Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
16
Нет, Сандро, ты, видимо, не любил, если хочешь так просто меня успокоить… – возражал Злобич, покачиваясь в седле. – Как можно не тревожиться?
– Ничего ведь неизвестно. Ну что может случиться с Надей?
– Может, погибла или фашисты захватили.
– Бросьте, Борис Петрович. Ужасы придумываете.
– Конечно, ужасы… Но что сделаешь? Взвесь все, подумай…
– Никто же определенно не сказал, что с ней… Почему вы предполагаете худшее? Так можно бог весть до чего додуматься! Перестаньте тревожиться, все будет хорошо.
– Нет, мой милый, не так легко отвязаться от горьких дум… Сам пытался унять тревогу – не получается… Кипит в душе… Поверишь, бой шел, и то я не забывал. А ты хочешь успокоить… Да веришь ли ты сам тому, что говоришь, в чем хочешь меня убедить?
– Ах, шени чириме! Видимо, легче Эльбрус сдвинуть с места, чем вас переубедить, – вздохнул Турабелидзе. – Мне так жаль вас…
– Спасибо, друг. Ты добрый.
– А как же иначе?.. Ваше горе – мое горе…
– Тогда и правде в глаза смотри. А то успокаиваешь… Разве мне и тебе от этого легче? Мы солдаты! Какая бы беда ни нагрянула – без чувств не упадем. Знать бы только, какая она, эта беда.
– Скоро, вероятно, выяснится все.
– Да, но что принесет эта ясность? Такое можешь узнать – хуже неизвестности…
Злобич слегка вздохнул и, поглядывая вдаль, в сторону Родников, задумался. Над головой шелестели придорожные вербы, их вершины постепенно теряли свои очертания, тонули в вечернем сумраке.
Вдали, по сторонам большака, слышались редкие выстрелы: это партизаны после засады перенесли, свои основные удары на фланги, расширяют прорыв и одновременно прикрывают большак, по которому стали выходить из блокады отряды соединения.
Злобича теперь интересовала не стрельба на флангах, а то, как быстрей пропустить сквозь сделанный прорыв партизанские колонны. Навстречу ему шли и шли подразделения. Свое движение они начали сразу же, как только на большаке закончился бой. Такая организованность нравилась Злобичу, радовала его. Удовлетворенный, он, однако, волновался из-за некоторых отдельных неполадок. В частности, его беспокоило, почему задерживается Рыгор Ковбец со своим госпиталем. Злобичу хотелось, чтобы раненых эвакуировали в первую очередь. И вдруг – задержка. Было бы не удивительно, если бы госпиталь находился далеко отсюда, а то ведь он почти рядом, в лесу за Родниками. Как же тут не встревожиться? Сразу после боя туда поехал комиссар Новиков, чтобы ускорить эвакуацию госпиталя, но и о нем ничего не слышно. В чем же дело?
Злобич придержал коня и, подождав Столяренко, который с тремя связными ехал шагах в пятидесяти сзади, спросил:
– Семен, что случилось? Никакой вести от Ковбеца…
– Видимо, надо к нему послать связного… Пусть узнает.
– Обязательно. И пусть побыстрей назад возвращается… Ну и Ковбец! Настоящая сядура.
Слово «сядура», распространенное среди населения Калиновщины, Злобич нередко употреблял, когда говорил о каком-нибудь медлительном человеке, и с его легкой руки оно пошло гулять по всему соединению. С иронией и сарказмом партизаны называли сядурой каждого, кто медлил с выполнением задания или долго без дела засиживался в лагере, ленился.
Из мрака выплыли контуры крайних родниковских дворов. Возле Злобича галопом пронесся вперед связной, высланный Столяренко. Он проскакал, видимо, метров сто, и вдруг его, как услышал Злобич, остановил громкий окрик: «Стой! Пропуск!» В воздухе прозвучали лаконичные слова пропуска, и встречные, слышно было, подъехали друг к другу.
– Вот радость! А мы уж думали, какие вы сядуры! – послышался голос связного.
До Злобича донесся конский топот, поскрипыванье телег – ехал обоз. Какая-то повозка страшно скрежетала – казалось, это визжит застрявший в подворотне поросенок. Злобич поморщился, подъехал к обозу и, ни к кому не обращаясь, крикнул:
– На ярмарку едете?!
– Какая тебе ярмарка, Борис Петрович? – вырос из темноты Рыгор Ковбец. – Добрый вечер.
– Здорово! Тебя раненые еще не отлупили?
– За что?
– А ты и не догадываешься? Надо не нервы иметь, а веревки, чтобы выдержать этот поросячий визг.
– Ты про колеса?
– А о чем же? Едешь не на ярмарку. Мимо неприятеля придется пробираться. А ты с такой музыкой… Брось эту скрипку, если дегтя достать не можешь.
– Не очень он валяется. Разжились около пуда – израсходовали… Мне уж Новиков давал жару. А что я сделаю? Не рожу… Пошлю людей – поездят по дворам и ни с чем возвращаются. Вот и опять только что послал по Родникам…
– Как хочешь, хоть роди, а достань… Где Новиков?
– В хвосте обоза, подгоняет.
– Почему задержались? Едешь, как горшки везешь.
– С ранеными сильно не разгонишься, А их – немало. Приходится останавливаться. И дорога, как лихорадка, очень трясет, один тяжелораненый не выдержал…
– Как Перепечкин?
– Ничего. Сильный он, как зубр… Оперировали без наркоза, сжал зубы – и ни слова, только стонал.
– На какой он повозке?
– Не стоит тревожить его. Всю дорогу спит.
– Обессилел?..
– Очень… А дела его могли бы быть скверными. Не вынеси мы его своевременно из боя – началось бы заражение.
– Та-а-ак, – вздохнул Злобич, вспомнив, кто вынес Андрея из боя.
Он невольно подумал, что в беде с Надей виноват только Ковбец. Видишь, не терпелось ему достать молока…
За этот короткий момент молчания подумал, о Наде и Ковбец. Он догадался, почему Злобич глубоко вздохнул и протяжно произнес свое «так». Но Ковбец не считал себя виноватым. Он вспомнил сейчас молодого, с кудрявым чубом, тяжело раненного партизана, для которого Надя захотела принести молока. «И что могло случиться с ней? – думал Ковбец. – Если бы я знал, что произойдет такое, лучше уж сам бы пошел в деревню…»
– Сказали тебе, куда ехать? – нарушил молчание Злобич.
– Струшня сообщил: в Зубровскую пущу.
– Правильно… Газуй быстрей. Вдоль большака – мои патрули, смело можешь ехать. А повернешь на Бугры, держи ухо востро, не сбейся в сторону куда-нибудь… Ничего не узнал про Надю?
– Нет.
Злобич, сильно толкнув коня ногами под бока, поехал. Ковбец взглянул ему вслед, подумал: «Злится…»
Пока они разговаривали, половина повозок проехала мимо них. С пригорка спускался на мосток хвост обоза. На задних повозках везли, видимо, тяжелораненых, потому что теперь над дорогой слышались приглушенные стоны, отрывистые слова бреда.
Злобич тихо и осторожно продвигался вперед, боясь в темноте наехать на кого-нибудь из раненых, идущих по дороге рядом с повозками.
Он взъехал на пригорок и остановился у здания сельисполкома.
– Борис Петрович, ты? – неожиданно из темноты подъехал к нему Новиков.
– Что слышно, комиссар?
– Вот связной от Камлюка. Пакет привез.
– Что пишут? Давай сюда!
Злобич щелкнул фонариком и, вынув из пакета листок, пробежал взглядом по торопливо написанным строкам знакомого струшневского почерка, лотом прочел вслух:
– «Возьмите роту из своей бригады и ведите санчасть. Прибыв в 3. п… распланируйте место для стоянки отрядов, организуйте прием и размещение их, обеспечьте охрану лагеря».
Он свернул листок и взглянул на Новикова.
– Слышал?
– Можно было ожидать.
– Кто привез пакет?
– Я, товарищ комбриг, – послышался голос Закруткина.
– А, Тихон! Из города все наши выбрались?
– Все.
– Штаб соединения далеко?
– Вот-вот будет здесь.
– Хорошо. Газуй назад и передай – пакет получен. Скажи, что я поехал в Бугры, здесь же остались комиссар и начштаба.
Закруткин повернул коня и поскакал в сторону Калиновки.
17
За день страшно опротивело сидеть на одном месте, вблизи старой вербы. И это около той вербы, под серебристыми ветвями которой они когда-то, до войны, так любили проводить свободные вечера… Воспоминания, от которых на душе становится только тяжелее.
– Посмотри, как обгорели снизу листья на вербе…
– Может быть и хуже. Подымит кухня дня три – все листья почернеют, – вздохнула Надя. – Так как же нам, Ольга, убежать отсюда?
– Разве что ночью. Теперь не удастся. Видишь, сколько их вокруг… Что пней на лесной делянке…
– Но ведь и ночью не легче. Загонят на ночлег в какой-нибудь хлев и часового поставят.
– Тяжело… Если бы партизанам сообщить, может, они бы помогли.
– Думала я… Только как это сделать? А связаться обязательно надо. О многом могли бы мы рассказать им, ведь здесь штаб.
– Надька, это идея! – возбужденно проговорила Ольга. – Если бы узнали партизаны, что мы тут, засыпали бы нас заданиями.
– Тс-с-с… – удержала подругу Надя, услышав, как сзади к ним кто-то подъезжает на телеге.
– Не бойся, это Никодим воду везет, – успокоила Ольга, взглянув в сторону дороги, проходившей недалеко от вербы. – Тоже несчастный. У меня душа леденела, когда он рассказывал нам о смерти детей и жены. Почернел весь от горя… Может, через него бы передать в деревню, а там дальше перескажут, так и дойдет…
– Надо сначала разузнать, способен ли он на такое.
Космач подъехал к ним и, натягивая вожжи, крикнул на лошадь:
– Тпр-р-ру, чтоб тебя волки зарезали. Ну и намучился я с тобой – все кишки вымотала.
Действительно, лошадь была никудышная… Обессиленная, худая, она с трудом передвигала ноги, кажется, не могла даже согнать мух со своей ребристой спины. Космачу дали ее сегодня утром, когда он вместе со всем обозом приехал в Ниву. «Будешь воду возить», – сказали ему. И вот начались однообразные рейсы от деревенского колодца к кухне и обратно.
Космач остановил лошадь у огромной бочки и стал снимать с телеги тяжелые, наполненные водой бидоны.
– Стойте, дядька Никодим, поможем! – крикнула Надя и вскочила с места.
– Не надо. Я один, – пробормотал Космач, привыкший все делать сам, без посторонней помощи.
Обхватив обеими руками цинковый бидон, он, с трудом ковыляя, понес ею от телеги и перелил воду в бочку. Затем таким же образом опорожнил и остальные бидоны. Закончив работу, он постоял с минуту, отдышался и взялся за вожжи. Видя, что Космач собирается уезжать, Надя подошла к нему:
– Дядька Никодим, есть просьба к вам… Как едете к колодцу, за мостом направо – дом моих родителей. Зайдите, скажите матери, где я, а то она убивается там.
– Бог с тобой! Ты что – погубить меня хочешь? – удивленно возразил Космач. – Попробовал я забежать в один дом, хотел попросить поесть… Увидели эти черти – надавали под бока.
– И вы испугались? Эх-х…
– Сама попробуй, а мне в петлю не хочется. Скорей бы кончилась эта возня, может бы, домой отпустили. Чего уж эти партизаны сопротивляются? Из-за них и нам покоя нет… Часа два назад из вашей деревни погнали человек тридцать. Говорят, на Гроховку, а оттуда будто в Германию.
– Может, и наших стариков погнали? – тревожно взглянула Ольга на Надю и, переведя взгляд на Космача, попросила: – Зайдите, дядька Никодим, к нашим… узнайте…
– Нет, нет… Не хочу, чтоб меня туда же погнали или на веревке повесили.
Надя с отвращением покосилась на Космача и отошла. Возмущенная, она села на прежнее место и принялась за работу. Космач завернул лошадь и, ударив ее длинным лозовым прутом, поехал в деревню.
– И бывают же такие нелюди! – с гневом проговорила Надя.
– Трус!
– Кто это такой? – неожиданно послышался за спиной голос Бошкина.
– Да вон тот… Никодим… – собравшись с мыслями, ответила Надя и кивнула головой в сторону дороги. – Просили, чтоб узнал о наших родителях, – боится. Скажи, что с ними? Правда, что многих погнали в Германию?
– Не видел я – в отъезде был, но знаю, что погнали… – Бошкин помолчал и, нахмурив брови, добавил: – И тетку мою тоже… Не знали немцы… Приезжаю – дети визжат… Вот черт! Ломай теперь голову, как вернуть ее с дороги…
– А что с нашими родителями? – нетерпеливо перебила Ольга.
– Твои дома – разве такие трухлявые нужны в Германии? А вот Надиных нет в деревне, куда-то маханули.
– Куда? – воскликнула Надя. – Не выдумывай! Говори правду! Что с ними сделали?.. О, горе-горе!.. – Она заплакала.
Бошкин присел на мешок с картошкой и, забавляясь ремешком автомата, некоторое время молчал, словно ожидая, когда Надя успокоится. С его лица не сходила льстивая и одновременно ехидная усмешка. Эта усмешка всегда вызывала в Наде отвращение и ненависть. Вот и теперь, когда девушек охватила такая тревога о судьбе родителей, Бошкин неизвестно чему нагло ухмылялся…
– Что ты, Федос, скалишь зубы? Не кормили ли тебя с детства смешным? – словно отгадывая Надины мысли, спросила Ольга.
– А тебе не все равно? Может, хочешь, чтоб поплакал вместе? Не-ет, от меня слез не дождешься.
Наступило молчание. В это время долетел окрик:
– Федос! В штаб! Шнель!
Все оглянулись. На дороге стоял лейтенант Гольц и строго смотрел на Федоса.
Бошкин поднялся с мешка, вскинул автомат на ремень. Отойдя несколько шагов, он остановился и через плечо с упреком бросил девушкам:
– Какие вы неприветливые. Пришел побеседовать по душам, а вы подкусывать начинаете.
– Не притворяйся. Ишь, обида какая… Сам любишь подкусывать, – ответила Ольга и, подождав, пока Бошкин отойдет, добавила полушепотом: – От нашего порога – сто раз об дорогу!
Гольц позвал еще несколько человек, и когда они все – кто из кустов, кто от кухни – подошли к нему, повел их в штаб.
– Видимо, на какое-то задание собираются, – проговорила Надя.
Действительно, их вызвали, для важного и срочного дела. Возле здания школы собралось два отделения автоматчиков. Это были молодые и здоровенные солдаты. В ожидании дальнейших распоряжений они столпились у штаба. Одни из них бойко разговаривали, смеялись чему-то, другие же стояли тихо и тревожно поглядывали на двери школы, куда пошел их командир лейтенант Гольц вместе с Бошкиным.
В комнате сидели высокий, с седыми висками, полковник и Рауберман. Перед ними на столе, освещенная лампой, лежала развернутая карта. Полковник время от времени тыкал пальцем в одну и ту же точку на карте и раздраженно спрашивал о чем-то.
С полчаса назад ему стало известно о разгроме мотобатальона на родниковском большаке. Немало он потерял подразделений в дни боев на Калиновщине, но эта потеря была особенно тяжелой. Ему сначала даже не верилось: как могло случиться, чтоб такой сильный батальон, один из лучших в его дивизии, и вдруг пропал, навсегда пропал!.. Да, удар страшный! И по размерам, и по результатам… Партизаны совершили прорыв и теперь попытаются выйти из блокады. «Куда же ты смотрел, чем занимался?» – спросит у него начальство.
Полковник принимал самые решительные меры, чтобы поправить дело. Один за другим летели его приказы, радисты бойко работали на рациях, связные мотоциклисты и всадники, запыхавшись, носились по дорогам… И полковник представлял, как к Родникам в вечернем полумраке стягиваются его роты, как потом они сломают партизанские заслоны и, оседлав большак, не дадут партизанам прорваться. Надо во что бы то ни стало восстановить прежнее положение на большаке, сжать кольцо блокады, разгромить партизан. Полковник раздумывал, строил планы… И вдруг понял, что его разведка действует очень плохо. Какие силы остались у партизан? Что они думают предпринять сейчас? Может быть, они только для отвода глаз провели такие бои на большаке, а прорываться будут в другом месте, там, откуда он, полковник, перебросил свои силы к Родникам? Надо немедленно выяснить их намерения.
План, наконец, был составлен. Выполнение его полковник поручал Рауберману. Встав из-за стола, он по телефону приказал подать к подъезду машину.
– Через три часа я вернусь, обер-лейтенант. Думаю, что к тому времени мой приказ будет выполнен.
Полковник надел плащ и вышел во двор. Через минуту у подъезда загудела машина и, развернувшись, помчалась от штаба. Рауберман проводил ее взглядом и затем позвал Гольца и Бошкина, которые ожидали в приемной.
– У Родников стрельба утихает, – бросил Рауберман навстречу Гольцу. – Вы заметили это?
– Да, заметил, – ответил Гольц, неподвижно застыв у стола.
– И что вы подумали?
– Что наши войска разгромили партизан.
– Вы, лейтенант, долго будете жить, потому что очень легкомысленны и беззаботны, – раздраженно проговорил Рауберман и сел за стол. – Наоборот, партизаны разбили под Родниками наш батальон… Полковник возмущался деятельностью разведки, упрекал нас, жандармерию.
Бошкин неподвижно стоял в двух – трех шагах позади Гольца и слушал, пытаясь по отдельным знакомым ему словам понять, чем так взбешен Рауберман. Наконец Бошкин понял – у Родников партизаны выиграли бой. И еще ему показалось, будто полковник во всем этом винит Раубермана. «Не везет ему», – сочувственно подумал Бошкин. Он вспомнил прошлую зиму, бегство из Калиновки, – Рауберман тогда отморозил себе щеки и схватил воспаление легких. Долго провалялся он в постели, пока поднялся на ноги и поехал в Минск к гаулейтеру Кубе. Назад вернулся мрачным – видимо, начальство не погладило его по голове за сдачу города. Бошкин в те дни не был безразличен ко всему этому, понимая, что ему не удастся получить обещанную награду, если карьера Раубермана пошатнется. Какое взыскание наложили на обер-лейтенанта, Бошкину осталось неизвестным. Ясно одно – и Рауберману и Гольцу не простили. Одного и другого понизили в должности. Рауберман после приезда из Минска стал начальником отделения жандармерии, которое в ожидании карательной экспедиции на Калиновщину ютилось несколько месяцев на станции Гроховка, а Гольц – его заместителем. Впрочем, эти перемещения не отразились на интересах Бошкина: обещанную награду он все же получил. «За спасение жизни немецкого офицера…» – значилось в приказе.
Рауберман прервал разговор с Гольцем и позвал к карте Бошкина.
– Пойдете к большаку, – сказал он уже на понятном для Бошкина языке. – Местность хорошо знаете здесь?
– Хорошо, господин обер-лейтенант…
– Вы должны провести отделения так же удачно, как когда-то меня от Калиновки, но здесь труднее – вдоль большака партизанские заслоны. Надо суметь пройти и вернуться назад с «языком»…
– Можно… – ответил Бошкин, рисуя в своем воображении маршрут по глухим лесным тропам.
– Как вы рассчитываете пробираться?
– Мы пойдем по лесу, я хорошо знаю здесь все тропинки. Подойдем незаметно…
– О, замечательно!.. Я не ошибся, представляя вас к награде, – Рауберман произносил слова медленно, но уверенно, он уже неплохо мог разговаривать на языке, который настойчиво изучал на протяжении двух лет. – Думаю, что вы и на этот раз отличитесь… Задание важное, от командира дивизии… Все, вы можете идти…
– Есть идти! – стукнул каблуками Бошкин и, не трогаясь с места, неожиданно проговорил: – У меня есть к вам личная просьба, господин обер-лейтенант… Разрешите?
– Что такое? – удивленно взглянул Рауберман.
– У меня тетка тут, в деревне. Единственная. Конвоиры захватили ее у колодца и погнали вместе с другими в Гроховку. Меня в это время не было: пакет ваш возил в соседнюю часть. Помогите освободить тетку.
– Ты хочешь поехать за ней? – прищурив правый глаз, спросил Рауберман с нотками гнева в голосе. – А задание?
– Я на задание иду, – у Бошкина трусливо забегали глаза. – А относительно тетки прошу… чтоб радиограмму в Гроховку… Юрковец – ее фамилия… Ходора…
– Пошлем, – уже спокойно ответил Рауберман и ухмыльнулся. – Идите!
Бошкин козырнул и, круто повернувшись, вышел. Когда за ним закрылась дверь, Рауберман возмущенно выругался:
– Дурак! Нужна мне твоя тетка! Плохо проведешь отделения – самого погоним следом за ней!
Гольц, получив последние указания, заторопился во двор. Еще с крыльца он подал команду, и разведчики, стуча оружием, мгновенно тронулись с места.
Они миновали сад и вышли на дорогу. Окрестность окутывал вечерний сумрак. У Родников усиливалась стрельба.
Бошкин шел рядом с Гольцем впереди колонны. Неожиданно из темноты показались Надя и Ольга. Их гнал солдат на ночлег в деревню. Встретившись с девушками, Бошкин бросил им:
– Прощайте! Я еще вернусь!
Надя немного подождала и потом, оглянувшись назад, тихо сказала:
– Иди, чтоб тебе возврата не было!
18
По городской площади быстро двигались колонны людей, с грохотом проносились повозки. Облака пыли поднимались вверх, относились ветром в сторону Заречья. Серые вечерние сумерки колыхались в отблесках пожаров. Все было в движении, в тревоге.
Камлюк стоял на краю площади, у здания райкома, и следил за ходом эвакуации. К нему один за другим подбегали командиры, связные, посыльные. Кто рапортовал о выполнении задания, кто обращался за советом, кто получал новое приказание.
– Выгрузка складов закончена, – появившись из темноты, доложил командир хозяйственного взвода. – Что прикажете делать дальше?
– Одно отделение направь сопровождать обоз, а три – к минерам. Пусть помогут делать завалы, минировать дороги. Сам веди отделения.
– Есть! Можно выполнять?
– Идите! Хорошо постарайтесь там. Чтоб гитлеровцы не тащились по нашим следам! – крикнул Камлюк вслед командиру взвода.
Подъехал связной, доложил:
– У аэродрома фашисты с двух сторон обложили большак. Бешено напирают. Дальше сдерживать нет сил…
– А если отведете заслоны, в мешке никто из наших не очутится? – спросил Камлюк после короткого раздумья.
– Нет.
– В таком случае, может получиться чудесно! Натравите одну группу противника на другую, а сами незаметно отойдите. Пусть набьют себе шишки. Пока опомнятся – наших и след простынет.
Связной вскочил на коня и поскакал. Камлюк проводил его взглядом и продолжал наблюдать за движением на площади. Бесконечно тянулись повозки. Это проезжали партизанские семьи Калиновки. Чего только не было на этих повозках! На них горами возвышались мешки, узлы, ящики и сундуки, виднелись перины и матрацы, самовары, самые разнообразные вещи домашнего обихода. Почти на каждом возу можно было увидеть детей. Огороженные мешками и узлами, они сидели, будто в гнездах, и испуганно смотрели по сторонам. Следом за повозками спешили женщины, подростки и старики, бежали на поводах коровы и козы. «Нелегко с таким табором прорваться из блокады», – подумал Камлюк.
Вскоре последние повозки обоза горожан прогрохотали по площади и скрылись в сумерках. И тогда со всех концов Калиновки потекли на родниковский большак подразделения партизан. На окраинах города, там, откуда отходили партизаны, слышалась стрельба, разрывы снарядов и мин; начинались пожары. К Камлюку чаще, чем раньше, стали подбегать связные.
– Минирование закончено!
– Зареченский мост взорван!
– Противник ворвался на западную окраину Калиновки!
Камлюк слушал и, наблюдая за подразделениями, проходившими через площадь, чувствовал, как сердце сжимается болью. Наступал конец обороны. Родной город, который, казалось, еще только вчера был вырван из вражеских когтей, теперь снова обрекался на муки. О нем Камлюк думал, как о дорогом, тяжело раненном друге, с которым приходится расставаться.
– Кузьма Михайлович, арьергарды отходят, – сказал Сенька Гудкевич, взнуздывая лошадей. – Нельзя задерживаться.
Камлюк ничего не ответил, чувствуя, что, если заговорит, голос его может предательски задрожать. Молча он подошел к своей лошади, положил руку на седло, но садиться не спешил, задумчиво смотрел теперь уже не на площадь, а на всю Калиновку, охваченную огненной подковой.
На его лице вздрагивали отблески пожара. Он имел вид человека, который собрался в большую и трудную дорогу и перед отъездом из дому на мгновение задержался у порога, еще раз по-хозяйски обдумывая, все ли, что понадобится в дальнейшем, взято им, не забыто ли что-нибудь…
– Поехали! – наконец решительно сказал он и вскочил в седло.
* * *
Камлюк был возле Родников, когда получил сообщение о прорыве блокады. Обрадованный, он весело толкнул Пилипа Гордеевича в плечо;
– Ай да Злобич! Молодчина!
– О прорыве надо сообщить оперативному центру, – спокойно отозвался Струшня.
– Обязательно, – подхватил Камлюк и, взглянув на связного, который привез эту весть, приказал: – Поезжай к радистам. Пусть передадут оперативному центру.
Связной поехал, а Камлюк, окрыленный радостным событием, энергично принялся подгонять колонны. Он носился на своем коне между повозками, между рядами людей – где бросал подбадривающее слово, где поругивал, где отдавал суровый приказ.
А по обеим сторонам дороги не прекращалась стрельба. Чем дальше двигались, тем она становилась сильней. Когда въехали на выгон Родников, стрельба вызвала в колоннах особенную тревогу. Гитлеровцы держали выгон под артиллерийским обстрелом, на южной и северной окраинах деревни вели сильный пулеметно-автоматный огонь, стремясь сломить сопротивление партизанских заслонов и прорваться на большак.
– На этом участке у нас совсем узкий коридор, – сказал Камлюк, подъехав к Мартынову. – Какие силы у боковых заслонов?
– Две роты из бригады Злобича. На южной окраине Родников, у кладбища, очень тяжелое положение, большие потери. А гитлеровцев – тьма. Прибыл их свежий батальон, очень напирает. Только что послал туда Поддубного с двумя взводами.
– Надо нам скорей двигаться, – сказал Камлюк и, повернув коня, поехал подгонять хвост колонны.
Над головами людей один за другим проносились снаряды. Они рвались то справа, то слева от дороги. Но вот один из них упал прямо в людской поток. Послышались крики и стоны раненых, храп и ржание лошадей, треск повозок в кюветах…
– Вперед, вперед! Быстрей из-под обстрела! – пронеслась команда.
Вражеский обстрел сопровождал их через все Родники и до самого леса – до того места, где бригада Злобича совершила прорыв. Гитлеровцы стреляли наугад, только одиночные снаряды попадали на дорогу, остальные рвались по сторонам от нее. И хотя меткость огня была незначительной, все же непрерывный обстрел держал людей в неослабевающем напряжении. Особенная тревога охватила женщин и детей. Партизанам приходилось успокаивать их, сдерживать от панической суеты.
Когда въехали в лес, все облегченно-вздохнули. Это было место недавней засады: при свете луны кругом виднелись обгоревшие машины, трупы фашистских солдат.
– Вот так показали им, где раки зимуют! – идя рядом с телегой, сказал своей старухе Карп Перепечкин.
– Может, это тут нашего Андрейку поранило? – спросила старуха, поднося конец платка к глазам.
– Не тут… Ну, чего ты в слезы? Ах, беда мне с тобой… и зачем я прочитал тебе ту заметку в газете?..
Люди шли по большаку и с любопытством посматривали вокруг. Многим хотелось подойти к разбитым машинам, подняться на придорожные холмики, посмотреть, подивиться. Но отлучаться в стороны не разрешалось. Партизаны-сигнальщики, специально выставленные вдоль всей седловины дороги, время от времени предупреждали:
– Осторожно! В сторону не отходить – мины!
Камлюк и Струшня слезли с коней и, передав поводья своим адъютантам, медленно пошли по дороге. Они хотели осмотреть место боя, понять все, что здесь недавно произошло. Снопы света карманных фонариков то скользили по кюветам, по лицам и мундирам убитых солдат, то взбегали на высокие обочины дороги, то ощупывали скелеты обгорелых машин. В сопровождении партизана-сигнальщика они долго ходили, взбирались на пригорки, осматривали партизанские окопы, так внимательно осматривали все, будто никогда за время войны не видели ничего подобного.
Наконец прекратили осмотр и пошли к перевалу дороги, где их ждали адъютанты. Здесь остановились, еще раз обернулись назад.
– Ай да Злобич!
Только сели в седла, как к ним подъехал Мартынов.
– Кузьма Михайлович, от радистов прибыл связной. Тебя вызывает в ЦК Пантелеенко. Самолет из Москвы уже вылетел. Посадка – на нашем летнем аэродроме.
– Смотри ты!.. – воскликнул Камлюк и обратился к Струшне: – Что ты скажешь об этом, Пилип?
– Только одно: завидую, дорогой приятель!
