Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Что же было дальше? А вот что: доктор Надгородецкий в подвале задерживаться не стал. Вероятно, он все-таки бабник, да-да, коллега, наверняка. Ему, видите ли, вдруг юбка померещилась.

– Девочки, – как забормочет себе под нос (а вокруг по-прежнему темнота), – юбки!

– Вы о чем? – спрашиваю я, уже не скрывая раздражения.

Мы в это время поднимались вверх по ступенькам.

– Ах, – говорит он почему-то со смехом. – Юбки – это единственное, что нас примиряет с жизнью!..

– Или что-то в этом роде. Забавный тип. Нет, по-моему, с таким покупателем каши не сваришь, – закончил Повстиновский и опять потер нос. Потом посмотрел на Гроссенберга, словно что-то прикидывая в уме. – А вам случайно не кажется?.. – спросил он и, зачем-то оглянувшись на дверь, добавил: – Я жене не стал говорить, но не кажется ли вам, что это все-таки… чересчур странное стечение обстоятельств? Не люблю я таких Оссовецких. Черт его разберет… Хотя, с другой стороны, когда он начал торговаться, чувствовалось, что у него серьезные намерения. В общем, мы договорились поддерживать связь. Трупоед какой-то, честное слово… Просил сообщить, если у него появятся конкуренты с заманчивыми предложениями. Бросил вскользь, будто приедет еще раз, и не один, а со знакомым строителем, который в таких вещах разбирается и якобы произведет оценку дома. Я знаю, можете не сомневаться, что выражение "умыть руки" обычно ассоциируется с Понтием Пилатом. Я не Пилат, но, честное слово, мне хочется умыть руки…

Сохраняя все тот же успокоительный тон и даже исподволь вставляя шуточки, адвокат Гроссенберг перевел разговор на более безопасные рельсы. Он выразил уверенность, что на такой прекрасный объект рано или поздно – скорее, рано – охотник найдется, и тогда всем заботам придет конец. Обсудив с Повстиновским, как сложить вещи Вахицкой обратно в ящики, и попросив, чтобы за эту обременительную услугу тот представил счет, Гроссенберг наконец встал и распрощался. При этом он услышал, как его ченстоховский коллега облегченно вздохнул. И уж совсем, верно, обрадовался, когда за окнами зафырчал мотор.

Итак, двухместный спортивный автомобиль адвоката сорвался с места, однако, прежде чем замелькало, убегая назад, шоссе на Варшаву, остановился в центре Ченстоховы возле цветочного магазина. В тот же вечер обернутый в целлофан букет был доставлен пани Повстиновской вместе с визитной карточкой Гроссенберга, на которой тот написал, что гвоздики его попросил послать пан Вахицкий в знак благодарности и с извинениями за причиненное беспокойство. Вокруг сгущалась синева – не блеклая предрассветная и не такая, какая бывает днем, а с каждой минутой темнеющая, предвещающая скорое наступление вечера. Машина еще некоторое время тряслась на выбоинах мостовой, пока наконец, вырвавшись за городскую заставу, не помчалась по ровному асфальту в сторону Пётркова. Поля уже желтели, из хлебов то и дело взмывали в небо жаворонки. Эту ночь Гроссенберг провел в Пётркове у родственников, которых давно собирался навестить. Точнее, этот давно намеченный визит позволил ему заехать в Ченстохову и кое-что сделать для Вахицкого.

Глава одиннадцатая

I

Варшавская квартира Гроссенберга (на Иерусалимских Аллеях, третий этаж, без лифта) состояла из пяти комнат: спальни и кабинета адвоката, столовой, гостиной, одновременно служившей приемной, и, наконец, спальни матери, пани Розы, особы почтенного возраста, которая, овдовев, поселилась с сыном. Руки ее, совсем уже старческие и мягкие, в домашних делах проявляли твердость и знали, чего хотят. Нельзя сказать, что пани Розе нравилась профессия сына: она не жаловала разводящихся супругов и, кроме того, страдала особого рода повышенной чувствительностью, а именно: не могла смириться с мыслью, что в частном доме, точно в учреждении, существует такая вещь, как приемная. Ее коробило от одного сознания, что в гостиной сына часами просиживают посторонние мужчины и женщины, вытирая своими спинами обивку его мебели, что они там курят и вообще дышат. Даже после ухода клиентов, казалось ей, в квартире остаются следы незваных гостей. Она стремилась эти следы как можно скорей уничтожить, и гостиная (под ее руководством) дважды в день полностью меняла свой облик. За полчаса до вторжения первого посетителя пани Гроссенберг вместе с горничной вносили туда груды разнообразнейших покровов. Словно продезинфицированные халаты, ограждающие врача от инфекции, они сначала взмывали в воздух, а затем торопливо опускались на диваны и стулья, покрывая их до самых ножек. Рояль и столы с головы до пят укутывались в защитные ситцевые одежды; даже на зеркалах, картинах и люстре появлялись накидки – нечто вроде вуалей, которым надлежало оберегать эти предметы от чужого дыхания. И наконец, разложив на столе обязательные для каждой приемной журналы (к которым Гроссенбергу запрещено было прикасаться), пани Роза отправлялась в ванную мыть руки.

Возможно, не стоило так уж усердствовать, но адвокат был за это своей матушке благодарен. Когда за последними клиентами захлопывалась дверь, окна немедленно растворялись настежь, устраивался сквозняк, и хозяйка вместе с горничной принимались раздевать вещи, открывая их шелковистую наготу. Журналы убирались в чулан, там же исчезали чехлы и даже цветы в высоких вазах. Да, да, ибо цветы тоже были осквернены взглядами этих людей с улицы. Другие – уже приватные и потому чистые – занимали их место на сверкающей мебели. Из ковра выбивали пыль, комната полностью преображалась, и, когда в начале седьмого адвокат выходил из кабинета, это была уже не приемная, а уютный домашний уголок.

II

Консисторскому адвокату фактически неведомо, что такое мертвый сезон: супруги ссорятся вне зависимости от времени года. Волна матримониальных конфликтов, правда, порой взмывала вверх, а иногда падала, но на соответствующую кривую оказывали влияние не столько морозы или летний зной, сколько политика. И хотя в тот жаркий июль Варшава как никогда обезлюдела, уличное движение замерло, а залы кинотеатров зияли пустотой, в столице по-прежнему не уменьшалось число желающих разорвать опостылевшие брачные узы.

Что бы ни происходило в мире, но в летние месяцы адвокат по четвергам не принимал. Вернувшись из Ченстоховы, он сразу же позвонил в "Бристоль", но Вахицкого не застал и оставил портье свой номер телефона. Прошел еще один день, проведенный адвокатом в консисторском суде на Медовой, за ним второй, третий, но Вахицкий так и не откликнулся. В отсутствие сына к телефону подходила пани Роза; у нее имелся специальный блокнот, в который она записывала, кто звонил; это были, как правило, измученные семейной жизнью люди, которым осточертели супружеское ложе и общий стол и квартира. Фамилии Вахицкого адвокат в этом блокноте не обнаружил. Тогда он снова позвонил в гостиницу и, соединившись с номером Леона, услышал в трубке неуверенный, ну просто чрезвычайно неуверенный голос. Его случайный знакомый явно был "не в форме". Посыпались глухие, верней, нечленораздельные нарекания на метеорологов – почему не утихает дождь? – жалобы на боль в полости рта и в висках, после чего в трубке неожиданно извинились: "Секундочку, господин адвокат…", и в наступившей тишине раздалось позвякиванье: похоже, от соприкосновения бутылки со стаканом. Когда Вахицкий снова взял трубку, голос его звучал куда увереннее – видно, в ход были пущены соответствующие горячительные средства. Теперь с ним можно было договориться.

– Может, выпьем вместе чаю в "Бристоле", внизу, в холле? – предложил он.

Гроссенбергу было все равно, поскольку дело происходило как раз в четверг. Кроме того, он собирался заглянуть в книжный магазин Гебетнера и Вольфа, находившийся почти напротив "Бристоля"… Шел дождь, очень теплый и как будто вперемешку с паром: в воздухе на уровне вторых этажей висел не то дым, не то клубящееся мутное облако. Зонты и зонтики мелькали над тротуарами – точно ожившие, разбегающиеся в разные стороны грибы. На прохожих летели брызги то из лужи, то – целыми каскадами – с мостовой, из-под колес автомобилей. Еще не было пяти, но в книжном магазине горел свет. Среди разложенных на прилавках французских новинок внимание Гроссенберга привлек заголовок: "Джозеф Конрад, каким я его знала". Взяв книгу в руки, он перелистал ее. Это были воспоминания так называемой миссис Джесси, жены писателя, о которых адвокат уже слыхал. Книга была издана в переводе на французский с английского, которого Гроссенберг не знал. "Наше посещение Польши в 1914 году" – называлась одна из глав… "Мы приехали в прелестное местечко Закопане, маленький горный курорт, – прочитал Гроссенберг. – Поселились в двух смежных комнатках. К дому примыкала узкая деревянная веранда… Дом (пансионат) был сложен из толстых бревен, наподобие швейцарского шале… По двору бродил гусь со сломанным крылом. Два дня мы сносили вид этой бедной прихрамывающей птицы, волочащей свое сломанное крыло за собой… Наконец наш сын поймал гуся и перочинным ножом отрезал кончик крыла… Потом мы обработали рану, прикладывая к ней тряпочку, смоченную в карболке… а спустя некоторое время гусь с нами подружился… В тот день, когда в пансионате подали на второе эту птицу, – холодно заключает свой рассказ миссис Джесси, – мы не пошли обедать".

На Краковском Предместье по-прежнему мелькали зонты и летели во все стороны брызги. Стало еще темнее; термометр наверняка показывал больше тридцати градусов, и мелкая морось нисколько не умеряла духоты: воздух был как в ванной комнате, где только что кончили мыться. С книгами под мышкой Гроссенберг через зеркальную дверь вошел в ярко освещенный холл "Бристоля". В глубине на возвышении за столиком одиноко сидел за чашкой чая мужчина. Но это был не Леон Вахицкий.

Не расставаясь с книгами, адвокат поднялся на устланное ковром возвышение и, проходя мимо этого столика, с некоторым смущением поклонился.

– Добрый день, – произнес он.

Полдничающий в одиночестве господин посмотрел на него поверх чашки серо-голубыми глазами – таким взглядом он одинаково приветливо встречал всякого, независимо от того, был то его друг или случайный знакомый, человек приятный ему или, напротив, несимпатичный. Потом, приподняв кисть руки, слегка пошевелил ею в знак приветствия. И при этом улыбнулся, словно адвокат обрадовал его одним своим появлением.

Однако Гроссенберг – несмотря на этот взгляд и улыбку – не был твердо уверен, что его узнали и что Кароль Шимановский помнит, кто он такой. Когда-то, на веранде закопанского ресторана, он был представлен композитору, но как-то мимоходом, да и того окружала тогда свита почитателей и проводников-гуралей с чупагами, в коричневых и белых гунях[39]39
  Гурали (горцы) – коренные жители польских Татр; чупага– трость-топорик; гуня – верхняя одежда из толстого сукна.


[Закрыть]. Среди них скромная особа адвоката наверняка совершенно терялась. Но у Шимановского, как оказалось, была хорошая память, особенно если дело касалось его любимого Закопане; кроме того, вежливость требует от воспитанного человека хорошей памяти именно в подобных случаях.

– А-а, очень рад, – дружески приветствовал его композитор и привстал над своим столиком.

Адвокат поспешил пожать протянутую ему знаменитую руку.

– Вот нагрузился книжками, – сказал он словно в свое оправдание и хотел было положить пачку на кресло за соседним столиком, но Шимановский предложил ему стул рядом с собой.

Когда мы видим у кого-нибудь в руках книгу, невольно хочется узнать, как она называется. Адвокат тем временем, все еще испытывая смущение от окружающего Шимановского ореола славы (или не столько славы, сколько неизменного обаяния его личности), присел рядом, что-то пробормотав извиняющимся тоном.

– Какие-нибудь новинки? – кивнул Шимановский на пачку книг.

На белой крахмальной салфетке перед ним стоял весьма незатейливый полдник. Кофе со сливками и несколько ломтиков ржаного хлеба, который Шимановский, помазав маслом, круто посыпал солью. Это была его излюбленная еда – возможно, потому, что походила на деревенскую и напоминала ему молодость, проведенную на Украине.

– Приобрел несколько французских книжек, – ответил Гроссенберг. – В том числе воспоминания Джесси Конрад.

– Конрад? – услышал он. И вдруг заметил, что в блестящих умных глазах музыканта промелькнула тень.

– Говорят, вы его знали? – спросил Гроссенберг.

– Нельзя сказать, знал. Просто мне случилось однажды побывать у него дома…

И тут адвокат услышал, как это произошло. Польский посол в Лондоне Константин Скирмунт (значит, ото могло быть году в двадцать втором или несколько позже) давал прием с благотворительной целью – для нужд Полыни. На этом вечере должен был выступать Кароль Шимановский. Но послу захотелось пригласить еще одного знаменитого соотечественника – Конрада. И он упросил композитора поехать к писателю и от его имени и от имени посольства уговорить того принять участие в намеченном торжестве. Шимановский во всеоружии своего неотразимого обаяния отправился в мастерскую писателя. Мастерская одновременно служила гостиной. Шимановский, едва его туда ввели, сразу узнал известного ему по фотографиям уроженца наших восточных окраин. Естественно, он заговорил с ним по-польски. Однако на лице Конрада появилась чуть приметная гримаса раздражения. Довольно резко, на безукоризненном французском языке, он спросил гостя, не говорит ли тот по-французски.

– Он явно не хотел ни словечка произнести по-польски, – закончил Шимановский; омрачившая его взгляд тень так и не рассеялась. Но, собственно, почему? Забыть родной язык Конрад не мог, поскольку уехал из Польши, когда ему шел уже восемнадцатый год. Быть может, он стеснялся своего акцента – но разве у него был акцент? В общем, непонятно. Разговор продолжался по-французски, причем гость вскоре почувствовал, что своим визитом удовольствия хозяину не доставляет, напротив – тот озабочен и даже несколько раздражен. Со старосветской галантностью поблагодарив посла за оказанную честь, он категорически отказался участвовать в вечере. Холодок растаял было, когда речь зашла о висящей в гостиной фотографии Бобровского. Эту фотографию Шимановский помнил еще по Тимошевке[40]40
  Тадеуш Бобровский – дядя Конрада; в Тимошевке родился Шимановский.


[Закрыть]… Однако чутье подсказало ему, что засиживаться не стоит, и он вскоре откланялся.

Вот и все. – Но… что-то в этом было, чего я до сих пор не могу понять, – добавил, заканчивая свой рассказ, композитор. – Я чувствовал: что-то за этим стоит; только что? Не знаю…

– А я слыхал другую историю, – начал в свою очередь Гроссенберг. – Из вторых уст, правда, так что за достоверность не поручусь. Однако человек, который мне это рассказал, тесно сотрудничал с нашим МИДом, и потому я склонен ему верить – он был неплохо информирован. Речь шла о романах Жеромского, которые автор с дарственной надписью послал Конраду и за которые тот якобы горячо его благодарил. Так сложилось мнение, будто Конрад высоко ценил эти романы. А после его смерти оказалось, что он даже не разрезал подписанные Жеромским книги.

Опять наступила пауза.

– Да, но… понятно, что никогда… Какое там… – немного погодя произнесли в один голос Шимановский и адвокат.

Упаси бог! В порядочности Конрада никто не сомневался. Только… только все это было неспроста. А может быть, во всем виновата Элиза Ожешко?..

В эту минуту в вестибюль с двух сторон одновременно – от лифта и из наружной двери – вошли две группы мужчин и женщин, вероятно имеющих какое-то отношение к опере; адвокат узнал известного дирижера и театральную художницу. На фоне обыкновенных пиджаков и платьев особенно живописно выделялись белые, украшенные народным орнаментом штаны Ваврытко, которого неведомо какой горный ветер занес сюда с Татр; впрочем, возможно, и не ветер, а что-то связанное с балетом "Харнаси"[41]41
  Тадеуш Бобровский – дядя Конрада; в Тимошевке родился Шимановский.


[Закрыть]. Рядом с ним шел тот самый, слегка похожий на лорда Дугласа, юноша с капризными глазами.

Адвокат встал и, попрощавшись с композитором, пересел за другой столик в глубине возвышения. Прошло еще несколько минут, наконец появился Вахицкий. От него попахивало пивом, глаза были обведены темными кругами. В тот день он произвел на адвоката в высшей степени неблагоприятное впечатление, что и отразилось на их отношениях.

III

– Ха!.. – по своему обыкновению воскликнул Вахицкий. – Ха! Ей-богу, мне это все больше начинает нравиться.

Они беседовали уже почти целый час. Гроссенберг с немалым облегчением (это было в начале их разговора) отметил про себя, что на столике не появилось никаких крепких напитков. Леон пил только черный кофе – покончив с одной чашкой, попросил принести вторую. Помня о недавнем его признании, что он "умеет придавать лицу любое выражение" и вообще он актер, адвокат заподозрил, уж не разыгрывает ли его знакомец и сейчас комедию, намеренно демонстрируя свое воздержание.

Впрочем, привезенные Гроссенбергом из Ченстоховы новости вполне могли заменить Вахицкому возбуждающее действие алкоголя; он даже хлопнул себя по колену: ха!.. Будто обрадовался, услышав, что вторжение в подвал смахивает на инсценировку. А от описания ночного осмотра материнского дома Надгородецким прямо-таки пришел в восторг. Опять "ха!". Лишь когда, опустив некоторые детали, адвокат повторил рассказ Ягуси Ласиборской, Вахицкий неожиданно посерьезнел.

– Вы с ней еще увидитесь? – спросил он.

– Да. Она обещала на днях приехать в Варшаву.

– Увы, увы, – вздохнул Леон. Адвокат подумал, что сейчас он, вероятно, похож на свою мать; и в самом деле, Вахицкий мотнул головой, словно что-то клюнул. После чего воскликнул: – Медицина – это стена!

– Не понимаю, в каком смысле?

– Стена, о которую можно разбить голову. Что бы ни происходило, болезнь с точки зрения медицины всегда только болезнь. И ничего тут не поделаешь. Вся штука в том, что нельзя с этим не согласиться. Мать была больна, очень больна – это факт. Я сам ее видел. – Леон опять вздохнул. И вдруг словно что-то припомнил. Что-то удивительное или забавное. И переменил тему: – Знаете, кого я тем временем навестил? Помните, я рассказывал, что познакомился на пароходе с неким ювелиром? Так вот, я его разыскал и побывал у него в магазине.

– А зачем? – удивился Гроссенберг.

Кое-что он действительно помнил, хотя знал об этом знакомстве Вахицкого далеко не все. О том, например, что у ювелира имелось разрешение на оружие и он носил при себе браунинг, Леон рассказывал. Но он скрыл, что тогда на палубе впервые была произнесена фамилия Вечоркевич. Ни словечком об этом не обмолвился. И потому истинные побуждения, заставившие Вахицкого отыскать на Налевках ювелирный магазин Попеличика, пока оставались для адвоката загадкой.

Между тем ничего загадочного тут не было. Просто однажды дождливым днем какая-то сила потянула Леона в тот магазин. А что, если в кармане своего пиджачка ювелир прятал не только личное оружие, но и ответ на вопрос, кто же, собственно, такой этот капитан? Довольно распространенная фамилия Вечоркевич постоянно вертелась у Леона в голове, и в конце концов это стало его тяготить. Ему захотелось побольше разузнать о человеке с белыми веснушчатыми руками. Хотя он почему-то предпочитал в этом не признаваться, на самом деле они (эти руки) его заворожили. Трудно постичь механизмы действия магнитов, определяющие отношения между людьми, – законы взаимного притяжения и отталкивания. Впрочем, данный случай, нужно согласиться, был довольно-таки неординарный. Впоследствии Леон говорил, что вся эта история наводила его на мысль о трясине, поверхность которой, поросшая зеленью, прогибается под ногами, причем сперва увязает только каблук, но затем и подошва, и носок, так что человек, испугавшись, с невольным криком отпрыгивает на твердую кочку. Именно отпрыгивает. Ну а если этому человеку страх, напротив, доставляет удовольствие? Кроме того… как можно сравнивать с трясиной дело, за которым маячат – а Леон в это верил – высшие цели! Он все же был сыном своей матери.

Итак, лил дождь, в "Спортивный" идти не имело смысла, так как панна Барбра в ненастные дни туда не заглядывала. Поймав такси на Каровой, Вахицкий велел отвезти себя к "первому попавшемуся ювелиру на Налевках". Ювелиров там, естественно, было несколько. В телефонной книжке, кстати, никакой Попеличик не значился. Тем не менее "первый попавшийся ювелир" сразу эту фамилию вспомнил.

– Ну как же! – сказал кудлатый седой старик в роскошной, отороченной лисьим мехом шапке. – Кто ж не знает пана П.? Пан П. не какой-нибудь там гой, можете мне поверить. У вас к нему дело? Какое? Обратитесь ко мне, не пожалеете! Нет, вы непременно хотите пана П.?

Ну так я вам скажу, что у коллеги Попеличика есть собственная фирма, записанная на его компаньона. Что значит "какого"? Конечно, Фишмана! А Фишман – это такой проходимец, жаль на него пана Попеличика, но это уже не мое дело! И почему только вывеска такого Фишмана должна висеть прямо напротив моей заслуженной фирмы – обидно даже… Вон, извольте взглянуть. – И рукав атласного халата брезгливо указал на какую-то неприметную дверь на другой стороне улочки.

– Ха, благодарю!

Такси уехало. Перейдя мостовую, Леон оказался перед витриной, выстланной черным бархатом, на котором сверкали подозрительно крупные бриллианты и чересчур яркие разноцветные камушки. Фишман, тоже в халате и ермолке, встретил его на пороге.

– Пан П. как раз в мастерской, вот здесь, за прилавком. Только будьте осторожны – там собака! Не люблю я этот пес, да что поделаешь, тоже ведь компаньон, верно? – рассмеялся Фишман, а за дверью и в самом деле послышалось рычание.

В ту же минуту она приоткрылась, и в черной щели заалели круглые, покрытые экземой щеки самого Попеличика. Он смотрел на Вахицкого с удивлением, словно бы не узнавая. И вдруг узнал и засиял; теперь на его лице сверкала не только мазь, которой оно было густо покрыто, но и неподдельное восхищение. Родному брату трудно было бы обрадоваться больше.

– Ну и ну, что же вас заставило вдруг обо мне вспомнить, чему обязан?

Леон, разумеется, был готов к такому вопросу. Он вынул из кармана принадлежавшую матери нитку жемчуга.

– Я почти не сомневаюсь, что это подделка. Но все-таки хотелось бы убедиться…

– Не стоило времени терять, – ответил золотых дел мастер и расплылся в еще более сияющей улыбке; на ожерелье он едва взглянул. – Весьма сожалею, пан Вахиц-кий, но вас обманули. Никакой это не жемчуг, одно название…

– Вот-вот. Это я и хотел услышать. Чтоб не жить в заблуждении… – засмеялся Леон. – Что ж, благодарю вас. – И сделал вид, будто направляется к двери.

– Куда же вы! – воскликнул Попеличик и, повернувшись к Фишману, что-то сказал по-еврейски. Тот утвердительно качнул своей черной, прямо-таки ассирийской бородой. – Раз уж вы к нам пожаловали, может быть, взглянете на нашу мастерскую?

Половинка дверей снова приоткрылась. Когда Леон вошел в маленькую комнатушку, оклеенную кремовыми обоями, он услышал грозное рычание.

– Лежать, Рекс! – Под свисающей с потолка лампой вертелся и вставал на задние лапы привязанный к ножке круглого стола рыжий дворовый пес – похоже, помесь с бульдогом. – Мой компаньон терпеть его не может, – объяснил Попеличик. – Но я поставил условие: хотите со мной работать, господин Фишман, извольте смириться с Рексом. Он здесь сидит по ночам. Это лучше всякого сейфа. Подыми он ночью лай – весь дом проснется. Не беспокойтесь, сейчас я его привяжу к трубе под раковиной. Оттуда он до вас не дотянется.

В углу клетушки действительно была эмалированная раковина с латунным краном. Единственное окно, выходящее во двор, было завешено коричневой тряпкой. На ярко освещенном столе под лампой валялись коробочки и футляры для драгоценностей. Посередине лежал прямоугольный кусочек такого же черного бархата, какой был на витрине. На нем сверкало дамское кольцо. С бриллиантом в несколько каратов – возможно даже, настоящим.

– Все это, разумеется, несущественные детали, – рассказывал потом Вахицкий. – Я обратил на них внимание случайно – с чего бы вдруг они могли меня заинтересовать? Ха, мастерская как мастерская, откуда мне знать, как там у них, у ювелиров, бывает. И вдруг одна мелочь меня поразила. Кроме футлярчиков и висячей лампы, которая по желанию могла передвигаться вверх и вниз на шнуре… Впрочем, это тоже не имеет значения – о чем я, собственно?.. – Вахицкий внезапно замолчал, будто наткнулся на невидимую преграду. (Что с ним? – подумал адвокат и потянул носом: да, пивом попахивало.) – Ага, я просто хотел сказать, – продолжал Вахицкий, видимо сумев обойти преграду, – что, кроме коробочек, под этой висячей лампой на столе стояла еще лампа, переделанная из старой фарфоровой вазы – знаете, бывают такие… Абажура на ней не было, и она не горела. Вероятно, ювелир зажигал ее, когда для работы требовался боковой свет. Вот так, ха! Впрочем, кто его знает, зачем… кто его знает, для чего на самом деле эта лампа служила, – неожиданно закончил Леон.

Гроссенберг незаметно на него покосился. Так и разит спиртным. Тем хуже, тем хуже, подумал адвокат. И кресле перед ним сидел костлявый, горбоносый, слегка растрепанный мужчина в светлом летнем костюме, С неприятно припухшими глазами. Человек, которого он почти не знал. О, в тот день Вахицкий, что и говорить, симпатии не внушал. В эту минуту он немного напоминал не то героя конрадовского "Изгнанника с островов", не то "Олмейера", что ему не делало чести. Герои этих романов – белые люди, – не найдя места под жарким солнцем тропических островов, сломившись, скатились на дно. Лишившись сверкающих крахмальной белизной европейских одежд, они облачились в лохмотья; потеряв способность к активной деятельности и не соблюдая даже видимых приличий, целыми днями лежали на веранде в шезлонгах, то и дело прикладываясь к бутылке. Лишь объятия темнокожих туземок с цветком гибискуса за ухом скрашивали их загубленную жизнь, полную срывов, испепеляющих душу крушений и болезненных уколов совести. Но горе той туземке, если она теряла стройность и в жарком климате островов преждевременно увядала. Если переставала ослеплять красотой и белоснежными зубами, на которые тоже оказывали пагубное действие вечный зной и сок листьев бетеля. Тогда от этих преданных бронзовых рук отмахивались, и единственная отрада жизни пинком загонялась в угол веранды…

– Ну, я, пожалуй, пойду, – сказал адвокат и взялся за подлокотники кресла, намереваясь встать. Он почувствовал холодок неприязни к своему собеседнику.

– Я же не рассказал вам самого интересного… – услышал он.

– Да?.. Честно говоря, у меня не так много времени.

– Я все об этой лампе, – невнятно пробормотал Вахицкий. – Посидите еще минутку. Поговорили мы с Попе-личиком о том о сем… Ха, на разные темы…

Что-то неискреннее было в его тоне. Адвокат это почувствовал.

– Признаться, я так и не понял, зачем вы к нему пошли. Не из-за жемчуга ведь?..

– Я?.. Ха! – Леон задумался. – Просто хотел расспросить его про револьвер, – соврал он. – Впрочем, неважно, не в том дело. – Он махнул рукой. – Послушайте. Попеличик этот сидит напротив меня, примерно вот так… И вдруг, в середине разговора, обеими руками берет лампу за подставку и с одного конца стола переносит на другой. Меня это потрясло – понимаете? – просто потрясло. – (Адвокат поглядывал на Леона с растущим недоверием.) – Смотрю я на эту лампу как завороженный. Представляю, какой дурацкий у меня при этом был вид. А Попеличик между тем не перестает улыбаться. Так, точно вот-вот вскочит и прижмет меня к груди, ха! И тут я просто не выдержал. И спросил у него напрямик:

"Ха, пан Попеличик, а почему, собственно, вы это сделали?"

"Что именно?"

"Перенесли лампу?"

"Вы о чем, пан Вахицкий? Какую лампу?" – улыбается он.

"Ведь эта лампа даже не горит. И нисколько вам не мешает… Она стояла вот здесь, слева, где и футлярчиков-то ваших почти нет, а вы ни с того ни с сего перенесли ее направо, где этих футлярчиков целая куча. Это же нелогично!"

"Ах вы насчет футлярчиков?"

"Нет, пан Попеличик! – уже резче ответил я. – Насчет лампы!" – И посмотрел ему в глаза. А глаза у него, можно сказать, тоже с витрины ювелирной лавки. Два топаза в пунцовой оправе щек. И сверкают, точно лежат на красном вельвете.

"Разве этой лампе чего-то не хватает?"

"Всего хватает, только почему, повторяю, вы ее взяли обеими руками и перенесли с одного места на другое?"

"Не помню. Вам, верно, показалось. Ну а если даже – что ж в этом такого, пан Вахицкий?"

"В том-то и дело! Я не знаю, что в этом такого, ха! А про теорию Павлова вы слыхали?" – спросил я. Самое забавное, что у него и вправду был вид как у новорожденного младенца. Sancta simplicitas![42]42
  Святая простота! (лат.)


[Закрыть] Вот так-то… Я и в самом деле не знаю, как тут быть, – закончил Вахицкий.

И, опершись локтем о столик, мутным взглядом обвел холл. На адвоката снова пахнуло пивом. Что он несет про эту лампу? – спросил себя Гроссенберг. Это уже не просто с перепоя, это похоже на delirium[43]43
  Бред со зрительными галлюцинациями (лат.).


[Закрыть]… И действительно, словно в подтверждение его домыслов, Вахицкий подозвал официанта. "То, что всегда, вы знаете!" И подмигнул. Вскоре появилась бутылка (та, что всегда) и заплясала в не слишком уверенных руках сына, покойной сестры Ванды. Яблочко от яблони… н-да! Тень безумия мелькнула перед глазами адвоката. Это была непроизвольная реакция несведущего в медицине человека, который склонен выискивать влияние наследственности там, где ничего подобного, возможно, и нету. И адвокат отогнал от себя эту тень. Нечего придираться к пустякам! Мало разве в Варшаве таких, что находят смысл существования исключительно на дне рюмки? Вид у Вахицкого был довольно жалкий и – увы! – не вызывающий расположения. После всей той чуши, которую он намолол, вообще невозможно стало понять, почему он прицепился к этой лампе и зачем так подробно о ней рассказывал. Концы с концами у него никак не сходились.

Адвокату все это начало надоедать. Он вдруг вспомнил, как Вахицкая нагло пыталась впутать в какую-то историю Ягусю. И как юная майорша, говоря о ней, то и дело восклицала: "Бессовестная, бессовестная женщина!.." Такую черту трудно назвать приятной, и Ягуся по-своему была права. Собственно (продолжал размышлять адвокат), я его почти не знаю. И знакомство это мне, в общем-то, ни к чему… Он снова взялся за подлокотники и наконец встал. Попрощался с Вахицким довольно сухо:

– Сожалею, что ничего больше не могу для вас сделать.

– До свидания, господин адвокат! – Вахицкий тоже поднялся. – Ха, спасибо. Спасибо за все. И простите за эту… эту… – Он указал на бутылку.

– Ничего, ничего.

– Видите ли, я просто хотел вас кое к чему подготовить…

– Меня?

Адвокат приостановился. Он с удивлением заметил, что в мутных глазах Леона вдруг сверкнули живые огоньки. Опять ломает комедию? – мелькнуло у адвоката. А может, и не так уж он пьян, как кажется? Впрочем, это не мое дело… И, не поинтересовавшись, к чему Вахицкий хотел его "подготовить", Гроссенберг взял пачку книг и ушел.