Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

– О господи! – закричал Леон и подбежал к перевернутому шезлонгу.

На шершавом цементном полу что-то извивалось и корчилось. Барбра обеими руками обхватила колени, словно пытаясь прижать их к груди. Она была похожа на пловчиху, которая, прыгнув с трамплина, крутит в воздухе сальто.

– Берите ее за ноги. Только осторожно, – прохрипел Леон. И, присев на корточки, подхватил девушку подмышки.

– Понимаю… – услышал он над собой.

В двух шагах от него неподвижно стоял официант, залитый лунным светом и оттого будто усыпанный гранатиками и рубинами, сливавшимися в поблескивающее облако пыли, – стоял и опять кивал головой.

– Идиот, – не выдержал Леон. – Нагнитесь наконец… Вот так, вот так. А теперь берите ее под колени…

IX

Прошло добрых несколько минут, пока им удалось снести Барбру в ресторан, а оттуда по ступенькам крыльца во двор. Штайсов по-прежнему нигде не было. Когда проходили мимо стойки, Вахицкому опять бросилась в глаза керосиновая лампа со своим старомодным голубым абажуром в цветочек. Она запечатлелась у него на сетчатке глаз и потом долго маячила под веками. При каждом шаге Леон слышал слабое хрипение, а временами стон. Наконец показались кустики; пятящийся задом официант то ли что-то пробормотал, то ли выругался себе под нос, когда колючий куст сомкнулся прямо над его опущенной головой. Дальше, по ведущим на улицу ступенькам, первым шел уже Вахицкий. Оба сопели. На тротуаре было пусто – ни зевак, ни прохожих. Такси ждало с открытыми дверцами. Наконец дверцы захлопнулись, и машина тронулась, проехав метров сто, развернулась и, уже по другой стороне, помчалась по мосту.

– Рожает? – спросил шофер, не поворачивая головы.

– Во всяком случае, надо спешить, – ответил Леон.

– Вы говорите, в больницу Красного Креста? Это та, что внизу, на Смольной?

– Да… Езжайте побыстрей, только старайтесь, чтобы поменьше трясло.

За окошками мелькали железные арки моста, внизу темнела Висла. Вскоре мостовые пролеты сменились освещенными, многолюдными тротуарами. Машина обогнала трамвай, оставила позади несколько извозчичьих пролеток. На перекрестке стоял полицейский в летней фуражке. Он поднял кверху свой жезл. Такси остановилось…

Больница Красного Креста, с виду напоминавшая усадебный дом в имении богатого помещика, стояла посреди большого двора, перед домом была клумба, позади него тянулся сад. По обеим сторонам круглого цветника, вечером источавшего сильный запах душистого табака, росли деревья, их кроны были вровень с оградой и каменными столбами никогда не закрывавшихся ворот, Леон выбрал эту больницу, потому что когда-то, еще в студенческие годы, лежал здесь на обследовании после приступа аппендицита… Такси тронулось.

Когда спустя несколько минут они наконец въехали в ворота больницы, за окошками сразу стало темно: казалось, отовсюду из ночи выступили кусты и деревья, словно пытаясь преградить машине дорогу. Только в глубине сверкал ярко освещенный фронтон усадьбы-больницы с двумя колоннами по краям лестницы.

– Ай… черт побери, ай, – услышал Вахицкий и вздрогнул от удивления: голос Барбры трудно было узнать, настолько он изменился.

У Леона затекло левое плечо, он все время чувствовал на нем тяжесть неподвижного, почти не дающего тепла тела. Руки Барбры стали еще более холодными и влажными. В такси горела лампочка, и Вахицкий мог видеть подведенные карандашом закрытые глаза и пузырящуюся на губах пену. Это, безусловно, обморок – только в бессознательном состоянии человек может быть таким тяжелым и вялым. Но вместе с тем, как ни странно, что-то в этом безжизненном теле словно бы сопротивлялось, пыталось бороться. Это почти можно было видеть. И тут Леона осенила неожиданная догадка.

– Она борется со сном! – крикнул он сестре милосердия, чья голова в накрахмаленной, с двумя черными полосками шапочке вдруг просунулась в открывшуюся дверцу. Они уже стояли перед освещенной лестницей.

– Выйдите, пожалуйста, из машины, – услышал Леон вежливый и спокойный женский голос. Дверца с другой стороны тоже открылась. За нею стоял кто-то в белом.

Случайно получилось так, что ночной санитар с одной из сестер возвращались из находящегося в саду на больничных задворках флигеля, где жили сестры милосердия, воспитанницы уже упоминавшейся ранее школы миссис Бридж. Когда Леон выскочил из такси, он увидел перед собой элегантно, с иголочки одетую, шуршащую крахмалом золотисто-рыжую редкой красоты женщину с алыми, очень полными губами. На ней было что-то белое в полоску. Распространяя вокруг себя запах туалетного мыла и эфира, она отстранила ладонью Леона и, пригнувшись, скрылась в глубине машины.

– Носилки! – через мгновенье услышал он ее голос.

Кто-то в белом обежал такси сзади и, стукнувшись о багажник, бегом поднялся по ступенькам.

– Она борется со сном, – повторил Вахицкий в каком-то оцепенении. Неизвестно почему он был убежден, что сделал важное открытие. – В течение некоторого времени, – воскликнул он, – она засыпала у меня на глазах…

– Она пыталась покончить с собой? – послышался из глубины машины спокойный голос сестры.

– Да нет же! Мы просто ужинали… Вдруг шезлонг затрещал… Потом…

Леон нагнулся к дверце, но увидел только полосатую спину сестры с перекрещивающимися белыми бретелями передника. Справа, повернутое почти в анфас, маячило испуганное лицо таксиста с выпученными, почему-то выражающими страдальческое отвращение глазами. Кто-то опять торопливо отстранил Леона. На этот раз он увидел уже двух санитаров и узкие носилки, покрытые простыней и розовой клеенкой. Мелькнули руки в белом халате, и снова запахло эфиром.

– Ай… черт возьми, ай, – послышался сдавленный стон. И тут прямо возле своего локтя Леон увидел голову Барбры, лежащую на маленькой плоской подушечке на краю носилок.

Неспециалисту трудно судить, но, говорят, иногда, даже в глубоком обмороке, вызванном чрезмерной дозой снотворного, к пытавшемуся отравиться человеку в какие-то моменты – для него, вероятно, переломные и решающие – возвращаются проблески сознания. Автор (А. Гроссенберг) знал одного несостоявшегося самоубийцу, который, приняв целый тюбик сомнифера, потерял сознание и погрузился в глубокий сон; тем не менее ему запомнились два момента: когда его выносили из дома в карету "Скорой помощи" и когда клали на стол, чтобы промыть желудок. Возможно… Возможно, именно так и было, согласился Вахицкий, выслушав замечание адвоката. Однако это произошло значительно позже. Пока же он стоял на нижней ступеньке широкой лестницы и видел проплывающее мимо него на носилках побледневшее смуглое лицо с рассыпавшимися волосами. Странно… подумал он. С закрытыми глазами, неподвижная, как изваяние, Барбра тем не менее не переставая кусала нижнюю губу.

– Смотрите, она кусает губы!.. – крикнул Леон.

Но носилки уже скрылись, а красивая золотисто-рыжая сестра милосердия, бегущая за ними, даже не обернулась. "Она пыталась покончить с собой, пыталась покончить с собой?.." – звучало у Леона в ушах. И тут в его памяти возникли белевшие в темноте пакетики с "петушками", которые Барбра развернула при свете этой фантастической луны и потом высыпала их содержимое в отливающий красным стакан. Были ли это в самом деле "петушки"? Как же это было? – вспоминал Леон и от напряжения даже зажмурил глаза. Когда я заметил, что она какая-то сонная, – после этих порошков или до того?.. До того, вспомнил он, кажется, до того… И вдруг, неизвестно почему, вне всякой связи, увидел под опущенными веками голубоватый абажур на керосиновой лампе. Тут он опять удивился – но как-то мимолетно, краем сознания.

Вообще впечатления и здравые мысли словно бы обтекали его, глубоко не затрагивали, разве что слегка задевали или царапали.

Глава пятнадцатая

I

В тот вечер в больнице дежурил ассистент хирурга, совсем еще молодой врач по фамилии, кажется, Вольфбаум. У него было продолговатое пергаментное лицо и черные, похожие на щеточки брови; такими примерно щеточками дамы обычно подкрашивают себе ресницы. Настенные часы в дежурной комнате на втором этаже показывали десять минут одиннадцатого. Казалось невероятным, что в течение часа столько всего произошло.

В ослепительно белом коридоре окна были распахнуты, с клумбы долетал аромат цветущего табака. Больница уже спала, а может быть, отходила ко сну. В дежурке за белым столом сидела красивая золотисто-рыжая сестра. От нее веяло спокойствием и доброжелательностью.

– Это близкий вам человек? – спросила она.

– Просто знакомая.

– Адреса ее вы не знаете?

– Знаю, что она живет на Мазовецкой, чуть наискосок от Земянской. Номера дома не заметил.

Леон вытащил из кармана пиджака красную дамскую сумочку.

– Я могу это у вас оставить? – спросил он. – Она выронила ее на крыше, когда потеряла сознание… Понимаете, на крыше, что-то вроде террасы, впрочем, я вам уже говорил…

– Порошки она отсюда доставала? – Сестра открыла сумочку. – "Петушки"!..

– Да, мне тоже показалось, что это были "петушки".

– Ну конечно, сумку можете оставить. Я положу к ней в тумбочку, как только она придет в себя. Что вы там ели и что пили?

– Я уже все рассказал доктору. Он расспрашивал очень подробно.

– Знаю. И наверняка захочет еще с вами поговорить.

– Да, да, я как раз собирался оставить вам свой адрес. Я живу в "Бристоле". Моя фамилия Вахицкий…

– Наверное, ее родные будут беспокоиться. Надо спросить у доктора. Может, он распорядится позвонить в комиссариат, – заметила сестра. Потом, не спуская с Леона глаз, легонько и как бы только одной половиной лица улыбнулась. – Вы что-то хотите сказать?.. – На ее щеке появилась ямочка.

– Видите ли, – неуверенно начал Леон, – панна Дзвонигай как-то мне говорила… ха, я почти убежден, что в Варшаве у нее родных нет… Кажется, она из Львова.

Сестра снова улыбнулась.

– Ну, если вы с ней считаете, что…

В эту минуту в глубине коридора что-то зашуршало и послышались торопливые мелкие шажки. Рыжая красавица не договорила и поверх плеча Леона выжидающе уставилась на дверь. Шажки приближались, секунду спустя Вахицкий услышал за спиной чье-то дыхание и шелест накрахмаленной ткани. Он обернулся. На пороге стояла другая сестра милосердия – столь же элегантно-полосата я, в такой же шапочке, только брюнетка с восточными чертами лица.

– Эльжуня! – негромоко проговорила она. – Доктор зовет.

– Иду.

Тут Леон заметил, что сестры многозначительно переглянулись; просто так столь напряженными взглядами не обмениваются. "Что-то здесь не так!" – будто говорили глаза брюнетки. "А что случилось?" – спрашивали глаза рыжей. Она встала и, шурша форменным платьем, вышла из-за стола.

– Будьте любезны, подождите меня в коридоре, там у окна, вы увидите, есть табуретка.

– Да, да, конечно… – Леон на цыпочках вышел за нею следом.

Действительно – в оконной нише стоял белый табурет. Обе сестры между тем торопливо направились в противоположный конец коридора. Слышно было, как они о чем-то шепчутся, наклонив головы в одинаковых шапочках. Другие настенные часы показывали уже четверть одиннадцатого. В нише перед Леоном сверкала стеклом и никелем подсобная аптечка, а напротив висел телефон и над ним табличка с надписью "Тишина". К струившемуся из окна аромату душистого табака здесь примешивался запах лекарств; особенно сильно пахло эфиром. Выдвинув из ниши табурет, Леон сел. По мере того как росло его нетерпение, запах эфира казался все более омерзительным. Но вот в отдалении что-то щелкнуло, распахнулась одна створка обитой клеенкой двери, и в коридор выскочила рыжеволосая сестра. Можно было подумать, кто-то ткнул ее кулаком между лопаток и вышвырнул за порог. И теперь, невидимый, бежал сзади, подталкивая в спину – чуть ли не на каждом шагу сестра спотыкалась. Наконец она исчезла в дежурке. Тогда Леон встал и снова подошел к матовой стеклянной перегородке. Сестра уже сидела за столом и быстро листала телефонную книгу. Леон удивился: когда ж она успела перевести дух? Только что бежала, странно спотыкаясь, по коридору – и вот уже совершенно спокойно листает книжку.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, – не подымая головы, ответила сестра с улыбкой.

Но, хотя улыбнулась она, как и прежде, половиной лица, ямочка на щеке больше не появилась. Пододвинув к себе блокнот, девушка мужским размашистым почерком выписала из телефонной книги три номера и три фамилии. Потом подняла трубку. Вращаясь, тихонько задребезжал диск.

– Пан профессор дома? Нету?.. Говорит дежурная сестра из больницы Красного Креста. Тяжелый случай. Доктор просит разыскать пана профессора… Где?.. Ужинает в "Оазисе"? Спасибо… – Она повесила трубку и посмотрела в блокнот. Затем набрала другой номер. – Квартира доктора Колотицкого? Да? Говорит дежурная сестра… по очень срочному делу. Доктор в Варшаве?.. Уехал? Спасибо, извините.

– Срочная операция, что ли? – пытался угадать Леон.

– Можно попросить пана доктора? – в третий раз подняла трубку сестра. Голос ее – видимо, по мере того, как она начинала нервничать, – становился все более ровным и неторопливым. – А где он? Не знаете… Это из больницы Красного Креста. Будьте любезны, попросите его немедленно нам позвонить, как только вернется… – Сестра повесила трубку. – Черт подери! – вырвалось у нее. Страницы телефонной книги замелькали в воздухе над столом. – Пэ… эр… эс… – перечислял а она.

– Сестра, – начал Леон.

Она подняла карие, не очень большие глаза, и, хотя взгляд их задержался на Вахицком не долее секунды, ему показалось, что он успел уловить в нем какое-то иное выражение. Не давешнее, доброжелательное, нет – что-то зеленое, довольно, правда, расплывчатое, но явно рвущееся наружу. Вскользь, как бы мимоходом, Леон подумал: почему подозрительность все окрашивает в зеленый цвет?.. Не додуманная до конца мысль появилась и исчезла, унеслась назад, точно телеграфный столб за окном вагона.

– Сестра, – повторил Леон.

Она не смотрела на него, и страницы телефонной книги, словно белый электрический вентилятор, мелькали на столе перед ней.

– Эм… эн… А, черт побери! – снова воскликнула она.

– Послушайте, ведь в коридоре есть еще телефон. Какому профессору вы звонили? Я попытаюсь разыскать его в "Оазисе"… Это хирург? – спросил Вахицкий.

– Токсиколог.

Леон замер.

– Дела неважные, – сказала сестра.

– Да?

– Держите листок. Первый сверху…

Леон схватил вырванную из блокнота страничку и осторожно, на цыпочках, вышел в коридор. Вдогонку ему несся голос медсестры, снова что-то говорившей в трубку. Одновременно Леон услышал, как где-то сзади, нарушая тишину, застучали по кафельному полу мужские башмаки. Это с резиновой трубкой в руке шел санитар. Волосы у него были всклокочены, как у человека, который, только что проснувшись, едва оторвал голову от подушки и еще не успел причесаться. Санитар скрылся в дежурке. Голос рыжей медсестры за дверью произнес жалобно: "Никого нет дома!" Но Вахицкий уже стоял в окопной нише и, узнав в справочной номер телефона, звонил в "Оазис". Это был большой, довольно популярный в те времена ресторан. На листке бумаги, который Леон держал перед собой, сверху были записаны телефон и фамилия, оканчивающаяся на "ский".

– Алло, слушаю! – воскликнул он минуту спустя.

Это метрдотель "Оазиса", подойдя к аппарату, заверял Леона, что обошел все столики и все ложи, но профессора, которого он хорошо знает в лицо, нигде нет. Официанты утверждают, что пан профессор сегодня вообще в ресторане не появлялся. "А в чем дело, что случилось, позвольте узнать?" Не ответив, Вахицкий нажал пальцем на рычажок. Токсиколог, токсиколог, вертелось у него в голове, что это значит?..

И опять не додуманная до конца мысль промелькнула и исчезла, унеслась назад, как телеграфный столб.

II

Леон посмотрел на висящие на стене круглые часы в коричневой деревянной оправе с надписью "Рой" на циферблате. Минутная стрелка дрогнула у него на глазах и перескочила на римскую цифру IV – значит, сейчас ровно двадцать минут одиннадцатого… "Она сказала: дела неважные, неважные", – повторил Вахицкий.

Быть может, профессор…ский уже вернулся домой? – подумал он. А если я скажу, что в "Оазисе" его нет, домашние надоумят, где его искать… Он все еще держал перед собой клочок бумаги с фамилией и номером телефона. И, не раздумывая больше, набрал этот номер.

– Алло! – послышалось в трубке.

– Простите, пан профессор еще не вернулся?

– Нет, папа вернется не раньше полуночи.

Ах папа? Протяжный голосок с виленским акцентом явно принадлежал очень юной особе, говорившей почему-то шепотом. Леону послышались в нем испуганные нотки. Отчего, по какой причине? Может, он слишком поздно звонит? В эту минуту его осенила некая мысль, и он сосредоточился по системе Станиславского.

Это подействовало.

– Простите, барышня, – начал он почти как профессиональный актер, не прилагая, впрочем, для этого никаких усилий. Все теперь шло как-то самой собой. Тон его, как он почувствовал, был одновременно просящим и убедительным. – Я звоню из больницы. Мне сказали, что вашего папу можно найти в "Оазисе", – торопливо говорил Леон. – Я звонил в "Оазис", но его там нет. Просто не знаю, что делать… Это очень важно. Тяжелый случай. Где мне отыскать вашего папу?

– Не-е зна-а-ю, – ответили в трубке.

– Может быть, мама знает?

– Тс-с… ш-ш… – словно испугался чего-то голосок.

Совсем еще девочка, подумал Леон.

– Послушай, дорога каждая минута… Возможно, от этого зависит жизнь человека, пойми!..

В трубке что-то прошептали.

– Что-о? – тоже шепотом переспросил Леон.

– Только не требуйте, чтобы папу оттуда вызывали публично… очень, очень вас прошу… не дай бог, мама узнает…

Девочка говорила так тихо, что Леон скорее угадывал, чем слышал ее слова.

– Хорошо, но как я узнаю твоего папу?

– Очень даже легко узнаете… У него на глазу черная повязка… Ну что… обещаете?..

– Обещаю… только быстрее.

– Он в Польском театре. Сидит, скорее всего, в ложе…

– В театре?! – воскликнул Леон. – Спасибо, сейчас я туда позвоню…

– Иисусе, Мария! – В шепоте девочки послышались слезы. – Вы ж обещали, что не станете его вызывать… как вы можете!..

И трубка умолкла, словно девочку вдруг охватил панический ужас. Когда же она вновь заговорила, то уже не шепотом, а довольно-таки звонким голоском.

– Ничего, мама! – раздалось восклицание. – Это ошибка! – И в мембране что-то щелкнуло.

Леон повесил трубку и чуть ли не бегом бросился в дежурку. На пороге стоял молодой человек в застегнутом сверху донизу белом халате. У него было пергаментное продолговатое лицо и черные брови-щеточки. Рыжеволосая сестра поднялась из-за стола, не отрывая руки от телефонного аппарата. Щеки ее горели.

– Пан доктор, это не моя ви-на, – говорила она медленно, будто нарочно растягивая слова. Так, невидимому, проявлялось ее волнение. – В Варшаве ни ду-ши. А если кто и есть – не сидит до-ма…

– Смешно! Вы что, в Краков собрались звонить? Впрочем, поступайте, как считаете нужным… В другом городе искать… смешно! – сердито фыркнул молодой врач. Это был доктор Вольфбаум. Обернувшись, он увидел Вахицкого. – А… а… а! – произнес он. – Вы еще здесь? Хм!

– Скажите, доктор, – начал Леон. – Как… она?

– Она неплохо это сделала, – коротко ответил ассистент. – Но я бы… я бы сумел лучше.

Он повернулся к Леону спиной и широкими неслышными шагами (на резиновых подошвах) удалился в глубину коридора.

– Алло, алло, междугородная? – в ту же минуту послышался взволнованный голос сестры. Одной рукой она прижимала трубку к уху, в другой держала карандаш, время от времени постукивая им по стеклянной поверхности стола. Леон переступил порог.

– Я узнал, где профессор…

Сестра подняла руку и помахала в воздухе карандашом, кинув на Вахицкого гневный взгляд.

– Междугородная? – (Она больше не растягивала слова.) – Срочный вызов с указанием адреса. – Она назвала какую-то фамилию и упомянула Ягеллонский университет. – Говорят из больницы Красного Креста. Понимаете, это очень срочно…

И повесила трубку.

– А… а… а! – Она протянула это "а… а… а" почти так же, как минуту назад, глядя на Вахицкого, молодой врач. – А… это вы! Что вы сказали?

– Я надеюсь, что сейчас доставлю профессора, которого вы искали, – вполголоса произнес Леон. – Я знаю, где он… Бегу… Что ему сказать?

– Пусть немедленно сюда позвонит. – Сестра заколебалась. – Симптомы абсолютно нетипичные…

III

Зашипела пружина, и стрелка на стенных часах перепрыгнула на половину одиннадцатого. Раздался глухой удар. Леон выбежал во двор.

Во дворе, несмотря на то что фасад больницы был залит светом (а возможно, именно поэтому), казалось еще темнее, чем двадцать минут назад. Серела только разветвляющаяся у подъезда дорога, с двух сторон огибающая клумбу и снова соединяющаяся, только уже где-то возле ворот, которые в темноте не были видны. Во дворе или, вернее, в саду – поскольку слева и справа шелестели черные лохматые кроны ко всему равнодушных деревьев – уже царили ночной покой и предусмотренная правилами целебная тишина. Возле лестницы не было никого, к кому можно было бы обратиться, и вообще ни одной живой души. Леон свернул влево и по плотному грунту обогнул клумбу. Такси! – думал он, может, за воротами поймаю… До ворот оставалось не больше дюжины шагов, но впереди пока не было видно ничего даже отдаленно их напоминающего: ни железных прутьев, пересекающих темно-синюю пустоту, ни сереющих по бокам каменных столбов. Ничего, буквально ничего. Чем больше отдалялся Леон от дома, тем становилось темнее. Бежал он едва ли не на ощупь, вслепую. Деревья, что ни шаг, тянули к нему свои цепкие косматые ветви.

А в остальном все вокруг застыло в равнодушном молчании. Безмолвствовала едва белеющая цветами черная клумба, как ни в чем не бывало источая крепкий аромат душистого табака. Ветки, которые Леон задевал, с бесстрастным шуршаньем отклонялись и распрямлялись вновь. Пелена туч, слегка протертая (словно изношенная материя на локте) в том месте, где, вероятно, краснела луна, тоже бездушно молчала, подобно небесам – и тем, что с маленькой буквы "н", и тем, что с "Н" большой. "Такси… – повторял Леон. – Что ж это ничего не видно, хоть глаз выколи…" Он обогнул лишь часть цветника, но казалось, бежит уже давно. Поэтому он ускорил шаг и чуть ли не скачками понесся вперед. И вдруг что-то ослепительно яркое хлестнуло его по глазам. Не замедляя бега, Леон невольно зажмурился, но тут же снова открыл глаза. На этот раз он выдержал необычайное сверкание, внезапно озарившее тьму перед его лицом. Мгновение спустя свет померк, пожелтел, и тогда Леон увидел просто в двух шагах от себя – пару оштукатуренных столбов, охраняющих вход в больницу, и на их фоне черные прутья распахнутых ворот… Он стремительно отскочил в сторону, прямо в гущу подстриженных кустов туи. И в самое время. В нескольких дюймах от него с ревом, даже не просигналив, промчался поблескивающий светлой эмалью открытый спортивный автомобиль – вероятно, очень дорогой. Вспарывая воздух, волны которого, словно чье-то горячее дыхание, едва не обожгли Леона, машина в мгновение ока обогнула цветник и, зашуршав шинами, остановилась перед порталом больницы. Неужели еще один несчастный случай – может быть, привезли еще одного человека, нуждающегося в безотлагательной помощи врачей. "Черт, кто ж так ездит!.." – тем не менее чуть не крикнул Леон. Выбравшись из кустов, он выбежал за ворота. Но и там было черно как в преисподней. Ослепленные светом фар глаза с трудом привыкали к темноте. Однако Леон видел достаточно хорошо, дабы убедиться, что поблизости нет ни одного такси. Да и откуда оно здесь могло взяться!

– Такси, такси! – все же закричал Вахицкий.

Никто ему не ответил, если не считать больничной собаки, отозвавшейся из глубины сада. А может, эта машина… вдруг подумал Леон и обернулся. На фоне освещенной лестницы у входа в больницу четко вырисовывалась мощная машина, а в ней две фигуры – мужская и женская. Женщина в развевающемся шарфе выскочила прямо на ступеньку и наклонилась к мужчине, оставшемуся за рулем. Две головы слились в одно темное пятно – видно, женщина поцеловала человека в машине. Секунду спустя автомобиль, негромко зафырчав, рывком стронулся с места и тут же зашипел на чересчур лихом повороте.

Задние колеса занесло, машина чуть не въехала на клумбу, но удачно вывернула и с урчанием помчалась к воротам. Чистое безумие! – так вести машину мог лишь человек, в высшей степени легкомысленно относящийся к собственной жизни. К счастью, владелец автомобиля не успел включить полный свет, и на этот раз фары не ослепили Леона. Расставив ноги, он стал посреди дороги и, сорвав с головы панаму, принялся ею размахивать. Желтоватые огни приближались; Леон не успел сосчитать до трех, а машина была уже перед ним. И резко остановилась.

– Ну как вам мои тормоза? – донесся из автомобиля смеющийся голос.

– Речь идет о человеческой жизни… – не дав ему договорить, начал Леон, и голоса их слились. Ни тот, ни другой не поняли, кто о чем говорит.

Тем временем завеса туч истончилась, и луне удалось проглянуть сквозь нее.

Какая-то сила отбросила Леона назад, вдавив позвоночник в спинку сиденья, автомобиль же буквально прыгнул вперед. Снопы света ворвались в улочку, переполошив извозчичью лошадь, которая на мгновенье возникла перед ними, потом мелькнула сбоку и исчезла позади. Мотор урчал все громче. Молодой человек прибавил газу.

– А какая, простите, связь между Польским театром и чьей-то болезнью? – спросил он с еще большим любопытством.

– Я разыскиваю токсиколога… кажется, он на спектакле.

– А что, из больницы не могли ему позвонить?

– Они уже звонят кому-то другому, только, похоже, никого нет дома… Я решил… на свой риск.

Возбуждение или сильное волнение, приближаясь к наивысшей точке, иной раз внезапно сменяется прострацией. Это и произошло сейчас с Вахицким. Он сидел как истукан.

– Вы прекрасно говорите по-польски, – услышал он.

И схватился за дверцу, так как в эту минуту машину сильно тряхнуло. Разговаривать ему не хотелось.

– А почему бы и нет, ха… – все же ответил он. – Я с рождения так говорю.

Молодой человек, держа руль одной рукой и нисколько не заботясь о том, что на мостовой перед ним может появиться неожиданно препятствие, повернулся к Леону лицом.

– Серьезно?.. Голову бы дал, что вы приехали из Аргентины или из Гонолулу. Да мало ли откуда!.. Ваш костюм и шляпа – такое только в кино увидишь. Любопытно! Я уж решил, что вы владелец кофейных плантаций.

Пс-с… пс-сс… зашуршали шины, и машина, резко повернув, накренилась набок. Фонари то наклонялись, то выпрямлялись. Какой-то прохожий отскочил в сторону. Все мелькало с такой быстротой, что Вахицкий не успевал следить за дорогой. Наконец он узнал маленькую площадь и памятник Копернику. С правой стороны от них, немое и равнодушное, высилось здание кассы Манёвского[74]74
  Полуофициальная общественная организация, оказывающая материальную помощь людям, занимающимся наукой; Манёвский – ректор Главной школы (высшего учебного заведения).


[Закрыть], а с левой, на углу, тускло светились лампочки за стеклянной дверью ресторанчика "Под карасем". Кучка прохожих с бранью отскочила с середины мостовой к памятнику.

– Вы всегда так ездите? – спросил Леон.

– Всегда…

Просигналив и по-прежнему не снижая скорости, молодой человек нырнул в узкую улочку Карася. Спустя мгновение машина с шипеньем подкатила к Польскому театру и застыла перед подъездом. Рубашка еще раз вздулась и опала на груди красавца блондина. Он был хорошо сложен, но его грудная клетка решительно ничем не была примечательна: она не казалась ни чересчур атлетической, ни чересчур впалой. Однако…

…Однако через каких-нибудь несколько лет после той июльской ночи она была прошита очередью из немецкого пулемета; молодой блондин в мундире поручика и в каске ехал тогда на военной машине где-то на севере страны. Но кому в ту ночь могло такое привидеться!

– Эй, ты куда? В "Адрию" не заглянешь? – вдруг крикнул он, высунувшись из машины.

Мимо театрального подъезда как раз проходил какой-то человек. Услыхав оклик, он посмотрел в их сторону и помахал рукой.

– Загляну, но только не раньше часа, – крикнул он в ответ.

– Ну, пока!..

Прохожий скрылся за углом, а красавец блондин наклонился к уху Вахицкого.

– Знаете, кто это был?.. Никогда не угадаете… Один из тех, что меня били…

Леон, как мы знаем, очень спешил. Кто кого бил, он понятия не имел. Да и почему его должны были интересовать пьяные потасовки, особенно… особенно в такую минуту!

– Спасибо, – сказал он, выходя из машины. – Сами понимаете, я очень спешу…

– До свиданья, желаю вашей больной поправиться! – Леон увидел протянутую руку с перстнем на пальце и пожал ее. – Тадеуш Доленга-Мостович[75]75
  Тадеуш Доленга-Мостович (1898–1939) – известный польский писатель, автор популярных романов.


[Закрыть], очень приятно. А вас как, простите?

Но тогда фамилия эта Леону абсолютно ничего не сказала, не вязалась с литературой, да и вообще ни с чем.

V

История ночного похищения Доленги-Мостовича, когда его втащили в машину, пинали и били, а затем вывезли за городскую заставу и бросили на дороге, достаточно хорошо известна, чтобы ее повторять. Однако не все знают, что по удивительной прихоти судьбы Мостович впоследствии столкнулся и якобы даже подружился с одним из активных участников этой темной истории. Возможно, в данном случае судьба была обряжена в белую куртку бармена из того же ночною дансинга "Адрия" и распорядилась столь удивительным образом, когда за стойкой бара была совместно выпита не одна бутылка вина? Так или иначе, тот, кто бил, и тот, кого били, уже называли друг друга на "ты". Подобные пещи иногда случались в Польше в тридцатых годах.

Однако у Вахицкого не было времени во всем лом разбираться. Вход в Польский театр выглядел тогда так же, как сейчас: сплошной ряд стеклянных дверей, смыкающихся в прозрачную стену. Мелькнули по бокам желтые афиши и чья-то увеличенная фотография. Леон вошел в подъезд, окошечки касс были закрыты. У дверей стоял скучающий капельдинер. Рядом на деревянной подставке висел плакат. В глаза бросилось слово "Сегодня!" и опять фотография. Что сегодня давали в театре, Леон не заметил. В подъезде было пусто, представление приближалось к концу. Вахицкий подошел к капельдинеру.

– Я из больницы… Произошел несчастный случай, – начал он. – Надо отыскать в зрительном зале одного человека… Пропустите меня, пожалуйста…

– Только не во время спектакля. Обождите, он скоро закончится.

– Мне дорога каждая минута. Немедленно… немедленно меня впустите!..

– Я понимаю, дело серьезное, но – не могу. Да и как искать станете? Зал набит битком. Входить туда воспрещается… – Он посмотрел на часы. – Вы что, десять минут не можете подождать?

Леон сунул капельдинеру в кулак пять злотых.

– Этот господин сидит в ложе, его нетрудно найти, у него на глазу повязка!..

Дверь приоткрылась.

– Ладно, только постарайтесь не шуметь. – Теперь капельдинер говорил шепотом. – Вон стоит коллега, обратитесь к нему…

Леон увидел выстланное красным фойе в форме подковы и быстро зашагал по чему-то мягкому. Другой капельдинер, усатый, в мундире с галунами, преградил ему дорогу.