Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Микола Ткачев
СПЛОЧЕННОСТЬ
Роман
Николай Гаврилович Ткачев родился в марте 1918 года в семье крестьянина.
После окончания сельской семилетки учился на вечернем рабфаке и одновременно работал на производстве. По окончании Института народного хозяйства в городе Минске работал плановиком-экономистом на Полесье.
Во время Великой Отечественной войны Ткачев был партизаном, бойцом диверсионно-подрывного отряда, действующего на территории Могилевской и Гомельской областей.
После освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков Ткачев все время на журналистской работе. Работал в редакции могилевской областной газеты, затем в литературном журнале «Полымя» в городе Минске и в республиканской газете «Лiтаратура i мастацтва». В настоящее время он – ответственный секретарь правления союза писателей БССР.
Писать и печататься Ткачев начал еще до войны. Опубликован целый ряд его рассказов, очерков и статей. Роман «Сплоченность» – первое крупное произведение писателя. В нем автор рассказывает о белорусских партизанах, об их больших чувствах и героических делах, о том, как они, опираясь на поддержку и помощь широких народных масс, держа связь с Большой землей, с Советской Армией, расшатывали тыл врага, громили его живую силу и технику, приближая этим самым дни мира на земле – дни радостного созидания и счастья.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Перевод А. Островского.
Тучи надвинулись внезапно и грозно. Густые, темно-рыжие, они, ворочая своими взлохмаченными космами, упрямо выползали из-за горизонта, валами выкатывались на чистые раздолья небес. Огромные их табуны, словно некие чудовища, разрастаясь, двигались на восток. Окутанная мраком, в шуме ненастья, стонала земля. Тучи заполонили уже полнеба, когда ветер, до того сдержанный и неторопливый, вдруг превратился в бурю. Тогда над землей загрохотала могучая, необычайная по силе гроза. Стремительные сверкающие молнии, точно блестящие мечи, полосовали плотную темь поднебесья, мощно и гневно прокатывались яростные громы. Растерзанные и обессиленные, тучи испуганно метались из стороны в сторону, рассеивались. Тьма постепенно таяла, а грохот отдалялся.
Борис Злобич наблюдал за грозой, стоя в темноте под могучим дубом. Он вдосталь подышал свежим воздухом, славно поразмялся и затем, приказав часовому Тихону Закруткину внимательно следить за всем окружающим, вернулся в блиндаж.
– Ну и расправил я свои косточки! – возбужденно проговорил он. – А то засиделся было так, что еле встал. Теперь мигом все закончу.
Примостившись на дубовом кругляке, Злобич занялся приемником. Он заново осмотрел ряд деталей, проверил, как они действуют во взаимосвязи, сосредоточенно повозился несколько минут и решил попробовать, будет ли приемник теперь работать. Как и много раз до того, под его рукой снова щелкнул регулятор, снова зеленовато-красный огонек вырвал из темноты названия десятка городов, а черная линеечка поползла по шкале – и снова послышался только шум и треск.
– Вот беда! Ты, видно, долго еще, Борис, будешь канителиться, – сказал Поддубный. – С этим чемоданом не так-то просто разобраться. Только время потеряем. Ведь уже часа три как я здесь.
– Подумаешь, как много! Ты что, устал, малютка? А-а, понимаю, ножки отсидел. Жаль, не учел мой отец твоего роста, когда делал этот блиндаж, – рассмеявшись, сказала Надя. Она взглянула в глаза Поддубному, настоящему богатырю, и уже серьезно и более резко прибавила: – А Борис тут с самого утра и то не ропщет.
– И я не баклуши бил! Выплавила бы ты за день столько тола из снарядов, сколько я… – с ноткой обиды в голосе оправдывался Поддубный. Он помолчал немного, а потом, улыбнувшись, заметил: – Что-то в последнее время слишком часто у тебя Борис на языке? Уж не подлизываешься ли к нему, чтоб он тебя от Федоса Бошкина оборонил?
Надя вспыхнула, пристально посмотрела на Поддубного.
– Сергей, ты жесток и неделикатен.
– И совсем не умеешь шутить с девчатами, – прибавила Ольга, сидевшая рядом с Надей. – Зачем ты вспоминаешь о Бошкине? Сам бы должен понимать, как это противно.
– А-а, еще одна стрекотуха… Вишь ты, не умею шутить…
– Да. Тебе только со снарядами дело иметь, – подхватила, чуть улыбаясь, Надя. – Если хочешь, чтоб я с тобой разговаривала, проси прощенья.
– Вот это здорово! Слышишь, Борис? Сами надо мной смеются, а я – не пикни. Как это тебе нравится?
– Тихо, не ссорьтесь, дорогие мои, – сказал Злобич и, выключив приемник, качал его разбирать. – Сергей, давай ближе лампу. Вот так держи. Так… А ты, Надейка, отверточку мне… Спасибо… Потерпите, друзья. Быть того не может, заговорит. Я теперь знаю, где корень зла. Помучаемся, зато сколько радости потом!
– Скорее бы уж, – более мягким тоном заговорил Поддубный. – Главное, чтоб не зря сидели. А то и передачу не послушаем, и на задание опоздаем – беги тогда.
– Бежать не придется. Нам надо быть у Родников к двенадцати. Так что вполне можно и передачу послушать и шесть километров пройти… Сергей, ты будешь светить как следует? Ведь я ничего не вижу.
– Виноват, браток. Косы береги, Надя! Хочешь, чтоб я их подпалил? – Поддубный поднес «летучую мышь» ближе к приемнику и, вытянув перед собой руку с часами, воскликнул: – Надо спешить! Если так, как было до войны, то через двадцать минут включат зал торжественного заседания.
– А твои часы не врут?
– Нет, Ольга. Я свой будильник каждый день проверяю… по календарю и солнцу.
Мысли всех с тревогой сосредоточились на одном: осталось двадцать минут, удастся ли наладить приемник? На пальцах Злобича, с удвоенной быстротой забегавших среди хитрых сплетений радиодеталей, скрестились нетерпеливые, горячие взгляды. В него верили, на него надеялись.
– Спокойно, друзья, спокойно, – то и дело повторял Борис, склонившись над приемником так низко, что Надя видела только его насупленные брови. – Плоскогубцы мне, Надейка… Так, хорошо… Возьми их обратно… И детальку эту на… Ах, окаянная, сколько времени на нее ухлопал, а она подвела. И как я раньше не заметил? Хорошо, что сделал запасную!.. Сергей, лампу чуть повыше. Теперь как раз. Так и держи… Спокойно, друзья, потерпите.
Злобич работал сосредоточенно и вдохновенно. Сколько времени он отдал этому приемнику! По детальке, по частичке собирал его. Полмесяца возни! А сколько волнений за один только сегодняшний день! Он решил не обедать, на куренье минутку жалел; скорчившись, не разгибая спины, целый день просидел на одном месте, напряженно работая.
– Борис Петрович! – послышался вдруг сверху сиплый голос.
– Что там такое? – крикнул Поддубный, и все тревожно оглянулись на лаз, в котором показалась голова часового Тихона Закруткина.
– Идет кто-то со стороны деревни…
В одно мгновенье перед глазами Нади встал пригорок над блиндажом и могучий вековой дуб на нем, с которого видно все вокруг: и оловянная лента реки, вьющаяся в зарослях, и силуэты строений на деревенских усадьбах, и фигура неизвестного человека, крадущегося из деревни огородами. Кто он, этот человек? Неужто блиндаж, построенный в дни фронтовых боев ее отцом, привлек чем-нибудь внимание неизвестного?
– Сюда идет? – спросил Злобич.
– Пока трудно еще разглядеть, но, кажется, к пуне.
– Так чего ж ты нам мешаешь? – опять вскинулся Поддубный. – Поджилки затряслись? Смотри получше – может это куст?
– Кусты не двигаются.
– Сергей, зачем кричишь? – сказал Злобич, не прекращая работы. – Хорошо, Тихон, продолжай следить.
Закруткин исчез, прикрыв лаз блиндажа брезентом. И почти одновременно Злобич, наклонившись к приемнику, протянул руку к колесику регулятора.
Опять щелкнуло. Шкала осветилась зеленовато-красным огоньком. В приемнике нарастал, ширился гул: нагревались лампы…
– Внимание! Говорит Москва!.. – вдруг послышался голос диктора. – Через несколько минут начнется трансляция торжественного заседания, посвященного двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.
Все порывисто, точно в испуге, отшатнулись.
– Ура-а! – вскричал Поддубный, облапив Злобича. – Наладил! Расцеловать тебя надо, дружище!
– Угомонись ты, сорвиголова! – оттолкнул Поддубного Злобич. – Забыл, что там наверху?
Приемник вдруг умолк. Злобич рванулся к нему. В это время сверху донеслось:
– Тише! Все слышно.
– Это Сергей разошелся… даже антенну из гнезда вырвал, – ответил Злобич и, торопливо, на ощупь отыскивая в темном углу блиндажа конец антенны, спросил: – Тихон, что там?
– К пуне пошел… Может, староста Бошкин шпионит?
– Следи… Лаз закрывай получше.
Надя наклонилась поближе к приемнику, вынула из кармана жакета толстую тетрадь, раздувшуюся от лежавших в ней двух карандашей. На обложке крупным почерком надпись: «Записки по белорусской литературе ученицы 10-го класса Родниковской СШ Яроцкой Надежды Макаровны». Она поудобней пристроилась у скамейки, на которой стоял приемник. Хотя заранее было решено, что доклад будет записываться потом, когда начнется передача под диктовку для газет, Надя уже сейчас начала беспокоиться. Она раскрыла тетрадь и, пробуя пальцами крепость графита в карандаше, остановила взгляд на первой чистой страничке после школьных записей.
– Пиши: конспект студентки военного университета… – серьезно произнес Поддубный и, глубоко вздохнув, задумчиво продолжал: – Все попутала война. Разве кому-нибудь из нас могло прийти на ум, что доведется так вот собираться? У каждого были свои мечты. Ты бы училась где-нибудь в городе, Ольга командовала бы своим льноводческим звеном, Борис занимался бы эмтээсовскими делами, Тихон по: прежнему слесарничал бы в райпромкомбинате, ну и я, грешный гидротехник, тоже шуровал бы во всю силу. Но война все повернула по-своему. Что ж, будем биться. Одолеем врага и снова возьмемся каждый за свое дело.
– Золотые твои слова, малютка, – с теплыми нотками в голосе проговорила Надя, в шутку называвшая так Сергея за его огромный рост.
Тем временем Злобич нашел конец антенны и, прежде чем подключить ее, взглянул на лаз – плотно ли прикрыт, – затем настроил приемник на нужную силу звука. Только он подключил антенну, как из репродуктора на волне затихающих аплодисментов послышалось:
– Товарищи!
– Началось! – выдохнул Поддубный.
Надя попыталась было записывать, но сразу же отстала. Рука у нее вздрагивала, и карандаш, покуда не сломался, оставлял на бумаге только неровные, наскакивающие одна на другую строчки. Ее охватило величайшее волнение: широко открытые глаза светились радостью, и даже брови, тонкие, черные, высоко взлетевшие, выдавали необычайный душевный подъем.
Вот так же волновалась она у радиоприемника и прежде, в те первые дни войны, когда по утрам и вечерам слушала сводки о положении на фронтах. Но то было в других условиях. Она слушала тогда не тайком, как сейчас, а в колхозном клубе: тогда их деревня, широко раскинувшаяся Нива, еще не была оккупирована, тогда вражеские армии еще не зашли так далеко на советскую землю. Теперь не то. За несколько месяцев войны положение изменилось, стало тяжелым, угрожающим. Враг захватил всю Белоруссию, большую часть Украины, Молдавию, Литву, Латвию, Эстонию, забрался в Донбасс, навис черной тучей над Ленинградом и Москвой. И потому понятно, как жаждала Надя со своими друзьями услышать обо всем, что происходит на фронтах.
Не меньше, чем Надя, были взволнованы и остальные подпольщики.
Ольга, нагнувшись к приемнику, хотя звучал он довольно громко, вся как будто превратилась в слух. Боясь пропустить хоть одно словечко, она не решалась даже поправить волосы, выбившиеся из-под косынки и свисавшие ей на глаза.
В напряженном внимании слушал и Поддубный. Губы его крепко сжались, еще больше подчеркивая суровое выражение лица, а в немного выпуклых глазах светилось нечто орлиное, какое-то вдохновенно-гордое чувство. Всем своим большим телом он подался вперед; казалось, он вот-вот сорвется с места и стремительно зашагает куда-то.
Один только Злобич сохранял свой обычный уравновешенный вид. Сидя на дубовом кругляке, он облокотился на колени, подпер обеими ладонями щеки и задумчиво смотрел из-под длинных черных ресниц на освещенную шкалу радиоприемника.
Вдруг Злобич почувствовал, как что-то стукнуло его по руке. Он оглянулся на лаз, одновременно поворачивая регулятор, чтобы уменьшить звук.
– Я вас окликал – не слышите. Пришлось бросить комок земли…
– Что там? – прервал Злобич.
– Потише надо. Неизвестный от пуни к баньке направился.
– Борис, пойду-ка я его пугну. До каких пор он будет на наших нервах играть?
– Сиди, Сергей. Тихон знает свои обязанности. Надо будет – без тебя сделает, – и, обращаясь к Закруткину, сказал: – Если что – действуй, а передачу не срывать.
– Есть! – ответил Тихон и опустил брезент.
Приподнятое настроение, несколько нарушенное неизвестным, который зачем-то бродит по огородам, постепенно снова овладело Злобичем, и скоро он опять внимательно слушал. У него появилось такое чувство, будто он вместе со своими друзьями находится сейчас не в этом низком, сыром блиндаже, в тылу врага, а там, на торжественном заседании в Москве.
2
Они остановились в лесной чаще, на полдороге к Родникам, и, присев под елкой – пусть отдохнут после долгого пути ноги, – решили покурить.
– Нет, нет, Борис, ты свой кисет не доставай, – заговорил Поддубный, почувствовав, как рука Злобича, задев его, полезла в карман. – Где твоему табаку против моего! На… держи бумажку! Ну и темень… Ах, дьявол! Мимо?
– Ага.
– Так возьми на ладонь… Ты какой-то невнимательный, рассеянный, всю дорогу молчишь, как воды в рот набрал. Нездоров, что ли?
– Нет, Сергей, тут другое. Никак, брат, не успокоюсь после того, что услышал. Вот ты так быстро…
– Что я? У меня, по-твоему, не душа, а деревяшка?
– Не спорю. Только у тебя все проявляется иначе. Ты сразу воспламеняешься И быстро остываешь.
– И правильно. А чего еще тут раздумывать? Задача ведь ясна?
– Задача-то ясна. Но, понимаешь, чем яснее горизонт, тем дальше видно, ну и, понятно, больше волнуешься.
– Ишь ты, куда хватил! На, прикуривай… Так о чем же ты раздумывал всю дорогу?
– О многом.
Злобич не спешил высказаться: ему хотелось, очевидно, чтобы мысли его окончательно отстоялись. Молча, низко наклонившись, он несколько раз подряд глубоко затянулся цигаркой, спрятанной в рукаве, и только потом, быстро повернувшись к Поддубному, заговорил:
– Вот шел я и думал: как трудно сейчас там нашим людям, какую тяжесть держат они на своих плечах…
– Трудно, очень трудно…
– Кто еще мог бы такое выдержать? Никто! Так как же мы здесь должны действовать?..
– И у меня то же на душе… И знаешь, после всего, что я перечувствовал, хочется в самый огонь ринуться… готов взвалить себе на горб такую ношу, чтоб… ну, как тебе сказать… чтоб каждый мускул натянулся, как струна.
– Правильно! Только так… чтобы каждый мускул натянулся… Хорошо сказано. Нас таких, как ты да я, миллионы. И если взвалим вот этак каждый свою долю, подумай, насколько ближе будет победа!
– Тогда оккупантам долго не продержаться, покатятся и от Москвы и отовсюду…
– Точно, брат, – поддержал Злобич и наклонился, чтобы еще покурить; он несколько раз потянул, но напрасно: цигарка погасла.
– На спичку.
– Не надо, – Злобич раздавил окурок о комель елки и вскочил. – Пошли.
– Нет, Борис, не могу я больше здесь оставаться. Оружие у нас есть, люди готовы – чего ждать? Сердце рвется в лес, хочется в открытую с врагом схватиться.
– Ты опять за старое? Не перегибай. Никак ты не хочешь понять, что на все свое время.
– А, время, время… – передразнил Поддубный. – Осторожничаем, как больные на диете…
– Ну, хватит! – сердито сказал Злобич.
Они оставили ельник – место своего короткого привала – и вышли на просеку. Под ногами потрескивали сучья, шуршал сухой папоротник. А над головой – шум ветра, печальный, однообразный. И нет на него угомону. Он и шепчет, и гудит, и свищет. И все это сливается в какую-то одну, ставшую привычной мелодию. Но эта мелодия сейчас не занимает Злобича. У него свои дела, свои заботы. Он думает о Наде с Ольгой, о Тихоне, которые где-то там, в блиндаже на огородах, по очереди записывают сейчас материалы торжественного заседания. Думает о том, что эти материалы завтра будут переписаны в нескольких экземплярах и, переданные в надежные руки, пойдут по деревням, всколыхнут людские сердца. Думает о Надиных комсомольцах, о друзьях Поддубного, которые за сегодняшнюю ночь расклеят в деревнях и на телеграфных столбах родниковского большака сотни листовок. Пусть думает, не мешай ему, ветер. Ты знай свое – шуми да шуми, заглушай его шаги, чтобы не услышало их вражеское ухо.
Они прошли просеку и, обогнув небольшое поле, не раздумывая, двинулись дальше, к лесной косе. Все им тут было знакомо с детства, с той поры, когда они сиживали у костров в ночном. Их деревни – соседки, только этим леском и разделены. Здесь, в лесу, они в поисках лучших выпасов для коней не раз встречались на полянах и лужках – на этих ничейных и в то же время спорных территориях. Из-за этих полян и лужков немало было раздоров между нивскими и низовскими пастухами, немало надавали они друг другу тумаков. Но это было давно.
– Помнишь, какая у нас с тобой тут однажды драка была? – спросил Поддубный, когда они проходили под разлапистым дубом. – Ты с двумя хлопцами – кажется, с Романом Корчиком и Змитроком Кравцовым – костер раскладывал. А я приехал – да с конем на вас. Поразгонял, как куропаток. Помнишь?
– Не забыл, – отозвался Злобич и, усмехаясь про себя, прибавил: – Но и попало тебе тогда, как всякому агрессору. Вспомни, как я гнался за тобой! А как горящей головешкой по спине огрел!
– Помню. Ха-ха-ха… Дураки были… Ты ведь мне тогда пиджак прожег.
– Не надо было лезть.
Лес остался позади. Наклонив головы навстречу тугому напору ветра, Злобич и Поддубный быстро шагали по полю, пересеченному болотцами. Каждый из них чувствовал, как чавкает под ногами вода, как вязнут сапоги в земле, но только чувствовал, слышать ничего не слышал: ветер заглушал все звуки. Друзья не выбирали дороги: они спешили. Чем дальше они шли, тем становилось темнее и темнее. Если в начале их пути месяц хоть изредка проглядывал, то сейчас он совсем скрылся за тучами. Только через час, когда они находились уже недалеко от родниковского кладбища – условленного места встречи с Ковбецом, месяц вдруг вырвался из-за облаков и ярко осветил все вокруг.
– Тьфу! И зачем это он вытаращился, лупоглазый! – раздраженно воскликнул Поддубный. – Правду говорят, что месяц и дурак – братья родные.
– Тс-с… давай скорее, – прошептал Злобич и заспешил к группе деревьев на кладбище.
Рыгора Ковбеца еще не было на месте. Борис и Сергей остановились возле корявой старой березы и стали вглядываться в ту сторону, где находилась село.
Метрах в трехстах от них видны были крайние дворы Родников. Околица вставала перед глазами довольно явственно, а вот дальше очертания села терялись. Ни одного огонька. Тишина. Село, казалось, вымерло. Где они, довоенные Родники? Бывало глянешь на них вечером – и залюбуешься. Электричество весело светилось в домах колхозников, полыхало, переливалось в широких окнах двухэтажной средней школы. А какое работящее было село! У речки, возле электростанции, неумолчно визжала пилорама, а на другом конце, в усадьбе МТС, всегда слышно было гудение автомашин, тракторов, слышался звон металла в мастерских… И если посмотреть издали, казалось тогда, что Родники – это уже хотя и небольшой, но красивый благоустроенный городок. А сейчас… Не засветится село огнями электростанции: разбита она. Не разбудит окрестности веселый гомон родниковцев: запрещено нарушать тишину. Да и кому теперь до шуток и песен! В селе оккупанты… В эти дни особенно много шатается их на усадьбе МТС: восстанавливают мастерские – танки и автомашины собираются ремонтировать, приводят в порядок мельницу – вот-вот пустят. А работой маслозавода как интересуются!
Злобич отвел взгляд от села и, обернувшись к Поддубному, сказал:
– Задерживается что-то Рыгор. Не случилось ли с ним чего?
– Да, не идет почему-то. И как бы не зря мы тут простояли, а? Давай без него пойдем.
– Вслепую? Чтоб сразу напороться на патруль? Какой ты горячий… – Злобич переступил с ноги на ногу и, снова устремив взгляд на село, прошептал, не то Поддубного утешая, не то самого себя: – Нет, нет, ничего с ним не случится, придет… Он ведь парень сметливый, из любой беды вывернется.
Злобич очень уважал Ковбеца. Еще со школьных лет началась их дружба. После нивской начальной школы Борис шесть лет учился в Родниках вместе с Рыгором, с пятого класса и до окончания десятилетки. Они сидели за одной партой, а в ненастье – во время осенних дождей, зимних метелей и весенних паводков – приходилось и есть за одним столом и спать на одной кровати. Борис всегда оставался жить в Родниках, когда наступала непогода. Словом, школьные годы юношей прошли в тесной дружбе и почти под одной крышей. А вот дальше не пришлось им быть вместе.
Рыгор поехал учиться, окончил Минский медицинский институт и уже врачом вернулся в родное село. Борису же не пришлось получить высшего образования. В то лето, когда он окончил школу, измученный старыми ранами, умер его отец, участник двух войн – империалистической и гражданской, отважный конник-буденновец. Мать в то время чувствовала себя плохо, застудила ноги, долго проболела и ходила на костылях. Обстоятельства заставили Бориса отказаться от мысли о поступлении в институт – он вынужден был работать, чтоб стать опорой для матери и маленькой сестренки. Тогда он и пошел в Родниковскую МТС.
Начались годы неустанного увлекательного труда, который не только берет силы, но и дает их тебе, учит быть и хорошим специалистом, и настоящим человеком. Борис отведал разного, как говорится, механизаторского хлеба: был он и ремонтником, и прицепщиком, и трактористом, и шофером, и бригадиром тракторной бригады, а после службы в армии и войны с белофиннами стал механиком в Калиновской МТС. Но где бы ни был, он не терял связи со своим школьным товарищем Рыгором Ковбецом. А когда Рыгор приезжал на каникулы, Борис с волнением встречал его и старался, как он сам выражался, «угостить» приятеля чем-нибудь эмтээсовским: то познакомит с усадьбой МТС и ее мастерскими, то повозит по колхозам района и покажет богатые урожаи – результат труда механизаторов, то завезет на полевой стан, к трактористам и комбайнерам, чтобы друг мог почувствовать и величие трудового колхозного дня, и красоту летней ночи. Рыгор в свою очередь старался проявить к Борису как можно больше внимания. Он помог вылечить его мать, всегда готов был подать добрый совет, писал ему дружеские письма. Сколько сердечности и заботы было в письмах Рыгора, когда Борис, раненный в боях под Выборгом, лежал в госпитале! Они утешали и подбадривали его. Читая их, Борис радовался, что имеет такого хорошего друга. Этим же чувством полно его сердце и сейчас. Он рад, что они вместе с Рыгором вступили на суровый путь партизанской борьбы.
– Когда же он придет? – вздохнул Поддубный и поднес к глазам руку с часами. – Ах, дьявол! Ничего не видать…
Снова потемнело. Месяц, как бы желая доказать Поддубному, что никакой он не брат дураку, погулял над просторами и скрылся в тучах. По земле зашуршал дождь.
