Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
5
Когда Андрей Перепечкин и Сандро Турабелидзе убили конвоира, который гнал их и Никодима Космача на работу, они повернули в поле и дальше пошли глухими, бездорожными местами. Идти было трудно. Порывистый ветер валил с ног голодных, обессиленных людей. Слабость разливалась по телу, в глазах вертелись зеленые круги.
Ноги у Андрея так окоченели, что он их уже не чувствовал. Грязные, заскорузлые портянки, рваные башмаки с крагами, которые кинул ему в лицо гитлеровец, отобравший у него в лагере сапоги, – где тут быть теплу? Нестерпимо холодно было в летних штанах, латанных-перелатанных, не грела и поношенная фуфайка. Два его попутчика одеты были не лучше. Все они опустили края выцветших пилоток, натянули их на уши. Они не знали, куда девать свои руки: то засовывали их в карманы, то грели за пазухой, то прятали в рукава. Измученные, опухшие от холода и голода, они шли напрямик через заросли кустарника, обходя деревни.
– Ноги задубели, нет сил идти. Что будет, то будет, давайте завернем в деревню. Только бы отогреться, поесть. За тепло и кусок хлеба все отдам, – дрожа, умоляюще произнес Никодим Космач.
– Ах, шени чириме![1]1
По-грузински – твой недуг мне.
[Закрыть] Зачем в деревню? Там фашист, полицай. Я обратно в лагерь не хочу, – почерневшими губами шептал Сандро, едва передвигая ноги, на которых были одни тряпки, обмотанные телефонным проводом.
– Потерпи, дядька Никодим. Проберемся в дальние села, где фашистов нет, обогреемся, подкрепимся и дальше. А пока и в самом деле не мешало бы немножко отдохнуть. Давайте вон туда, в затишек, – показал Андрей в сторону густого ельника.
Они остановились, с минуту постояли молча. Потом, взглянув на Никодима, Андрей сказал:
– Ты в лагере начал было рассказывать о себе… ну, как попал к фашистам… да так и не кончил: на работу погнали.
Андрею хотелось дослушать рассказ Никодима. Он должен был составить себе более ясное представление о человеке, который идет сейчас рядом с ним. Каково прошлое этого человека? Что у него на душе? Можно ли на него положиться в трудную минуту? Все эти вопросы задавал себе Андрей и не только сейчас, но всякий раз, когда сталкивался с новым человеком, судьба которого скрещивалась с его судьбой.
– Так ты кончай, – попросил Андрей. – Расскажи, пока стоим.
– Не больно-то охота разговаривать. От холода свело всего.
– А ты коротко.
– Бр-р… На чем же это я тогда остановился? С голодухи память стала, что дырявый мешок, – ничего не держится.
– А ты дырку зашей либо заткни, – сказал Сандро и ухмыльнулся.
– Еще шутит. Грех смеяться.
– Ты не злись, рассказывай… Кончил на том, как послали тебя на какой-то там километр.
– Вот-вот… Ну, прибыл я на пост… Бр-р… Встречаю и провожаю поезда. Изредка обозы или колонны солдат пропускаю через переезд. А то все больше в будке у себя сижу. А фронт недалеко. Грохочет… Ах, черт бы побрал этот ветер! – воскликнул Никодим, растирая рукой щеку.
– Становись поближе… Вот тут возле нас, здесь тише.
– И то правда, – заметил Никодим и стал возле пушистой молодой ели. – Так, значит, грохотало. День, два. Потом налетели самолеты. Я как раз обоз военный пропускал через переезд. Вот тут и началось. Каша. Хорошо, что я под откосом в яме спрятался, а то было бы! Ну, поднялся, когда затихло. Кто из обоза уцелел – уехали. Дорога разбита. Телефон, как назло, испортился – позвонить не могу. Ждал почти до вечера – ни поездов, ни ремонтников. А тут слышу, стреляют со всех сторон… И так мне тяжело стало. Думаю: сколько пришлось перенести… после того как из военкомата был направлен на эти дорожные работы… А сколько, думаю, еще продлится это лихолетье. И вот решать надо: то ли оставаться на посту, у будки, то ли идти к начальству на станцию. Пока раздумывал – фашисты из лесу. На мотоциклах. Я – в кусты, они – по мне стрелять. Настигли и начали бить. А потом погнали в лагерь.
– Та-ак… – задумчиво произнес Андрей и, взглянув на Никодима, спросил: – А теперь что ты думаешь? Куда направиться?
– О… теперь мне не страшно… Под ногами ведь калиновская земля, родная… Идемте скорей…
– Идем, – согласился Андрей и, подумав о неизвестности, ожидающей их впереди, захотел узнать насчет этого мнение Никодима. – А скажи, ты ведь человек пожилой, должно быть опытный, – посоветуй, что нам делать, куда податься.
– Пристанище найти можно, – после короткого молчания ответил Никодим, выходя из-за елки. – Надо баб поискать… солдаток или вдов. И в примы к ним идти или работниками. Таким бабам нужны мужские руки…
– А кто за нас, Никодим, воевать будет? – сурово остановил его Сандро, гневно блеснув круглыми серо-карими глазами.
– Гм, кто… Воюй… Так чего ж вы просите совета? Что вы ко мне с уловками?
– А к партизанам, Никодим, ты не хочешь идти? – переглянувшись с Сандро, спросил Андрей. – Они непременно должны здесь быть. Писали ведь в газетах…
– Писали… Только пойди найди этих партизан. Долгая песня. Пока у меня другая забота. Вот в животе бурчит, переворачивается все. Давайте пойдем поскорее. Тут недалеко деревня, Нива называется. Может, на часок заскочили бы.
Дальше они шли молча. Начался лес, густой, с твердым грунтом. Среди деревьев было тише.
Они переходили лесную дорогу и вдруг в сторонке, возле кучи дров, увидели запряженную в телегу лошадь. Пожилая женщина и девочка выбирали поленья получше, укладывали их на воз. Они так занялись своим делом, что ничего не видели вокруг. Андрей первым подошел к ним и поздоровался. Женщина и девочка испуганно выпрямились, удивленно уставились на трех оборванных, худых незнакомцев.
– Видно, из плена? – спросила женщина, когда пришла в себя. – Боже мой, что с вами сделали…
– Не удивляйтесь, мамаша, – улыбнувшись, ответил Андрей. – Бывают экземпляры и похлеще, чем мы.
– В вашей деревне тихо? Нет гитлеровцев? – поинтересовался Сандро.
– Нет. А вот наши, люди говорят, были сегодня в Выгарах. Есть тут такая деревня.
– Какие наши? Кто?
– Откуда мне знать? Говорили, что наши, – переглянувшись с дочкой, вдруг почему-то неуверенно проговорила женщина. – Если надо, сами сходите, узнайте.
– Ага, так, так… – шепнул Андрей, обдумывая и прикидывая что-то. – А вы откуда?
– Из Нивы.
– Хорошо. Давайте, хлопцы, поможем мамаше – и с нею в деревню. Может, там узнаем больше.
Наложили воз дров, увязали, помогли коню вытащить его на дорогу.
– Выбрались в лес – набедовались. Гуж лопнул – еле с ним справились, – говорила женщина, поправляя черные с редкой сединой волосы, выбившиеся из-под платка на смуглый морщинистый лоб.
– А где… не знаю, как тебя величать… твой хозяин? – спросил Никодим, разглаживая пальцами русые усы.
– Зовут Авгиньей. Мужа нет, помер.
– А вы бы, Авгинья, выбрали себе кого-нибудь из нас в работники. И гужей бы этих не знали, да и другого… – посоветовал Никодим.
– Как это – выбрала?
– Да так, приняли бы временно на работу. Из пленных кто-нибудь мог бы пристать.
– Как он для нас старается, – шепнул Сандро Андрею.
– Нет нужды… А и была бы, так как-нибудь и без пленных обошлась… Воевать им надо. А не хотят – пускай тогда, уж извините, мыкаются по белу свету и муки терпят.
– Так-с, – процедил Никодим и умолк.
Он не стал продолжать разговора, так как ответ женщины был достаточно ясен и категоричен. «Поговори с ней еще, – подумал Никодим, – так и в хату погреться не пустит». Андрей и Сандро поняли, почему Космач умолк. Обрадованные словами тетки Авгиньи, они только переглянулись между собой, заулыбались. Некоторое время шли молча, потом Андрей спросил:
– Ну как, мать, жизнь под оккупантами?
– Сами знаете, как живется в плену. Вот так и у нас…
Показались деревенские хаты, понурые, молчаливые. Там и сям над почерневшими дворищами высились обгорелые столбы и вереи, рыжие печные трубы, напоминая о том, что здесь недавно гуляли пожары, шли бои.
Въехали на выгон. Рядом с дорогой – длинное черное пятно: пепелище на месте колхозного гумна. На пепелище – кучи головешек, уголь, железный лом. Конь покосился на эти кучи, всхрапнул, хотел было остановиться, но на него прикрикнули, и он медленно потащил воз дальше. У самой околицы Авгинья повернула коня на дорожку, которая вилась за огородами.
– Улицей лучше не ехать. Подальше от глаз старосты, – объяснила женщина. – Увидит – сразу донесет, штраф за дрова наложит.
Миновали несколько дворов, и вскоре Авгинья, взяв коня за уздечку, повернула в небольшой садик.
– Вот и приехали, – сказала она, останавливаясь у забора, отделявшего садик от двора.
Внезапно с огорода донесся голос:
– Что, дровами занялась, Авгинья? Пора, пора… И помощников-то у тебя сколько!
Все оглянулись. Недалеко по тропинке шла женщина, неся откуда-то охапку соломы. Никто не ответил ей. Но когда она немного отошла, Авгинья, бросив взгляд на Никодима, обронила:
– Вдова… Хадора Юрковец. Вот бы к кому тебе в примаки, если жизнь надоела… Увидела-таки мои дрова. Теперь все, секретов нет…
Пленные мигом сбросили с телеги дрова, распрягли коня и, дыша на окоченевшие пальцы, бегом кинулись в хату. Никодим сразу же забрался на печь и, когда Авгинья позвала его к столу, только пробормотал:
– Озяб очень, будь добренькая, подай мне сюда.
Андрей и Сандро посмотрели друг на друга и улыбнулись. Низко склонившись над окутанной паром миской, они торопливо ели, потягивая носами и изредка покашливая. Глядя, с какой жадностью беглецы едят, Авгинья заметила:
– Не спешите. Хорошенько прожевывайте… Да и меру знайте.
Андрей уставился на хозяйку: жалко ей, что ли? Авгинья догадалась, пояснила:
– Вас жалко, а не еды. На днях через нашу деревню шел один хлопец. Тоже из плена. Несколько суток голодал. И вот на пустой желудок нахватался капусты с картошкой. Помучился бедняга часика два и помер. – Авгинья подала тарелку молока, прибавила: – Ешьте, сколько надо.
– Мама, Хадора пошла по улице… Видать, к Игнату, – сообщила девочка, повернувшись от окна.
– А ты, Верочка, беги в сенцы, последи из-за дверей…
Хлопцы поели еще немного, поблагодарили и встали из-за стола. Андрей прошелся по комнате, разминая ноги. Вдруг он заметил, что со стены, из-под вышитого полотенца, прикрывавшего застекленную рамку, на него глядят большие темные глаза с черными ресницами. В рамке было много карточек, и много глаз смотрело на него оттуда, но все они были на один лад и какие-то незаметные, глаза же с темным блеском были особенные, яркие и выразительные. Их сдержанную и строгую красоту выгодно оттеняли широкие густые брови, сомкнувшиеся на переносье в одну черную полосу. «Что-то очень уж знакомые глаза, – подумал Андрей и, шагнув ближе к фотографии, мысленно воскликнул: – Здорово, Борис! Как ты сюда попал? Ты здесь дома или в гостях?..» Андрей повернулся к хозяйке, чтобы спросить, кем приходится ей Борис, но, взглянув на ее глаза и брови, сразу понял, что это его мать.
– Где ваш Борис? – спросил он, показывая рукой на карточку.
– Он здесь. Откуда вы его знаете?
Андрей не ответил, потому что в эту минуту в хату с криком влетела Верочка:
– Бошкин с винтовкой идет! Бегите!
Грохоча солдатскими башмаками, скатился с печи Никодим. Дрожащими пальцами на ходу застегивая неподатливые крючки шинели, он стремглав вылетел из хаты.
– Через садок, на огород бегите! – встревоженно воскликнула Авгинья.
– Спасибо, – ответил Андрей и, оглянувшись с порога, крикнул: – Я шофером в Калиновке был. Знаю Бориса. Кланяйтесь ему!
– Ладно, ладно. Бегите, родимые.
Последних слов уже не было слышно: их заглушил стук дверей. Андрей догнал Сандро и Никодима за садом, и они побежали все вместе. Пробрались канавой через огороды, вошли в заросли кустарника, тянувшиеся вдоль речки. Передохнули, обсудили, что делать дальше, и двинулись на восток.
Через час-полтора они остановились на опушке леса, у дороги. В полукилометре впереди виднелась деревня. Некоторое время все молча поглядывали на нее. «Так это же Выгары, – думал Никодим. – Еще пять километров – и Бугры, родной дом».
– Глядите, подвода из деревни едет, – сказал Сандро.
– Вот и хорошо, – обрадовался Андрей. – Сейчас разузнаем, кто в деревне. Тетка Авгинья ведь говорила, что здесь были наши…
Подвода быстро приближалась к лесу. На ней можно было разглядеть человека, закутанного в серый армяк. Он сидел на чем-то твердом, покрытом полосатым одеялом, концы которого бились на ветру. Трудно было разобрать, кто едет: женщина или мужчина. Не понять было и что лежит на возу. Подвода въехала в лес. Пленные вышли на дорогу, окликнули проезжего. Человек остановил коня, откинул с головы просторный капюшон армяка. Из-под толстого, закрывающего лоб вязаного платка поблескивали карие глаза.
– На мельницу еду, хороший ветер, – поспешила объяснить женщина, рассматривая встречных.
– Поезжай на здоровье. Только скажи, что в деревне? – спросил Андрей, делая шаг к повозке. – Немцев нет?
– Нет!
– А партизаны?.. Ну, что молчишь? Говори, не бойся, мы ведь пленные.
– Есть партизаны.
– Правда?!
– Конечно, правда. Я жена красноармейца, не стану я таким, как вы, врать.
– Тогда спасибо. Поезжай счастливо.
Андрей и Сандро пошли к деревне. Никодим же колебался. Идя следом, он говорил:
– А что, если баба наврала? Если там не партизаны, а полиция?
– Не может этого быть. В конце концов подкрадемся к деревне со стороны кустарника и в крайнем доме спросим. А в случае чего – драла.
– Как хотите… Вам виднее… – Никодим начал расстегивать ремень, поглядывая на придорожные кусты. – Я тут на минутку… Догоню…
Когда они уже подходили к деревне, оглянулись: Никодима сзади не было. Андрей и Сандро посмотрели друг на друга и нахмурились.
6
В этой небольшой деревеньке, укрытой лесными массивами и лежавшей в стороне от дороги Нива – Бугры, сегодня было необыкновенное оживление. С самого утра улицы ее заполнились повозками и вооруженными людьми. Хотя этих людей было не так уж много – человек, может быть, сто, но они как-то сразу изменили будничную жизнь деревеньки. Казалось, расступилась лесная чаща и на Выгары с широких полевых просторов хлынули мощные ветры. Эта вооруженная сотня людей принесла с собой множество свежих новостей. Жители деревни с полуслова понимали, что все, о чем рассказывали партизаны, произошло на просторах Калиновщины и соседних районов, на железнодорожных и шоссейных магистралях. Догадывались, что эта вооруженная сотня людей, среди которых у выгаровцев немало знакомых, остановилась здесь, в деревне, после какого-то большого перехода, после долгого и трудного рейда.
Этих усталых, но неугомонных людей лесная деревенька принимала радушно. Мужчины помогали приводить в порядок повозки и сбрую, поизносившуюся, поистрепавшуюся за время долгой дороги; женщины стирали и штопали одежду, давали новое, своей работы, белье, пускали в ход все свое кулинарное искусство, а дети и вовсе не находили себе места от радости.
После полудня задымили бани. Сизый дым пополз по садам, лугам, выгонам. Он стлался низко, как всегда в пасмурные, сырые осенние дни. Бани топились усердно, явно с расчетом, чтобы гостеприимство хозяев надолго запомнилось партизанам.
Больше всех старался Антон Малявка. Правда, старания эти вызваны были особыми мотивами. Во-первых, он готовил баню не для кого-нибудь, а для самого начальства, для людей, которые почти все издавна его знают, а во-вторых, он снаряжал сегодня в партизаны своего сына Всеслава. Пускай все они увидят: и секретарь райкома партии Камлюк, и председатель райисполкома Струшня, и судья Мартынов, и эти двое, раньше ему незнакомые командир отряда Гарнак и комиссар Новиков, – пускай увидят, что он, старый Антон Малявка, отец их нового партизана, может такую баньку истопить, какая им, пожалуй, и не снилась никогда. И надо сказать, что этой его работой все остались чрезвычайно довольны.
Новиков и Мартынов помылись первыми и пошли в хату. Как только переступили порог, сразу же стали на все лады расхваливать перед Антонихой искусство ее старика.
– Вот это банька – красота, – заговорил Новиков. – Ни чада, ни дыма. Пара – сколько душе угодно… А воды! И горячей, и теплой – полощись, как бобр…
Небольшого роста, кругленький, подвижный, Новиков имел сейчас такой свежий, привлекательный вид, что старая Антониха, любуясь им, с материнской нежностью промолвила:
– Какой ты, сынок… прямо-таки светишься…
– Иначе и быть не может, уважаемая гражданочка, – поддержал старуху Мартынов. Он, хотя и знал имя Антонихи, назвал ее так, как обычно называл и других, как привык за время своей долгой юридической практики. – После такой бани, уважаемая гражданочка, и засветиться не диво. Если я, старый пень, и то, кажется, блестеть начал, так ему, молодому да пригожему, и подавно полагается светиться.
– Верно, верно, но и у вас вид ничего, не надо так уж на себя наговаривать. А что седой, так на это есть причины, тут года ни при чем. – Антониха глубоко вздохнула и, принявшись раздувать возле печи самовар, прибавила: – Помню, помню, как вас тогда гнали перед собой балаховцы.
– Что за балаховцы, Павел Казимирович, когда это они вас гнали? – заинтересовался Новиков, кинув быстрый взгляд на Мартынова.
– Давние дела, Иван Пудович, еще времен гражданской войны. – Мартынов разделся и, присев на табуретку, стал вытирать полотенцем свое морщинистое, со впалыми щеками лицо. – Я был тогда чекистом. Как-то приехал из Калиновки в Бугры, в гости к родителям, и заночевал. А случилось так, что в эту ночь через деревню проезжали эти балаховцы. Один кулак донес на меня. Балаховцы бесшумно вынули раму из окна и захватили сонной всю нашу семью. Родителей и двух сестер расстреляли, хату сожгли, а меня погнали к себе в штаб. По дороге я от них удрал. Вот после этого случая и побелела моя чуприна.
– Гляди ты, какая история, а я и не знал до сих пор, – задумчиво произнес Новиков. – А кто они, эти балаховцы?
– Не знаешь?.. Впрочем, это и не диво: твоя костромская земля далеко отсюда, да и мал ты был тогда. Так послушай. Был такой Булак-Балахович, царский генерал, белорусский националист, такая же примерно штучка, как Петлюра на Украине. Так вот, этот Булак-Балахович при поддержке денежного мешка Антанты создал свое соединение, так называемое «Белорусское войско». Один из отрядов этого соединения действовал и в нашем районе. – Мартынов задумался на минуту, потом продолжал: – Недавно попала мне в руки одна теперешняя газетка минская. Из нее я, между прочим, узнал, что в Минск из Западной Европы вернулись люди, которые когда-то были сторонниками и этого Булак-Балаховича, и кайзера Вильгельма, и Пилсудского. Теперь эти люди возродили свою деятельность при поддержке Гитлера. Как и прежде, они призывают к отрыву Белоруссии от России, к «приобщению» белорусов к европейской цивилизации.
– Теперь они стараются внести разлад между нашими народами, хотят сыграть на этом, – Новиков вдруг, что-то вспомнив, умолк, вид у него стал озабоченный. – Я хотел спросить у вас, Павел Казимирович, о Грюнвальдской битве.
– А зачем это тебе вдруг понадобилось?
– Да ведь я сегодня делаю в деревне доклад об Октябрьской революции, вот и хочу привести некоторые факты из истории совместной борьбы славянских народов.
– Это хорошо. Надо подчеркнуть в докладе, что дружба наших народов имеет исторические корни, что славяне и в прошлом не раз громили германских агрессоров.
– Я об этом скажу. Вспомню и Ледовое побоище, и Грюнвальдскую битву, и все другие битвы.
– Хорошо. Так что тебя интересует?
– Знаю, что битва при Грюнвальде была в самом начале пятнадцатого века, а когда точно – забыл.
– И дату Ледового побоища не помнишь?
– Нет, эту знаю.
– Ну, ладно, что хоть не все забыл. Так слушай: Грюнвальдская битва произошла 15 июля 1410 года. В этот день наши предки наголову разгромили Тевтонский орден. Ясно, гражданин Новиков?
– Ясно! – бойко отчеканил Новиков и, отвечая на шутку шуткой, щелкнув каблуками, козырнул.
– К пустой голове руку не прикладывают, – нашелся Мартынов, так как Новиков был без шапки.
Оба захохотали. Глядя на них, засмеялась и Антониха.
В это время на пороге показался Гарнак, худощавый, с мелкими чертами лица. Сильно кашляя, он сосредоточенно, как бы прислушиваясь к тому, что делается у него внутри, не сказав никому ни слова, прошел в другую половину хаты. Все умолкли, проводили его сочувственными взглядами и заговорили о другом. Вдруг снова открылась дверь, и общее внимание было обращено на вошедших. Первым шел Струшня, высоченный сутуловатый мужчина с пышными черными усами, такой смуглый, что на лице его даже после бани только чуть-чуть проступал румянец. За ним – Камлюк.
– Понимаешь, жара страшная, тут не только микроорганизмы погибнуть могут, но и такие детины, как Гарнак. К тому же он еще слаб после ранения… Не надо было ему сразу на полок лезть, – говорил Струшня Камлюку, продолжая ранее начатый разговор. – Если б другая баня, а это ж вроде гофманской печи, только кирпичи обжигать. Где уж ему, раненому…
– Не беда! От этого Гарнак только скорее поправится, – возражал Камлюк, закрывая за собою дверь. – Такая баня – лучший лекарь. По себе чувствую. Вот нахлестал веником ноги, нажарил – сразу полегчало, словно и не было в них проклятого ревматизма… Так что ты, Пилип, напрасно сваливаешь всю вину на жару. Да и в отношении живучести бактерий ты, кажется, ошибаешься.
– Нет, не ошибаюсь.
– Ну, ладно, сейчас проверим. Павел Казимирович рассудит нас, – сказал Камлюк и обратился к Мартынову: – Павел Казимирович, разреши наш спор.
Мартынов был авторитетом в области самых разнообразных наук и отличным практиком. Формально он имел только среднее образование, но его знаниям завидовали многие обладатели солидных институтских дипломов. Он хорошо знал свою специальность – юридические науки, овладел наукой всех наук – марксизмом-ленинизмом, изучал историю философии, литературу, историю и географию, ботанику и зоологию, физику и химию. Юристы, говорил он не раз, должны быть глубоко образованны и всесторонне развиты, потому что им приходится иметь дело с людьми самых разнообразных профессий. И Мартынов старался быть таким юристом. Он был неутомим в учебе. В его голове вмещалось столько сведений, столько разных фактов и цифр, что приходилось только диву даваться. За все это его шутя прозвали «ходячая энциклопедия». К нему часто обращались за советом, консультацией, за самой разнообразной помощью, а иногда просто для того, чтоб он разрешил спор.
– Вот рассуди нас, Павел Казимирович, – повторил Камлюк. – Струшня утверждает, что есть такие бактерии, которые не погибают даже после кипячения. Я сомневаюсь, потому что известно, что микроорганизмы обычно не выносят температуры выше 40–45 градусов.
– А вы знаете, например, что можно тридцать часов подряд кипятить мясо или овощи, предназначенные для консервирования, но если на эти продукты попали споры теплолюбивых бактерий, все равно потом, в запаянной уже банке, эти бактерии разовьются? Как объяснить такой факт? – пристально посмотрел Мартынов на Камлюка и, не ожидая ответа на свой вопрос, продолжал: – А как объяснить, что, например, торф или уголь, согретые теплолюбивыми бактериями, вдруг самовоспламеняются? Или вот вам свежий факт из нашей партизанской жизни. Скажите, почему это в одной из ям нашей лесной базы так почернело, слежалось в сплошную массу зерно?
– Неужели это бактерии наделали такой беды? – воскликнул Камлюк.
– Наделали беды, но они могут приносить и пользу. Эти бактерии, или, как их называют, термофилы, нуждающиеся для нормального существования в температуре до 80–85 градусов выше нуля, способны растопить льды, отогреть тундру, зиму превратить в лето. О, если бы мне иметь достаточное количество этих термофилов, я бы вам чудеса показал!
Последние слова Мартынов произнес патетически, приподнятым тоном. Камлюк невольно улыбнулся и заметил:
– Вот с таким пылом и Архимед, верно, произнес некогда свои знаменитые слова: дайте мне точку опоры, и я переверну землю.
– Ты шуточками не отделывайся, – вмешался в разговор Струшня, сдерживая улыбку. – Проиграл, так откупайся.
– Да уж придется, за обедом постараюсь, у меня где-то на возу была бутылка трофейного вина.
Все перешли в другую половину. Новиков присел к столу, на котором стояло большое зеркало, и открыл свою, как в шутку прозвали его полевую сумку, газетно-аптечно-парфюмерно-галантерейную базу. Действительно, сумка эта была замечательна по своей вместительности. В ней таились вещи, которые могли порадовать и агитатора, и медика, и парикмахера. Каждый, познакомившись поближе с Новиковым, мог убедиться, что он не только хороший пропагандист, но знает толк и в обыкновенных житейских делах, человек с тонким вкусом.
Новиков был чрезвычайно аккуратен. Несмотря на всю свою загруженность, он не переставал следить за собой. Всегда подтянутый, выбритый, с тщательно причесанными волосами, в начищенных до блеска сапогах – таким помнят своего политрука и начальника клуба Новикова те, кто в мирные дни вместе с ним и Гарнаком служил в Н-ской дивизии. Таким он остался и во время войны. Правда, от некоторых привычек ему пришлось отказаться, но в главном он остался верен себе. Гарнаковцы, которые вместе с Новиковым прошли тяжелый путь отступления от Буга, от Брестской крепости и до Сожа, не помнят такого дня, когда бы они видели своего политрука небритым или небрежно одетым. Таким же аккуратным остался он и в партизанском быту, этому же учил и своих подчиненных.
Камлюк, утираясь полотенцем, заглянул в зеркало и встретился там взглядом с Новиковым, который сидел у стола и брился.
– До чего хорош, – воскликнул Камлюк, таинственно подмигнув Новикову в зеркале. – Теперь, Иван Пудович, можно хоть в сваты идти.
Все рассмеялись.
– А жених кто? – подал голос Гарнак и, встав с дивана, стал надевать шинель.
– Жених? Ты что-то сразу оживился… Как голова – не кружится больше?
– Прошло.
– Ну, так давай за жениха. А боишься – мне место уступи. Думаю, что если перед баней дядьки Антона не спасовал, так перед невестой – тем более. Ну что, Гарнак, уступаешь?
– Подумаю. Вот схожу проверю посты, вернусь – тогда скажу.
– Долго ждать, невеста потерпит-потерпит, да и пойдет за другого, – засмеялся Камлюк.
У него было приподнятое настроение. Смеялся он громко, жизнерадостно, серые с зеленинкой глаза его лучились. В них было столько живого ума, теплоты и ласки, что они просто приковывали к себе. Лицо его, круглое, полное, особой красотой не отличалось, казалось даже некрасивым из-за приплюснутого носа и толстых, точно надутых, губ. И еще останавливали внимание родинки, мелкие, коричневатые, раскиданные у висков, на щеках и подбородке. Новиков помнит, как однажды во время бритья Камлюк, порезав бритвой одну из них, сердито пошутил: «Вот неровно бог распределяет. Иная женщина для красоты наклеивает искусственные родинки, или, как их там, мушки, а мне они только помеха. И как бы это их передать какой-нибудь красавице?»
Новиков припомнил это, глядя на Камлюка, который уже занял его место у стола, и улыбнулся. Камлюк, очевидно, увидел эту улыбку в зеркале, потому что, не переставая причесываться, сразу же спросил:
– Что, Иван Пудович? Славно?
– Славно, Кузьма Михайлович. И банька эта…
– Дядька Антон умеет. До войны я как-то проводил здесь собрание, а потом в баньку к нему попал. Было… Вот по старой памяти я вас сюда и затащил.
– Помылись на славу. И отдохнули денек…
– Праздник встречаем как полагается, – умиротворенным тоном проговорил Камлюк и, окончив причесывать свои редкие русые волосы, озабоченно взглянул на Новикова. – Надо сказать редактору и радисту… сейчас же пускай едут в лагерь. Пусть устанавливают приемник и готовятся к приему торжественного заседания. Скажи, чтоб к нашему приезду все было готово.
– Есть! – отвечал Новиков и, накинув шинель, заторопился уходить.
– Погоди, – на пороге остановил его Камлюк. – Загляни по дороге в спецвзвод. Передай командиру, чтоб подготовил двух человек на поиски Романа.
Но Роман Корчик в это время сам показался у ворот Малявкиного двора. Камлюк в окно увидел его коренастую фигуру и, облегченно вздохнув, двинулся навстречу. Следом за Камлюком вышли все, кто был в другой половине хаты.
Романа поджидали с самого утра. Он был послан с ответственным заданием. Как члену райкома партии ему поручено было пробраться в пригородное село Подкалиновку и переговорить с руководителем подпольной группы Якимом Ганаковичем. Четыре дня назад после очередного заседания бюро райкома, состоявшегося прямо в пути, Камлюк, направляя Романа на задание, говорил: «Иди и помни, что этим мы начинаем важную работу. Связь с областным центром и соседними районами налажена. Стоянки свои мы более или менее устроили, теперь возьмемся как следует за подпольные группы. Так постарайся, чтоб первый блин не вышел комом». Задание было вполне определенное. И Камлюк, посылая Романа, этого энергичного и исполнительного юношу, был твердо уверен, что он справится с делом и успешно вернется из Подкалиновки назад. И вдруг Роман задержался. Как тут было не закрасться тревоге?
– А мы уж беспокоились! – встретил Романа Камлюк и, взяв хлопца под руку, повел его на чистую половину. – Струшня, Мартынов, сюда!
Они уселись за стол вчетвером. Зная, какие вопросы интересуют Камлюка в первую очередь, Роман, откладывая на потом все, что с ним приключилось в дороге, из-за чего он задержался, сначала рассказывал только о результатах встречи с Ганаковичем.
– Он действует. Большую группу организовал. Просит разрешения уйти в лес всем отрядом, – закончил Роман.
– Так, так, – барабаня пальцами по столу, задумчиво повторял Камлюк. – Хорошо, что действуют. Очень хорошо. Мы скоро так ударим, что у фашистов в глазах потемнеет. А что в Калиновке нового?
– Гитлеровцы заканчивают зареченский мост.
– Надо взорвать.
– Вчера опять расстреливали народ в карьерах кирпичного завода. Около ста человек военнопленных и евреев. Ганакович говорил, что этот комендант фон… фон…
– Рауберман, – подсказал Мартынов.
– Да… очень свирепый и жестокий.
– В папашу Гитлера пошел, – проговорил Струшня. – От злой суки и щенята злые.
Рассказав обо всем, Роман умолк и вдруг почувствовал, что с души у него свалилась тяжесть – ответственное дело выполнено, дорожные трудности и препятствия позади. Он ощутил огромную усталость, тело его сейчас, когда прошло напряжение, ныло и просило отдыха. Это заметил Камлюк. Он видел, как голубые, всегда оживленные глаза Романа теперь точно заволоклись пеленой, глядели сонно и безразлично, лицо его, продолговатое, усыпанное темными веснушками, было бледно.
– Что ж, Роман, хорошо. Теперь отдохни. А на днях пойдешь в новые места… вот сюда и сюда, – ткнул Камлюк пальцем в черные кружочки на карте, разостланной на столе.
