Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Глава десятая

I

Имея среди своих клиентов немало политиков – как известно, в то время эпидемия разводов в правительственных кругах распространялась со скоростью весеннего паводка, – адвокат Гроссенберг невольно постигал некоторые тайны их профессии. Хотя слово "профессия" в данном случае не совсем уместно. Политика по сути своей – ремесло и таковым должна быть всегда. Но история Польши, к сожалению, складывалась так, что стране вечно недоставало времени для создании кадров профессиональных политиков – тут требуются десятилетня, стойкие традиции и преемственность власти. Так что в тридцатые годы государством управляли преимущественно дилетанты, более тли менее толковые, которые сами недоумевали, какая сила усадила их в министерские кресла и почему, несмотря на их непрофессионализм, управляемый ими государственный корабль пока еще не дает течи и даже плывет вперед. Иллюстрацией тому может послужить, например, один случай, о котором стало доподлинно известно Гроссенбергу. Неплохой военный врач Славой-Складковский приказом Пилсудского был назначен премьером, хотя в душе не чувствовал ни малейшего призвания к этой исторической миссии. Свои обязанности, впрочем, он выполнял исправно – слушаюсь, господин маршал! – часто устраивал неожиданные санитарные инспекции и особенно прославился тем, что приказал в деревнях все отхожие места покрасить в зеленый цвет. Тем не менее государственный корабль спокойно плыл дальше. Сам факт, что польское государство все же существует, приводил премьера-врача в восхищение, к которому примешивалось неописуемое удивление. Из весьма достоверных источников адвокат слышал, что генерал Славой-Складковский имел обыкновение – то ли в своем кабинете в президиуме Совета Министров, то ли в неофициальной обстановке за столиком ресторана – буквально каждый день восклицать: "Подумать только, эта кобыла все еще идет!.." Под "кобылой" подразумевалось государство. Государство, которое продолжало нормально жить: граждане рождались и умирали, торговля процветала, ходили трамваи, курсировали поезда и даже пароходы, после жатвы справлялся праздник урожая, в домах жили люди, работали различнейшие учреждения – словом, все это распрекрасным образом существовало как бы даже вопреки логике, поскольку логично было бы предположить, что государство, которым руководит человек, в доверенном ему деле не разбирающийся – если не считать зеленых нужников! – вот-вот развалится. Потому-то генерал Славой-Складковский якобы так и не смог оправиться от изумления, что в эпоху его премьерства "кобыла все еще шла!"… Но это маленькое отступление.

Адвокат Гроссенберг слышал еще одну историю. Некий легионер, тоже бывший член Польской военной организации, сын благороднейшего и добрейшего старца – провинциального судьи, которого Гроссенберг знал лично, – в один прекрасный день в Варшаве получил назначение на пост руководителя службы безопасности. Это был гладко выбритый красивый мужчина с кошачьими мягкими повадками, но с чрезвычайно холодной улыбкой… Он пользовался репутацией человека предприимчивого и жесткого, который, однако, все дела обделывал в перчатках. В общем, по характеру он вполне соответствовал своей новой должности. И вот что вскоре случилось. Пробыв на посту всего лишь несколько дней, руководитель службы безопасности под каким-то предлогом покидает свой кабинет и, сев в скорый поезд, словно испуганный мальчик к папе за помощью, отправляется к отцу в провинцию. Старый судья, с симпатией относившийся к адвокату, потом по секрету ему об этом рассказал. Будучи человеком высокоидейным и патриотом, а теперь спокойно живя на пенсии, наш судья был огорошен, если не сказать – потрясен, состоянием сына и тем, что с ним приключилось. Шеф безопасности с ходу признался папеньке, что с того момента, как приступил к своим обязанностям, не сомкнул глаз – не спал буквально ни одной ночи. Ворочался в постели с боку на бок либо до утра просиживал с книжкой в кресле за письменным столом. Но даже читать – и то не мог. "Ну а что же все-таки случилось?" – "А вот что: приняв дела, я узнал, кто числится в списках агентов службы безопасности. Вы себе не представляете, папа! Там такие фамилии, такие фамилии! – мне бы никогда в голову не пришло, что эти люди могут быть платными шпиками и доносчиками. Разумеется, я буду держать язык за зубами и никогда никого не назову, но среди них есть особы с безупречной репутацией, пользующиеся всеобщим уважением, а то и почетом и популярностью! Так сказать, сливки общества, господа и дамы, которые материально вполне обеспечены, но тем не менее не брезгуют умножать свои доходы с помощью дурно пахнущих деньжонок из специальных фондов службы безопасности. Причем, что знаменательно и особенно мерзко, гонорары их вовсе не велики: аппарат госбезопасности деньгами не бросается и зачастую получает нужную информацию буквально за гроши! Так что осведомителю – эти господа и дамы на профессиональном языке именуются осведомителями, – как, впрочем, и простому топтуну, вознаграждения за деликатную услугу, оказываемую весьма неделикатным способом, едва может хватить на несколько ужинов в ресторане".

И старик отец, и сын были взволнованы до глубины души и почувствовали себя с ног до головы забрызганными грязью, от которой никак не могли отчиститься. Но потом, как люди идейные и преданные государственным интересам, сообща пришли к убеждению, что государство трудную – поскольку она грязная – работу поручает самым чистым своим гражданам. Утешась сознанием этого, шеф службы безопасности возвратился в Варшаву, где еще долго исполнял свои обязанности, больше уже не кривясь и не привередничая. Однако это тоже маленькое отступление – речь сейчас пойдет о другом.

Адвокату Гроссенбергу еще кое о чем довелось слышать. А именно: о некоем явлении не столько морального, как в последнем случае, сколько, скорее, психологического порядка. Некоторые политики рассказывали ему, что по мере своего продвижения по служебной лестнице порой испытывали захватывающее ощущение, будто с каждой ступенью приближаются к хранилищу каких-то тайн. То были секреты государства, пока еще отгороженные от них занавесом. Однако, когда они подступали к самому занавесу, им начинало казаться, что за ним скрывается страшная бездна! У них просто в глазах темнело от предчувствия, какая большая ответственность ляжет на их плечи – и прежде всего сколь тяжким окажется груз герметического знания, то есть приобщения к государственным тайнам – этим плодам добра и зла. Вероятно, будь они профессионалами, подобные потрясения им бы не грозили. Но профессионалом никто из них не был, и потому вели они себя отнюдь не как государственные мужи, а как самые обыкновенные обыватели, проживающие на Жолибоже или на Воле. Кстати, трудно себе представить физиономию обитателя Жолибожа, который вдруг случайно прикоснулся бы к государственной тайне, трудно вообразить, как его бы мороз подрал по коже от неожиданного ужаса и – оправданного, впрочем, – смятения.

II

Таким образом, Адаму Гроссенбергу легко было понять, что творится в душе несчастной Ягуси. У нее тоже создалось ощущение, будто она стоит на краю пропасти, которая – хоть и скрытая в густом тумане домыслов – разверзлась у самых ее ног. Ягуся чувствовала себя так, словно заболевала гриппом. Кресло перед ней опустело: пан Янек ушел – ведь он и так с трудом "выкроил минутку", а просидел в кресле не меньше часа. Однако на мягком бархатном сиденье, на усыпанной звездами синеве что-то осталось. Пустота кресла не была абсолютной. Быть может, вместо пана Янека в нем расположилось нечто невидимое – сотканное из воздуха недоверие и еще что-то, смахивающее на угрозу. Облаченный в костюм цвета мокрого песчаного пляжа безымянный офицер контрразведки и джентльмен, похожий одновременно на Остерву и на Ярача, распрощался с майоршей очень любезно, явно стараясь ее успокоить. Но Ягуся отчетливо чувствовала, что это уже не тот пан Янек, которого она так хорошо знала, что его отношение к ней изменилось, он стал как бы более сдержан. По своему обыкновению немногословный, он несколько раз неопределенно хмыкнул, а потом небрежно бросил, что уж "в этих делах" он разбирается и оттого всегда был не самого высокого мнения о заслуженных членах Военной организации. Все это дым, патриотический туман… да что там, бабская болтовня – взять хотя бы этот перстень с цианистым калием… Турусы на колесах! В общем, пани Ягуся может над этим просто посмеяться.

Однако майорша по-прежнему чувствовала себя так, будто больна гриппом. Время еле ползло, и она чуть не умерла от озноба, поджидая у окна возвращения мужа. Вначале она приняла решение ради его же блага ничего ему не говорить, даже дала себе слово до конца своих дней держать язык за зубами, однако, не успел попахивающий вином майор Ласиборский войти в переднюю, воскликнула: "Кубусь! Разве ты когда-нибудь говорил, что пани Вахицкая – ненормальная?" У нее это как-то само вырвалось, и в ту же минуту – еще больше похолодев – Ягуся поняла, что и тут Вахицкая, эта проклятая рыжеперая стервятница, оказалась права: она действительно не смогла удержаться и сейчас все расскажет мужу.

Верзила в высоких лакированных сапогах, отбрасывавших темные траурные отблески не только при каждом шаге, но и когда стоял – ноги у майора были словно разболтаны в суставах, отчего колени беспрестанно то сгибались, то распрямлялись, – так вот, верзила в прекрасно сшитом мундире, с лицом, точно вырезанным из папье-маше, в тот вечер был почему-то при оружии – у пояса его болталась коричневая кобура, и он как бы инстинктивно ее погладил. Из слов Ягуси адвокат Гроссенберг смог заключить, что майор не поднялся на высоту задачи, что он вообще обманул все ожидания и повел себя не так, как надлежало бы военному, узнавшему, что его жена попала в затруднительное положение. Правда, во время ее сбивчивого рассказа он по своему обыкновению в самые неожиданные моменты издавал короткий квакающий смешок, и это позволяло надеяться, что перед ней прежний, обычный Кубусь. Хотя нет, в нем решительно появилось что-то новое – во всяком случае, нечто такое, чего раньше она не замечала. Возможно, она чересчур чувствительна, и все-таки! – ей показалось, что… Нет! Это уж полная нелепость, тотчас же мысленно возразила она себе. Не может же он меня бояться!

И тем не менее… что-то тут было не так. Майор посмотрел на жену как-то странно – они сидели рядышком на диване, – а потом отвернулся и, обращаясь в пространство, ни с того ни с сего выпалил: "Пороховая бочка!"

В устах артиллериста, ежедневно имеющего дело с порохом, такое восклицание могло, собственно, ничего не означать. Просто façon de parler [33]33
  Манера выражаться (франц.).


[Закрыть] профессионала, голова которого занята полигонами и тому подобными вещами и который вдруг вспомнил о своих армейских делах: возможно, утром во время учений у него случилась какая-то неприятность. Ягуся в этом не разбиралась. Может, какой-нибудь пороховой склад оказался не в порядке и что-то там взорвалось. Откуда ей знать?

Но, к сожалению, это было не так! Ягусе на ум упорно приходило другое, гораздо более неприятное предположение. В какой-то момент бедняжка вдруг почувствовала, что пороховая бочка – она сама. Только этим можно было объяснить странный взгляд манора – так саперы смотрят на мину, которую им предстоит обезвредить. И вот бедная Ягуся почувствовала себя… начиненной динамитом и поняла, что родной муж в самом деле начал ее бояться. И ничего ей минуту назад не привиделось, это факт. Как дважды два четыре.

И тут между супругами выросла стена. Майор Ласиборский наглухо замкнулся в себе. Его картонное лицо сделалось еще более непроницаемым, его мягкое сердце, всегда переполненное исключительно любовью к жене, не растаяло при легком прикосновении ее пальчиков. Он пробормотал что-то насчет "мужских дел". Потом поправился и назвал эти дела "бабской болтовней". Иных комментариев не последовало. Майор замолчал. Затем он встал и направился к двери в столовую. На пороге обернулся, бросил через плечо:

– Я о Вахицкой ничего не слыхал, кто знает, может, она и впрямь не в себе! – и захлопнул за собою дверь. Но тут же вернулся и произнес сквозь стиснутые зубы, чуть ли не прошипел: – Я такого не говорил, поняла?

– Ничего не поняла… Ты про что? Чего не говорил? – спросила Ягуся.

– Да вот сию минуту. Не говорил, что она не в себе. Вообще ничего не говорил, тебе просто показалось. Ты ослышалась.

И снова хлопнул дверью. Вероятно, он просто растерялся. Назвать Вахицкую сумасшедшей было бы для него в известной степени выходом из положения. Но, с другой стороны, он уже знал от жены, что сестре Ванде передали, якобы с его слов, будто он "считает ее ненормальной". Сказал ли он так кому-нибудь в самом деле, Ягуся не знает по сей день. Да это и неважно. Кубусь явно не желал навлекать на свою голову неприятности – ему совершенно не хотелось, чтобы мстительная Вахицкая потом выясняла, что он говорил, а чего не говорил. А тут еще у него в присутствии жены вырвалось это "не в себе". В общем, и так плохо, и этак нехорошо, положение оставалось крайне затруднительным, и неизвестно было, как себя вести: отказываться от своих слов было столь же рискованно, сколь и утверждать, будто он назвал старуху сумасшедшей. Стало быть, лучше всего молчать. И действительно, майор вдруг словно онемел. Он молчал как рыба, а стена между супругами становилась все толще. Майорша почувствовала себя оскорбленной, но, по-прежнему терзаемая страхом, никаких выводов из этого не сделала и в конце концов тоже замолчала. Несколько дней супруги почти друг с другом не разговаривали. Майор до такой степени ушел в себя, что уже ничем не отличался от манекена, и спустя некоторое время Ягуся пришла к заключению, что манекен ни о какой Вахицкой не помнит и думать не думает. Но однажды ночью, неизвестно отчего проснувшись, она обнаружила, что муж, лежащий рядом с нею на двуспальной кровати закинув за голову руки, явно не спит. Уже светало, воздух в спальне посерел. И вдруг Ягуся услышала знакомый отрывистый смешок.

– Почему ты не спишь? – спросила она.

Майор смотрел на противоположную стену, где висели две скрещенные рапиры и маска для фехтования.

– Собственно, ей бы надо было покончить с собой, – изрек он в ответ.

Но ответил майор не жене, а скорее всего каким-то своим мыслям. Ягуся сразу догадалась, что это были за мысли и кого касались.

– Ты о ней думаешь? – спросила она.

Муж молчал. Ягуся знала, что он коллекционирует всевозможные истории, касающиеся самоубийств и самоубийц: его всегда безумно интересовали люди, почему-либо покусившиеся на свою жизнь. Кто-то собирал марки, а он вырезал из газет заметки о разочаровавшихся в любви горничных, которые открывали в кухне газ, о запутавшихся в долгах чиновниках, привязывавших веревку с петлей к торчащему из потолка крюку. Это занятие было столь же невинным, как собирание марок, и, по сути дела, ничуть не более странным. Адвокату Гроссенбергу даже показалось, что в голосе Ягуси, когда она упомянула об этом хобби своего мужа, прозвучала некоторая гордость. Но тогда, лежа рядом с майором на супружеском ложе, она отчетливо поняла, что речь идет о пресловутой пожилой даме с медно-рыжими, тронутыми сединой волосами и птичьими властными движениями, а вовсе не о какой-то незадачливой самоубийце, о которой он, возможно, когда-то прочитал в газете и на которую теперь ловко пытается все свалить. Майор же не сказал больше ни слова. Как язык проглотил. И, повернувшись на другой бок, притворился спящим.

III

Прошло несколько дней. Если не считать упорного молчания мужа и его странных быстрых взглядов, которые Ягуся иногда на себе ловила, ничего внушающего тревогу она вокруг себя не замечала. Пока однажды пополудни, нежданно-негаданно, без приглашения, к ней не явилась сама супруга полковника. Речи ее были слаще меда. Она сообщила, что завтра к ней должен прийти коммивояжер, торгующий французским крепдешином – очень красивая модная расцветка, прямо из Парижа, – вот она и зашла узнать, не заинтересует ли это милую пани Ягусю.

– Я вам не помешала? – сладким голосом спросила она. – Может быть, вы кого-нибудь ждете? – И осталась к чаю.

Тут-то и выяснилось, где собака зарыта. Полковница уже кое о чем прослышала. В крошечной, но уютной столовой Ласиборских, над вышитыми на скатерти разноцветными фруктами, над слоеным пирогом и чайным сервизом, воспарил и закружился дух… полковничьей кухарки. В его присутствии сомневаться не приходилось. Полковница явно говорила под его диктовку.

Это, по словам Ягуси, была особа (речь идет о полковнице) ростом с дверь (в которую она проходила с превеликой осторожностью, дабы не попортить шляпы), с могучими плечами, впалой грудью и в огромных башмачищах, похожая на переодетого мужчину. Самые настоящие черные усики усиливали это сходство. Когда она говорила, создавалось впечатление, будто она прижимает к губам трубу. Голос, во всяком случае, звучал оглушительно. Так что источаемые полковницей елей и мед никак не соответствовали ее внешности.

– Я слыхала, милочка, вы теперь выступаете в роли доброй самаритянки? – протрубила она неожиданно.

– Я? – прикинулась удивленной Ягуся. – Это почему?

– Отшельниц навещаете, развлекаете беседами бедных ветеранш в их уединенной обители, гм, скрашиваете им одиночество.

– Может быть, еще чаю, пани Мария? – Ягуся несколько растерялась.

Полковница глядела на нее умильно, шевеля усиками.

– Деточка! – нежно громыхнула она.

– Почему? Почему вы меня так называете? С какой стати?

– Да мне достаточно взглянуть на эти прелестные локоны, чтобы сразу понять: с нашей дорогой пани Ягусей что-то случилось! Вон как колышутся возле щечек – наверняка хотят о чем-то прозвенеть. Как золотые колокольчики, сотканные из волос… Звон беззвучный, но чуть ли не в парке Сташица слыхан, Потому-то я вас так и люблю, милочка, что душа у вас прямо под кожицей. У других она в самом нутре – под жиром, под ребрами, в грудной клетке; захочешь найти – не доищешься. А у вас стоит ногтем содрать на ручке кожицу – и пожалуйста: вот она, душа. Деточка!..

– Вы меня смущаете, пани Мария… – пролепетала Ягуся с притворной благодарностью. И невольно поправила локоны. Нет, непременно нужно изменить прическу! – с тревогой подумала она.

– Смущаю? Да вы что, милочка! Со мной все говорят как с родной матерью. Я для моей детки мамочка… Так что лучше скажите мне прямо: какова она… в личной жизни?

При последних трубных звуках Ягусю вдруг словно парализовало.

– Ну же, деточка! – загремело с новой силой.

– К-кто о-она? – спросила наконец Ягуся.

– Ах, колокольчик, колокольчик! Нехорошо так разговаривать с мамочкой! Ведь я всегда к вам относилась как к родной дочери…

Сладкие эти слова настолько не соответствовали действительности, что Ягуся даже привстала со стула. Но тут же одернула платье и села как ни в чем не бывало, хотя душа у нее ушла в пятки. Что будет дальше, к чему гостья клонит? Ягуся довольно хорошо знала полковницу и не ждала от нее ничего доброго. В особенности сейчас, когда дело коснулось того самого – события государственной важности, вклинившегося в ее жизнь. Личную и супружескую. Господи Иисусе, святые угодники, богоматерь Ченстоховская, когда же это кончится? Как – когда? Все только начинается, а я о конце! – подумала Ягуся.

Богоматерь Ченстоховская, должно быть, вняла ее мольбе: почти в ту же минуту Ягуся почувствовала облегчение. Она встряхнулась, собралась с мыслями, и ей даже стало интересно. Вы спрашиваете – почему, господин адвокат? Все очень просто. Существует такая вещь, как интуиция. Если хорошо знать человека и вдобавок обладать интуицией, отыскать ключ к загадке ничего не стоит.

В самом деле. Поскольку Ягуся хорошо знала полковницу, она должна была, должна – рано или поздно – понять, что означают эти медоточивые речи. Полковнице она зачем-то понадобилась. Полковница старалась завоевать ее расположение. И Ягуся, навострив ушки, начала с любопытством прислушиваться к словам гостьи.

Вот оно что, значит! Своим трубным голосом, ничуть не беспокоясь, что ее могут услышать в кухне и что окна на улицу открыты, супруга полковника произнесла фамилию "Вахицкая", от себя добавив, что у этой отшельницы огромные, огромные связи. Мы здесь, в Ченстохове, даже не знаем, с кем рядом живем. Впрочем, пан полковник все знает! Связи эти ведут на Вежбовую, туда, где за латунными витыми воротами виднеется площадка перед дворцом Брюля, в котором, как известно, помещается МИД. Они протянулись через Саксонский парк прямо к памятнику Неизвестному солдату, по обеим сторонам которого, как известно, есть тяжелые дубовые двери, ведущие в генеральный штаб. И еще дальше тянутся связи: в Уяздовские Аллеи, к многоэтажному зданию ГИВСа – Генеральной инспекции вооруженных сил, – в котором, как известно, иногда ночует Пилсудский и где поэтому стоит его походная кровать. Связи, как нетрудно заметить, весьма разветвленные и куда только не ведут! Но сейчас речь пойдет о ГИВСе. У пана полковника есть одно дело, с которым он никак не разделается, но – увы! – когда в связи с этим делом он поднялся по лестнице на второй этаж, то не встретил там должного понимания и надлежащего приема. Короче говоря, некая двустворчатая, тоже дубовая и тяжелая, дверь на этом этаже перед ним не открылась. А между тем полковнице доподлинно известно, что одна записочка, один телефонный звонок, одно "послушайте", а то и "послушай" пани Вахицкой повлияли бы на эту дверь, и она, повернувшись на смазанных (Вахицкой) петлях, послушно распахнулась бы настежь.

Ах, и только-то? Какое счастье! У пани Ласиборской отлегло от сердца.

– Ну конечно же! – легкомысленно ответила она. Конечно, она рада услужить полковнице и как-нибудь сводит ее к Вахицкой. Конечно, это можно сделать.

Сказала и – испугалась. Ну почему язык иногда выходит из повиновения и начинает ворочаться сам по себе! А полковница между тем удовлетворенно задвигала усиками, и уста ее снова принялась источать мед.

– Деточка! Доченька единственная, ну кто ж, как не ты, в нужную минуту поддержит маму своими рученьками, – затрубила она.

Пан полковник никогда этого не забудет, да и у мамочки хорошая память. От деточки ведь многого и не требуется. Полковницу удовлетворит один коротенький визит, чтоб она могла за чашечкой чая изложить пани Вахицкой свою крохотную просьбу. Пани Вахицкую даже не обязательно предупреждать заранее. Пускай Ягуся как-нибудь просто зайдет к ней в дом – разумеется, под руку со своей мамочкой – и скажет, что привела ее почитательницу. Почитательницу, желающую воздать должное патриотическим заслугам старой ветеранши. Впрочем, фамилия командира 7-го полка тоже не пустой звук, тоже кое-что значит! А кроме того, пани Вахицкую и супругу командира полка роднят общие убеждения, общая идеология. Ченстохова – город патриархальный, люди здесь живут проще, чем в столице, почти одной семьей. Нанести неофициальный визит можно безо всяких церемоний – запросто, по-соседски. Тем более что полковница не собирается навязываться пани Вахицкой, а только хочет, чтоб та поняла, что у нее есть еще один друг.

Труба полковницы гремела, не считаясь с тем, что в кухне слышно было каждое слово, а под окнами наверняка останавливались прохожие.

– Ах да! – напоследок воскликнула она. – Все забываю спросить. Откуда, собственно, вы ее знаете и почему вдруг решили к ней зайти, а, пани Ягуся?

Майорша почувствовала, что кусочек пирога застрял у нее в горле. Она поспешно поднесла к губам салфетку. Но никакая ложь, никакая отговорка не пришли ей в голову – там было пусто.

– Этого я вам не могу сказать, – услышала она собственный голос. (Опять язык заворочался сам собой.)

– Мне, своей мамочке? – удивилась полковница.

Положение было просто ужасное. Ягуся ни за что не хотела давать волю языку, а между тем чувствовала, что вот-вот он развяжется. И уж тогда пиши пропало. Она все время говорила совершенно не то, что хотела.

– Потому что я поклялась в костеле, – ни с того ни с сего вырвалось у нее.

– Как? Вы что, траппистка[34]34
  Трапписты – монашеский орден строгих правил, предписывающих своим членам молчание (кроме молитв и песнопений).


[Закрыть]?

Полковница окаменела, и рык резко оборвался. Воцарившаяся в крохотной столовой тишина по контрасту показалась Ягусе просто невыносимой. Полковница же – о чем свидетельствовал тупой блеск в ее глазах – почувствовала себя крайне озадаченной.

– В костеле? – протяжно повторила она. – Это, пожалуй, сходится…

– С чем сходится, пани Мария? – спросила Ягуся.

– Я слыхала, ее посетил какой-то… ксендз…

– Ксендз?!

– Ох, детка, детка! Ох, колокольчик ты мой!

Полковница уже пришла в себя. Ее материнское сердце чует, что деточка хочет что-то от нее утаить. Недаром так заволновались золотистые локончики. Но она уже напала на след, уже догадывается. Речь наверняка идет о дарственной записи в пользу Ясногорского монастыря. Я угадала? Вахицкая хочет что-то отписать костелу. (К своему удивлению, Ягуся утвердительно кивнула.) Отлично, охватившее было полковницу недоумение рассеялось. Ну конечно, так оно и есть: милой деточке не хочется распространяться о чужих благочестивых намерениях, тем более что ее, возможно, просили помалкивать.

– Это совпадает с тем, что рассказала моя кухарка. Только… только… с другой стороны, почему к ней не пришел сам генерал ордена паулинов, почему какой-то жалкий ксендз, каких в Ченстохове сотни… Да, пожалуй бы, самому настоятелю в белоснежном облачении надлежало лично посетить старую ветераншу, которая, послужив всенародному делу, теперь желает послужить костелу. Впрочем, моя Пустювна могла что-нибудь перепутать… хотя… опять же, с другой стороны…

"Моя Пустювна", то есть пятидесятилетняя панна Пустий, была, как нетрудно догадаться кухаркой полковницы. Опять ее дух принялся описывать круги над сидящими за чашкой чая полковыми дамами. Ягуся была удостоена чести выслушать сенсационное сообщение. У полковницы в рукаве ее наглухо застегнутого черного кружевного платья всегда была припрятана масса подобных сенсаций.

Так вот, панна Пустий узнала, что в прошлую субботу поздним вечером из дома пани Вахицкой вышел ксендз – вышел, закрывая лицо ладонью правой руки! Прислуга Вахицкой Кася, которая иногда заглядывает к полковнице на кухню, как раз возвращалась с канониром 7-го полка легкой артиллерии с прогулки по берегу Варты, а затем по аллеям парка Третьего мая. Они с кухаркой подружки. Лунный свет заливал тополя, липы и клены, выбеливал фасады домов и размазывал ли светящиеся белила по тротуарам. Служанка Вахицкой, хихикая, остановилась со своим кавалером возле самого дома. Вдруг она услышала, что открывается дверь, и увидела выходящего на крыльцо ксендза. Касю это очень удивило: хозяйка живет замкнуто, она не помнит, чтобы когда-нибудь кто-нибудь ее навещал, а уж тем более "вечерней порой". Ксендз был служанке незнаком, даже по виду, хотя, будучи особой набожной и приметливой, к тому же коренной жительницей Ченстоховы, она знала в лицо чуть ли не всех жителей города, независимо от того, носили ли они мундир, гражданское платье или сутану. Может, это хозяйкин родственник? – подумала она. Шляпа ксендза с широченными полями смахивала на черный блин. Сутана на тощенькой, хилой и низкорослой фигуре прямо-таки болталась и спереди была как будто много длинней, чем сзади. Очень странно: гораздо, гораздо длинней!.. Возможно, это был молоденький священник, а возможно, и пожилой: волос не было видно под шляпой, а лицо… Вот именно, лицо! Почему, почему он закрывал его правой рукой, а в левой держал огромный букет сирени! Странно, как не споткнулся, спускаясь с крылечка, казалось, и глаза он прикрыл рукою. Служанка стояла так близко, что слышала его дыхание – неровные, прерывистые вздохи: будто испорченный насос всасывал воздух. Она очень подробно об этом рассказывала, много раз повторяя одно и то же: панна Пустий в подобных случаях требовала от своих собеседниц детального изложения – к деталям она питала особое пристрастие. Ну и Кася вспомнила, что однажды в пригороде Ченстоховы была свидетельницей драки двух пьяных мужиков и один из них, тяжело раненный, вдруг задышал хрипло и неровно – точь-в-точь как испорченный насос. Он не закричал, нет! – верно, еще не почувствовал боли – но в груди у него словно что-то застряло, мешая дышать; только эти странные звуки и были слышны, пека, взмахнув еще раз-другой ножом, он не повалился на тротуар лицом в лужу. Господи Иисусе! Так вот – поверьте, золотая моя, чтоб мне не сойти с этого места, – ксендз, который вышел от пани Вахицкой, дышал и вздыхал в аккурат так же. А ведь никто его ножом не пырял! Свернув направо и выписывая по тротуару зигзаги, он удалялся мелкими шажками, все быстрее и быстрее, пока чуть не побежал, но налетел на каких-то прохожих, те от неожиданности даже воскликнули: "Что такое, Ченстохова, что ли, горит?" Потом стволы лип заслонили удаляющуюся фигуру в сутане; уменьшаясь на глазах, она вскоре превратилась в точку.

– Тут моя Пустювна наверняка что-то приукрасила, – с неудовольствием заключила полковница. – Я ей устрою выволочку. У меня как в армии: донесение должно быть точным. При чем тут драка? Так только запутаться можно. Как мне теперь представляется, ксендз, вероятно, был всего лишь взволнован. А вы как считаете, пани Ягуся?

IV

Майорша обрадовалась, что ей так повезло, она даже намекнула адвокату Гроссенбергу, что, возможно, и тут сыграла роль близость Ясногорского монастыря и чудотворной иконы, из чего следовало, что полковницу она считает чуть ли не шведкой[35]35
  Имеется в виду осада Ясногорского монастыря шведами во время польско-шведской войны (1655–1660).


[Закрыть]. Наконец супруга полкового командира ушла, можно сказать, ретировалась, удовлетворенная своей добычей, то бишь торжественным обещанием Ягуси отвести ее к Вахицкой. Чудо свершилось – и, завороженная радужными перспективами, которые открывал перед нею этот визит, полковница не стала припирать Ягусю к стене. Она удовлетворилась тем, что та старательно ей поддакивала, и оставила без внимания, что у "деточки" заплетается язык, относительно же ксендза она осталась при своем мнении. Протрубив на прощанье: "Целую, детка!", гостья выплыла за дверь, слегка присев на пороге, чтобы не задеть шляпой за притолоку. На улице раздался стук ее туфель, размером не уступавших солдатским сапогам, за окном прогремел окрик: "Смирно! Направо равняйсь!", и наконец все стихло.

На следующий день после этого события в офицерском клубе состоялся турнир по бриджу. Присутствовало довольно много цивильных жителей Ченстоховы, наблюдавших за игрой, а также несколько приезжих из Варшавы. Пани Ласиборская, уже успевшая свыкнуться со своим положением пороховой бочки, набитой взрывоопасной информацией, с заново обретенной беззаботностью сновала между столиками. Как-нибудь утрясется, размышляла она, все будет хорошо. Я подумаю… и в конце концов придумаю, как отвертеться от данного полковнице обещания. У страха глаза велики, и, конечно, пан Янек прав: все это турусы на колесах, надо посмеяться и забыть… И вдруг один из незнакомых варшавян, разговаривавших с ее соседом, неожиданно обратился к ней с вопросом: