша в лицо перегаром самогона, тихо заговорил: – Знала бы ты, какая шумиха поднялась… ик… в городе и вокруг, когда стало известно, что Поддубный в наших руках.
– Какой Поддубный? – сдерживая волнение, спросила Надя.
– Да ты, я вижу, ничего не знаешь. Жаль. Я ведь прошлой ночью… ик… подвиг совершил.
– Ничего не понимаю, расскажи.
В надежде выпытать что-нибудь о Поддубном, Надя терпеливо переносила икоту Бошкина и запах самогона.
– Нас Рауберман послал за «языком»… на родниковский большак… Я повел немцев… ик… одни они ни черта бы не сделали… Партизаны отступали… Колонны нам не были нужны… не под силу. Мы подстерегали одиночек. И вот нашлись. Ехали два конника. Мы их на аркан… ихним же методом… Один убился… затылком о землю ударился… А другой – целехонек попал к нам в руки…
– Так это Поддубный в гараже?
– Он… Скорей бы на виселицу его. Приволок на свою голову, теперь покоя не знаю, карауль его, а я… ик… спать хочу.
– Вот и иди спать, а я буду запираться на ночь.
– Нет, Надька, никуда не пойду… Я пришел к тебе… ик… спать… Ты меня любишь?
Он вдруг обнял ее. Она вскрикнула и, оттолкнув его от себя, бросилась к двери.
– Ну и коза… Ловка… не то что Ядвига, – бубнил про себя Бошкин, уходя с веранды. – От такой не отлипнешь… Все равно поймаю…
