Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
2
Пленным немцем очень заинтересовался Мартынов. Любопытный и пытливый по своему характеру вообще, Мартынов в данном случае загорелся еще и потому, что надеялся на допросе уточнить некоторые сведения о станции Гроховка. Эти сведения были особенно важны теперь, когда он, начальник штаба соединения, составлял планы отдельных диверсий на железной дороге. Кроме того, интерес Мартынова к допросу объяснялся, вероятно, и его профессией юриста, любящего заниматься сложными следственными делами. Как только его пригласил Злобич, Мартынов отложил свои штабные дела и пошел в землянку разведчиков.
Пленный был средних лет, коренастый и плотный. Его широкое и костистое лицо с впалыми щеками было все в черно-синеватых крапинках – следах шахтерской профессии. Чувствовалось, что этот человек немало наглотался угольной пыли.
– Спроси у него, Платон, где он работал, на каких шахтах? – поинтересовался Мартынов.
Переводчик Платон Смирнов задал пленному вопрос Мартынова, и все сразу заметили, как лицо немца вдруг просветлело, глаза возбужденно заблестели: ему, вероятно, приятно было, что партизаны заинтересовались прежде всего не его военной деятельностью, а его шахтерским трудом. Ободренный этим, он удобнее уселся на табуретке и посмотрел на допрашивающих доверчиво, с надеждой. Затем вдруг нахмурил брови и задумался. Мартынов, Злобич и Смирнов не торопили его, спокойно сидели у стола и ждали ответа. Наконец пленный собрался с мыслями, нашел нужные слова и стал рассказывать о своей прошлой жизни.
– Работал на шахтах Рура, – торопливо принялся переводить Смирнов. – Говорит, что он двадцать пять лет был шахтером и только один год – солдатом. Рад, что он, Пауль Вирт, наконец вырвался из-под власти фашизма.
Его не перебивали, и он взволнованно продолжал рассказывать о бедном шахтерском поселке в одном из уголков богатого Рура, где прошла жизнь его деда и отца, где пятнадцатилетним юношей он впервые спустился в шахту и провел в ней четверть столетия, где теперь в непрерывной тревоге живут его малолетние дети и больная туберкулезом жена.
– Я люблю шахту и горжусь, что являюсь шахтером, – закончил он свой рассказ.
Поглядывая на него, Злобич хмуро сказал:
– Уж очень он нажимает на свое шахтерство. А работал-то на какую машину? На гитлеровскую!
– Да, но ты правильно пойми его: он сейчас не задумывается над результатами своего труда, а гордится своим профессиональным мастерством, тем, что он на земле не трутень, не эксплуататор, а рабочий человек. – Мартынов пристально взглянул на Злобича и, почувствовав, что их разговор может перерасти в спор, предупредительно поднял руку, сказал: – Не будем затягивать допрос, послушаем дальше пленного.
Пауль Вирт напряженно поглядывал то на помрачневшего Злобича, то на спокойного Мартынова; он, видимо, хотел понять смысл их разговора. И затем, точно отвечая на вопрос Злобича, сказал Смирнову:
– Я не выслуживался перед капиталистами, я боролся против них, – он вдруг сбросил с себя шинель, мундир и с силой рванул карман, пришитый на сорочке под мышкой. – Посмотрите мои документы.
Все насторожились, особенно Злобич, который сейчас упрекнул себя за то, что так невнимательно обыскал пленного, не нашел его потайного кармана.
Дрожащими руками Пауль Вирт вытащил из кармана свои бумажки и подал их Смирнову.
Некоторые из них были важные. Самая первая, которую перевел Смирнов, свидетельствовала о принадлежности Пауля Вирта к рабочему революционному движению, о его активном участии в организации забастовок – это было одно из постановлений шахтерского профсоюзного комитета. Порыжевшая от времени, эта бумажка имела большую давность – она датировалась тридцатым годом.
– Было время, когда мы, немецкие рабочие, сильно трясли за ворот буржуазию, – видя, как задумались партизаны после ознакомления с его первым документом, сказал Пауль Вирт и, гневно блеснув глазами, добавил: – Тяжело нам теперь. Проклятый Гитлер придушил нас, обманул, опутал своими хитростями и провокациями.
Смирнов перевел слова пленного и принялся дальше разбираться в его документах. Вторая бумажка тоже была интересной для допрашивающих – из нее стало известно, что Пауль Вирт попал на фронт штрафником.
– Спроси, Платон, за что его наказали? – попросил Мартынов, рассматривая воинский документ Пауля Вирта.
Поговорив с пленным, Смирнов сообщил:
– Когда наши войска разбили фашистов под Москвой, он имел неосторожность сказать в компании, что напрасно Гитлер вступил в войну с Советским Союзом. А в этой компании нашелся один провокатор. И вот Вирта забрали, продержали некоторое время в гестапо, а потом отправили штрафником на фронт под Москву.
– Интересно. Видишь, как все обернулось. – Мартынов встряхнул седым чубом и взглянул на Злобича. – Как тебе, Борис, это нравится? Выходит, наш пленный неплохой человек.
– Это еще надо доказать фактами, – сдержанно и суховато ответил Злобич. – А что, если все его бумажки – липа, если он такой же тип, как и те, что уже попадали к нам?
Мартынов понимал тревогу Злобича, он и сам был охвачен такой же тревогой, тем не менее старался не поддаваться одностороннему чувству. Конечно, агентура врага не дремлет, не успокаивается, она уже не раз засылала в партизанские отряды своих шпионов и диверсантов, но это не значит, что партизаны должны уничтожать каждого, кто попал к ним из вражеского лагеря. В каждом случае нужен индивидуальный подход. Это хорошее правило судебной практики Мартынов никогда не забывает, оно действенно в любое время жизни – и в мирные годы и в дни войны. Мартынов помнит, как он в начале своей юридической практики однажды очень ошибся: по неопытности неглубоко разобрался в одном уголовном деле и ошибочно осудил человека. Позже его ошибка была обнаружена и исправлена, но на это потребовалось немало сил, да и невинный человек напрасно пострадал. Мартынов болезненно пережил этот случай, запомнил его на всю жизнь. Он решил: внимательность и еще раз внимательность!
– Ты не горячись, Борис, – спокойно промолвил Мартынов. – Ведь немцы не все одинаковые, есть среди них и наши союзники. Так разве нам не следует это учитывать? Вот завоюем победу, фашизм и вместе с ним Гитлер будут уничтожены, на пожарищах родится новая Германия, и, может быть, одним из ее строителей будет вот этот рурский шахтер Пауль Вирт. Как же нам не помочь ему нынче?
Злобич внимательно слушал, слегка улыбаясь. Мартынов понял, что убедил товарища, и, не желая больше терять времени, решил поскорей закончить допрос и ехать на собрание комсомольского актива. Посмотрев на пленного, он сказал:
– Спроси, Платон, как из-под Москвы он попал на станцию Гроховка.
– Повоевал он на фронте всего несколько дней. В одном из боев его ранило. Сначала был в госпитале, а потом с месяц долечивался дома. Когда поправился, снова попал в действующую армию. Прибыл в Гроховку и в ожидании переформирования своей части неделю жил здесь вместе со взводом однополчан.
– Как он пришел к решению перебежать на нашу сторону?
– Говорит, что об этом стал думать сразу, как только очутился на нашей земле. Когда после выздоровления уезжал из дому, он специально взял некоторые документы, надеясь, что они понадобятся при переходе на нашу сторону… У него есть еще один интересный документ. Вот, – Смирнов показал небольшую бумажку, на одной стороне которой по-немецки был напечатан текст. – Это партизанская листовка – предложение немецким солдатам переходить на нашу сторону.
– Где она попалась ему? – заинтересовался Злобич. – Мы же ее распространяли только в Калиновке.
– Дал один немец-экспедитор из торговой конторы «Восток». Этот немец стоял с ним на одной квартире в Гроховке и часто ездил в Калиновку. Пауль Вирт говорит, что, прочитав эту листовку, он твердо решил перейти на сторону партизан. Он хотел осуществить свое намерение не торопясь, но непредвиденный случай подогнал его.
– Что это за случай? – нетерпеливо спросил Мартынов.
– Рядом с домом, где жил Пауль Вирт, квартировали по соседству два его начальника – командир взвода и командир отделения. Вчера днем они сильно напились и стали «развлекаться». Узнав, что сын Виртовой хозяйки и еще двое парней из соседних домов не хотят быть полицейскими, они стали их избивать. Потом, приказав Паулю Вирту идти с ними, повели парней за станционный поселок, в кустарник. Сюда же пригнали трех мужчин-евреев с лопатами и приказали им копать могилу. Когда она была готова, фашисты загнали в нее евреев и приказали белорусам закапывать. Юноши отказались. Один из них назвал гитлеровцев людоедами, и они в упор расстреляли его. Потом гитлеровцы загнали белорусов в яму, а евреям приказали закапывать, но евреи стояли неподвижно. И вдруг один из них поднял с земли лопату и бросил в гитлеровца. Немцы схватились за пистолеты, но Пауль Вирт помешал им: он скосил обоих автоматной очередью.
– И что же дальше? – спросил Злобич, с любопытством взглянув на пленного.
– Все рассыпались по лесу. Была погоня. Пауль Вирт застрелил мотоциклиста и на его машине добрался до Родников, где и попал в твои руки, Борис.
В землянке на некоторое время воцарилось молчание. Все смотрели на Пауля Вирта уже по-иному.
– Значит, закругляем допрос, – сказал Мартынов. – Куда мы направим его?
Надо было выбирать: направить Вирта в лагерь для военнопленных или в интернациональную роту. Все склонялись к тому, чтобы направить в роту. Правда, это был еще только взвод, но следом за штабными работниками соединения партизаны стали называть это подразделение ротой. Возможно, штабники не случайно пустили в ход такое наименование. Они понимали, что взвод этот очень скоро превратится в крупную боевую единицу. И действительно, он с каждым днем пополнялся новыми людьми: словаками, венграми, поляками, французами, насильно забранными в гитлеровскую армию. Немцев в этом взводе пока не было. Паулю Вирту предстояло положить начало.
– Мои разведчики проверят в Гроховке правдивость показаний Вирта. Последим, понаблюдаем, – сказал Злобич. – Пока можно направить его в интернациональную роту.
– А как он хочет? – спросил Мартынов, посмотрев на Смирнова.
– Он просит, чтобы мы дали ему возможность воевать против фашизма.
– Что ж, значит, решено – посылаем в роту. Идем познакомим его с людьми. Надо, чтобы там внимательно отнеслись к нему.
Все вышли из землянки и направились на другой конец лагеря.
3
В колхозном клубе деревни Смолянка, где собрался комсомольский актив, было шумно и весело. Ожидая начала собрания, молодежь пела и плясала. Музыку и песни Струшня услышал издалека, как только выехал из леса. Вначале послышалось попурри из русских народных песен. То плавная и спокойная, то бурная и стремительная мелодия неслась ему навстречу. Потом до слуха вдруг долетел безудержно веселый украинский гопак. Кто-то из партизан пустился в пляс, притопывая сапогами и что-то весело выкрикивая. Затем гармонь играла лезгинку и «Сулико», «Молдаванеску» и «Лявониху». Под ее аккомпанемент партизаны пели и плясали.
– Здорово Иван Пудович подбадривает комсомольцев, – подъехав к клубу, весело проговорил Струшня. Он соскочил с седла и передал коня своему адъютанту. – Слышишь, какое веселье!
– Да, Иван Пудович умеет повеселить людей, его игру сразу узнаешь, – ответил адъютант. – Лучше его в нашем соединении на гармони никто не сыграет.
В клубе зазвучала новая песня. Струшня сразу узнал ее – это была задушевная и мелодичная белорусская «Дороженька». Звучный тенор Романа Корчика мягко и ровно плыл над хором голосов, в такт певцам подтягивала гармонь. Струшня очень любил эту песню – песню о судьбе своего народа, и теперь, идя к двери клуба, вслушивался в голоса хора с особенным волнением.
Ему представилась дороженька, что узкой и неровной извилиной терялась где-то во тьме, представилось, как над этой дороженькой вдруг взошел ясный и ласковый месяц, озарил ее ярким светом, и стала она шире и красивее…
Была ты, дороженька, неприглядною,
Стала ты, дороженька, ненаглядной.
Душа его наполнилась радостным чувством. Всегда спокойный и сдержанный, Струшня выглядел сейчас необычайно оживленным, движения его стали быстрыми и порывистыми. Торопливо подойдя к клубу, он стремительно открыл дверь и застыл удивленный: большой зал бурлил и гудел. Молодежь столпилась у сцены вокруг Романа Корчика и Ивана Новикова. Запевая, Корчик вдохновенно дирижировал, казалось, что, кроме песни, для него сейчас ничего на свете не существует. Струшне вдруг захотелось пробраться в самую гущу и сфотографировать певцов, но стоит ли прерывать песню? Пусть звучит милая сердцу «Дороженька», пусть рассказывает людям о доле белоруса. И все же Струшня не выдержал и, протиснувшись вдоль стены, улучил удобный момент, поднес фотоаппарат к глазу и несколько раз щелкнул. Затем, словно чего-то испугавшись, быстро спрятал «лейку», выпрямился и включился в хор, помогая комсомольцам своим густым рокочущим басом.
– Какая чудесная песня! – кончив петь, растроганно проговорил он.
– Да, песня замечательная! – подхватил Новиков, прижимая к груди гармонь.
– Мы плохих не поем, – улыбнувшись, откликнулся Корчик. Он взглянул на порог, где стояли только что вошедшие Камлюк и Мартынов, и добавил: – Пожалуй, пора кончать забавы и начинать собрание…
– Пора! – поддержал Струшня.
Знаток и любитель песен, весельчак и затейник, Роман Корчик вскоре стоял на трибуне и, хмуря брови, сурово говорил о грозных воинских делах.
– Мы здесь только что пели «Дороженьку» – песню о дороге белорусского народа, – начал Роман Корчик. – Счастливой и радостной была наша дорога при советской власти. Теперь над ней нависли грозные черные тучи, бушует огонь. Долг повелевает нам защитить от врага нашу свободу!
Он очень удачно сделал переход от песни к разговору о борьбе с фашизмом. Действительно, и песня, и доклад Корчика объединялись одним чувством – заботой о судьбе родного народа.
– По указке гаулейтера Вильгельма фон Кубе, гитлеровского наместника в Белоруссии, по городам и деревням нашей республики создаются разные националистические организации. Одной из них является так называемая «Белорусская народная самопомощь». При помощи этой организации оккупанты стремятся втянуть белорусскую молодежь в полицейские отряды, в «Белорусское войско», в рабочие команды. Особенно нагло действуют они в последнее время. В деревню Подкалиновка они согнали много юношей и девушек, пропускают их сквозь разные комиссии и потом будут направлять кого куда… Как нам действовать сейчас, как помочь молодежи района? Вот это и нужно нам решить сегодня на своем собрании.
Корчик говорил взволнованно и резко. Струшня видел, как посуровели голубые глаза Романа и как потемнело его бледное веснушчатое лицо. Все слушали его с большим вниманием и напряжением.
– Полюбуйся, Пилип, какой орел наш Роман, – шепнул Камлюк, наклонившись к Струшне. Помолчав, он добавил: – Кому-нибудь из нас надо выступить здесь от имени райкома партии и командования соединения. Возьми эту миссию сегодня на себя. Ладно?
Струшня на мгновение задумался, потом, вспомнив что-то, вдруг тряхнул головой.
– Ладно, выступлю.
Он опять повернулся к трибуне, чтобы внимательно следить за докладом Корчика. Но теперь ему это уже не удавалось: волновало предстоящее выступление.
Что сказать комсомольцам? У него, человека пожилого, богатого опытом, было что рассказать молодежи. Но сегодня из множества фактов и мыслей надо было отобрать то, что по-настоящему вдохновило бы комсомольцев на священную, непримиримую борьбу.
– На протяжении долгих столетий мы, белорусы, много натерпелись горя, – говорил Корчик. – Только после Октябрьской революции мы вышли на свободную дорогу, стали полноправными хозяевами своей судьбы и потому теперь так сплоченно поднялись на защиту Отечества.
Об исторической судьбе своего народа Корчик сказал умно и сердечно, но коротко. Струшня подумал, что он об этом скажет подробнее. Ему очень хотелось поделиться теми чувствами, которые захватили его душу, когда он вошел в клуб и услышал свою любимую песню. Он решил посвятить свое выступление дорожке родного народа – пусть молодежь бережет эту дорожку, заботится о ее будущем.
Он вдруг мысленно окинул взглядом родную землю, ее просторы.
Дорогая, милая сердцу Белорусь! По бассейнам Сожа и Буга, Двины и Припяти, Днепра и Немана раскинулась ты, холмистая и равнинная, лесистая и озерная. Суровой дорогой шла ты сквозь столетия истории. Задумчивая и настороженная, ласковая и грозная, ты немало повидала на своем веку: страдала под властью литовских князей, польских королей, а потом – русских самодержцев; точно между двух огней, стояла ты между западом и востоком. Сыны и дочери твои в муках росли, в муках проживали свой век и в муках умирали. Струшне помнится то время: узкая песчаная полоска бедняка и широкие – глазом не окинуть – помещичьи владения; гнилые, покосившиеся халупы рабочих и просторные светлые дома буржуев. Несправедливость социальная переплеталась с несправедливостью национальной. Но с каждым годом народ все нетерпимее и нетерпимее относился к своим страданиям, не желая безропотно переносить унижение, голод, произвол. Его горячее стремление к свободе и счастью было поддержано лучшими сынами соседних народов, всеми честными людьми труда. Свет пришел с востока, из России, родины Октября. Под этим светом преобразился и стал неузнаваемым родной край. Так как же сейчас не подниматься народу, как не биться против тех сил, которые снова хотят повергнуть его во мрак и неволю?!
– Комсомольцы! Не дадим фашистам обмануть нашу молодежь! – слышал Струшня взволнованный голос Корчика. – Откроем ей пути в партизанские отряды, защитим ее от позора и предательства!
Закончив доклад, Корчик под бурные аплодисменты сошел с трибуны и сел за стол. Председатель президиума Михась Зорин, кудрявый и полнолицый богатырь, командир комсомольско-молодежного отряда, поднялся с места:
– Переходим к выступлениям. Кто первый?
В зале царило молчание. Чувствовалось, что комсомольцы сосредоточились, собираются с мыслями. Говорить хотели многие, но кому-то надо было начать первым.
– Что ж, давай, товарищ Закруткин, – обратился Зорин к Тихону. – У тебя ведь много чего наболело.
Розовые щеки Закруткина стали красными, как мак. Струшне было известно, что Тихон – молчаливый парень, не привык и не любит выступать с речами.
– Да я уже кое-что рассказал и тебе, и Корчику, и еще некоторым товарищам, – сдерживая волнение, ответил Закруткин. Он переждал легкий смешок в зале и вдруг решительно поднялся с места. – Что ж, я могу и всем рассказать, – он стал рядом с трибуной и пристальным взглядом окинул зал. – У меня, товарищи, речь будет об одной преграде, которая мешает молодежи при вступлении в партизаны. Вот вам факт, о нем здесь уже некоторые знают. Одна калиновская девушка-медсестра отказалась ехать на работу в Германию, спряталась. Полицейские нашли ее, поставили за решетку в витрину магазина и привязали на цепь. Она пробыла в витрине двое суток и каждый раз, когда ее спрашивали, поедет ли она в Германию, отвечала: «Нет!» Наконец, на третьи сутки согласилась. Ее направили в Подкалиновку, но она из Подкалиновки убежала к партизанам. И вот тут-то начинается самое главное. Когда эта девушка попала к партизанам Поддубного, они ее не приняли. Почему? Потому что у поддубновцев, да и в некоторых других отрядах нашего соединения, существует жестокий закон: без оружия в партизаны не принимать. Несколько дней девушка жила в Низках, у своей знакомой. Потом, когда мы проходили через деревню на задание – громить один гарнизон, – она упросила нас взять ее с собой. И что ж? В бой она пошла с одним пистолетом, который мы ей дали, а назад вернулась с хорошими трофеями – автоматом и тремя гранатами… Вот как бывает, товарищи. Теперь эта девушка работает у Ковбеца медсестрой. Товарищ Корчик правильно сказал, нам надо охранять молодежь от разных несчастий. Потому я предлагаю сделать так, чтобы молодежь, когда она от фашистов убегает к нам, не гоняли взад-вперед, а принимали в отряды, помогая ей добыть оружие в бою. Кроме того, я предлагаю еще поискать оружие и боеприпасы на местах, где проходили фронтовые бои. Надо также широко организовать ремонт оружия в наших партизанских мастерских… Вот какие вопросы волнуют меня. И чтоб решить их, мы, комсомольцы, должны просить помощи у нашего командования и руководства, – Тихон Закруткин взглянул на Камлюка и Струшню и, сходя с трибуны, добавил: – Вот и вся моя песня.
Раздались аплодисменты. Когда Тихон сел на свое место, Струшня сказал ему:
– Видишь, как толково говорил. Всегда выступай без колебаний!
На трибуну поднялся Янка Вырвич, тот Янка, который до войны был в районе передовым трактористом, а теперь славился как самый лучший в соединении подрывник и комсорг комсомольско-молодежного отряда’ бригады Гарнака. О его боевой деятельности среди партизан ходили целые легенды. По этим легендам многие, не знавшие его, представляли себе Янку человеком богатырского сложения, сказочным великаном, и дивились, когда видели перед собой узкоплечего и низкорослого паренька.
Янка Вырвич говорил медленно и спокойно. У него была своеобразная манера разговора, свою речь он строил в форме вопросов и ответов, так, словно разговаривал сам с собой.
– Что враги хотят сделать с нашей молодежью? – задавал он вопрос и после короткого раздумья отвечал: – Хотят ее запугать, обмануть, перетащить на свою сторону. Факты? Корчик и Закруткин тут уже говорили, я могу добавить еще один факт. На станции Гроховка загружался эшелон – лесом, хлебом. Я со своими хлопцами решил было его взорвать, но неожиданно этот план пришлось отменить. Почему? Мы узнали, что в эшелоне будет вагон с девчатами-пленницами. Тогда я взял с собой одного дружка и в сумерках пробрался с ним на станцию. Когда эшелон отходил, мы прицепились к нему, взобрались на платформу с лесом. Вагон с девчатами был последний. Мы его на ходу отцепили. Девчат отвели в лес и по их просьбе устроили в партизанское соединение Гроховского района. Что нам девчата рассказали? Накануне этой облавы в их деревни врывались какие-то вооруженные люди. Они называли себя партизанами, грабили людей и даже расстреливали не успевшую спрятаться молодежь. Что дальше? На деревни налетают немцы и полицейские, прогоняют этих партизан и берут молодежь под защиту. Как? Вылавливают ее и, чтобы ей больше не угрожала опасность, под музыку направляют в фашистский «рай». Вот на какие авантюры пускается враг. Что мы с вами должны понять, что должны зарубить на носу? Выше бдительность! – Янка Вырвич немного помолчал и закончил: – А главное, товарищи, крепче удары по врагу! Что делается в этом отношении в нашем отряде? Мы создали ряд диверсионных и снайперских групп. Каждая группа завела свои боевые счета…
Вслед за Вырвичем выступил комиссар Новиков. Прежде чем взойти на трибуну, он остановился возле президиума, положил на край стола свою толстую полевую сумку, склонился над ней и стал что-то вынимать. Все насторожились, смотрели на комиссара вопросительно.
– Вот! – воскликнул Новиков и показал бумажный сверток. – Это послание молодежи пригородного поселка Заречье, оно попало ко мне через десятые руки. Передали мне его вчера в деревне Травне, где я проводил политбеседу.
Он развернул сверток. Это оказался кусок обоев, обе стороны которого были исписаны фиолетовыми чернилами. Держа в руках послание молодежи Заречья, Новиков взволнованно говорил:
– Зареченды просят нас, партизан, спасти их от фашистских вербовщиков. Тут Янка Вырвич хорошо сказал о необходимости усилить наши огневые удары. Поддерживая его, я в свою очередь хочу сказать еще об одном – давайте шире развертывать свою разъяснительную, политическую работу в массах. Больше, товарищи, поддержки нашим людям в дни тяжких испытаний!
Ораторы выступали дружно, с подъемом. На столе перед Михасем Зориным лежал длинный список партизан, желающих выступить. Следом за Новиковым на трибуне появился Всеслав Малявка, потом – Платон Смирнов, Сандро Турабелидзе, Юрий Малютин… Особенно взволновало всех выступление пионервожатой деревни Смолянка. Празднично одетая, с ярким красным галстуком, девочка торжественно взошла на сцену и остановилась между трибуной и столом президиума; в левой руке она держала флаг, расшитый золотыми нитками.
– От имени пионеров и школьников деревни Смолянка разрешите передать вам наш горячий привет! – звонким голосом произнесла девочка и, переждав аплодисменты, продолжала: – Под защитой партизан свободно живут колхозники нашей деревни. У нас работают школа, клуб, все организации. От всего сердца благодарим вас, товарищи! – девочка снова переждала аплодисменты и затем, шагнув к Корчику и Зорину, развернула широкий и красивый флаг с богатой вышивкой – огромным комсомольским значком посредине и белорусским орнаментом по краям. – Этот флаг мы вышивали силами всего нашего пионерского отряда. Мы просим, чтоб райком комсомола всегда присуждал его лучшей комсомольской диверсионной группе. Примите этот наш пионерский подарок. Желаем вам новых боевых успехов!
Девочка вручила флаг и под бурные аплодисменты сошла со сцены. Все были очень взволнованы, особенно Камлюк. Он громко хлопал и растроганно улыбался. Заметив неподвижные слезинки в уголках его глаз, Струшня подумал: «Вероятно, вспомнил о своих детях».
– Не забудь, Пилип, сказать в своем выступлении о партизанских детях, о лесных школах для них, – словно чувствуя направление мыслей Струшни, сказал Камлюк. – Надо, чтоб над этими школами взяли шефство комсомольцы.
Струшня в знак согласия кивнул головой и записал подсказанную мысль в записную книжку, лежавшую перед ним на столе. В то же время он услышал, как Роман Корчик объявил:
– Слово имеет Михась Зорин. Следующий – Пилип Гордеевич Струшня.
«Готов, дорогой приятель», – мысленно ответил Струшня и, отведя глаза от тезисов своего выступления, взглянул на Зорина, который не спеша выбрался из-за стола и вразвалку пошел к трибуне. Медлительный в движениях Михась Зорин был взволнован, свои мысли он высказывал торопливо и возбужденно. Он говорил о деятельности своего комсомольского отряда, вспомнил свой родной кирпичный завод на окраине Калиновки, где он когда-то работал горновым и где теперь в печах фашисты сжигают непокорных юношей и девушек.
– Освободить молодежь, заполоненную в Подкалиновке, – наша неотложная задача. Я предлагаю записать в решение нашего собрания: просить командование соединения разрешить провести бой за освобождение Подкалиновки и поручить это моему отряду и комсомольско-молодежному отряду из бригады Гарнака.
Партизаны захлопали, кто-то, кажется Янка Вырвич, громко крикнул: «Правильно, Михась!». Струшня, наклонившись к Камлюку, сказал:
– Надо поддержать предложение Зорина.
– Обязательно! Пообещай.
– Слово имеет Пилип Гордеевич Струшня, – объявил Корчик, когда Зорин кончил речь и сел на свое место.
Струшня поднялся из-за стола и, держа в руке записную книжку, пошел к трибуне.
