Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

– Но зачем, с какой такой радости штаб согласился бы финанси… – начал автор.

– Шучу, шучу! – неожиданно словно бы опомнился незнакомец. И опять покосился в сторону. – Дело в том, что вы здесь находитесь с полчаса, не больше. Когда стемнеет, вы увидите, как это все выглядит. Абсолютно нереально. Впрочем, это скорее реальность из другой части света, из другого уголка земного шара. Вам известно, что по вечерам в саду – иллюминация? Вот гляньте вверх.

И в самом деле. Автор только теперь увидел, что прямо над головой на протянутой от дерева к дереву и укрепленной на ветвях проволоке висят разноцветные лампочки. Мужчина налил себе еще стакан лимонада пополам с коньяком.

– Вид невероятный, уверяю вас, – продолжал он. – Ночь. Темень. Духота. Как в тропиках. А тут над столиками горят лампочки и за столиками ну буквально никого, ни единого человека. За исключением только панны Барбры.

– Барбра? Это что еще такое? Даже выговорить трудно. Кто это такой и при чем тут панна?

– Барбра. Это ее театральное имя. Подозреваю, что она самая обыкновенная Бася. Но стоит на своем – панна Барбра, и никаких гвоздей! Если бы вы знали, как она вписывается в эту обстановку, словно специально родилась, чтобы сюда приходить. Вы не поверите – вчера она была здесь, можно сказать, в бальном платье со шлейфом. Да еще в бледно-зеленом, а при лунном свете – ну прямо настоящий призрак. Надеюсь, вы не станете обвинять меня в плагиате и не скажете, что это шутка. Потому что и вы тоже – простите, если я не так сказал, – тоже вроде бы вписались в эту обстановку. Я случайно слышал даже вашу фамилию. Гроссенберг. А могли бы, скажем, называться, как положено честному гражданину в этой стране, ну, скажем, адвокат Щепаньский. Вот и нет! Ничего подобного! Вы увидите, как здесь все сходится. Все карты. Я все больше и больше убеждаюсь, что в жизни встречаются композиции совершенно нереальные и очень четко скомпонованные при этом. Нужно только всмотреться повнимательнее и пожелать, увидеть и пожелать!.. Да, желание играет здесь, пожалуй, самую важную роль.

– Но ведь я забрел сюда совершенно случайно, да и в мыслях у меня ничего такого не было, – попытался было возразить автор.

– Разумеется, я вас почти не знаю, – услышал он в ответ. – Но мне кажется, мне кажется… что, очутившись здесь, вы тоже почувствовали некую ностальгию. Увидев эдакий нашедший свое воплощение варшавский каприз. Случайные клиенты, которые изредка сюда забредают, люди без воображения, не высидят здесь и получаса. Я частенько наблюдал за такими. Придет сюда эдакий посетитель, прямо с пляжа, рубашка расстегнута, пиджак накинут на плечи, покрутится немного и уходит – он здесь чужой. Впрочем, надо видеть в таких случаях пана Штайса и его слугу. Гость хочет опрокинуть рюмку беленькой и закусить кровяной колбасой. А тут, оказывается, ни колбасы, ни миног! Нет, и все! Сардины с лимоном – пожалуйста! Пани Штайс предложила мне как-то даже лосося горячего копчения, вот ей-богу! "Мы этого не держим!" – говорит этот самый Вальдемар и, оскалив зубы, так смотрит на беднягу, заказавшего колбасу, что кажется, вот-вот схватит за воротник, а ну, мол, пшел вон! А один раз я сам слышал, как пан Штайс отпугнул такого клиента ценами своих алкогольных напитков. Каково? А? Не правда ли, все здесь одно к одному? Колбаса, хвост селедки, самая дешевая беленькая, ну та, что с красной головкой, – разве это не выгода для заведения? Нет, что-то тут не так, похоже, будто доходы их совершенно не интересуют. Впрочем, может, для них самое главное – держать марку, и поэтому первое дело – престижная клиентура. Но только, только… не покачалось ли вам при этом, что они вовсе не обрадовались вашему приходу?

– Моему приходу? – удивился было Гроссенберг. Но потом вспомнил испуганные, многозначительные взгляды, которыми обменялись официант и женщина за стойкой, искорку удивления в их глазах, похожую на блеск выставленных в буфете бутылок. И почему официант спросил, кого он тут ищет? И почему женщина с оголенными плечами поинтересовалась – не редактор ли он? – Вздор, – воскликнул он решительно, хотя эта решительность не показалась ни ему, ни его собеседнику убедительной.

Мужчина рассмеялся.

– Ха, ха! Ну, что же, быть может, это только сон, винные пары, – продолжал он, поигрывая стаканом. – Иногда выхожу я из этого кабака, и мне кажется, что завтра утром, когда проснусь, все исчезнет, развеется, все, кроме головной боли. Но вот возвращаюсь сюда, и все начинается снова. Да, да! И с еще большей силой, чем накануне. Вчера, например, мы с панной Барброй в одиннадцать вечера поднялись на крышу. Пили вино. Она тоже понимает в этом толк. Может, это как-то связано с ее профессией. Но не буду сплетничать. Скажу только, просто удивительная девушка. Темные локоны до плеч, эдакие негритянские губы и всегда, неизвестно почему, голодный взгляд. Пудрится темной пудрой. Вроде бы ничего особенного! Просто интересная, красивая девушка, которая, может быть, чуточку злоупотребляет свой независимостью. И вовсе нет! Не так-то это просто. Оказывается, это Эйнштейн! Ха! Невероятно, я просто впервые в жизни такое вижу. Прелестная головка! Оказывается, эта прелестная головка с легкостью манипулирует трех значивши числами, запросто перемножает их в уме.

Тут автору записок показалось, что это преувеличение или всего-навсего прием, помогающий отчетливей воссоздать психологический портрет некой панны Барбры, по неизвестной причине посещавшей ресторан "Спортивный". Но он ошибся.

– Не снять ли нам пиджаки? – предложил незнакомец. – Ужасная жара, сил нет. Не сегодня-завтра будет дождь, увидите.

– Хорошо.

Они повесили пиджаки на спинки стульев. Мужчина в панаме сделал это, не вставая с места. Движения его по-прежнему были безошибочны и чем-то напоминали птичьи. Он вытащил из рукава одну руку, рванул другую и закинул пиджак за спину. Расстегнул воротничок и жестом обитателя каких-то заморских стран расслабил узел галстука, опустив его чуть ли не до середины груди.

– Феерия! – продолжал он дальше. – Не знаю, сумею ли я это вам описать. Описать, как выглядит жизнь, если глядеть на нее с вот этой крыши. Мы с панной Барброй сидели в шезлонгах, и вдруг взошла луна. Вы заметили, наверное, что сейчас полнолуние. Ночь вначале была темная-претемная, нам казалось, что мы погрузились в чернила. Да, да, буквально в чернильницу. Разноцветные лампочки, горевшие внизу, как раз над садом, и скупым светом – голубым или красным – освещавшие пустые столики, только усиливали темноту. Потом вдруг что-то такое случилось, мы с Барброй даже вздрогнули и подняли головы вверх. Это из-за туч вышла луна. Наверное, скоро будет война, такой недобрый кровавый свет – плохая примета. Вы, наверное, в тот час бродили по улицам и, как и прочие прохожие, смотрели себе под ноги. И конечно, не заметили, какой была вчера луна. Рана! Кровоточащая рана! Тут мы сразу заметили, а может, просто вспомнили, что внизу река. Потому что до этого там было только темное пятно. Пустота. И вот засветились, засверкали кровавые отблески, обозначились волны. То ли испарения, то ли дымы на другом берегу скрадывали, во всяком случае приглушали, свет фонарей и огней города – и вот вдруг испарения эти порозовели. Зрелище фантастическое! Если бы кто-нибудь тогда сказал и напомнил нам, что на той стороне реки – улица Злотая, Карцеляк или, скажем, колонна Зигмунта, мы бы только рассмеялись. А что было тут, в этом саду? Вдруг мы увидели, как из тени деревьев выступил и стал расти на глазах полуразрушенный, развалившийся театрик, дожидавшийся каких-то неведомых нам артистов. Он так и застыл перед глазами, словно озаренный светом луны, залитый кровью призрак. Внизу, у нас под ногами, играл граммофон. Фантастика! Но, как это чаще всего бывает, фантастичность окружения уступала фантастическим свойствам человека. Я сейчас вам расскажу. На крышу поднимается Вальдемар, там, справа от буфета, есть лесенка, не знаю, заметили вы или нет, так вот, Вальдемар выходит на крышу и кладет счет. Ничего удивительного. Мы засиделись. Сами не заметили, как подошла ночь. Выпили, конечно. Вальдемар, как всегда, оскалил зубы, повертелся возле нас, что-то пробормотал и, заложив руки за спину – это я хорошо помню, потому что сзади белело пятнышко, белая салфетка, – спустился по ступенькам вниз. Я сказал ему, что мы сейчас опрокинем наши рюмки и тотчас же придем. Казалось бы, опять ничего особенного. И вдруг панна Барбра говорит: "Покажите-ка мне счет!" "Пожалуйста", – говорю. Она взглянула на счет и отложила в сторону, на тарелочку. Это-то самое удивительное. Если я говорю – взглянула, то это означает, что она глядела на него какую-то часть секунды и без особого интереса. "Вас обсчитали на девять злотых", – сказала она. "Но вам-то откуда это известно? Вы и сосчитать не успели?" – "А вот проверьте!" Я думал, она шутит. Вынул ручку, пересчитал. И верно! Вальдемар и в самом деле приписал девять злотых. Я опять рассмеялся. "Женщины – удивительные создания! – кричу. – Сидят, ужинают в ресторане и заранее подсчитывают стоимость блюд и подводят итог…" "Вовсе и не заранее. – говорит она. – Назовите два трехзначных числа и велите перемножить". "Триста двадцать семь и четыреста пятьдесят пять", – говорю я в шутку. "Сто сорок восемь тысяч семьсот восемьдесят пять", – отвечает она тотчас своим низким мягким голосом. Голос у нее и в самом деле красивый. Ее зеленоватое платье, наверное из тафты, тоже переливалось в кровавых отсветах луны.

IV

– М-да, м-да! Фантастика! Я запомнил эти числа! – закончил свой рассказ мужчина в панаме, и губы его растянулись в улыбке глупого блаженства.

Он все еще напоминал маловера, вдруг собственными глазами увидевшего чудо. Рассказ его был., пожалуй, более хаотичным и скорее даже нервным, чем воссоздал его позднее автор по своим запискам. Но говорил он и в самом деле довольно выразительно, гладко и не скупился на литературные образы. Его нетрезвое состояние выражалось в основном в том, что он не мог долго задерживаться на одной теме, перескакивал с одного на другое и рассказывал обо всем так, словно слушатель заранее знал все подробности и подлинный фон тех или иных событий. Но автору они были неизвестны. Кто такая, к примеру, панна Барбра, посещавшая "Спортивный"? И в самом ли деле она приходит туда одна? И откуда взялся театральный псевдоним?

– А зачем она сюда приходит? – спросил автор.

– Ждет здесь кого-то.

И тут в голове у автора кратким воспоминанием промелькнула нелепая, в сущности, мысль. Он увидел вдруг толстую женщину в платье с большим декольте, она сидела с вязаньем на фоне бутылок и лукаво поглядывала на него, словно намекая, что скоро представится повод повеселиться. Раздался тоненький писк, голосок флейты, ото она задавала ему вопросы.

– Кого ждет панна Барбра? Уж не редактора ли? – спросил и он.

– Как вы догадались? – быстро отреагировал незнакомец в панаме, подскочив на своем зеленом стульчике, так что тот заскрипел и зашатался. И бросил не менее быстрый взгляд из-под панамы.

– О, пустяки! Просто мне вдруг вспомнилось, что хозяйка, или как там ее – пани Штайс, спросила, не редактор ли я. Ну вот, я и подумал…

– Да, Барбра ждет редактора.

– Одна?

– Одна – и каждый вечер.

– А редактор не приходит?

– Не приходит!

– Невероятно!

– Ну вот видите! – Улыбка незнакомца, в каком-то неземном блаженстве растянувшая его губы, не находила никакого логического объяснения. – А впрочем, кто это знает. Может, никакого редактора нет и никогда не было, – добавил он и тотчас птичьим взмахом опустил руку в ведерко за очередной бутылкой лимонада. Снова наполнил стакан, пополам с коньяком. – Ждать, ждать, – повторял незнакомец, глядя из-под полей панамы куда-то вдаль с таким изумлением и даже одержимостью, что можно было подумать, будто он пытается вызвать кого-то из небытия. – Смотрите, почти африканское дерево! – воскликнул он неожиданно. Голос его прозвучал сипло, быть может, сказывалась и выпивка, ибо возглас уже походил на бормотание.

Вернемся к прозе, вернемся к прозе, подумал автор.

Это и ему сейчас пойдет на пользу… Видит бог, что и сам он в эту минуту в этой прозе нуждался. Он откашлялся и произнес, как ему показалось, весьма прозаично:

– Это дерево скорее напоминает каштан.

– Как вам будет угодно. Как вам угодно. Только отчего у него такие огромные серые листья?

– Пыль.

Незнакомец улыбнулся недоверчиво, словно бы лучше зная, чего ему придерживаться.

– И все же это все словно бы нереально – во всяком случае, другая климатическая зона. Не наш, не каш психологический климат, – сказал он. – Я кое-что об этом знаю. Кажется, я начал вам рассказывать об умении ждать. Да, ждать, ждать, – повторил он. – Люди обычно ждут чего-то такого, что никогда не приходит. Но можно вызвать дух. Это как на спиритическом сеансе. Только для этого, наверное, нужно быть медиумом. Кроме того, это какая-то особенность натуры – может быть, способность к внутренней сосредоточенности. Я, если хотите, в некоторой степени в душе актер. Если нужно, или просто если захочется, я могу придать лицу любое выражение. Не только лицу, в глазах появляется особый блеск, меняется интонация. Впрочем, все мы актеры? Все без исключения. Но дело не в этом. Дело в том, что, когда мне хочется сыграть перед ближними какую-то роль, я сначала должен на мгновение сосредоточиться. По системе Станиславского. Довольно и минуты, но главное – напряжение. И я тотчас же по своему желанию преображаюсь. Это у меня от отца. М-да. Важно уметь сосредоточиться и собрать волю. И в жизни надо уметь напрячь зрение и чего-то желать, желать, желать – тогда можно и дождаться. Иногда в жизни – в нашей здешней обычной жизни – возникают вдруг такие нереальные, фантастические композиции, что просто… Ну, не хватает слов.

– Вы уже вначале говорили об этом, – отозвался автор. – Но я не совсем понимаю, что означает желание. Ведь оно должно быть конкретным. Как бы вы, например, определили, чего вы ищете? Вы это знаете?

– Знаю.

– Чего же?

– Опасностей, – ответил человек в панаме и еще больше вытянулся на своих стульчиках.

Автор же, напротив, от избытка впечатлений, которые так забавно и неожиданно оказали на него столь сильное действие, вскочил со своего сиденья и тотчас же сел снова.

Граммофон не умолкал. И удивительная вещь! Скрипки снова играли какой-то отрывок. Хозяин "Спортивного", должно быть, терпеть не мог арий, песенок или оберека. Он предпочитал камерную музыку. Легкие, сентиментальные произведения в самый раз для убогих музыкантш из бедного странствующего оркестра Шомберга. Снова повеяло "Победой", хотя слово "повеяло" не подходило к душному безветрию, к ленивой сонливости, характерной для этою исключительно знойного полудня. Как и прежде, все было в полусне – не дрогнул ни один листок. Как и прежде, пробиваясь сквозь мутную молочную оболочку, немилосердно жгло малиновое солнце. Какой-то влажный туман, словно в парниках, заслонял бледно-зеленое, низко нависшее над головами небо. Где-то в глубине сонно возносилось розоватое, обшарпанное, ветхое, словно искалеченное строение – деревянный театр, история которого так и осталась для автора неясной и непонятной. Сверкал гравий. На столиках дрожали солнечные блики. Сверкала зелень.

Незнакомец в своей экзотической панаме неожиданно и стремительно встал. Да, он был широк в кости и высок, даже еще выше, чем казалось, когда он сидел. Ноги его, подобно крыльям, вздрогнули и медленно опустились, сползли со стула. Правая рука взлетела вверх, теперь он стоял, протянув ее вперед.

– Да, но я, кажется, не успел вам представиться, – сказал он, подходя к столику, за которым сидел автор. – Очень сожалею, но моя фамилия для этих мест исключение и не имеет ничего общего со всем, что здесь происходит. Увы – ничего. Я – Леон Вахицкий. Приятно было с вами поболтать.

Автор тотчас же встал и пожал сухую широкую ладонь. Так он познакомился с героем нижеизложенной истории, весьма запутанной и неясной.

Глава вторая

I

Леон Вахицкий, выпускник Высшей торговой школы, еще до недавнего времени был заместителем директора краковского отделения Международного бюро путешествий – Wagons-Lifs Cook. Его мать – такая же крупная и зеленоглазая, как и он, – во времена борьбы за независимость Польши и в период первой мировой войны связала свою судьбу с легионами Пилсудского и, будучи членом ПОВ, принимала участие в каком-то важном событии или акции. Во всяком случае, позднее, в годы санации, ее наградили весьма высоким военным орденом, в доме у себя она принимала множество гостей, полковников-министров, с которыми была на "ты". Подпольная ее кличка была – сестра Ванда.

Муж пани Ванды, старый Мельхиор Вахицкий, архитектор по профессии, во времена Молодой Польши носивший черную пелерину и отпустивший бородку, славился двумя чертами: жил как птичка божья, неизвестно на какие средства, никто никогда не слышал, чтобы он что-нибудь проектировал или строил, – это первая его характерная черта. Другая заключалась в особой манере разговаривать и в особой улыбке, которой он очаровывал даже самых неподатливых собеседников. Разговор шепотком, все равно на какую тему, кончался обычно как бы случайным упоминанием о деде Пилсудском, о министре Беке или премьере Славое и вообще о всей камарилье. "Дед сказал мне то-то". "А я тогда говорю Беку, послушай Юзек!" "Славой вчера спрашивает: что с вами, Мельхиор?" Эти фразы прорезались вдруг из его шепота безо всякой связи с предыдущей темой и оказывали на слушателей огромное воздействие. А когда где-нибудь за столиком в кафе "Земянском" или в ресторане Врубеля на Мазовецкой пан Мельхиор вдруг чувствовал, что компания, сидевшая за кофе или за ужином, не уделяет ему должного внимания, а то и вовсе игнорирует его, на его гладко выбритой, типичной скорее для хорошего актера физиономии появлялась характерная улыбка. Пренебрежения он не выносил вообще и тотчас же брался за оружие, которым и была его улыбка. "Ваше здоровье", – поднимая рюмку, говорил он соседу. Тот чокался и невольно бросал взгляд на искусственные, фарфоровые челюсти пана Мельхиора, обнаженные в улыбке, от которой собеседнику почему-то становилось не по себе. Улыбка, мелькнув, гасла, и собеседник Вахицкого чувствовал себя кем-то вроде зайца, ослепленного фарами мчащегося прямо на него по шоссе автомобиля. "Чего это он мне так улыбается? – невольно думал несчастный. – Что я ему такого сделал? Нет, лучше держаться от него подальше, у него дружки полковники, солидная поддержка, он бывает в клубе на улице Фоксаль и с министрами на "ты".

Смешно сказать, во всем этом была доля истины. Мельхиор Вахицкий, исключительно благодаря легионерским связям жены, и в самом деле нашел ход в правительственные сферы и со многими сановниками был на "ты".

Как уже говорилось, жил он на широкую ногу – неизвестно только, откуда брались у него деньги. Во времена президента Войцеховского, а стало быть, еще до майского переворота Пилсудского, полиция было заинтересовалась роскошным образом жизни этого человека (архитектора, имевшего контакты с Сулеювеком[6]6
  Сулсювек – дачная местность под Варшавой, где находилась летняя резиденция Пилсудского.


[Закрыть]), но никаких подозрительных источников дохода или недозволенных занятий не обнаружила. Весь секрет, очевидно, был в его личном обаянии и актерских способностях, которые унаследовал от него сын Леон и которые самому папочке помогали добывать из чужих карманов средства для реализации своих идей. А идей у него было всегда хоть отбавляй, выдумка его была поистине неистощима. Особенно когда можно было что-то выгодно купить или прибыльно продать. Кажется, он даже когда-то встречался со спичечным королем Кройгером, который, как известно, в результате крупных афер обанкротился и в конце концов покончил жизнь самоубийством. Может, он и с Кройгером пил на брудершафт, кто знает? Мельхиор Вахицкий всегда знал, в какое акционерное общество следует поместить деньги и, напротив, какое находится на грани разорения и посему нуждается в небольшом денежном вливании, разумеется за хорошие проценты. Он обо всем был наслышан, знал, что, где и как. Иногда его проекты отдавали фантастикой, он, кажется, был инициатором создания памятного холма, для чего, разумеется, тоже нужны были средства. Фонд по насыпке холма. С помощью своего актерского обаяния он всегда находил то ли единомышленников, то ли богатых патронов, совершенно очарованных его выразительным, с оттенками политического пафоса шепотком и запуганных его улыбками.

С женой в последние годы у него из-за чего-то наступил разлад. И в один из дождливых осенних дней он умер от простуды, неизвестно почему вдруг завершившейся инфарктом. В престижной и дорогой гостинице на улице Монюшко, где пан Мельхиор занимал крохотную комнату, после его смерти среди вещей не нашли буквально ни гроша. Ну от силы пару злотых, не больше. К тому времени мать Леона Вахицкого, пани Ванда, жила уже не в Варшаве, а в Ченстохове, в полученном от дядюшки в наследство доме с большим садом. Кроме дома, дядюшка завещал ей изрядную сумму, которую пани Ванда держала в банке. Она была женщиной со странностями и сторонилась людей. Странности ее, выражавшиеся в убеждении, что стоит ей отвернуться, как все знакомые начинают о ней судачить у нее за спиной, постепенно стали носить маниакальный характер, и вот не прошло и нескольких лет после смерти мужа, как она угодила в санаторий для нервнобольных в Батовицах, под Краковом. Там у нее обнаружили психическое расстройство на фоне тяжелою климакса, и там же она вскоре умерла в тяжелых и страшных мучениях.

Леон был единственным ребенком в семье. После окончания Высшей торговой школы он благодаря старым легионерским связям своей матери получил место заместителя директора, в краковском Бюро путешествий – постоянную и придуманную специально для него должность. Говорили, что у него везде связи и протекции и что сам директор местного отделения бюро вынужден с ним считаться и даже дрожит за свое кресло. Но время шло, а молодой и уверенный в своих связях заместитель не выказывал ни особого служебного рвения, ни больших притязаний, не похоже было даже, что он мечтает о продвижении, и директор стал относиться к нему, пожалуй, с некоторой снисходительностью.

Бюро получало красочные буклеты из разных стран, рекламы отелей, в них расхваливались главным образом старые европейские столицы и курорты, находившиеся самое большее в нескольких сотнях километров от Кракова. Леон устраивал краковянам поездку в какие-нибудь Карловы Вары, в маленькую Швейцарию, небольшой вояж в облюбованный ими Рим или Париж. Но однажды Леону попал в руки проспект с изображением пассажирского парохода, "s/s Typhoon" ("Тайфун"), входившего в голубой залив, окруженный стройными кокосовыми пальмами и яркой зеленью, за которой виднелись домики на сваях. С обратной стороны проспекта глядела с улыбкой девушка шоколадного цвета в пестром саронге, с красным цветком гибискуса за ухом. И в один прекрасный день в бюро обратился самый обыкновенный крестьянин из-под Жешова, в сапогах, с пышными усами и с кнутовищем в руках. Он хотел эмигрировать со всей семьей, но уже не в Штаты и не в Бразилию, а в Шанхай – ни больше и ни меньше. Его земляк, которого неизвестно как туда занесло, вышел в люди и теперь приглашал его к себе, с тем чтобы потом отвезти на какой-то остров в Тихом океане, где он сам успел обзавестись каучуковой плантацией.

II

После смерти матери Леон узнал или просто вдруг осознал, что теперь он является владельцем дома в Ченстохове и что в банке на его счет переведена довольно значительная сумма, впрочем, не такая уж и большая. На Леона известие это подействовало странным образом, не имеющим ничего общего со здравым смыслом; узнав об этом, на другой же день он просто-напросто не вышел на работу и, даже не простившись с директором, выехал из Кракова в Ченстохову. Тут сразу же стали вырисовываться некоторые подробности, число которых росло, и они-то придали облику Леона, покинувшего Краков, совершенно иной колорит. Во-первых, вместо чемодана он купил себе дорожную шотландскую сумку в клетку (такие сумки были тогда в Польше редкостью), увидев ее совсем случайно в витрине скромной антикварной лавки на одной из узеньких извилистых улочек, названной по имени какого-то святого или евангелиста (всем известно, как принято называть улицы в Кракове). Во-вторых, он отправился в Ченстохову не прямо, а через Варшаву. И даже не поездом, что казалось бы проще всего, и не самолетом, что потребовало бы от него минимум времени. Нет!

Около восьми утра, в прекрасный июньский день, Леон вылез из пролетки (из так называемой "зеленухи") у краковской пристани речного пароходства "Вистула". Как известно, большие пассажирские пароходы до Кракова по Висле не ходят, или не доплывают. Зато между Краковом и Сандомежом курсировали крохотные грузовые суденышки, подбиравшие и отдельных пассажиров. Леон заплатил за билет и взошел на деревянный помост, с которого по трапу можно было подняться на палубу дымящей и пыхтящей белой скорлупки. Солнце отражалось в покрытой рябью воде – к сожалению, очень мутной и темной и ничуть не напоминавшей зеркало, в которое глядится голубое небо. По ней, несомые в разные стороны, плыли коробки из-под папирос, неизвестно откуда вдруг взявшиеся, напоминавшие бурые стружки, картофельные очистки. Леон облюбовал на палубе скамеечку и, поставив рядом сумку, сел на миниатюрном "носу" спиной к деревянному возвышению, которое, возможно, именовалось капитанским мостиком. Лопасти колес по бокам пароходика затарахтели, вода запенилась, а папиросные коробки и картофельные очистки закружились, описывая круги. Берег медленно, медленно отдалялся.

Почти всю дорогу до Сандомежа Леон читал. Он достал из сумки несколько книжек Конрада в бумажной обложке, среди них том рассказов, один из которых назывался "Улыбка фортуны".

Молодой, неопытный капитан делает стоянку в экзотическом порту на маленьком островке и там знакомится с дочерью одного весьма и весьма подозрительного типа, поставщика или пароходного агента; дочь (вместе со своим подозрительным папочкой) живет в старом, европейского типа доме, с балконом, выходящим в сад. Капитан самым невинным образом ухаживает за девушкой, на чем и ловит его бойкий папа. Слегка смущенный этой ситуацией, капитан, пытаясь как-то задобрить папу, поведение которого отдает шантажом, соглашается на покупку и погрузку полусгнившего картофеля, который ему совершенно не нужен и принесет сплошной убыток. Но, отойдя от берега и через несколько дней завернув в другой экзотический порт, он узнает, что там как раз большая нехватка картофеля, и неожиданно для себя, с помощью негодного, всученного ему назойливым агентом товара, совершает выгодную сделку. Улыбка фортуны!

Леон Вахицкий, прочитав новеллу, запомнил прекрасное описание сада, находящегося за домом, в котором жила девушка. Большой балкон. А дальше – пестрый поток ярких цветов и субтропической растительности. Наступают сумерки, с грядок и клумб доносится одуряющий аромат, в саду полно цветов. Вот уже совсем стемнело. Девушка сидит в кресле-качалке, а одуряющие запахи волнами плывут к балкону.

В Сандомеже Леону пришлось заночевать. Вечером он примерно с час бродил по темным, скверно освещенным улицам, потом вернулся к себе в номер, куда через широко открытое, с белой занавеской окно доносились с улицы голоса прохожих, и, лежа в постели, при свете скверной лампочки опять читал, пока не заснул. Его разбудили за полчаса до отплытия парохода, того солидного парохода, что плавал почти до самого моря и на палубу которого Леон поднялся со своей клетчатой сумкой в руках по сигналу свистка. Правда, на вой сирены это не было похоже, но, что ни говори, свое действие это оказывало.

Пароход отвалил от берега гораздо быстрее и энергичней, чем маленькое краковское суденышко, но, как известно, у Кракова Висла довольно узкая. Здесь же все выглядело иначе: вода казалась чище и мусора не было видно, – пароход, тарахтя лопастями, выплыл на середину реки и почти героически двинулся в свой рейс – до Варшавы и дальше. Под палубой помещалось несколько двухместных кают, называемых торжественно каютами первого класса, – с откидными красными койками, напоминавшими неудобные жесткие диванчики. Окна в каютах были, к сожалению, четырехугольные, не иллюминаторы.

В каюте Леон оказался один, без соседа. Вообще, кроме него, в "люксе" ехало еще два пассажира: один торговец или коммивояжер, неизвестно с какой целью державший путь в Вышеград, и солидный, почтенный господин с красным и лоснящимся лицом, которое у него беспрерывно чесалось (как оказалось, он страдал экземой). Он представился Леону как золотых дел мастер, имевший в Варшаве, а туда он как раз плыл, свою фирму. Леон познакомился с ним примерно через час после того, как заглянул в довольно просторное помещение, застекленное обычным стеклом, без иллюминаторов, с открытыми со стороны кормы дверьми. Для названия этого помещения наверняка имелся какой-то морской термин. Но когда Леон спросил сновавшего в белой куртке подростка: "Скажите, это кают-компания?" – то услышал отрезвляющий ответ: "Что вы, что вы. Это ресторан, его открыл пан директор".

У стены стояло пианино. Окна были распахнуты, пахло рекой. Лопасти мерно тарахтели. Леон заказал завтрак. И тут снова проявилась новая его черта, примерно того же рода, что и его тяга к дорожной шотландской сумке. Завтрак, который он себе заказал, был на редкость обилен.

– Будьте добры – глазунью на беконе.

– Может, яичницу с ветчиной и с зеленым луком? – спросил подросток.

– Нет, предпочитаю бекон. Грудинку.

– Сейчас узнаю на кухне.

Мало этого, отказавшись от отечественного лука, он еще попросил компот с черносливом, который как раз оказался в буфете (но только кто из нас начинает свой завтрак с компота?), попросил и наконец раздобыл еще и кашу, заев ее яичницей из двух яиц с беконом, после чего выпил чашку кофе с молоком. В глубине буфета виднелась водка – непочатые емкости и в большом количестве. Но время было слишком раннее, неподходящее для выпивки. Именно в этой ранней поре было что-то, раздражавшее Леона своим реализмом.

– Стюард! – позвал он.

– Это вы меня? – удивился подросток в белой курточке.

– Ведь вы, надеюсь, стюард?

– Я? Да что вы. Я здесь на услугах. Помогаю официанту.

– Ага. Ничего. Ничего. Принеси мне выпить что-нибудь покрепче. Самое лучшее, что у вас есть.

– У нас хорошая водка и пиво Хабербуш и Шиле.

– Это все?

– Все.

– Ну тогда принеси бутылку рябиновой.

III

Отношение Вахицкого к алкоголю прошло через разные фазы. Еще мальчиком, а потом студентом Высшей торговой школы, живя в Варшаве с родителями в четырехкомнатной квартире на Польной улице, где почти каждый вечер собирались бывшие легионеры из Первой бригады, которых пани Вахицкая называла Борзыми, Гоччичи или Ястребами (это были их подпольные клички), еще тогда Леон заметил, что водка не только ударяет в голову, но словно бы еще и снабжает билетами для совершения каких-то сомнительных путешествий или экскурсий в будущее. И, как ни странно, эти вымышленные путешествия по направлению к славе, виктории, высоким политическим постам потом каким-то образом реализовались. Казалось, слегка подвыпившие мамины гости своими сугубо штатскими одеяниями маскируют невидимые пока полковничьи мундиры, а в руках держат не заметные никому министерские портфели. Леон считал почему-то, что водка помогает им внутренне напрячься для прыжка, и при этом ему казалось поучительным, что напряжение в самом деле приводит их к бесстыдным взлетам в карьере.