Текст книги "Сплоченность"

Автор книги: Микола Ткачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

5

Давно стемнело, но девушки не торопились расходиться по хатам. Они сидели на скамейке у Ольгиного дома и оживленно болтали. Только Надя в этот вечер была рассеянна, мало шутила и смеялась, а все поглядывала на дорогу, идущую от Калиновки.

Вдруг до девушек долетели звуки канонады. Все умолкли и, вскочив со скамейки, стали настороженно оглядываться по сторонам. Прислушиваясь к стрельбе, они торопливо стали расходиться.

На улице, против своего двора, Надя попрощалась с подругами, но в хату не пошла. Она еще долго стояла у ворот, напряженно смотрела то в сторону большака, то в сторону Бугров. В ночной черноте непрерывно вспыхивали ракеты, пролетали трассирующие пули. Враг наступает на район, с ним бьются партизаны, может, и Борис уже там, в бою. Она вздохнула и направилась ко двору Змитрока Кравцова.

Из-за леса вышла луна. Длинные тени от строений и деревьев легли поперек улицы. Под ногами хлюпала липкая, густая грязь.

Надя хотела постучать в окно, но в это время увидела самого Змитрока. Луна освещала его кудрявую голову, худощавое лицо.

– Ты чего ходишь? – спросил Кравцов, открывая окно. – Не с кавалером ли свидание у тебя? Расскажу Борису.

– Э, дядька. Змитрок… лучше не шутите. Не до хлопцев… Вон где они все, – показала она рукой в сторону Родников. – Им там помощь нужна, а мы здесь бездельничаем.

– А что, по-твоему, нам делать?

– Как это что? Вы же начальник дружины – лучше меня знаете.

– И знаю, миленькая, – обиженно сказал Кравцов. – Не думай, что только ты одна не спишь. Я уже посылал человека. Сказали – ни с места, ожидайте приказа, охрану усилить. Так что иди отдыхай, потому что утром тебе на пост заступать.

– Знаю.

Надя молча отошла от окна. Грустная и недовольная, она вернулась домой. Отец и мать тоже еще не спали. Они, как и все нивцы в эту ночь, сидели у окон и тревожно прислушивались к нарастающему грохоту.

– Вот окаянные, снова лезут сюда, – ворчал отец.

– Может, вынести в огород кое-какие вещи? А то, если заскочит в деревню эта нечистая сила, все уничтожит… Давай, старик, спрячем кое-что, – настаивала мать; не дождавшись согласия, она сама принялась складывать в мешки одежду и выносить в огород.

На рассвете канонада на большаке и у Бугров утихла. Надя, не раздеваясь, прилегла на кровать и, усталая, сразу заснула. Склонившись над столом, задремал и Макар. Только одна старуха, непрерывно топталась на месте, не зная, что ей делать: выносить ли из хаты остальные вещи или идти в огород за теми, что вынесла раньше.

Однако затишье было коротким, вскоре километра за два от Нивы опять поднялась стрельба. Через деревню туда стали продвигаться пешие и конные партизаны.

Надя выбежала из хаты. Первым, кого она встретила на улице, был Змитрок Кравцов. Оказалось, он шел к ней.

– Зови своих подруг! Четыре девушки нужны, – с тревогой в голосе проговорил он. – Приходите ко мне в хату, там вас ждет доктор Ковбец.

Надя побежала в конец деревни. Сперва она позвала Ольгу Скакун, потом еще двух девушек. В ее организации это были лучшие комсомолки. С ними она создала в деревне комсомольское подполье, с ними выполняла поручения партизан, укрепляла дружину самообороны, помогала Змитроку Кравцову налаживать в деревне жизнь. Когда-то малоопытные и непрактичные, девушки за годы войны научились выполнять разнообразные задания, смело брались за каждое дело.

Подойдя к хате Кравцова, они увидели на стене листовку. Это было воззвание районного комитета партии и райисполкома к трудящимся района, партизанам и дружинам самообороны.

«Гитлеровские банды блокировали район. Они стремятся разгромить силы народных мстителей, снова создать в деревнях свои гарнизоны, чтобы грабить и расстреливать советских людей.

Дружинники! До этого времени вы каждый час, днем и ночью, бдительно охраняли свои деревни от фашистских лазутчиков и этим самым активно помогали партизанам. Теперь наступило время всем вам присоединиться к партизанским отрядам.

Трудящиеся, к оружию! Все силы против врага! Смерть немецко-фашистским захватчикам!»

Прочитав воззвание, девушки молча переглянулись и пошли во двор Змитрока. В хате их ждал Рыгор Ковбец.

– Помните, как оказывать первую помощь раненым? До войны я читал вам в школе лекции. Не забыли?

– Помним, – ответили девушки.

– Отлично. Теперь будете проходить практику. – Ковбец открыл небольшой чемоданчик, вынул из него несколько индивидуальных пакетов и роздал девушкам. – Ваша дружина присоединится к партизанам и вступит в бой. Вместе с ней вы пойдете в лес, будете выносить раненых с поля боя и доставлять в сарай за деревней. Знаете, где это?

– Нам ли не знать! – ответила Ольга и спросила: – Только почему туда, а не в деревню?..

– На всякий случай. Там безопаснее.

Пока Ковбец объяснял девушкам их обязанности, Змитрок Кравцов собирал на улице свою дружину. Выстроив в ряд бойцов, Змитрок проверял исправность оружия, наличие патронов. Дружинники были разного возраста, а их оружие – разного вида.

Вот рядом с Макаром Яроцким, старым и опытным человеком, стоит Вася Корольков, самый молодой член комсомольской организации и дружины. Он небольшого роста, худощавый, с быстрым взглядом круглых глаз. Его впалые щеки и острый подбородок покрыты светлым пушком. На нем широкий серый пиджак из домотканого сукна, на голове большой отцовский картуз, который надоедливо сползает на брови, придавая мальчику вид гриба-боровика. Вася, казалось, сам понимал, что имеет неказистый вид, и, словно желая компенсировать это, старался быть особенно серьезным, выпячивал грудь. Чтоб не запачкать в грязи приклад винтовки, он поставил ее не на землю, а на носок сапога, стоял и с озорством поглядывал на своего соседа в строю – Макара Яроцкого.

– Что ты заришься на мое ружье? Не менять ли хочешь? – заметив Васин взгляд, подмигнул Макар.

– Что я буду делать с вашей трещоткой?

– Трещоткой?.. Ишь, хоть мал, а на язычок остер. Придачу давай – не променяю. Своим ружьем я, хлопче, не одного зверя уложил. А вот что ты убьешь – посмотрим…

– Что за спор в строю? – послышался голос Кравцова.

Макар покосился на Василька, хотел было еще что-то сказать, но, увидев, что к нему ковыляет Кравцов, удержался.

– Как, дядька Макар, твоя бронебойка? Исправная? Патронов много? – Змитрок взял ружье и принялся осматривать его.

– Исправная. Тридцать патронов есть. Зарядил картечью, что сберегал для волков.

– Здорово! Хороший гостинец приготовил гитлеровцам, – усмехнулся Кравцов и, вернув старику ружье, неожиданно сказал: – Старый ты, дядька Макар… Может, в деревне бы остался? За порядком проследил бы тут.

– Ты что, Змитрок, смеешься надо мной. А может, хочешь, чтоб я тебя обругал?

– Я серьезно говорю. Трудно тебе будет.

– Ничего, как-нибудь… За волками охотиться тоже нелегко, даже хуже: бегать надо. А тут на тебя сам зверь будет лезть. Лежи и только стреляй, – задорно ответил Макар. – Сам оставайся, ты же не здоровей меня… да к тому же инвалид… Или вот этого шпингалета оставь, – добавил он, показывая на Василька.

– Ты меня, дед, не трогай! – сердито возразил Корольков.

Кравцов, поняв, что ничего не получится, только безнадежно махнул рукой и отошел в сторону. Увидев Ковбеца, вышедшего вместе с девушками из хаты, он сообщил:

– Все готово.

– Значит, пошли.

6

Отстреливаясь, партизаны уходили из Бугров, жители деревни убегали в лес, а Никодим Космач, стоя посредине своего двора, все еще не мог решить, что ему делать: бежать ли за людьми или оставаться дома. Он чувствовал себя очень плохо, казалось, хуже, чем даже в те трудные дни, когда он пробирался домой из фашистского лагеря. Вот беда! Жил без особых забот, а теперь ломай голову: какой стороной упадет его судьба – орлом или решкой.

Оставаться здесь – можно погибнуть или попасть в плен. С фашистами шутить нельзя, это волки: трогай их или не трогай, а они все равно накинутся на тебя, их характер он узнал еще в лагере. Ничего хорошего ждать от них нельзя, да он и не ждет. Не трогали бы только его, дали бы спокойно пожить, как он сам хочет. Ни они его, ни он их. Но может ли так быть? Хотя всякое бывает. Иногда самому надо уметь все обставить. К ним не бросайся и от них не прячься, так и проскользнешь, уцелеешь. Говорят, будто они даже доброжелательно относятся к тем, кто от них не убегает. Да и в листовках они писали об этом. Так это или не так – дьявол их разберет.

Никодим подумал еще и о том, что немцы, пожалуй, долго не будут здесь торчать. Повертятся и потянутся в Калиновку. Если даже и простоят день – два, не покажется же он, пожилой человек, болячкой им в боку. Что он – важная птица? Придут в дом, поговорят и уйдут. Ну, а коль придется кое-что выложить, чтобы задобрить, – беда невелика, зато остальное добро сбережешь. Понятно, если быть здесь самому, то как-нибудь можно упросить их, чтоб хозяйство не уничтожали. Гляди – и двор будет цел, и имущество не пойдет прахом. А если, не приведи господь, рухнет все это, кто он тогда? Надрывал, надрывал живот – да и все дымом в небо? Лучше уж тогда вместе со всем добром и самому в землю лечь.

Никодим с тоской взглянул на свой новый дом – пятистенку. Два окна с покрашенными ставнями выходили на улицу, а четыре – смотрели во двор. Окна большие, а стекла такие чистые, что их почти не было видно. Это же какое стекло! Прозрачное, с едва заметной голубизной!.. Да и весь дом – просто игрушка! И остальные постройки – хоть куда. Что и говорить, немало пришлось помозолить руки, чтобы сделать двор прочным. Только за последний год он выстроил вместительный, с двойным потолком, амбар, подновил хлев для скота, сделал сеновал. В нынешнем году он собирался строить баню и собственное гумно на лугу, мечтал вырыть во дворе колодец. Лесу бесплатного сколько хочешь Только в последний год партизаны стали присматривать за лесом, а до этого он почти никем не охранялся. Да и не удивительно. Партизаны были озабочены своими делами, а гитлеровцы боялись сюда нос сунуть. Только и строиться в такое время. И Никодим возил бревна, сколько ему хотелось. Что бы там люди ни говорили и как бы его ни обзывали, он не обращал внимания и делал свое дело. Пусть завидуют его недоброжелатели – им не угнаться за Никодимом. Безусловно, его не любят, даже ненавидят. Ну и что же? Случалось и раньше такое. Помнится, как косились на него перед коллективизацией. А за что? За годы советской власти он так наладил свою жизнь, что ни к кому не ходил занимать, своими силами выкручивался. И сам стал отворачиваться, когда к нему обращались за помощью. Вот за это да за кое-что другое – мол, общества чуждался, в колхоз не торопился идти – за все это и стал не по нраву людям, даже тем, которые жили не хуже его. Потом вступил в колхоз, работал старательно. Жизнь год от года улучшалась. Теперь бы люди уже как сыр в масле купались в добре, если бы не эта война. Приперся фашист, в первые же дни разогнал колхоз, приказал жить по иному распорядку. Так что ж ему, Никодиму, делать? Некоторые люди руки опустили, безразличными стали к земле, к хозяйству. Но он не из таких. «Нечего тратить время на раздумье», – рассудил он, вспомнив прежнюю единоличную жизнь.

– У меня есть руки, и они любят ковыряться в земле, – сказал он жене, когда вернулся из плена. – Надо как-то жить, Мавра. Случилась такая жизнь – надо приспосабливаться к ней. Фашист – лютый. Но черт его бери! Мне с ним детей не крестить и в управе не сидеть. Я – землероб. И коль он наделит меня землей, как обещает, и не будет совать носа в мое просо, мне больше ничего не надо. Мы будем с тобой жить и детей растить.

И у Никодима началась жизнь для себя, для своей семьи, для своего хозяйства. Прочным двором, будто какой-то огромной, неприступной стеной, он хотел отгородиться от людей, от всего, что творилось на свете.

И вот теперь, когда все пошло на лад, грозно надвинулась опасность. Приближается беда, и что будет – трудно сказать. Как буря, она может пронестись над его двором и все опустошить. Ему казалось сейчас, что все нажитое им добро легло ему на плечи невыносимой тяжестью, гнет к земле.

– Никодим, чего ты глаза вытаращил? – закричала ему жена, идя в огород с охапкой одежды. – Убегай!

– Никуда не пойду, Мавра. Буду тут. Беги скорей к детям в блиндаж.

Она не стала возражать: не такой у нее характер. Ответ Никодима был для нее понятен. Она знала, что муж готов перенести все муки ради спасения хозяйства. Сильная его привязанность к хозяйству ей, Мавре, нравилась. Это качество у Никодима заметил и оценил еще ее отец-покойник. «Вот кто не растрясет мое добро», – сказал ей тогда отец, который, почувствовав приближение смерти, выбирал для дочери примака. «Скупой он, за копейку задавится», – ответила она отцу, не представляя даже себе, что через месяц ей придется жить с Никодимом. «Скупой? – удивился тогда отец. – Такой и нужен для хозяйства, а что не нравится тебе – не беда, привыкнешь. Коня с быком запряги – не ладят, а потом свыкнутся, норов один у другого переймут – смотри, и повезли воз в согласии, шаг в шаг».

Эти слова отца не раз потом вспоминались ей. И чем больше она жила с Никодимом, тем больше сглаживались противоречия между ними, рождалось согласие в жизни. Вот и теперь она ничего не могла возразить ему, а то, что посоветовала убегать со двора, так и сама не могла бы объяснить, почему так сказала. Вернее всего, сказала в минуту страха. А если бы он согласился и бросил хозяйство на произвол судьбы, она упрекнула бы его за безразличие к добру.

Мавра больше не показывалась во дворе. Она почти все вынесла из хаты, из амбара. Некоторые вещи она зарыла в землю, кое-что отнесла в огород и спрятала там в кустах. Старшую девочку и сына-подростка выпроводила со скотом в лес. Имела бы силы, кажется, и двор по бревнышку перенесла бы в убежище. Тогда можно было бы и Никодиму убегать в лес.

Оторопевший, он стоял посредине двора, нервно теребя бороду. Казалось, ни треск выстрелов на выгоне, ни голоса людей на улице – ничто не может вывести его из оцепенения.

– Убегай, дедушка! – крикнул какой-то партизан, пробегая мимо двора.

Никодим молча покосился на него.

В таком оцепенении он пробыл до тех пор, пока не увидел у калитки солдата в темно-зеленом мундире, пока не услышал над своей головой треск автоматной очереди.

– Рус партизан?! Партизан?..

Солдат почти упер в грудь Никодима свой короткий автомат. Глаза его горели, бешено шарили по двору, он тревожно всматривался под навес, в черноту открытых дверей сеновала и хлевов – не угрожает ли опасность оттуда? И, возможно, желая быстрей убедиться, что в этом дворе его не подстерегает смерть, он так люто напирал на Никодима.

– Я здесь хозяин. Вот мой дом. Я никс партизан.

Во двор вбежало несколько гитлеровцев. Один из них, в форме офицера, подскочил к Никодиму, а остальные рассыпались по двору. И сразу же из хаты донесся звон посуды, посыпалось стекло из окон, из сарая послышалась кудахтанье кур, а под навесом, забившись в валежник, завизжала подстреленная собака.

В нос Никодиму ударило гарью, он заметил, что из-за деревьев, окружавших двор, повалили клубы дыма. Горела деревня, и над ней в воздухе стоял треск и гул. Дым все больше и больше заслонял небо, сизой пеленой заволакивал улицу, двор, удушливо щекотал в горле Никодима. «Вот и конец всем надеждам, рухнуло все», – мелькнуло в его голове. Но не о хозяйстве в эту минуту приходилось думать. Припертый к стене хлева офицером, толстым, с синим шрамом на лице, Никодим должен был думать сейчас о том, как спастись от смерти.

– Где партизаны? Говори! Показывай!

– Пан, откуда же я знаю? Здесь их нет.

– Не прикидывайся, свинья! Говори, где они прячутся?

– Не знаю. Дел я с ними не имею, сам прячусь от них. У меня, кроме хозяйства, никаких забот. Греха никакого не имею перед вами. Сами видите, убегать даже не стал…

– Скажешь, где партизанские стоянки? – лютовал офицер.

Он схватил его за бороду и стал дергать. Но что мог рассказать Никодим? Он только стонал и просил пощады. Офицер пинал его, бил по щекам, стрелял возле его ушей. Убедившись в бесполезности своего допроса, а может, ему просто надоела эта возня, он сильным ударом повалил Никодима на землю и сплюнул.

– Смилуйтесь… За что?..

– Свинья! – снова сплюнул офицер.

– Куда его, господин обер-лейтенант? – спросил солдат, стоявший рядом с офицером.

– Туда же! – крикнул обер-лейтенант и вышел со двора.

Солдат ударом в спину поднял Никодима с земли и, толкая прикладом, погнал на улицу, по которой двигались повозки. Никодим шел, шатаясь, словно пьяный. Перед его глазами дым разбегался страшными разноцветными кругами.

В конце деревни их обогнало несколько солдат и полицейских. Они бежали по выгону и на ходу стреляли в сторону кустарника, гнались, как понял Никодим, за каким-то человеком. Вскоре они, тяжело сопя, вернулись назад.

– Что? Догнали? – послышался от одной из повозок голос того офицера, который бил Никодима.

– Капут ему, господин Рауберман, – ответил детина в форме полицейского. – Автомат мой исправный.

Конвоир подвел Никодима к продолговатому хлеву, стоявшему на выгоне. Ворота были открыты, возле них стояло несколько солдат и полицейских, внутри же хлева толпилось человек тридцать бугровцев. Это были женщины и дети, среди них Никодим неожиданно заметил Мавру с ребенком, видимо, ее нашли в блиндаже. Взглянув на мужа, Мавра громко заплакала и рванулась ему навстречу. Ударом приклада в плечо один из солдат отбросил ее назад. Только тетерь Никодим понял, зачем его привели сюда. Он слышал, что оккупанты в захваченных деревнях загоняют людей в какое-нибудь помещение, запирают его и потом поджигают. При мысли об этом Никодим весь сжался, лицо его покрылось холодным потом.

В этот момент к часовым у ворот подскочил полицейский.

– Нужен один мужчина!

– Зачем, господин Бошкин?

– Вы же видели сами… Возчик сбежал – нужна замена.

– И не поймали?

– Пуля поймала.

– Кого же тебе дать? Видишь, одни дети и женщины.

– А где тот старик, которого Рауберман только что отослал сюда?

– Да вот он.

Полицейский повернулся и, увидев Никодима, скомандовал:

– Марш!

Он подвел его к повозке, стоявшей на обочине улицы.

– Пристраивайся к обозу. Головой отвечаешь за то, что везешь. И не вздумай убегать, как тот…

Никодим молча взял вожжи. Он пристроился к обозу и, держась за грядку повозки, обессиленно шагал по пылающей деревне. На повозке поскрипывали тяжелые ящики с боеприпасами.

Выехав за деревню, Никодим оглянулся: над его двором полыхало высокое пламя. Огонь охватил и крышу хлева, в который оккупанты согнали женщин и детей.

Ноги у Никодима подкосились, в голове помутилось. Чтоб не упасть, он схватился за тяжелые ящики и животом повис на них.

7

Ручей, вытекавший из лесных болот, за долгие годы проложил глубокий след через поле, до самой деревни. По обоим берегам его густо разрослись кусты ольховника и лозняка.

По этим зарослям дружинники незаметно дошли до леса. Здесь на минуту остановились, посоветовались и, выбрав наиболее короткий путь, зашагали дальше. Потребовалось немного времени, чтоб пересечь небольшой, около сотни гектаров, лес. Прислушиваясь к близкой стрельбе, дружинники шли молча, настороженно. Когда замелькали просветы опушки, Ковбец повернул влево, ввел людей в густой ельник и остановился.

В это время в стороне затрещали сучья, раздвинулся ельник и к ним вышел среднего роста, широкоплечий, полнолицый человек.

Одет он был в кожаную куртку, цветом напоминавшую еловую кору. На боку у него была брезентовая полевая сумка, поперек груди висел автомат.

Выглядел партизан солидно, и Надя слышала, как Вася Корольков восторженно шепнул ее отцу:

– Кто это? Видать, самый главный тут?

– Это Перепечкин! Что он выделывал когда-то в Калиновке. А теперь – командир отряда. Тебе все диво, а я с ним, может, чарку выпивал, – похвастался Макар Яроцкий и, нарочито громко кашлянув, уставился на Перепечкина: ему хотелось, чтобы тот немедленно обратил на него внимание.

Командир отряда поздоровался со всеми, отдельно поклонился Наде и Макару, отчего старик самодовольно усмехнулся. Из лесу вышел еще один партизан, и Перепечкин приказал ему:

– Отведите людей в первую роту. Девчатам – остаться…

Дружинники пошли. Перепечкин проводил их коротким взглядом и повернулся к Ковбецу и девушкам.

– Раненые лежат вот там, под дубом, – сказал он, показывая в ту сторону, откуда сам только что пришел. – Давайте быстрей эвакуировать их.

В воздухе послышался пронзительный вой, он на некоторое время заглушил звуки близкой и частой ружейной стрельбы. Надя рванулась к елке, за ней бросились остальные девушки. Глядя на них, Перепечкин усмехнулся, подмигнул Ковбецу. Слева, шагах в двухстах, раздался взрыв.

– Что, испугались? – спросил Перепечкин, когда девушки поднялись с земли. – Необстрелянные! Где та мина – а у вас душа в пятки!

– От неожиданности, – смущенно проговорила Надя.

– Понимаю. Было и со мной такое. Не смущайтесь. Не то еще будет… Ну, за дело. Веди их, Рыгор Константинович.

Они разошлись. Перепечкин направился на опушку леса, а Ковбец со своими помощницами – к дубу, где размещался пункт первой медицинской помощи.

Девушки принялись за работу. Первую группу раненых они эвакуировали под наблюдением Ковбеца. После этого Ковбец остался в сарае, а девушки снова пошли в лес. Вскоре они переправили вторую группу раненых и опять отправились в отряд.

Сарай за деревней стал настоящим полевым госпиталем. Ковбец непрерывно сновал из одного угла в другой, заботливо суетился возле раненых. Одному партизану он перевязывал руку, второму поправлял изголовье, третьего уговаривал не стонать, лежать спокойно. Забот было немало как ему, так и его помощницам.

– Виден ли там хоть конец боя? – спросил Ковбец, когда Надя вместе с Ольгой принесли нового раненого.

– Не утихает бой, Рыгор Константинович. Раненых из-под дуба уже всех эвакуировали, – ответила Надя, выходя вслед за Ольгой из сарая.

Когда они вернулись в лес, их встретил посыльный от Перепечкина.

– Давайте в первую роту, там есть раненые, – сказал он и повел девушек за собой.

Маскируясь, они шли вдоль лесной опушки, по тылу партизанской обороны. Над ними время от времени визжали мины, снаряды. Приходилось часто останавливаться, прячась за стволы деревьев.

Под ногами потрескивал валежник, в низинах хлюпала вода. Через несколько минут они подошли к переднему краю первой роты. Здесь начиналось мелколесье, дальше нельзя было идти во весь рост: местность прошивалась пулями, забрасывалась минами и снарядами.

Впереди на возвышенности показалась большая поляна. В центре ее стоял курган – братская могила времен шведской войны. На поляне кое-где виднелись кусты орешника и малинника. Отсюда хорошо была видна окрестность: и весь лес, и шапка нивского ветряка, и деревня Выгары с ее полями. От выгаровских полей поляну отделяла только узкая кайма молодого осинника, росшего на склоне пригорка, над ручьем.

Эта поляна, важная в стратегическом отношении, особенно беспокоила врага. Прибыв на рассвете в Выгары, гитлеровцы первые свои снаряды и мины послали сюда, рассчитывая, что на таком пригорке партизаны обязательно организуют оборону. Перелесок и поляну они обстреливали долго и упорно. Но партизаны, хорошо окопавшись и замаскировавшись, ни единым выстрелом не выдавали себя. Нелегко было сдерживаться. Командир первой роты Григорий Погребняков волновался больше всех. Через связного он неоднократно добивался от Перепечкина разрешения начать бой. Но каждый раз получал приказ:

– Молчать! Не выдавать себя.

Наконец обстрел поляны прекратился, и из кустарников от Выгаров показалось около сотни автоматчиков. Виляя между кустами, они цепочкой рассыпались по низине, заторопились к лесу. Наблюдая за ними, Погребняков приказал своим людям:

– Ожидать команды! За самовольство – расстреляю!

Нетерпение овладело каждым. И вдруг, когда немцы уже были совсем близко, командир роты подал сигнал: две короткие очереди из автомата. Перелесок мгновенно ожил, всколыхнулся от огня.

– Смотри, смотри, как я подцелил гада! – закричал Макар Васильку.

Старик показывал на подстреленного им автоматчика, который скатился с пригорка и, хватаясь за живот, корчился на земле.

– Прикончи, дед! – воскликнул Василек, перезаряжая винтовку.

– Жалко патронов на такого гада. И так сдохнет, – ответил старик и стал стрелять по второму автоматчику, убегавшему к деревне. Старик выстрелил раз, второй и вдруг попросил Василька: – Бей вот по тому, длинноногому! Моя что-то не достает.

Василек прицелился и выстрелил. Длинноногий взмахнул руками, дернулся назад, а потом ничком рухнул на землю.

Бой, вспыхнувший молниеносно, так же неожиданно и погас. Наступило затишье, только где-то слева еще раздавались редкие выстрелы: это вылавливали в кустарнике отдельных гитлеровцев, пытавшихся пробраться к Выгарам.

На лугу, у подножья пригорка, валялись вражеские трупы. Несколько партизан, спустившись вниз, принялись собирать трофеи – автоматы и гранаты. Оружие доставлялось в перелесок. Вдруг в воздухе послышался вой мин. Один взрыв, второй…

– В окопы! – закричал Погребняков «трофейной команде». Он окинул взором окружавших его партизан и сказал: – Обдурили фашистов, но и разозлили. Теперь начнут бить, только держись!.. – Погребняков удивленно взглянул на Макара Яроцкого. – Вы все еще с централкой?.. Кравцов!

– Я, товарищ командир.

– Немедленно заменить все эти трещотки на автоматы.

– Есть! Я говорил дядьке Макару – не соглашается. Стрелять, говорит, не умею из автомата, да еще из немецкого.

– Научить!

– Я и трещоткой, слава богу, уложил одного, – заявил Макар. – Только бы старание…

– Не разговаривать! – прервал старика Погребняков. – Бои будут большие. Вам же хочу лучшего, а вы – на дыбы. Не поменяете – отправляйтесь домой.

– Да я что, товарищ начальник?.. Надо – возьму автомат. Только разрешите, чтоб при мне была и централка. Она мне дорога – от колхоза премировали.

Погребняков улыбнулся и только махнул рукой.

Вскоре послышался гул самолета. Все взглянули вверх и увидели свастику на двойных фюзеляжах. Самолет, вероятно, был вызван по рации и имел точные данные о месте партизанской обороны. Вынырнув из-за леса, он стремительно пронесся над поляной. Перелесок вздрогнул, покачнулись деревья и кусты, утопая в темных земляных столбах. На окоп Макара Яроцкого упала молодая осинка. Когда заглохли взрывы, кое-где послышались стоны и крики раненых.

– Дедуля… дедуля! – долетело до Макара, когда он выбрался из-под дерева.

Старик бросился в сторону соседнего окопа и увидел Василька, лежащего на спине. Руками, по которым неудержимо сбегала в рукава пиджака кровь, Василек крепко сжимал свою раненую шею.

– Дедуля… – едва слышно шептали его побледневшие губы.

– Ах, дитятко мое… Чем же перевязать тебя?

Он расстегнул ватник, разорвал свою рубашку и начал перевязывать мальчику рану. К окопу подполз Змитрок Кравцов.

– Отведи его, дядька Макар, к Ковбецу.

Вражеский огонь не прекращался. По приказу Погребнякова рота оставила перелесок и двинулась через поляну в лес. Когда она вошла в запасные окопы, тот же самолет снова пронесся над осинником. Он еще злее бомбил поляну, обстрелял ее из пулемета, а чтобы посеять панику, сбросил несколько пустых бочек. Слушая, как бочки с воем падают на землю, Макар проворчал:

– Дурной, нашел кого пугать…

Погребняков думал, что самолет снова вернется для обстрела и бомбежки. Но прошло минут двадцать, а он не показывался. «Видимо, больше не прилетит», – решил Погребняков и приказал:

– Занять прежние позиции!

Партизаны двинулись вперед. Но, ступив на поляну, они подались назад – из перелеска по ним вдруг ударил шквал огня. Погребняков догадался: за время, пока над поляной хозяйничал самолет, новая группа фашистских солдат пробралась из деревни и закрепилась в перелеске. Он понимал, что означает не только для его роты, но и для всего отряда потеря пригорка – пункта, который господствует над окрестностью. «Позор! Зачем я вывел роту из перелеска? Это весь отряд поставит теперь под страшный удар», – с ужасом подумал Погребняков.

– Чего заколебался? – вдруг услышал он позади себя голос Перепечкина.

– Виноват, Андрюша. Подвел.

– Ну, раскис. Все знаю. Правильно сделал, что на время бомбежки вывел людей из перелеска. Это была бы верная смерть… Теперь нужна атака. Выбить врага!

Погребняков ободрился, исчезло чувство отчаяния, злость на самого себя. Окрыленный, он подал сигнал к атаке.

Партизанские взводы рванулись вперед. Вместе со всеми выбежал на поляну и Перепечкин.

– Андрюша, вернись! – кричал ему Погребняков.

Но Перепечкин будто ничего не слышал и, стреляя на ходу, упрямо бежал вперед. Вот он миновал несколько кустов, выскочил на открытое место. И вдруг, словно споткнулся, с усилием сделал два – три шага и упал.

– Андрюша! – склонился над ним Погребняков. – Куда ранило?

– Ноги… ерунда… – и уже тоном приказа добавил: – Вперед!

Он видел, как партизаны ворвались в перелесок, слышал, как там бушевала стрельба, силился подняться – и не мог: при самом незначительном движении нестерпимая боль пронизывала обе ноги. Андрей попытался ползти, раз было подтянулся на руках, но, сжав зубы, уронил голову на землю. «Не слушаются, окаянные, перебиты», – словно во сне, подумал он и вдруг почувствовал, как кто-то дотронулся до его ног. Боль с новой силой резанула по телу. Подняв голову, Андрей страдальчески огляделся: возле него были Надя и Ольга. Одно мгновение он смотрел на них, словно не верил тому, что видит, потом бессильно упал головой на руки.

– Клади на носилки. Нагнись – пули, – едва уловил он Надин голос и почувствовал, как его перевернули на спину и куда-то потащили.

Нелегко было выбираться с поляны. В воздухе не стихал свист пуль, а вскоре послышалось и завывание мин. Не поднимая головы, девушки быстро ползли, таща за собой Андрея. Остановились в гуще ельника, метрах в ста от поляны, ножом разрезали обе штанины Андреевых брюк и стали перевязывать раны. Когда заканчивали перевязку, Андрей раскрыл глаза и, сдерживая стон, спросил:

– Что с атакой?

– Фашисты выбиты из перелеска, – ответила Надя.

– Хорошо. Автомат мой с вами? – спросил он и снова сомкнул веки.

Девушки подняли носилки с земли и двинулись в сторону Нивы. Вскоре им навстречу попались два всадника-разведчика. Увидев Перепечкина на носилках, парни огорченно вздохнули:

– А мы ему донесение везем. Кому же передать?

– Он без сознания. Замещает Погребняков.

– Что такое? Какое донесение? – вдруг открыл глаза Перепечкин и попытался поднять голову.

– Лежите, лежите, – придержали его девушки. – Это разведчики.

– Что нового, хлопцы? – с тревогой в голосе спросил Перепечкин и, почувствовав, что разведчики колеблются с ответом, произнес громче, почти крикнул: – Ну, говорите скорей!