Текст книги "Сплоченность"
Автор книги: Микола Ткачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
11
Партизаны стояли вокруг Калиновки: в лесу у Заречья, в карьерах кирпичного завода, в кустарниках вблизи аэродрома. Они притаились в укрытиях и с нетерпением поглядывали в небо, прислушивались – скорее бы самолеты, сигнал, скорее бы ринуться на город.
– Ах, беда, еще сорок пять минут ждать, – говорил Злобич не то себе, не то Камлюку и Струшне, переминаясь с ноги на ногу. – Который у вас час, Кузьма Михайлович? Мои, кажется, отстают.
– Что ж, давай сверим. – Камлюк взглянул на свои часы, сверил время и прибавил: – Ты успокойся, Борис, все будет в порядке.
– Трудно сказать, как оно будет… Напрасно мы не договорились, чтобы самолеты прилетели раньше. – Злобич слегка вздохнул. – Она ведь горячая, разве усидит спокойно, видя, как мучают Сергея? Да к тому же еще и не зная ничего о наших планах… Боюсь я за нее…
Его взгляд был прикован ко двору исполкома, где, как говорили Платон и Ольга, находятся Надя и Сергей. Этот двор так недалеко от них – вон он виднеется из-за прибрежного кустарника, – кажется, на крыльях туда полетел бы сейчас.
Так же пристально смотрели на город и Камлюк со Струшней. Они, вместе со всем штабом, находились при бригаде Злобича. Не случайно они выбрали себе командный пункт именно здесь – отсюда, с пригорка на краю Заречья, удобнее всего было наблюдать за Калиновкой.
Неподалеку, вдоль реки, расположились цепи партизанских подразделений. Они так замаскировались в зарослях, что не видны были даже с командного пункта.
Вокруг стояла необычайная тишина. Было слышно, как лист, цепляясь за ветки, шуршит, падая на траву. Доносилось журчание речной волны, обмывающей поникшие прибрежные лозняки. Каждый малейший шорох невольно привлекал к себе внимание.
Вскоре утренняя тишина была нарушена отзвуками фронтовой канонады. Сперва отзвуки эти были редки и глухи, затем постепенно стали нарастать и крепнуть. Чувствовалось, что фронт совсем близко, за ночь он еще придвинулся к Калиновке.
На пороге волнующие события: последние бои на территории района, полное освобождение его, встреча с Советской Армией. Скоро начнется новая жизнь. Как сложится она для тех, кто боролся во вражеском тылу? Как сложится она для него, Злобича?
Камлюк и Струшня имеют от Центрального Комитета и белорусского правительства точные установки относительно подбора кадров для восстановительных работ. Вчера вечером они вместе с Корчиком и Мартыновым специально занимались этим вопросом, всесторонне обдумывали его. Все у них рассчитано, предусмотрено. На каждый участок политической, административной и хозяйственной работы намечен руководящий работник. С первого же дня после прихода Советской Армии необходимо начать восстановление организованно и планово. По этой наметке в районе должны остаться почти все вожаки и активисты партизанского соединения. Злобича назначили на должность директора Калиновской МТС, но он попросил Камлюка не трогать его, так как хочет пойти в армию, на фронт.
Большая часть партизан вольется в действующую армию. Пути-дороги этих людей будут еще и длинные и сложные. Война еще не кончилась, она в самом разгаре. Впереди еще много тяжелых боев: надо завершить освобождение всей советской земли, надо спасти из неволи многие народы мира, надо уничтожить агрессоров и разбросать семена счастья и свободы, братства и мира. Все это со славой совершит Советская Армия. Уже слышна ее мощная, победоносная поступь. Она идет от стен Москвы и Сталинграда, собирая под свои знамена новые и новые армии бойцов. И радостно сознавать, что деятельное участие примут в нем и партизаны Калиновщины. Среди них будет и он, Злобич. На мгновение ему представилось, как он становится танкистом – возвращается к своей прежней военной специальности, как командует фронтовым подразделением, водит боевые экипажи на укрепления врага.
Да, впереди много путей-дорог, завтрашний день волнует, но пока еще надо заканчивать сегодняшние дела. Вот скоро прилетят самолеты, и при их поддержке начнется бой. Как он пройдет? Все ли как следует учтено и рассчитано?
Из глубокого раздумья Злобича вывел Камлюк.
– Давай, Борис, пройдемся по берегу, – сказал он, тронув его за плечо, – поглядим, как твои отряды подготовились к переправе.
– Пожалуйста, – живо отозвался Злобич и первым двинулся вперед. – Поехали.
– На своих на двоих, – улыбнулся Камлюк.
Злобич тоже улыбнулся, но только на миг. Потом, словно спохватившись, он задумчиво сказал:
– Больше двух лет уже без машины, а старая привычка крепко сидит.
– И пускай сидит, дорогой приятель, – заметил Струшня. – Скоро снова возьмешься за механизаторство.
– Правильно! – поддержал Камлюк. – Вот-вот снова начнешь ездить, Борис, на тракторах, на автомашинах, если только согласишься остаться в МТС.
– Нет, дорогие мои, спасибо. Я сперва все-таки хочу поездить на танках, а уж затем пересяду на мирную технику.
– Как оно получится, потом будет видно. Камлюк на ходу посмотрел на часы и прибавил: – Давайте поторопимся, до начала боя осталось всего двадцать минут.
Все прибавили шагу.
12
Стукнула дверь, и Рауберман, вздрогнув, сразу проснулся, как это бывает с людьми нервными и беспокойными. Покосившись на дверь, он увидел высокую фигуру денщика.
– Господин обер-лейтенант, проснитесь!
– Я не сплю, черт бы тебя побрал! – хриплым голосом проворчал Рауберман и, поглядев в окно на улицу, погруженную во мрак, спросил: – Что за дела у тебя в такую пору?
– От гебитс-комиссара прибыл офицер. Самолетом. Ожидает в приемной. И почту летчик доставил. Вам письмо. От жены.
– Что же ты стоишь столбом? Зажигай лампу, неси письмо!
– Вот оно, пожалуйста. – Денщик чиркнул зажигалкой и, передав письмо, стал зажигать лампу.
– Кто прибыл? Звание?
– Унтерштурмфюрер. С пакетом.
– Скажи, что одеваюсь, – проворчал Рауберман и, не думая пока вставать, начал вскрывать конверт. – Поставь столик поближе – темно.
Он понимал, что посланный никаких приятных известий ему не привез. В пакете будут очередные нотации, выговоры, требования, угрозы. Все это только испортит настроение, не даст возможности спокойно прочитать странички, написанные рукой Эльзы. Начальства у него много, а Эльза – одна.
Он вынул из конверта листок, развернул его и наклонился ближе к лампе. Письмо было написано на каком-то порыжелом, оборванном по краям бухгалтерском бланке. Это сразу встревожило Раубермана. «Что случилось? Неужто лучшей бумаги не нашлось?» – подумал он и пробежал взглядом по строчкам, написанным неверной, торопливой рукой.
«Мой милый Курт! Эти строчки я пишу на скамейке развороченного привокзального сквера, за сотни километров от Гамбурга. Пишу, а слезы градом катятся из глаз. Да и как не плакать, когда мы, вчерашние счастливчики, сегодня стали нищими.
Гамбург вчера окончательно разбит бомбами. Груды камня и пепла да тучи удушливого дыма. Проклятая бомба разрушила и наш дом. Я с детьми просто чудом уцелела, спрятавшись в саду. Оставшиеся в живых – эвакуированы, и в их числе – мы. С маленьким чемоданчиком, где у меня немного белья и документы, мы погрузились в товарный вагон. В этом курятнике ехали больше тридцати часов. Нас выгрузили на маленькой станции и сказали: ждите, развезем по деревням. И вот мы, бездомные и брошенные, остались под открытым небом. Что нам сулит завтрашний день?
Приедем на место – напишу адрес. Может быть, ты нам чем-нибудь поможешь? Только на тебя и надежда. На всем свете у меня теперь только ты и дети, и больше ничего. Но я о другом и думать не хочу. Собраться бы нам только всей семьей – тогда и горе легче переносить. Не можешь ли ты взять нас к себе? Как хорошо было бы жить вместе».
– Чтобы вместе в одну могилу лечь, – со злостью процедил Рауберман, окончив письмо.
Ошеломленный страшным известием, он тупо смотрел на подпись Эльзы. Внутри у него все переворачивалось, он ощущал какую-то холодную, ноющую пустоту. Все, что он до войны и за время войны собрал, накопил, что его поддерживало, придавало силы, – все это рухнуло. Бомба разрушила не только дом, но и все его планы, надежды.
– Нет, я верну утерянное, верну! – вдруг крикнул Рауберман и, бросив письмо на столик, вскочил с постели. – Только надо быть жестоким, безжалостным!
Он бормотал что-то и метался по комнате, пока нечаянно не перевернул столик. Послышался звон стекла, и по полу сразу же побежало пламя.
– Пожар! – завопил Рауберман, в растерянности стоя возле кровати.
Денщик вбежал в комнату и на мгновение застыл на месте. Затем схватил стоящее у порога ведро с водой, выплеснул на пламя и кинулся к дверям, должно быть, снова за водой. Но в это время на пороге показался приехавший офицер. Он оттолкнул денщика, подбежал к кровати и, схватив одеяло, бросил его на огонь.
– Вот как надо! – Потушив пожар, приезжий офицер шагнул к Рауберману, все еще растерянно стоявшему в одном белье у кровати, и отрекомендовался: – Унтерштурмфюрер Гопке… Жду приема.
– Прошу прощения, минуточку, – опомнившись, проговорил Рауберман и начал натягивать штаны. – Благодарю вас. Вы нам помогли…
– Оставьте, пожалуйста… Я приехал не пожары тушить и не в приемных высиживать, – недовольно, с укором проворчал унтерштурмфюрер и, морща нос, отошел к окну.
– Фрид, лампу! Пол вымыть!
Денщик принес другую лампу и стал прибирать. Рауберман, одеваясь, обратился к Гопке:
– Я вас слушаю. Какие новости привезли?
– Очень печальные. Во-первых, приказ о ваших задачах в связи с предстоящей эвакуацией…
– Как?.. Ведь фронт еще за сотню километров…
– Так было вчера утром. Сейчас число километров, к сожалению, значительно сократилось.
– Действительно, гремит уже недалеко. Но где же наши остановятся, где стабилизуют свой фронт?
– Командование рассчитывает на Сож и Днепр. На этих водных рубежах мы сможем закрепиться, привести себя в порядок – и там мы должны нанести ответный удар. – Гопке помолчал немного, раздраженно поглядывая на медлительного Раубермана. – Второе печальное для вас известие: начальство разгневано тем, что вы до сих пор не добились от пленного партизана никаких сведений.
– Гневаться легко! А вот справиться с ним трудно. Пожалуйста, я сейчас вызову пленного, помогите мне его допросить.
– Это не входит в мои функции. Мне приказано другое – забрать его от вас. Генерал сам будет с ним разговаривать… Вот письменное распоряжение. Здесь все: и об эвакуации, и о пленном, – протянул Гопке пакет окончившему одеваться и подошедшему к столу Рауберману.
– Так… Но ведь мы же договорились… Мне разрешили вести дело самому, – держа пакет в руке, попробовал возражать Рауберман.
– Разрешили, а теперь отменили. Генерал потерял на вас надежду, сказал, что вы не способны добиться показаний… Прочитайте, там все написано.
– Прочитаю. Но как же так? Генерал вчера дал категорическое распоряжение – еще раз допросить пленного и, независимо от того, признается он или нет, сегодня повесить.
– Генерал передумал. Повесить никогда не поздно. А такие птички не каждый день попадаются.
– Эту птичку сумел взять только Рауберман. И после того ему говорят – ты не способен. И выговоры еще дают вдобавок.
– Нечего пенять, если не справились… Читайте лучше приказ – мне некогда.
Рауберман вздохнул и, распечатав пакет, начал читать.
13
Никодим тронул Надю за плечо и позвал:
– Вставай, голубка, воды еще нужно… Слышишь, повар орет?
Она вскочила на ноги и, вздрагивая от прохлады, подумала: как крепок предутренний сон.
– Шнель! – долетело с крыльца.
Она взяла ведро и следом за Никодимом двинулась к колодцу. Напуганный окриком повара, Никодим торопился. Он втянул голову в плечи, как будто боялся, что его кто-нибудь ударит.
Светало. Была та пора, когда ночные тени рассеиваются, исчезают и предметы принимают свой обычный вид, отчетливую форму. «Вчера в это время, – подумала Надя, озираясь вокруг, – уже снимали добавочные посты, выставленные на ночь. А сегодня почему не снимают?»
Один часовой маячил у столовой, другой – на крыльце жандармерии, третий расхаживал по улице, а четвертый – Бошкин – стоял у гаража. «Сильная охрана, – думала Надя, подходя к колодцу. – А может быть, еще снимут тех двух, что на улице и возле столовой?» Все это ее волновало, потому что имело непосредственное отношение к тому, чем были заняты сейчас все ее мысли. «А в конце концов, даже если охрана и усилена, разве можно отступать от своих намерений? – спрашивала она себя. – Смелый человек не боится никаких препятствий… А я? Как я?»
– Эй, чего нос дерешь? Почему не здороваешься? – неожиданно нарушил ее задумчивость Бошкин. – Загордилась?..
– Какая там гордость… Недоспала. Иду и ничего перед собой не вижу. – Надя слегка вздохнула и, как бы приходя в себя, с подчеркнутой приветливостью сказала: – Доброго утра.
– Здорово!
От колодца, шлепая сапогами по грязи, отошел с полными ведрами Никодим. Надя проводила его взглядом, потом спросила у Бошкина:
– Ты что, тут всю ночь мерз?
– Два раза сменялся.
– Что ж не пришел?
– Собирался, да хлопцы голову заморочили, шнапсу притащили откуда-то…
Он оглядывался по сторонам и, видно, хотел к ней подойти. Она сразу это поняла и мысленно сказала себе: «Действуй. Надо его привлечь…» Осторожно, чтобы не оступиться в грязь, она по камешкам подошла к колодцу и, нацепив ведро на крючок цепи, начала раскручивать ворот. В то же время, кокетливо поглядывая на Бошкина, она говорила:
– Был бы ты добрый, помог бы… Все руки пообдирала… А тут еще воды только на дне, дергаешь-дергаешь ведро, покуда наберешь. Да тебе что… Хоть кожу с меня снимут – не посочувствуешь.
– Ну брось! Я тебя спас в деревне, и теперь вот… когда Олька пропала… Кабы не я, Рауберман бы за тебя взялся, – сказал Бошкин и, убедившись, что за ним не следят другие часовые, подошел к колодцу.
– Какое это спасение? Ты упек меня в столовую, на эту каторгу. Ни днем, ни ночью не имею покоя. Гляди, руки какие от работы, – вытащив ведро воды и поставив его на край колодца, показала она Бошкину свои руки, потрескавшиеся, в мозолях. – И это за три дня. Видишь?
– Потерпи.
– Тебе шуточки.
– Не плакать же… Говорю, потерпи. Попрошу Раубермана – освободит от столовой. Я уже ему говорил, что хочу на тебе жениться. Так ты ж сама тянешь…
– Об этом сейчас и думать стыдно. Вокруг бои, родителей моих нет, меня угнали из дому – глаза от слез не просыхают, а тебе жениться приспичило… Постыдись…
– Ну, тише, будет… Подождать можно, но недолго… Дай мне воды попить, а то жжет внутри после шнапса проклятого.
– Не дам… Сам достань и напейся.
Губы ее сложены были в улыбку, однако темный взгляд прищуренных глаз говорил о другом, но Бошкин этого не замечал, да и не мог заметить.
– Ну не дразни. Напьюсь, тогда достану… Так и быть, чтоб не попрекала, – отстранив Надю, шагнул он к колодцу.
– Пей-пей… Часовой называется. Увидит начальник караула – получишь…
– Ну-у…
Он сделал вид, будто и в самом деле не боится никаких начальников, но все-таки оглянулся по сторонам. И только когда убедился, что за ним никто не наблюдает, прислонил автомат к колодцу и потянулся к воде. Обхватив обеими руками ведро, он наклонился над колодцем и, причмокивая от наслаждения, стал пить.
Одно мгновение понадобилось Наде, чтобы оглянуться вокруг, а затем, схватив Бошкина за ноги, изо всех сил толкнуть вниз.
Все дальнейшее – как загрохотал ворот, как затем глухо бухнуло в глубине колодцу – Надю, казалось, не интересовало. Она схватила автомат, еще раз оглянувшись по сторонам, кинулась за гараж, к оконцу.
Второпях она забыла захватить возле угла лом. Вернулась. Нет! Кто-то прибрал его. Она снова кинулась к оконцу. Рванула руками тонкие прутья решетки – и до крови ссадила кожу на руках. От злости на неудачу на глазах выступили слезы. Скорее! Ударила прикладом автомата – никакого эффекта, только решетка зазвенела. Может быть, уже услышали часовые, бегут? Ах, беда! Надо же было заранее это предвидеть! Ну скорее, подсунь автомат под прутья, сорви решетку! Она просовывает автомат между прутьев и поворачивает его. Один прут лопнул, отогнулся, но остальные никак не поддаются. Надя боялась слишком сильно нажимать на автомат, чтобы не сломать его. Она оставила решетку и стала озираться, отыскивая какое-нибудь более удобное орудие. «Надо кол выломать из забора», – подумала она. Но тут взгляд ее наткнулся на лом, который она вчера заметила. Он лежал на земле, неподалеку от того самого угла, где стоял вчера. «Как же это я его пропустила? – попрекнула себя Надя. – Должно быть, от волнения…» Она бросилась за ломом. Когда возвращалась, вдруг увидела впереди Никодима. Оставив ведра у колодца, он спешил к ней, в руках у него была толстая суковатая палка.
– Почему ты мне ничего не сказала? Хорошо, что я заметил, – подбежав к Наде, прошептал Никодим. Своей дубинкой он стал ломать решетку.
– Возьмите лом.
– Не надо. Палкой тоже хорошо. – Никодим вдруг прекратил свою работу, постучал кулаком по стене и вполголоса сказал Поддубному: – Эй, хлопче, ты нас слышишь? Подготовься!
– Я готов. Давайте быстрее, – долетел ответ.
Никодим проворно разворотил решетку, отогнул прутья, затем протянул руку Поддубному и помог ему выбраться через оконце.
В это время из-за угла гаража донесся приглушенный стон. Сначала тихий, потом – все громче и громче. Надя поняла, что стон этот – из колодца. Бошкин, выходит, только разбился, но еще жив. И, судя по всему, ом только что пришел в себя. Она должна заткнуть ему горло, пока его голос не услышали часовые.
– Беги, Сергей, беги! Вон туда! – передавая Поддубному автомат, показала Надя на забор, которым была обнесена усадьба. Она тронула Никодима за плечо и почти приказала: – Помогите ему выбраться отсюда! Бегите вместе! Я вас догоню.
Они поспешили к забору, а она – к колодцу, откуда несся уже не глухой стон, а дикий вой.
Вдруг воздух прорезал пронзительный свисток. Где-то неподалеку послышался топот ног. Оглянувшись, Надя увидела, что солдаты бегут и к ней и к Поддубному с Космачом. Захлопали выстрелы.
Надя понимала, что ее ждет, но все же стала хватать тяжелые, скользкие камни и кидать их в черноту колодца. Она бросала камни, пока не заглох голос Бошкина, пока сама не упала на землю от сильного удара в спину.
14
Рауберман не успел прочитать приказ и до половины, как вдруг в комнату ворвались звуки стрельбы. Удивленный и встревоженный, он кинулся к окну и стал всматриваться в стоящий по ту сторону улицы дом жандармерии. Видно было, как из дома выскакивали автоматчики и торопливо бежали в глубину двора.
На столе громко зазвонил телефон. Рауберман схватил трубку, в нетерпении прижал ее к уху. Звонил дежурный по жандармерии.
– Пленный бежал! – крикнул он отчаянным голосом. – Стража недоглядела. Бошкин…
– Что?! – выпучил глаза Рауберман и, не желая больше слушать, швырнул трубку на стол. – Я ей покажу, этой страже!
Не оглядываясь на Гопке, он кинулся к двери.
Во дворе жандармерии царили шум и суета, слышалась беспорядочная перестрелка. Пули свистели в воздухе, и Рауберман вынужден был умерить свой пыл и пробираться по двору с осторожностью. Он изрядно переволновался, пока попал к себе в кабинет, в безопасное место.
Прежде всего Рауберман вызвал своего адъютанта, от него он узнал все подробности того, что сейчас произошло.
– Пленному убежать не удалось, его окружили и теперь ведут с ним бой, – закончил свое сообщение адъютант. – Сообщники его – девушка и старик – захвачены и находятся под стражей.
Не успел еще Рауберман толком во всем разобраться, как к нему начали звонить со всех концов города: стрельба на участке жандармерии вызвала большое беспокойство. Одни спрашивали, в чем дело, другие, не ограничиваясь вопросами, отдавали распоряжения. Самым неприятным был разговор с начальником гарнизона, армейским полковником. Пришлось давать подробные объяснения и выслушать строгие нотации и требования.
Злобно хлопнув дверью, Рауберман покинул кабинет и направился во двор. Надо было принять меры, чтобы немедленно окончить эту позорную возню с пленным.
На крыльце он остановился, чтоб ознакомиться с обстановкой, стал вызывать к себе подчиненных и отдавать им приказания. Сначала он считал, что его автоматчики шутя сломят сопротивление пленного, но оказалось, что это не так-то легко и просто.
Поддубный, не успев убежать, засел в укрытии и отчаянно отбивался. Позиция ему попалась довольно удобная – бомбоубежище, вырытое когда-то партизанами. Это бомбоубежище находилось поодаль от столовой, в пустынном углу двора, где стояла одинокая старая верба и вместо забора тянулась полуразрушенная проволочная ограда. Отсюда Поддубный мог видеть все вокруг себя и вести оборону. Он придерживался хитрой тактики: подпускал к себе автоматчиков совсем близко и только тогда стрелял. Чувствовалось, что у него мало патронов и он экономно, с расчетом, расходует их. Свой боевой припас он, как передавали очевидцы, пополнил за счет двух автоматчиков, которых подпустил к себе вплотную и затем застрелил в упор. Его хотели захватить живым, но это было не так-то легко. Огонь он вел метко, с мастерством снайпера. Количество жертв от его выстрелов все увеличивалось. Около тридцати жандармов под командой лейтенанта Гольца нажимали со всех сторон, но он не сдавался.
Ожидая конца этой возни, Рауберман нервничал, взволнованно расхаживал взад-вперед по крыльцу.
Он злился не только на своих подчиненных, но и на себя. Как могло случиться, что его, опытного офицера, перехитрили, вокруг пальца обвели. Позор! И все это произошло из-за его излишней доверчивости, из-за того, что он в какой-то степени положился на Бошкина. «Этот проклятый полицейский связался с девкой, а я не только не мешал ему, а даже потворствовал, – проносилось в голове у Раубермана. – Вот теперь и поплатился. Этот дурак и сам погиб, и мне напакостил». Рауберман вспомнил, как он мечтал упрочить свою карьеру, получить повышение за дело Поддубного. Какая уж теперь карьера! Теперь только подставляй спину под удары, терпи унижения и обиды… Но неужели он так легко сдастся? Нет, не все еще потеряно, еще можно исправить положение.
На дворе наступило временное затишье, и тогда Рауберман вдруг услышал, что где-то на южной окраине города, как будто в районе аэродрома, вспыхнула интенсивная перестрелка. Донеслись взрывы мин и снарядов, автоматно-пулеметная трескотня. Вслушиваясь в шум непонятного боя, Рауберман застыл на месте.
– Герр обер-лейтенант! – неожиданно вывел его из неподвижности адъютант, торопливо выбежавший на крыльцо. – Начальник гарнизона просит, чтобы вы ему позвонили.
«Просит»!.. Этот адъютант всегда умеет смягчить жесткость приказа. Рауберман знает, как просит начальник гарнизона. Еще свежи в памяти слова, сказанные полковником, когда минут десять тому назад он, Рауберман, сообщил ему о побеге Поддубного. О, и слова же это были! От них кидало в жар и в холод. Но ничего не поделаешь, приходится сдерживаться. Вот и опять придется выслушивать выговоры и ругань.
Рауберман пробежал по коридору и вошел в кабинет. Несколько секунд постоял в нерешимости у телефона, желая хоть немного успокоиться, подготовиться к разговору. Наконец, почувствовав, что все равно из этого ничего не выйдет, взял трубку. Позвонил и сразу же сморщился – на него хлынул поток жестоких ругательств.
– Почему своевременно не докладываете? Десять минут вам было дано. Когда у вас, черт бы вас побрал, окончится стрельба?
– Герр оберст, пленный упорно сопротивляется.
– Молчите! Вы мне ответите за все! Слышите, как партизаны бьют от Подкалиновки? Это все из-за вас! Не сумели развязать язык большевику, не разузнали, где находятся партизаны. Вот они и налетели теперь.
– Герр оберст…
– Молчите, черт побери! – завизжал полковник и так бросил трубку, что она щелкнула, как пистолетный выстрел.
Рауберман постоял еще у телефона, растерянно глядя в окно, затем, убедившись, что разговор окончен, положил трубку и выбежал из кабинета. Как бы там ни было, а он должен делать свое дело. Надо немедленно захватить Поддубного, затем заняться допросом девушки и старика партизанских пособников.
На крыльце его остановил Гопке. Вышедший из терпения унтерштурмфюрер встал на ступеньках, загораживая дорогу, и требовательным тоном заявил:
– Долго вы меня держать будете? Когда отправите?
– Подождите еще немного, подождите, – попросил Рауберман.
– Сколько же можно ждать? – не унимался Гопке. – Партизаны у аэродрома, мой самолет могут уничтожить, как я тогда отсюда выберусь? Прошу вас сейчас же приготовить пакет генералу.
– Не могу. Вот покончим с Поддубным, допросим девушку и старика – все окончательно выяснится, тогда и напишу ответ. А что, если захватим пленного живым или раненым, если его помощники знают о партизанах и окажутся на допросе более покладистыми, чем он? Эх, унтерштурмфюрер, не следует спешить и терять надежду, положение еще может быть исправлено.
Рауберман отстранил генеральского посланца и торопливо сбежал по ступенькам. Гопке хотел было его задержать, но тот не желал больше слушать и не остановился. На ходу вынимая из кобуры пистолет, Рауберман вдоль забора, укрываясь в зарослях малины, двинулся к зданию столовой, ближе к месту боя. Он решил лично вмешаться в дело и ускорить его.
Когда он оказался у столовой, автоматчики шли в очередную атаку на позицию Поддубного. Сразу можно было заметить, что атака велась беспорядочно. Более или менее организованно поднялось с земли отделение, залегшее на огороде, между грядок картофеля и ягодных кустов, те же, что прятались за стенами столовой и гаража, наступали совсем недружно и нерешительно. Некоторые из автоматчиков, только тронувшись с места, сразу же останавливались или возвращались. Атака с самого начала сорвалась. Оставив около Поддубного несколько убитых и раненых, отделения беспорядочно откатились назад.
Рауберман подскочил к Гольцу, который, стоя около столовой, довольно спокойно следил за ходом атаки, возмущенно закричал:
– Что у вас тут, лейтенант: бой или спектакль? Позор! Почему не наведете порядок? От ваших безалаберных атак никакой пользы.
– У нас были и хорошо организованные атаки, но они тоже окончились неудачей, – отвечал Гольц с запальчивостью. – Партизан умело отбивается.
– Бросьте оправдываться! – недовольно остановил Рауберман. – Сейчас же проведите новое наступление и кончайте игру с пленным!
Гольц щелкнул каблуками и бросился готовить атаку. Он накричал на солдат, находившихся, около столовой, потом поспешил дальше, к огороду. На время он исчез из поля зрения, скрывшись среди картофельных рядов. Снова появился он только минут через пять, уже у гаража, откуда и подал команду к атаке. «Вот журавль длинноногий», – с удивлением одобрительно подумал Рауберман и, заметив, как медлят автоматчики, громким окриком подогнал их:
– Шнель, шнель!
Отделения выскочили из своих укрытий и бросились вперед. Рауберман отметил про себя, что на этот раз атака началась дружно и энергично. Особенно организованно шли автоматчики, наступавшие от гаража. Вел их сам Гольц. Длинный, поджарый, он бежал быстро, держа автомат на изготовку.
Атака была в разгаре, а Поддубный молчал. «Может быть, его уже там нет, может, удрал как-нибудь? – вдруг встревожился Рауберман, двигаясь за автоматчиками. – Хотя никуда он не мог деваться. Видно, патроны экономит, хитрит».
Поддубный открыл стрельбу, когда наступающие приблизились к нему вплотную. Правильней, это была не стрельба, а только одиночные выстрелы. От первого его выстрела упал, схватившись за грудь, лейтенант Гольц, от второго и третьего – еще два автоматчика. Затем Поддубный, приподнявшись, приставил дуло автомата) к правому виску и сделал последний выстрел…
Потрясенные этим зрелищем, солдаты остановились в замешательстве. Осторожно, как бы боясь еще какой-нибудь неожиданности, они стали приближаться к Поддубному. Вместе со всеми подошел и Рауберман.
Поддубный лежал ничком. Грудью и животом он опирался о край окопа, ног его не было видно. Казалось, что он, намереваясь выбраться наверх, подскочил да так и повис. Голова его, взлохмаченная и окровавленная, покоилась на левой руке, правая – прижимала к земле автомат.
Неожиданно земля под ним поползла, и он отодвинулся назад. Солдаты дрогнули и, вскидывая автоматы, отскочили от бомбоубежища. «Неужто он ожил?» – со страхом подумал Рауберман и тоже попятился. Отходя, он вдруг наткнулся на что-то мягкое и чуть не упал. Испуганно глянул себе под ноги: на земле лежал Гольц, выпрямившийся, неподвижный, с открытыми стеклянными глазами. Рауберман прибавил шагу. Спеша, он то и дело опасливо оглядывался. Ему казалось, что Поддубный вот-вот выстрелит в него, и он останется здесь вместе с Гольцем, среди убитых.
Только на крыльце он пришел в себя и все страхи показались ему нелепыми и фантастическими. К нему вернулась способность рассуждать.
– Приведите помощницу Поддубного! – приказал он адъютанту, направляясь к себе в кабинет. – Живее!
