Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

– Но ведь я говорил вам, что встреча с нами – в интересах самого пана Вахицкого.

– Однако он не придает этому делу никакого значения и не хотел бы тратить понапрасну время. Следует ли мне настаивать на его приезде, так ли это для вас важно?

– Н-нет, – неуверенно протянул комиссар. – Н-нет. Раз это его не интересует, то и полиции не к чему быть большим католиком, чем папа римский.

– Вот и прекрасно. – Гроссенберг встал. – Простите, что я отнял у вас столько времени. Стало быть, я могу сообщить ему, что вызов в полицию недействителен?

Комиссар кивнул. Лицо его снова сделалось настороженным. Он определенно испытывает ко мне антипатию, снова подумал Гроссенберг. Вдруг раздался странный металлический лязг. Вслед за ним – довольно громкий скрип, похожий на скрип седла или новой кожи. Это комиссар, вставая из-за стола, ненароком словно бы поскользнулся. Синий мундир подался вперед – комиссар ухватился за край стола. Адвокат с удивлением поглядел на него. Но уже через минуту полицейский вновь обрел равновесие и обошел стол, вероятно желая проводить гостя до двери. И тогда металлический лязг и скрип седла стали ритмично повторяться, сопровождая каждый шаг полицейского. Комиссар с трудом передвигался, выбрасывая вперед правую искусственную ногу.

VII

Эта искусственная нога невольно навела адвоката на кое-какие размышления. Впрочем, проверим, решил он за дверью кабинета. Он прошел через канцелярию с зарешеченными окнами, а когда был уже у выхода – заглянул за деревянную перегородку, где сидел дежурный сержант.

– Прошу прощения… вы не могли бы мне сказать, как фамилия комиссара? Я забыл его спросить.

– Двораковский, комиссар Двораковский.

– Спасибо. Он, наверное, потерял ногу на войне, у него ведь протез…

– Да, на войне. В двадцатом году.

Ага, подумал Гроссенберг. Он вышел на улицу и, обмахиваясь шляпой, направился в сторону вокзала, напротив которого в гостинице "Полония" находился ресторан. Он прошел мимо маленького магазинчика со всевозможными четками, крестиками и дешевыми медальончиками: выставленные на витрине, они даже частично заслонили довольно скверную репродукцию с изображением богородицы: она скромно темнела, словно бы смущенная пышной позолотой своих рам. Прошел мимо расположившегося тут же на углу лоточника, продававшего гипсовые фигурки святых в голубых облачениях или просто в коричневых рясах, сверкавших все той же дешевой позолотой, с розовыми пятнами на белых щеках и с наивными обручами вокруг головы – вместо нимба. Хозяин лотка, святоша, смахивавший скорее на бродягу, показывая рукой на фигурки, хриплым голосом восхваляя то одного, то другого святого, уговаривал остановившихся возле него баб купить товар. На булыжной мостовой зацокали копыта, и адвокат увидел на светлом сиденье коляски плачущую женщину в черном, а рядом с ней свеженакрахмаленную старушку-монахиню с круглым блаженно-кротким лицом.

Ага, ага, думал адвокат, значит, он потерял ногу на войне… Этот факт словно бы подтверждал его догадки. Разумеется, потерять ногу в двадцатом году мог в любой сугубо штатский человек, добровольцем записавшийся в армию. Но вполне возможно, что комиссар был прежде военным. А военные, которые перешли в полицию… гм. Гроссенберг знал о том, что второй отдел генштаба связан с полицией. В этом не было никаких сомнений.

Глава девятая

I

В Ченстохове в то время были расквартированы 27-й пехотный полк и 7-й полк легкой артиллерии. Так случилось, что адвокат знал майора-артиллериста из этого самого 7-го полка.

Правда, вначале он познакомился с его женой, пани Ягусей, которая без малого год назад, чрезвычайно взволнованная, в полуобморочном состоянии, что-то выкрикивая об алиментах и разводе, влетела в его адвокатскую контору. Как оказалось, майор Ласиборский (ее супруг) спутался с женой какого-то поручика и две ночи не ночевал дома. Его видели выходящим рано утром от этой особы. Ягуся никак не намеревалась быть посмешищем полковых дам, а также всей Ченстоховы. Она с удовольствием бы выцарапала глаза не только жене поручика, но и самой полковнице, которая, как назло, с этой бабой в дружбе. Из Ченстоховы майорша выехала в чем была, даже без чемодана, захватив с собой только круглую картонку со своей любимой шляпой в форме мексиканского сомбреро – отныне ничто больше в мире не заслуживало ее теплых чувств. Со шляпой она не расстанется ни за что, ни за что на свете. Остановилась пани Ягуся на Мокотове у школьной подруги, которая посоветовала ей незамедлительно обратиться к адвокату – специалисту по бракоразводным делам, в данном случае именно к Гроссенбергу. Вот она и пришла и надеется – ах, ах, простите, я вся дрожу! – что адвокат покажет почем фунт лиха майору, этому бабнику! – простите за грубое слово, но я так переживаю! Несмотря на волнение, пани Ягуся смогла весьма обстоятельно рассказать, что у ее свекра под Кельцами есть имение и два кирпичных завода, так что, если его сыну понадобится платить алименты – столько-то и столько-то, господин адвокат, и ни копейкой меньше! – он найдет, где раздобыть деньги. Пани Ягуся также добавила, что и самого свекра была бы не прочь выжить из имения и пустить по миру с нищенской сумой.

Адвокату, неплохо разбиравшемуся в своих клиентах, дело не показалось сложным. Он примерно представлял себе, чем оно закончится. Естественно, первым своим долгом он считал сделать все возможное для примирения сторон. Несмотря на протесты пани Ягуси и ее горячие заверения, что "такого я вам никогда не прощу!", в его приемной вскоре появился сам майор Ласиборский, элегантный верзила с бесстрастным лицом манекена, имевший обыкновение смеяться в те моменты, когда никто из присутствующих причин для смеха не находил. Он клялся, что не понимает, о чем идет речь, что у него есть алиби и что скорее его прах будет лежать в армейской часовне, нежели он согласился на развод. В мрачной картине своих бренных останков, покоящихся в часовне, майор, вероятно, усмотрел что-то забавное, поскольку ни с того ни с сего издал короткий квакающий смешок. Вопреки своему сходству с манекеном он оказался человеком весьма чувствительным, с сердцем мягким, как воск, переполненным исключительно любовью к Ягусе… ну, может быть, еще к своим легким полевым орудиям. Кроме того, у майора было довольно оригинальное хобби: он собирал сведения о самоубийцах; с ним иной раз можно было буквально ошалеть от неожиданности. "Поди-ка сюда, Ягуся, я тебе кое-что покажу!" – якобы крикнул он однажды из спальни жене, находившейся в соседней комнате. Когда же она, сгорая от любопытства, вбежала в спальню: "Что, милый, что такое?", то увидела мужа, сидящего на кровати с широко разинутым ртом, куда он неизвестно зачем сунул дуло пистолета. Ягуся, естественно, перепугалась и подняла визг на весь гарнизон. Но это был всего лишь безобидный эксперимент – майор, как оказалось, захотел испытать, "что чувствуют самоубийцы". Вынув изо рта дуло, он тотчас же по-своему коротко рассмеялся.

Когда адвокат, продолжая выступать в роли посредника, сообщил своей клиентке, что ее муж упомянул про "прах в армейской часовне", пани Ягуся испугалась и утратила прежнюю решимость расстаться с "этим бабником-. Однако более всего примирению сторон способствовал не случайный, по-видимому, факт: поручика вместе с женой тем временем перевели из Ченстоховы в другой гарнизон, чуть ли не в Пшемысль. Короче говоря, в конторе Гроссенберга на Иерусалимских Аллеях супруги обменялись рукопожатием, и в тот же вечер адвокат был приглашен отужинать с ними в садике при гостинице "Европейская". Майор Ласиборский купил жене новое платье, и Ягуся щеголяла в чем-то экстравагантнокрасном и в огромном мексиканском сомбреро на голове. Иногда между адвокатом и клиенткой (так бывает и с врачами), в результате откровенных излияний последней, устанавливаются дружеские отношения, зачастую неверно ею истолковываемые. Женщина, открывшая юристу подноготную своей супружеской жизни, начинает испытывать к нему нечто большее, нежели простую благодарность. Ягуся наверняка полностью не отдавала себе в этом отчета, и, когда бы она потом ни приезжала в Варшаву, всякий раз на письменном столе адвоката раздавался телефонный звонок, и Гроссенберг вынужден был по меньшей мере четверть часа выслушивать милое щебетанье – заверения в дружбе, порой почему-то произносимые едва слышным шепотом, так что ему, дабы хоть что-нибудь услышать, приходилось крепко прижимать трубку к уху.

II

Итак, после посещения управления полиции адвокат из ресторана "Полония" позвонил майору Ласиборскому. Его интересовало, кто отвозил больную Ванду Вахицкую на военном автомобиле в Батовицы. Майор или пани Ягуся, наверное, что-нибудь об этом слыхали и помнят. Гроссенберг и не предполагал, что случай навел его на бесценный источник информации, можно сказать, на "золотоносную жилу".

Ласиборского он не застал – тот куда-то отправился по служебным делам, возможно на полигон; к телефону подошла бывшая клиентка адвоката. Пани Ягуся, видимо, превратно истолковала его звонок, так как тут же многозначительно зашептала в трубку:

– Ах, наконец-то! Я знала, знала, что вы когда-нибудь позвоните… – Поблагодарив майоршу, Гроссенберг спросил, не согласятся ли они с мужем с ним пообедать – после того ужина в "Европейской" он перед ними в долгу. Полигон, однако, есть полигон, и в ресторан супруга майора вынуждена была прийти одна, причем, похоже, ее это ничуть не огорчило. Здороваясь с адвокатом, она приподняла круглую бровь и шепнула: – Вы нисколько не изменились!

На светлых ее локонах на сей раз красовалось что-то вроде треугольной шляпы тореадора; головку в этом уборе она склоняла то вправо, то влево, словно позируя фотографу. Ее облегающая блузка напоминала яркий букет цветов, соблазнительные стебли которых прятались в узкой юбке, почти как в голубой вазе, тоже весьма соблазнительной. Прежде чем сесть, майорша решительно подтянула юбку кверху, после чего оперлась подбородком на сплетенные пальцы рук – опять-таки будто перед аппаратом провинциального фотографа.

Она была несколько разочарована, когда беседа – сразу же, одна принесли закуски, – вместо того чтобы пойти в ожидаемом ею направлении, свернула на тему, касающуюся деятельницы легионерского движения Ванды Вахицкой, о которой она – о да! – кое-что слыхала.

– Ха-ха, боже мой, и немало! – воскликнула Ягуся. И тотчас затараторила, забыв про заливную рыбу: – Вы оставили неизгладимый след в моей жизни, господин адвокат. Не подумайте, что это комплимент, ведь мы превосходно… понимаем друг друга, верно? – Она многозначительно изогнула бровь. – Я ваша должница и готова сколько угодно рассказывать про Вахицкую, если это доставит вам удовольствие. – Адвокат счел уместным поклониться. – Видела я эту особу всего два раза в жизни – но при каких обстоятельствах! Меня ей представили в городском театре на каком-то легионерском торжестве. Сейчас я вам все расскажу! Она сидела в первом ряду рядом с воеводой, который специально ради этого случая к нам приехал… На ней было черное, давно вышедшее из моды платье с рюшами.

– Странно! – удивился Гроссенберг. – А я слыхал, она совсем не показывалась в обществе.

– Не только в обществе – просто никуда не выходила, даже за покупками. Ужасная нелюдимка, если не сказать хуже! Представьте: волосы медные с проседью, глаза зеленые и тьма веснушек на белом горбатом носу. Знаете, рыжие – они почти все конопатые.

Адвокат, разумеется, это знал. Но слушал не перебивая… Супругу майора, как одну из самых бойких дам в ченстоховской полковой семье и к тому же наиболее светскую (она вставляла в свою речь французские словечки), регулярно обременяли почетными обязанностями по организации банкетов. А после того политического торжества, устроенного в театре, должен был состояться банкет, который давали совместно расквартированные в городе полки. Со своим бело-красным бантом хозяйки-распорядительницы Ягуся имела право свободно ходить повсюду и во время торжественного заседания случайно оказалась за кулисами, откуда через щелку могла видеть, что происходит в зале. А там ничего не происходило: легионеры из разных бригад, кто уже слегка располневший, кто полысевший, явно скучая и время от времени недовольно перешептываясь, слушали очередного оратора. В какой-то момент голос из глубины зала крикнул: "Славек, отдай Деда!" Это означало, что, по мнению легионерской братии, Валерий Славек (о котором поговаривали, будто на самом деле он князь Чертвертинский), работающий во втором отделе генерального штаба и к тому же бывший премьер (1930 г.), – единственный из всех легионеров, с которым Пилсудский был якобы на "ты", – так вот, это означало, что вышеупомянутый Славек до такой степени подчинил своему влиянию Деда, что теперь уже никто не имел доступа в Бельведер. Одним словом, Дед уже не тот, что прежде, а стало быть: "Славек, отдай нам Деда!"

Но майоршу эти политические тонкости не интересовали, и она по-прежнему считала, что в зале ничего не происходит. Впрочем, нет… произошла приятная неожиданность – какое-никакое, а развлечение: Ягуся вдруг заметила, что сидевшая рядом с воеводой в первом ряду дама в немодном черном платье резко взмахнула рукой и принялась что-то невидимое от себя отталкивать. Рот у нее при этом был открыт: казалось, она вот-вот закричит. Точно увидела духа, который вознамеривался на нее напасть… Это и была пани Вахицкая.

– Не знаю, известно ли вам, что ее псевдоним – сестра Ванда? (Адвокату Гроссенбергу, разумеется, было и это известно.)

– Продолжайте, пожалуйста, очень интересно, – попросил он.

Итак, воевода, заметив этот жест – как бы оборонительное движение рукой, – сперва с недоумением устремляет взор на свою соседку, а затем поворачивает голову и, следуя за ее взглядом, смотрит на сцену: может быть, там она увидела что-то страшное? (Ах, что это было за зрелище, господин адвокат!) Инцидент этот продолжался по меньшей мере две-три минуты, так что весь первый ряд зашевелился, кто-то зашикал и вообще запахло скандалом. Вообразите только: эта женщина, вытаращив глаза, неотрывно глядит на сцену и рукой как будто кого-то от себя отталкивает!

– А был на сцене кто-нибудь кроме выступавшего? – спросил адвокат.

– Никого. Если не считать секретаря, который сидел сбоку за столиком, покрытым зеленым сукном. – Ягусе, стоявшей у боковой кулисы, прекрасно было все видно. – Правда, как раз в ту минуту с другой стороны на сцену вышел худощавый брюнет с усиками и наклонился к секретарю, но смешно даже подумать, господин адвокат, что это от него отмахивалась пани Вахицкая. Ничего в нем страшного не было… Напротив, очень приятный человек. Мой муж, Кубусь, довольно хорошо его знает…

– Кто ж такой? – спросил Гроссенберг.

– Костек-Бернацкий, полковник.

– Я знаю его только понаслышке, – заметил адвокат.

III

В самом деле. Не следует забывать, что все это происходило еще до Березы Картусской[24]24
  Лагерь для политзаключенных, созданный санационным правительством в 1934 г., главным образом для коммунистов.


[Закрыть], до того, как наши тогдашние руководители, напрочь потерявшие голову в нервозной лихорадке кануна войны, пребывая в состоянии (мягко говоря) странного отупения – быть может, под влиянием участившихся охот Геринга в Спаде[25]25
  В Спальские леса (неподалеку от Варшавы) в 30-е годы приезжал охотиться Герман Геринг.


[Закрыть] – опозорили себя, создав концентрационный лагерь, в котором не кто иной, как этот самый Костек-Бернацкий заставлял делать приседания убеленных сединами деятелей оппозиции, как, впрочем, и обыкновенных граждан, чем-то не угодивших правительству. Тогда-то имя воеводы полесского, полковника (как же иначе!) Костека-Бернацкого, прогремело на всю Польшу, вызывая не только неприязнь или отвращение, но и растерянность, граничащую с крайним недоумением. Да, да, всех как ошарашило! – поведение полковника было настолько не польским, что общественность застыла, разинув рот.

Гражданам Речи Посполитой стало не по себе; с каким-то странным, неведомым прежде чувством они поеживались, словно от холода или от того, что надели костюмы, сшитые не по мерке, а то и вовсе с чужого плеча. В атмосфере этого всеобщего недоумения на второй план отступил тот факт, что вокруг полковника тотчас образовывалась пустота: стоило только воеводе полесскому появиться, допустим, в чьей-то усадьбе, хозяйка дома сказывалась больной, и принимал гостя хозяин, причем держался так, будто прибыл царский пристав. Родители забирали детей из школы, в которую ходили отпрыски Костека-Бернацкого; с ними перестали играть И общаться их ровесники и друзья. Дошло до того, что, когда Костек-Бернацкий собирался провести вечер в дансинге – как, например, случилось однажды в Кринице в пансионате Кепуры "Патриа", – полицейские агенты тихонько предупреждали присутствующих в зале, что сейчас сюда прибудет пан воевода, и, испытующе глядя каждому в глаза, выражали надежду, что обойдется "без неприятных сюрпризов".

Но все это было несколько позже. Теперь же, беседуя с пани Ягусей, адвокат и вправду мог мало что припомнить о полковнике Костеке-Бернацком – пока тот был полковник, каких много.

– И что же произошло дальше с пани Вахицкой? – спросил Гроссенберг.

– Ах дальше… все были просто шокированы, господин адвокат!..

Майорша продолжала стоять за кулисами и в щелочку видела все как на ладони. Пани Вахицкая, эта бедная помешанная, выглядела ужасно. Прическа у нее растрепалась, прядь волос упала на лицо и болталась перед страшными, безумными глазами! Она тяжело дышала и теперь уже обеими руками отталкивала невидимый призрак. От резких движений у нее расстегнулась молния на платье, и – ах, стыдно сказать, господин адвокат! – из прорехи на боку вылезла розовая комбинация. Сидящий рядом воевода был так изумлен и потрясен, что казалось, вот-вот начнет звать на помощь. Он ерзал на стуле, точно его кусали комары или блохи, и растерянно озирался по сторонам, высматривая, нет ли где поблизости пожарных. И все это под аккомпанемент верноподданнических речей оратора, который, стоя возле суфлерской будки и старательно подражая какому-то трибуну, барабанил свое: превозносил достоинства ББВР – беспартийного блока сотрудничества с правительством! Столь непонятная ситуация стала просто невыносимой, странная сцена затянулась сверх всякой меры, и тут воевода вспомнил, что он мужчина, и, коль скоро никто не изъявлял желания помочь его соседке, решил это сделать сам. Шепнув что-то пани Вахицкой на ухо, он подхватил ее под локти и помог встать. Пробраться к выходу в переполненном зале было почти невозможно, но воевода не растерялся и потащил Вахицкую к маленькой дверце, ведущей за кулисы. Ягуся услыхала их шаги на ступеньках и увидела, как они вошли и остановились возле свисающей с потолка декорации, изображавшей осеннее дерево и уголок пруда.

– Будьте добры, прошу вас!.. – приглушенным голосом позвал воевода, заметив на Ягусиной груди бантик. – Раздобудьте где-нибудь рюмку коньяку или… э-э… э-э… черт его знает, чего-нибудь покрепче, только побыстрее!..

Воевода почему-то считал крепкие напитки панацеей от всех бед. Но где могла раздобыть спиртное Ягуся Ласиборская? – разве что в какой-нибудь из актерских уборных. О, когда речь идет о делах государственной важности – а присутствие воеводы придавало происходящему именно такую окраску, – на нее можно было положиться. Вместе с помощником режиссера она проникла в уборную ченстоховского героя-любовника, где среди коробочек с гримом и париков отыскала за зеркалом две пол-литровые бутылки. Торопливо схватив одну из них и какую-то чашку, она бросилась обратно за кулисы, где увидела, что под желтеющим деревом на фоне голубого пруда положение коренным образом изменилось: молния на платье пани Вахицкой была застегнута, волосы уже не развевались и выражение страха в зеленых глазах сменилось… холодным отвращением!

– Да, да, господин адвокат, отвращением! – воскликнула Ягуся и позволила официанту унести свою тарелку с почти не тронутой заливной рыбой.

– Отвращением? К кому же? – удивился Гроссенберг.

– К вое-воде!.. – понизила голос майорша. – К этому поистине милейшему старику, который от души хотел ей помочь. Конечно, все можно объяснить болезнью, приступом безумия, mais quand méme [26]26
  Но тем не менее (франц.).


[Закрыть] это было так неожиданно… C’était choquant![27]27
  Это было шокирующе! (франц.)


[Закрыть]

– А как, по-вашему, она действительно выглядела безумной?

– Ах, господин адвокат! Вы же знаете, сумасшедшие – ужасно хитрые, они великолепно умеют притворяться. Притворяются, притворяются, никто ничего не подозревает, а потом бац! – и кого-нибудь зарежут!..

Нет, по мнению Ягуси, пани Вахицкая в ту минуту выглядела как самый нормальный человек. Пожилая горбоносая дама в старомодном платье, чуть не волочащемся по земле. Вот и все! Только почему глаза ее смотрели с отвращением и почему она не сводила их с лица воеводы, который, почувствовав, что отвращение вызывает он сам, буквально съежился? Поднял на Вахицкую взгляд, не выдержал и опустил. Поднял и опустил, и так несколько раз. Что-то между ними, должно быть, произошло, какая-то перепалка, оборвавшаяся с приходом Ягуси.

– Вот все, что я смогла найти, пан воевода, – тяжело дыша, выпалила Ягуся и наполнила чашку.

– И тебе не стыдно? – услышала она голос Вахицкой.

Слова эти были произнесены тихо, но ужасно неприятным тоном, можно сказать, с оскорбительным презрением. C’était choquant, c’était choquant! – повторила Ягуся.

Воевода, видимо спохватившись, что за ним наблюдают помощник режиссера и электрик, вдруг сделался необычайно, ну просто невероятно галантен. Шаркнул ножкой, отвесил направо и налево поклоны, заулыбался. Совсем как учитель бальных танцев Собишевский…

– С кем имею честь? Позвольте представиться, вы ведь член организационного комитета? – поклонился он Ягусе.

– Я жена майора Ласиборского…

– А-ах, какая удача. Вы бы не могли?..

И, не переставая расшаркиваться – что было вовсе не по чину такой высокой особе, – воевода попросил Ягусю взять под свое крылышко его старого друга, пани Вахицкую, которой в зале стало дурно.

– Умоляю, отвезите ее домой целой и невредимой. Прямо домой! Мой автомобиль в вашем распоряжении, он стоит перед театром. Вы не знакомы? Познакомьтесь, пожалуйста. Ну а я возвращаюсь обратно в зал!.. – И действительно, даже не попрощавшись с Вахицкой – своим старым другом, – юркнул в дверцу.

– Прошу вас, пойдемте, – как нельзя более деликатно сказала майорша, – я выведу вас через задний вход.

Стремительным шагом, путаясь в длинной юбке, Вахицкая последовала за ней. Миновав актерские уборные, они вышли на задворки театра, отыскали лимузин воеводы и уселись в него. Шофер в синем парадном мундире и фуражке захлопнул за ними дверцу. На тротуаре возле машины стоял какой-то прохожий – "обыкновенный зевака, господин адвокат, из тех, что не пропускают ни одного заграничного автомобиля. А тут не что-нибудь, а "паккард"! Безобидный тип, господин адвокат, с виду даже вполне симпатичный. Похожий на пана Вонтробку нашего Веха[28]28
  Вех (Стефан Вехецкий, 1979) – писатель, автор книг, запечатлевших на своих страницах язык и нравы жителей окраин довоенной Варшавы.


[Закрыть]!". Зевака с улыбкой зависти и восхищения разглядывал лакированный, синий, как вечернее небо, кузов автомобиля. Однако пани Вахицкая уловила в нем что-то такое, что ей не понравилось. Она странно усмехнулась, хотя внешне была совершенно спокойна и сдержанна. Когда же машина тронулась, спросила:

– Вы видели эту рожу? Он подслушивал!

Ягуся удивилась:

– Подслушивал? Мы ведь не разговаривали.

– Но я сказала шоферу адрес. Вы заметили, как он ухмыльнулся? Все время ухмылялся!

– Да это самый обыкновенный прохожий. Увидел роскошную машину – и вытаращил глаза. И разулыбался, наверное, от удовольствия.

– Вот-вот, такие, с наивной улыбочкой, – самые опасные, – заметила Вахицкая.

Майорша ничего не поняла. И немудрено: это было еще до того, как по городу расползлись слухи о помешательстве Вахицкой.

IV

А вот продолжение Ягусиного рассказа… Прошел месяц, а может, и два. В один прекрасный день раздается телефонный звонок. Ягуся подымает трубку и слышит:

– Пани Ласиборская?

– Да, это я, а кто говорит?

– Вы одна в квартире?

– Нет, у меня гости. А в чем дело?

– Гости? Значит, вы не можете разговаривать свободно?

Ягуся почувствовала, как у нее холодеют ноги. Ей вдруг показалось, что не назвавшая себя женщина собирается сообщить о неверности ее Кубуся. Когда живешь среди гарнизонных выдр и с виду вялых, однако хищно поглядывающих на каждого военного местных жительниц, приходится постоянно быть начеку.

– Не-е-ет… – ответила она слабым голосом. – Не-е могу…

И тогда услышала нечто очень странное:

– Мне необходимо с вами увидеться. Назовите день и час, когда мы сможем встретиться. Минутку! Поскольку вы не одна, ни в коем случае не называйте ни числа, ни часа. Сегодня у нас одиннадцатое. К дате, которая вас устраивает, прибавьте пять. И к часу, когда мы с вами встретимся, столько же.

– Ничего не понимаю… – пролепетала майорша, а гости начали с любопытством на нее поглядывать.

Но так как Ягуся по-прежнему считала, что речь идет об анонимном доносе на ее мужа, она постаралась придать своему обрамленному локонами личику самое невинное выражение. И даже рассмеялась.

– Слушайте меня внимательно, – продолжал голос в трубке. – Если, предположим, вы можете встретиться со мной послезавтра, тринадцатого, прибавьте к тринадцати пять и скажите, что восемнадцатого. Если вам удобно прийти в три часа дня, прибавьте к тройке пятерку и скажите, что придете в восемь. Теперь понятно?

– Допустим, ха-ха!.. – снова деланно рассмеялась Ягуся. И, приложив пальчик ко лбу, что-то подсчитала. – Значит, семнадцатого в шесть часов. Только я пока еще не знаю – куда.

– Слушайте внимательно, – произнесла трубка. – Постарайтесь, чтобы лицо ваше ничего не выражало и все время улыбайтесь. На мои вопросы отвечайте только "да" или "нет". Договорились?

– Да.

– Помните темно-голубой "паккард" и шофера в синей форме и фуражке?

– Да-а.

– Помните улицу и дом, перед которым остановилась машина?

– Да-а.

– Итак: семнадцатого в шесть часов вы подыметесь на крыльцо этого дома. Звонить не надо, прямо нажимайте ручку. Я буду ждать за дверью и сразу вас впущу. Больше ничего сказать не могу: я звоню из телефонной будки и вынуждена закончить разговор. Это касается вашего мужа. Только смотрите: никому ни слова.

Мужа? У Я гуси опять похолодели ноги. Значит, все-таки ее предчувствия оправдались! Она провела ужасный – ах, господин адвокат! – ужасный вечер, была невнимательна к своим гостям и всю ночь не могла уснуть, а перед глазками ее дефилировали омерзительные полуголые бабы, soi-disant[29]29
  Так сказать (франц.).


[Закрыть] любовницы Кубуся, Невыспавшаяся, густо напудренная, даже не осознавая, что на ней новая соломенная шляпка, Ягуся назавтра приплелась к дому Вахицкой. Как условились по телефону, двенадцатого в час дня, или – если прибавить эти кошмарные, идиотские пятерки! – семнадцатого в шесть пополудни. На улочке ни души – жара и провинциальная сонная скука. С бьющимся сердцем Ягуся прикоснулась к дверной ручке, и дверь действительно сама перед ней открылась. На пороге ее уже поджидала Вахицкая. Она быстро, украдкой, словно для проверки, выглянула на улицу и тихо спросила:

– Вы уверены, что за вами никто не шел?

– Ну что вы, с какой стати! – Ягусе не терпелось сразу приступить к делу, она уже готова была воскликнуть: "Что случилось? Зачем вы меня позвали?", но властный, если не сказать – повелительный, тон хозяйки совершенно ее обескуражил. Она почувствовала себя так, будто пришла с официальным визитом. Даже прошептала против воли: "Мне очень приятно" – и выразила надежду, что не опоздала.

Вахицкая, как и в прошлый раз, была одета немодно и весьма небрежно: в рыжее поношенное платье с круглыми перламутровыми пуговицами, длинной полоской спускавшимися от выреза на груди до самого подола. На тонкой жилистой шее покачивалась серебристо-рыжая голова с профилем коршуна. Но (если не считать того, как Вахицкая выглядывала из дверей на улицу) ничего ненормального в ее поведении майорша не заметила. – Да, да, она выглядела совершенно нормальной, господин адвокат, и вела себя, как подобает хозяйке, пригласившей свою старую приятельницу на чашку чая или кофе. – В просторной столовой на краю продолговатого стола над голубым пламенем спиртовки и в самом деле висел серебряный кофейник. Не снимая ни длинных – по локоть – белых перчаток, ни шляпы, Ягуся, все сильней робея и теряясь, села на стул с высокой кожаной спинкой. Держа за ручку фарфоровую чашечку, она пыталась улыбаться и выдавливала из себя замечания вроде "Да, вы правы, у нас страшная пыль на улицах!" или "Да, да, до лета еще далеко, а духота просто нечеловеческая!". Дверь на веранду была открыта, и над балюстрадой виднелось небо и окутанные бледно-розовым облаком садовые деревья. Это цвели и уже осыпались запоздалые яблони и вишни. Ягуся по-прежнему ощущала холодок и ногах – ах, ее ужасно терзала тревога за мужа, ну и, конечно, любопытство, особенно докучливое оттого, что приходилось его подавлять. Однако ничто, господин адвокат, ничто не давало оснований предполагать, что перед ней сидит столь непорядочная особа!

Да, да, именно! Прежде всего непорядочная, а уж потом душевнобольная. Вы только послушайте, что произошло дальше. Вахицкая вдруг нажимает грушу звонка, и входит прислуга. Нет, господин адвокат, никакая не глуховатая старуха; а почему вы спрашиваете? Ядреная молодая девка, слегка подмазанная, вертлявая. Из тех, что по воскресеньям прогуливаются с нашими солдатами в парке Сташица.

– Кася! – сказала Вахицкая. – Подай десертное вино, я хочу угостить нашу гостью. Ты знаешь пани Ласиборскую?

– Здравствуйте! – поздоровалась горничная. – В лицо, конечно, знаю.

Достав из буфета бутылку, она поставила ее на стол и вышла, оглянувшись через плечо. Тогда Вахицкая встала и плотно прикрыла за ней дверь. Потом со странной кривоватой усмешкой посмотрела на Ягусю своими стеклянными глазами не то коршуна, не то ястреба. Даже головой мотнула так, точно клюнула что-то в воздухе.

– Вы скомпрометированы, – холодно проговорила она.

Ягуся опешила от неожиданности.

– Как?..

– А так. Моя прислуга крутит амуры с писарями из полковой канцелярии и к тому же в дружбе с кухаркой полковника. А для вас, полагаю, не секрет, что полковница все узнает от своей кухарки? – Вахицкая села и принялась забавляться щипчиками для сахара.

Полковничья кухарка и в самом деле была опасным источником измышлений и распространительницей слухов – возвращаясь с базара, она неизменно вместе с овощами приносила в корзине последние городские новости и сплетни. Полковые дамы об этом знали и вынуждены были с ней считаться. Но откуда про это прослышала живущая отшельницей Вахицкая? Она не замедлила все объяснить, продолжая вертеть в руке серебряные щипчики;

– Я живу одиноко, ни с кем не встречаюсь. Но моя Кася иной раз вечерком посидит со мной и о том о сем расскажет…