Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Вахицкий уже прошел было мимо них, когда герр Штраус внезапно произнес:

– Шнапс?

И, вопросительно улыбнувшись, указал рукой на стойку. Это было ни к чему не обязывающее восклицание, просто полушутливое обращение одного посетителя ресторана к другому, обозначающее: ну что, приятель, цель-то нас с вами сюда привела одна – приятно согревающая, имеющая форму бутылки. Кроме того… кроме того, возможно, дипломату хотелось продемонстрировать свое прекрасное настроение – кто знает… Во всем, что происходило в ту минуту и произошло несколько позже, было много совпадений и случайностей, и вовсе не обязательно считать, что весь ход событий был предопределен заранее.

– Vielleicht…[54]54
  Пожалуй… (нем.)


[Закрыть] – заколебался Вахицкий.

– О, я вполне пегло говорю по-польски… – начал Штраус.

Вдруг миниатюрный хозяин ресторана выбежал из-за стойки. Он так и сиял; булавка в его галстуке по-прежнему казалась кровоточащей ранкой. И тут Леон догадался: в "Спортивном" уже давно отлично знают, кто он такой.

– Уважаемый господин консул… у меня нет слов… Это такой случай… Короче говоря, в наших жалких хоромах случай свел вас с вы-да-ю-щей-ся личностью! – трещал Штайс, впадая в свой излюбленный патетическо-ханжеский тон. При этом он пальчиком указывал на Леона. – У нас – увы! – не так много клиентов, способных по достоинству оценить наше скромное заведение… Стыд и позор дирекции, но нас рассматривают главным образом как… читальню публичной библиотеки… – Он укоризненно покосился на Леона. – В читальню превращают ресторан, который моя супруга своим кулинарным искусством пытается поставить на ноги. Хотя можно ли сейчас говорить о каких-то ногах, господин консул, не ноги, а горе горькое! Того и гляди под нами подломятся, и если б не редкие опоры… Милостивый государь, на которого осмелюсь… с огромным почтением… указать пальчиком, с некоторых пор является для нашего заведения такой бесценной опорой… Это пан Вахицкий, господин консул. Сын покойного полковника легионера Вахицкого, который всегда был в большом фаворе у нашего великого Маршала… правая рука, позволю себе сказать!

Известие, что он сын полковника, Леона, разумеется, удивило. Отсюда, впрочем, можно было заключить, что Штайс слышал звон, но пока не знает, где он.

– О, герр маршал Пилсудский!.. – воскликнул словно бы с внутренним трепетом немецкий дипломат. – Великий государственный деятель, великий. Смирно, хайль! – как говорится по-польски. Мне песконечно, песконечно приятно, герр пан Вахицкий. Моя фамилия Штраус. Как венский вальс. Не откажетесь со мною выпить?.. Герр Штайс, у вас, кажется, есть "гольдвассер"? Хотя нет, лучше вон оттуда. Гданьскую водочку.

Гданьск! Напоминание о Вольном Городе прозвучало несколько двусмысленно, хотя городская власть пока еще принадлежала представителю Лиги наций, в Гданьске стоял наш гарнизон, и все верили, что вооруженная польская рука надежно охраняет стены и башни древнего града. Поэтому Леон только усмехнулся и вместе с консулом вышел в садик.

И тотчас же, отчасти в силу привычки, поддался колдовским чарам атмосферы "субтропиков". Варшавская пыль (психическая и прочая) и серость сюда не проникали, хотя небо над головой было хмурое. Впрочем, отсюда, когда бы Леон ни глядел на небо, он почему-то неизменно видел не обыкновенные тучки или облачка, а вселяющий беспокойство узор – батик[55]55
  Раскрашенная особым образом ткань, распространенная в Индонезии.


[Закрыть] приключения.

Под этим небом, под ветвями акации, словно под зеленым зонтом, сидела панна Барбра. Неподалеку розовела раковина эстрады. Казалось, какая-то маска разинула беззубую пасть и беззвучно хохочет. Лишь теперь Леон понял, почему Штайс упомянул о публичной читальне. Не только он, но и Барбра сегодня тоже читала в садике книжку. Она сидела, облокотившись о столик и подперев ладонями щеки. Брови ее были нахмурены, а черноволосая голова склонялась то на один бок, то на другой – по мере того, как глаза пробегали по строчкам.

– Я ведь вас уже когда-то здесь видел? – спросил дипломат, усаживаясь с Вахицким под зонтом ветвей другого деревца. Потом вынул из нагрудного кармашка часы. – У меня около десяти минут времени. Prosit![56]56
  Ваше здоровье! (нем.)


[Закрыть]

Возле них уже стоял в почтительной позе Штайс, держа обеими ручками подрагивающий (от волнения) поднос.

– Prosit, герр консул, – ответил Леон.

Выговаривая "п" вместо "б", Штраус еще раз выразил свое допрососедское одопренис польскому государственному строю: националист националиста всегда поймет! Nicht wahr?[57]57
  Не так ли? (нем.)


[Закрыть] Он родился в Силезии и только в конце двадцатых годов, ох, уже после войны с польшевиками, переехал в Перлин. В его фатерланде произошли важные исторические перемены, герр Вахицкий, наверное, заметил, каким эхом они отозвались во всем мире, gewiss?[58]58
  Верно? (нем.)


[Закрыть]Мы, националисты, Польше жизни люпящие свой фатерланд, протягиваем руку каждому иностранцу, который тоже люпит свой фатерланд. (Тут Штраус протянул над столиком руку, чтобы Леон мог яснее представить себе, что такое союз националистов.) Вам, как сыну пилсудчика, должно пыть это понятно. А может, ваш отец, герр Oberst[59]59
  Полковник (нем.).


[Закрыть] Вахицки, служил в австрийской армии?

– Это скорее моя мать была Oberst, господин консул, – ответил Леон, усмехнувшись.

– Ма-ать? Фрау Вахицки? Отлично! Ха-ха… Prosit. А почему бы вам, пан Вахицки, не посетить как-нибудь новую Германию? Не лучше ли, чем торчать в Варшаве, провести лето в Остенде или подышать горным воздухом Альп? Увидели б сами, как там у нас всё выглядит…

Штраус снова достал часы; на золотой крышке мелькнула свастика.

– Ха, действительно. Я собираюсь в путешествие, и даже в самом скором времени. Но в гораздо более далекие края, чем Германия, – ответил Вахицкий. – Впрочем, путешествия бывают разные… – Он опять подумал о своих поездах и улыбнулся; улыбка его наверняка показалась консулу неуместной. – Я намерен побывать на тропических островах, – закончил он.

– О, jawohl…[60]60
  Конечно… (нем.)


[Закрыть] Уж не на Капри ли? Счастливая нация итальянцы, так же, впрочем, как народ новой Германии и Польша Пилсудского. Дуче!.. Nicht?[61]61
  Не так ли? (нем.)


[Закрыть]

– Нет… скорее в Малайю.

– Малайя? Но ведь там комары!.. – На лице Штрауса появились брезгливость и отвращение. – Keine… aber keine Kultur!.. Комары, москиты и, как их… ну такие черные, которые пегают в кухне? Was? Ja![62]62
  Что? Да! (нем.)


[Закрыть] Та-ра-ка-ны. Паразиты влезают в нога. У меня в польшой палец ноги влез такой паразит, schrecklich[63]63
  Ужасный (нем.).


[Закрыть]. И вытащить его было невозможно, потому что он отложил там свое… как его… яйцо… Нашел себе родильный дом!.. Пфе и пфе! Это не для белой расы, можете мне поверить, пан Ва… Вахицкий! Ядовитые змеи кишмя кишат… Лихорадка, озноб, хинин!.. Руки никому нельзя подать – немедленно схватишь проказу! Пфе, пфе! Еду я верхом mit einem Freund[64]64
  С приятелем (нем.).


[Закрыть] и вижу: кофейная плантация и такие gemütlich[65]65
  Уютные (нем.).


[Закрыть] махонькие домики среди банановых деревьев. "Was ist das[66]66
  Что это? (нем.)


[Закрыть],– спрашиваю, – ein Bauerndorf, деревушка?" – "Nein, es ist ein Leprosorium"[67]67
  Heт, это лепрозорий (нем.).


[Закрыть]. У них носы отваливаются… уши!..

– Ха! – воскликнул Леон. Ему эта картинка не показалась отталкивающей. – Неужели? Но в тех краях, наверное, есть и кое-что другое, заслоняющее то, о чем вы рассказываете. – И похлопал пальцами по лежащей перед ним книге.

– Was ist das für ein Buch? Что это за книжка?

– Вот именно, книжка, позволю себе вмешаться. В читальном зале Национальной библиотеки на Котиковой, осмелюсь повторить, не бывает столько посетителей, сколько у нас в нашем тенистом садике, господин консул!.. – раздался жалобный голос хозяина ресторана. Штайс все еще стоял между ними с подносом, а Вальдемар при каждом "Prosit!" подбегал сбоку и наполнял рюмки. На подносе стояла еще тарелочка с пробками. Ресторатору, как видно, наступили на больную мозоль. ("А может, опять ломает комедию, паяц", – подумал Леон.) – Поверьте вашему покорному слуге, я говорю без тени иронии… Конечно, для души чтение детективных романов – прекрасное развлечение. Но… во что бы превратились рестораны, если б туда все приходили с книгами! – воскликнул Штайс и, согнувшись в поклоне, покосился на погруженную в чтение Барбру. – То ли я мечтал видеть в этом садике? Я мечтал видеть большое общество… слышать то-о-сты! А так что? До чего мы дожили? – осмелюсь сказать. Мне уже ничего не остается, кроме как по вечерам расставлять лампы с зелеными абажурами, точно в читальне. Тс-с… – приложил он пальчик к губам. – Ходите, пожалуйста, на цыпочках – здесь чи-та-ют, тс-с!.. Мало того, что мы переживаем материальный кризис, в моральном отношении нам не лучше, клянусь богом… Ну как я могу себя чувствовать?..

– Genug[68]68
  Довольно (нем.).


[Закрыть], repp Штайс, – махнул рукой консул.

Ресторатор проглотил последний вздох вместе с извинениями.

– Простите, я исчезаю со сцены! – И наконец ушел на цыпочках, словно и вправду лавируя между столиками в читальне.

– О, теперь я вижу, что вы читаете, – сказал Штраус. Тон его внезапно переменился – стал сдержанным и холодным. – Dieser Mensch[69]69
  Этот человек (нем.).


[Закрыть],– он ткнул пальцем в напечатанную на обложке фамилию Конрада, – никогда не жаловал… ничего немецкого.

Леон вспомнил, что хозяина гостиницы Шомберга автор "Победы" и в самом деле представил в довольно-таки неблагоприятном свете, хотя Шомберг был когда-то немецким офицером. А может быть, именно поэтому… Ему захотелось поскорей сказать что-нибудь в защиту Конрада. Но он не успел этого сделать. Штраус в третий раз посмотрел на часы и, словно обращаясь в пространство, с неудовольствием выкрикнул над его головой:

– Aber![70]70
  Однако (нем.)


[Закрыть] Пан Сытко-Запорожец, warum[71]71
  Почему (нем.).


[Закрыть] так поздно? Я вас жду уже пятнадцать минут.

– Сосид (сосед) меня задержал, очень извиняюсь, – мешая польские и украинские слова, ответил кто-то за спиной Вахицкого.

Это был один из двух давешних спутников господина консула. Тот, что пониже ростом. Сегодня вид у него был более импозантный, чем в прошлый раз. На темном пиджаке белели концы сложенного треугольником платочка, начищенные башмаки сверкали. Вместо голубоватожелтого, национальных цветов, галстука под подбородком красовалась бабочка, крылышки которой он то и дело поправлял пальцами. Заметив (а возможно, тоже узнав) Леона, он широко, добродушно, очень по-славянски улыбнулся. Как говорится, от всей души. И, не дожидаясь, пока его представят, первым схватил Леона за руку.

– Грицъ Сытко-Запорожец, – сказал он. После чего пододвинул себе стул и сел.

VI

Леон тогда же узнал от Штрауса, что Сытко был директором молочного кооператива в Ровно, кроме того, кое-что пописывал и сотрудничал в издающейся в Чехословакии "Украинской энциклопедии", а также – и прежде всего! – был великим полонофилом. Затем Вахицкий услышал несколько фраз – возможно, случайных и ничего не значащих, – которыми перекинулись его собеседники. Говорили они по-польски.

– Все в порядке, – сказал Сытко-Запорожец, – я послал ей коробку конфет и извинился!

– Хе-хе! Ха-ха! – рассмеялся Штраус. – Это очень трудная дама. Но!.. – И неожиданно поцеловал кончики пальцев.

Леон не заметил, чтобы при этом они обменялись какими-то особыми взглядами. Только кивнули друг другу, и все.

– Я искренне люблю Польшу, – немного погодя заявил Сытко-Запорожец, поправляя свою бабочку. – Я из тех, что хотят жить с вами, поляками, как брат с братом. Зачем ссориться?.. Только… только, пан Вахицкий, если говорить честно, разве нас надо винить? Вот послушайте: был я в марте прошлого года у своего кума во Львове. Так кум мне рассказывал… святый боже, чего только он не рассказал!.. Не хочется повторять во всеуслышание: не стану же я, ваш щирый друг, подстрекать прохожих, устраивать в общественных местах беспорядки… Вот так, к примеру! – И Сытко-Запорожец, видно для иллюстрации своих слов, сжав пальцы в кулак, поднес его к губам и раздул щеки. – Понимаете, господа?

Так называемый консул кивнул. Леон тоже догадался, что Сытко таким способом давал понять, будто не намерен о чем бы то ни было трубить всенародно.

– Боевая труба! – объяснил он значение своего жеста. – Я не желаю трубить тревогу – зачем портить дружеские отношения!.. Это бы только повредило покойному батьке Петлюре, да и пану Маршалу тоже… Послушайте, господа… – И, совсем понизив голос, перегнулся через столик, тем самым заставив Леона придвинуться вместе со стулом. – Послушайте… Вот что рассказал мне мой кум. У него есть дети, которые уже ходят в школу. А в школе польская учительница платит им… дает деньги, чтоб они рассказывали, что у них дома говорят о Польше. Спрашивает: "Твой папа любит Польшу? А мама? Если скажешь, что они говорят о поляках, получишь пять карбованцев… пять злотых!.." Подлинный факт! Чтоб у меня очи повылазили! Ребятишки ось какие махонькие, ось, а уже полиция их подкупает…

Леон невольно покосился на Штрауса. Как-никак представитель соседнего государства сидел всего в двух шагах от него. Хотя свою страшную историю Сытко поведал шепотом, неизвестно было, что герр Штраус слышал, а чего не слышал. Но тут Вахицкий перехватил его взгляд и… буквально остолбенел. Опять то же самое!

Взгляд голубых, как у новорожденного младенца, невинных глазок консула был тем не менее весьма загадочен, и необъяснимая эта загадочность смутила Вахицкого. Он увидел странную пустоту, которая что-то ведь означала! Но что? Впрочем, в данном случае "пустота" была неподходящим определением. Под пустотой в глазах обычно подразумевается отсутствие всякого выражения. Между тем Леон не мог бы сказать, что глаза консула лишены выражения, просто оно было таким неожиданным и непостижимым, что производило впечатление пустоты.

Длилось это не долее секунды; Вахицкий поспешил отвести взгляд… Чепуха, подумал он, нужно относиться к вещам проще. Это я, что называется, ударился в психологизм. Только и всего. Однако же он чувствовал, что оба его случайных (на самом ли деле случайных? – подумалось ему) знакомца внимательно за ним наблюдают.

– Ах, как неприятно, просто верить не хочется, – обратился он к Сытко, тоже понизив голос.

Но тот не дал ему договорить, видимо… охваченный порывом славянского великодушия. И снова поправил крылышки своего галстука; он все время придерживал его пальцами, словно опасаясь, что бабочка улетит.

– Таж… таж все отлично складывается, пане! – воскликнул Сытко-Запорожец, показывая множество сверкающих, искренних – если можно так сказать про зубы – зубов. – Как раз сегодня у нас вечерница. Украинско-польское братанье… – Он указал на свою полную рюмку. – Потому я сейчас и не налегаю особенно на горылку – оставляю место на вечер. – (Леон и в самом деле заметил, что Сытко-Запорожец только подносил к губам и тут же отставлял рюмку.) – Поедемте со мной, пан Вахицкий, уважьте. От всей души приглашаем. Будет и буфет, и холодный ужин, и танцы. Ну а главное – вокальная часть… Пение… В Варшаву как раз приехала наша знаменитая соотечественница, известная всей Европе, сейчас она поет в Италии… Послушаете наши песни! Только прямо сейчас: ехать – так ехать!..

Леон заколебался – и оглянулся через плечо. Под зонтом ветвей в сгущающемся сумраке по-прежнему сидела Барбра. Вероятно, буквы уже сливались в переплетениях вечерних теней, поэтому книгу она держала у самого лица. Вахицкий, собственно, не видел причин (ха, с какой стати?), чтобы принять приглашение; ему совсем не хотелось впутываться в польско-украинские дела. Если они пытаются установить со мной контакт, то, может быть, напротив, следует их избегать, невольно и вполне разумно подумал он. Кроме того, разве он не пришел сюда, чтобы… Тут он опять посмотрел на Барбру.

– Да я… у меня свидание, – соврал он, вежливо поклонившись.

– Вижу, на кого вы поглядываете! – тихонько засмеялся Сытко-Запорожец. – А почему бы и барышне к нам не поехать? Гарна, очень гарна (красивая)!..

Ха, это было бы забавно… Только барышня наверняка откажется: буркнет что-нибудь, и все… А с другой стороны – почему б не спросить? Если скажет, что ей не хочется, у меня будет повод распрощаться с этими господами… Та-ак… И Леон встал с садового стульчика. В синеватом полумраке мелькнуло светлое пятно его почти тропического костюма. Он подошел к столику в глубине сада.

– Позвольте на минуточку?

– Что? – подняла Барбра голову.

Только теперь Леон заметил, как она одета, и это его поразило. По темно-оливковому вечернему платью с большим вырезом были разбросаны похожие на огненные языки узоры. Казалось, материю лижет пламя – и она того и гляди вспыхнет. Особенно странно и даже как-то неуместно выглядело глубокое декольте, ну и, конечно, длина платья. Барбра сидела боком, закинув ногу на ногу. Край ее платья, как и полагается вечернему туалету, был вровень с щиколотками. Может быть, она собиралась куда-то на прием? Или… или предчувствовала, что получит приглашение? Чепуха, подумал Леон.

Он присел на краешек стула спиной к Штраусу и Сытко-Запорожцу.

– Простите, так уж получилось… окажите мне небольшую услугу… – наклонился к ней Леон. – Ха! Просто я не знаю, как отцепиться от этих типов. Поговорим несколько минут тихонько, чтоб они подумали, будто у нас с вами какие-то дела…

Барбра, не скрывая неудовольствия, отодвинулась.

– Что-о? – повторила она и нахмурилась.

– Не сердитесь, пожалуйста. Я сейчас уйду. Потом я вам расскажу, что это за господа, – торопливо проговорил Леон. – Кстати, слыхали, как Штайс во всеуслышание сокрушался, что и вы сегодня пришли с книжкой?.. Что вы читаете? Ого! – невольно воскликнул он. Перед ним, в руках девушки, мелькнуло – ему даже показалось, сверкнуло – знакомое название.

– Что вас так удивляет? – неприязненно спросила Барбра. – Просто я еще не читала "Среди течений". Как раз начала последний рассказ… – Посмотрев на Леона, она по-своему скривила уголок рта и добавила. – Только вы мне лучше не верьте. Я ведь перед вами спектакль разыгрываю, а эта книжка – театральный реквизит.

– Последний рассказ? Это какой же?

Барбра перевернула несколько страниц. Вахицкий увидел напечатанное крупным шрифтом заглавие: "Из-за долларов". Вдруг она рассмеялась.

– Над чем вы смеетесь? – спросил Леон.

– Смеюсь, вот именно… Я подумала, что, может быть, теперь вы начнете моего смеха бояться.

– Бояться?.. – повторил он машинально.

Ее смеха? С какой стати? И тут ему припомнилось… Память протянула руку и приподняла перед его глазами краешек тропической завесы, открывая мужскую фигуру, смутно белеющую на фоне высоких трав, среди почти непроницаемой черноты. Была темная, душная, насыщенная влагой яванская ночь. Мужчина только что вышел из домика на сваях, освещенное окошко которого было единственной светящейся в отдалении точкой. Там, за этим окошком, в комнате, при свече играли в карты четверо негодяев. Среди них был огромного роста безрукий француз – культи его были засунуты в карманы пиджака. Карты перед ним держала сидящая рядом женщина в поношенном атласном платье до пят, со следами косметики на лице. Голова ее была на малайский манер повязана красным платком. Звали женщину Хохотушка Энн. На всем побережье и почти в каждом порту в тех жарких краях знали ее беспричинный серебристый смех – она всегда так смеялась, были к тому основания или нет. Но почему француз упорно не вынимал из карманов обрубки своих огромных страшных рук? Да потому что к правой его культе Энн привязала семифунтовый груз, гирю. Мужчина в белом костюме возвращался впотьмах на свое суденышко, которое во время отлива увязло неподалеку в иле небольшой бухты. Он знал, что ему грозит опасность. Знал – и не хотел верить. Хохотушка Энн ухитрилась сегодня ночью, буквально минуту назад, рассказать ему по секрету, что картежники собираются пробраться на его судно, чтобы украсть ящики с серебряными долларами, которые он привез для обмена… Один из них, тот самый француз, семифунтовой, привязанной к культе гирей раскроит ему череп… "Не спите, не спите сегодня ночью! – настойчиво твердила Энн. – И внимательно прислушивайтесь: если вдалеке раздастся мой смех – а ведь все знают, что я часто и без причины смеюсь, и у них не возникнет подозрений, – так вот, когда вы услышите мой смех, это будет означать, что они уже идут! Идут, чтобы обокрасть вас и убить…" И вот мужчина в белом костюме ощупью, спотыкаясь, поднимается на свое крохотное суденышко, пароходик с небольшим экипажем из малайцев, которые в ту ночь вдобавок сошли на берег. На борту он один. Кругом черно, духота с каждой минутой усиливается. Проходит час, второй. Везде тихо. И вдруг этому мужчине – а звали его капитан Дэвидсон – показалось, будто он что-то слышит во мраке. "Его достигло легкое колыхание беспредельной тишины, – писал Конрад, – просто дрожание атмосферы, словно бы тень серебристого смеха…"

– Да, да, припоминаю… – сказал Вахицкий. – Вы подумали про Хохотушку Энн?..

– Не только. Я подумала: как знать, может, теперь вы испугаетесь, когда услышите, что… и я смеюсь!.. – повторила она. Но повторила как-то очень по-актерски – нельзя было понять, всерьез она говорит или шутит.

– Ха!

Наверное, она бы так не шутила, подумал Вахицкий, если б дочитала рассказ до конца. Если б знала, что великан француз не капитана Дэвидсона убил, а своей семифунтовой гирей раскроил голову Хохотушке Энн за то, что своим смехом она выдала негодяев, собиравшихся проникнуть на судно и украсть доллары Дэвидсона Г… И хотя Леона разбирало любопытство, времени раздумывать над ее словами у него не было. Из другого конца садика доносились голоса консула и его, так сказать, коллеги (наверное, все же какие-то дела – возможно, служебные – связывали Сытко-Запорожца и Штрауса).

– Понимаете, – произнес Леон вполголоса, – они меня пригласили на какую-то польско-украинскую вечеринку – не то танцульку, не то политическое собрание… я в этом не разбираюсь… Во всяком случае, там должна петь якобы хорошая певица… Я не знал, как отвертеться, и сказал первое, что пришло в голову. Что, к сожалению, не могу, у меня свидание… Тогда – уж не знаю почему – один из этих типов решил, что свидание у меня… с вами. Ну и, представьте, спросил, не согласитесь ли и вы принять его приглашение. Ха, ради бога, простите, что так получилось. Покачайте отрицательно головой, а я пойду и скажу, что… словом, что у вас на сегодняшний вечер другие планы. Ну, давайте же… я встаю… – И Леон в самом деле поднялся.

– А почему бы и нет? – к его удивлению, воскликнула Барбра. – С большим удовольствием…

Вот уж чего не ожидал, растерянно подумал Вахицкий.

– Ха… Это значит?..

– Это значит, что я охотно с вами поеду…

Сзади зашуршали по гравию стулья – вероятно, Сытко-Запорожец, а может быть, и Штраус встали. Голос Барбры прозвучал решительно, хотя и очень уж по-актерски глуховато – подобные звуки не раз исторгала ее грудная клетка.

Таким образом, Леон Вахицкий вместе с Барброй и паном Запорожцем провел вечер в неожиданном месте и неожиданном обществе. Герр Штраус не пожелал составить им компанию. Он попросил, чтобы они довезли его до пансионата на улице Монюшко, где, попрощавшись почти по-военному и не поцеловав панне Барбре руки, вылез из такси. Остальных машина повезла дальше и остановилась только на Новом Святе перед трехэтажным особняком, фасад которого был украшен двумя балкончиками, покоившимися на плечах и склоненных головах четырех кариатид. Уже стемнело, во всех окнах второго этажа горел свет. Оттуда доносилось женское пение под аккомпанемент пианино. Несколько прохожих стояли под балкончиками и, задрав головы, слушали. Казалось, они сами превратились в кариатид, взвалив на плечи необременительный груз так называемых "далеких польских окраин", прелестных и плодородных уголков земли, в свое время давших пристанище многим нашим поэтам и прочим служителям муз, взять хотя бы Юлиуша Словацкого, Кароля Шимановского, семейство Конрада. Бескрайняя степь, поросшая буйными травами, белые хатки под соломенными стрехами, палисадники с мальвами и ноготками, зреющие в садах вишни… синие шаровары и расшитые черно-красным крестом блузки, черные как смоль девичьи косы… посеребренный луною скачущий через пороги ручей – все это, как кинолента разматываясь в воздухе, выплывало из открытых окон на Новый Свят и светилось и играло красками над автомобилями, мчащимися по мостовой. "Ревет и сто-о-нет Днепр широ-о-кий!"

– Быстрей, быстрей, уже началось, – сказал Сытко-Запорожец шепотом, будто стоял не на тротуаре среди плотной толпы зевак, а в концертном зале.

Все трое – он, Барбра и Леон – торопливо вошли в подъезд и, свернув направо, стали подниматься по деревянной, скупо освещенной лестнице. Женское пение приближалось. Кто-то бесшумно распахнул перед ними дверь, и они увидели не то прихожую, не то гардероб. В глубине виднелась вторая дверь, широко открытая в большой зал, где по обоям на стенах разбросаны были белые греческие амфоры и гирлянды роз.