Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

– Еще что-нибудь угодно? – спросила она будто не своим голосом. Гораздо более низким и внезапно охрипшим.

Вахицкий не мог понять, что означает эта перемена. Во всяком случае (так он подумал), последний раунд, то бишь стычку из-за лампы – ведь из-за неё, черт побери, все началось, – он выиграл. Так ему по крайней мере показалось. Но странная все же история, ха!

– Нет, больше ничего. Я пришел только за сигаретами, – вежливо ответил он и, допив рюмку, тоже кивнул.

Кивнул головой, вот именно! Потом он не раз видел в своем воображении это взаимное кивание, но уже совсем в другом свете, приписывая ему ужасное, скорее всего, далекое от истины значение и двойной смысл. Пока же, поднимаясь по ступенькам, он обернулся через плечо: пани Штайс, поставив новую пластинку, почему-то повернула граммофон боком – теперь его труба, похожая на громадную лилию, была обращена прямо в сторону лестницы, ведущей на крышу.

III

Вахицкий закончил свой рассказ. И тут из соседнего шезлонга до него донесся смех – ее обычный смех, похожий на фортепьянную руладу. Звучащий несколько драматически, что всегда так притягивало Леона. Он подумал, что и в повседневной жизни Барбра остается актрисой, а сейчас, видимо, тоже играет какую-то роль.

– Вы поэт?.. – спросила, а быть может, процитировала она.

– Я предупреждал, что эта история покажется вам абсурдом.

– Мало сказать. Еще каким!

Леон не ответил и посмотрел на восходящую луну. Она была желтой, как платье пани Штайс, но с каждой минутой приобретала красноватый оттенок. Потом ее заслонило облачко. Леон что-то прикинул в уме.

– Пожалуй, я вам еще кое-что расскажу. Так будет лучше…

Ему показалось, что соседний шезлонг качнулся. Однако рука Барбры по-прежнему неподвижно свисала с подлокотника. Кроме удивительной – или, скажем, удивившей Леона – истории с пани Штайс, в тот день случилось еще одно происшествие. Было это под вечер, когда он выходил из "Бристоля". Хм, тэ-эк… Нет, пожалуй, не стоит об этом вспоминать. Леон искоса взглянул на Барбру. (Веки ее по-прежнему были сомкнуты.)

Так как же оно было? С панамой в руке Вахицкий вышел из гостиницы и свернул к Каровой, рассчитывая поймать за углом такси. И тут прямо против него из-за какого-то военного грузовика с брезентовым верхом вынырнула извозчичья пролетка и покатила по Краковскому Предместью в сторону Колонны Зигмунта. Лошадь бежала рысцой. Седоусый багроволицый извозчик, казалось, дремал на козлах – голова его качалась, и подбородок то и дело утыкался в грудь. Поэтому вначале Леон подумал, что пролетка пуста, и, остановившись на краю тротуара, открыл уже было рот, чтобы окликнуть извозчика. Да так и остался стоять с разинутым ртом. Потому что – в чем он теперь убедился – проезжающий мимо него фиакр отнюдь не был пуст. На синем сиденье, нежно прижавшись друг к другу, сидели Надгородецкий и она, Барбра!

Дантист (или гинеколог) сверкал своей фантастической красотой: можно было подумать, по улицам города возят всем на восхищение репродукцию мозаичного панно или бюст Рудольфо Валентино. Надгородецкий был в своем роскошном светло-синем в полоску костюме; правая нога в блестящем ботинке касалась опущенной скамеечки и весьма игриво постукивала об нее носком; правая рука доктора, похоже, лежала за спиной его спутницы, поскольку его ладонь виднелась из-за ее локтя. Оба, как это неизбежно в конных экипажах, слегка подпрыгивали на сиденье. Видно было, что Надгородецкий – по обыкновению – без умолку трещит, обстреливая словами и взглядами свою жертву, причем – что тоже было видно – жертве это нисколько не в тягость; напротив, она чуть ли не с восхищением глядела на его профиль. Пара эта, промелькнув перед глазами крайне недовольного Леона, вместе с пролеткой отдалилась и наконец, возле памятника Мицкевичу, скрылась за другим грузовиком…

Где-то по дороге она его все ж таки потеряла! – было первой мыслью Леона, когда час или два спустя, уже сидя в садике "Спортивного", он увидел в дверях знакомую девичью фигуру с крепкими ногами и тонкой талией. На ней было что-то пастельно – синее и красное. Поздоровавшись, Барбра первая предложила поужинать наверху; Леону она показалась неестественно возбужденной и – ха! – на свой лад деловитой. Потом, когда они уселись в шезлонги возле плетеного столика на крыше, это впечатление рассеялось. Напротив, ему стало казаться, что Барбра какая-то сонная.

IV

Конрад при всем своем мастерстве писал о женщинах с таким, в общем-то, незнанием предмета, в котором можно упрекнуть лишь писательниц, описывающих мужчин. Как это ни странно, даже лучшие из них наворотят про мужчин такое, что они, прочтя сии творения, себя не узнают. Да и читательницы тоже не верят героям, вышедшим из-под пера своих талантливых сестер. Возможно, это в некотором роде свидетельствует о том, что мужчины лучше разбираются в женщинах, чем женщины в мужчинах. Когда писатель создает женский образ, женщина обычно находит в нем знакомые черты и восклицает: "Откуда, откуда он это знает?" Обратное же никогда не случается, и никогда мужчина, прочитавший написанный женщиной роман, не издаст подобного восклицания. В чем тут причина? Быть может, проницательный женский глаз, способный заметить – и безжалостно обнажить – мельчайшие черточки характера другой женщины, когда дело касается мужчин, как бы затягивается бельмом?

То же самое можно сказать о Конраде. Он пишет о женщинах так, как женщины пишут о мужчинах. При всякой его попытке набросать женский образ создается впечатление, будто он на ощупь, вслепую блуждает в тумане тропического утра, спотыкаясь о неизвестные части женского тела. Серые клочья тумана, каждую ночь заволакивающие подножие гор Костагуаны либо клубящиеся на краю джунглей Сурабайи, при первых брызгах ядовитого субтропического солнца начинают розоветь, и сквозь эту насыщенную влагой розоватую мглу проступают неясные очертания женской маски, вырезанной из раскрашенного дерева. Маска улыбается таинственно и как будто бездушно. Такова, в представлении Конрада, женская сущность. Маска, деревянная маска.

Бывает, что особо впечатлительный читатель вдруг перестает смотреть на жизнь собственными, порой близорукими, глазами и начинает видеть все сквозь призму чужого, "литературного" глаза. В краковский период жизни Леона, когда ему случайно попалась нетолстая, сильно зачитанная, побывавшая во многих руках книжонка, в которой были описаны высокие стебли трав, порхающие в воздухе разноцветные птицы, стремительно несущийся мутно-желтый ручей и маячащая среди трав женская маска, в нем произошел резкий перелом – перелом в его отношении к женщинам. Как будто кто-то взял его за руку и привел к маленькой бухте, поблескивающей на фоне завораживающего пейзажа. И указал на воду: у берега, на слегка колеблющейся водной глади, как в подвижном зеркале, дрожали и расплывались девичьи черты. Маска или отражение женского лица на рябой, испещренной солнечными бликами поверхности воды! Таковы героини романов Конрада. А если говорить прозаическим языком: с маской или с отражением в воде далеко не уедешь.

И тогда – по отношению к знакомым краковским барышням и дамам, рьяно пытавшимся заставить его изменить маршруты воображаемых путешествий по железной дороге, – Леон почувствовал вдвое большую неудовлетворенность и разочарование. Он слишком хорошо знал этих дам в повседневной жизни, чтоб они могли превратиться в маски. Зараженный слепотой Конрада, он сам тоже хотел ослепнуть. Но как это сделать? При всем желании Леон не мог забыть, что у краковянки Люси или, например, Аги верхняя одежда скрывает известные ему до мельчайших подробностей психологические лифчики, а не яркие саронги с загадочными языческими узорами. Он знал, что таится под этими кружевами, а предпочел бы не знать. И однажды его желание исполнилось: нужно только очень сильно захотеть, и невозможное станет реальным… Так, по сути, и случилось. Сейчас в шезлонге возле него покоилось отражение в воде, таинственная черно-красная маска – может быть, африканская, а может, малайская. Ибо, познакомившись с Барброй Дзвони-гай, он подошел к ней как бы ослепший и остановился словно бы в тумане на краю джунглей. Она не была ни краковянкой, ни одной из его прежних знакомых. Он не знал ее. Она маячила перед ним – улыбающаяся, подкрашенная и деревянная. Заслоненная "Победой", "Улыбкой фортуны", "Спасением" и так далее…

V

– Доктор Надгородецкий больше не появлялся? – спросил Леон после некоторого раздумья.

Инстинктивно он чувствовал, что должен от чего-то уберечь, оградить Барбру. И еще ему хотелось кое-что проверить.

– Нет, – донесся до него лаконичный ответ из скрытого полумраком шезлонга.

С минуту оба молчали. Ага, думал Леон, ага.

– Вы собирались еще что-то рассказать, – снова донеслось из шезлонга.

Луна продолжала наливаться багрянцем. Вдруг что-то черное с металлическим писком пролетело над их головами и, ринувшись вниз, тотчас снова взмыло вверх и скрылось за железным скелетом моста. Это летучая мышь охотилась за комарами. Леон обратил внимание, что музыка, врывающаяся на крышу и уносящаяся ввысь, внезапно умолкла. Тогда он поглядел через плечо в садик, где, слабо освещенная луной, виднелась деревянная эстрада. Там было пусто. Призраки музыкантш Цанджиакомо, перестав пиликать на скрипках, вероятно, спустились в садик, чтобы своими жалкими прелестями скрасить вечер другим зрителям – ночным гостям хозяина гостиницы Шомберга… Именно в эту минуту, весело подпрыгивая на ходу, на крышу влетел Вальдемар.

– Хозяйка просит извинить за задержку, бризольчики дожаривались, может, еще водочки? – Вальдемар был в превосходном настроении.

Так он появлялся и исчезал несколько раз. Впрочем, это в общих чертах уже описано.

Темнота еще не совсем сгустилась, поэтому они довольно хорошо видели, что им подали: подгорелые капустные листья под ржаной буханкой и розовевший на тарелках соус с красным перцем. Вахицкий не мог бы сказать, что у Барбры нет аппетита: и ее тарелка, и сковорода были пусты, когда Вольдемар убирал их со стола. Барбра попросила принести сифон с водой.

– Я хотел рассказать вам о некоем ювелире, – начал Леон.

Они уже сидели в шезлонгах в прежних позах.

– А что у вас общего с ювелирами?

– Я случайно познакомился с одним, когда плыл на пароходе из Плоцка в Варшаву…

– И что с того?..

– Вам это снова покажется абсурдом…

В соседнем шезлонге рассмеялись.

– Опять какая-нибудь лампа?

– Именно. Все было в точности так, как с пани Штайс полчаса назад…

– Экие у вас фобии… Вы всегда так? – Вопрос был задан недоверчивым и как будто сонным голосом.

Леон почувствовал, что Барбре, по всей вероятности, не хочется разговаривать либо тема ей малоинтересна. К низко опущенному шезлонгу, на котором она лежала, была приставлена полотняная подставка для ног. И вдруг ему опять показалось, будто шезлонг качнулся. Во всяком случае, что-то скрипнуло. Может быть, она переменила позу.

– Будет война, – вдруг услышал он.

Леон повернул голову. Прическа Барбры, видно, растрепалась – в полотняном углублении шезлонга рассыпались в беспорядке черные пряди волос, закрывая ее лицо. Уже нельзя было различить пастельно-синего и красного цветов платья, только руки и ноги белели в темноте. Леон догадался, почему она так сказала и куда смотрит.

– Вы о луне?

Барбра не ответила.

– Вы наверняка скажете, что в ней есть что-то яванское, – спустя некоторое время лениво проговорила она; голос ее стал как будто еще более сонным.

– Ха! Забавно! – сказал Леон.

– Что именно?

– Когда я недавно познакомился с адвокатом Гроссенбергом, мы с ним тоже говорили о луне. Было полнолуние… Ха, я ему сказал, что с этой крыши луна иногда кажется кровавым призраком; и, наверное, нравы простые люди, которые считают, что такая луна предвещает мор…

Черная копна волос шевельнулась – значит, Барбра снопа повернулась лицом к мосту. Они молчали…

Чувство, облеченное в слова, всегда утрачивает часть своей силы. Известно, например, как художники не любят открывать душу и рассказывать о своих произведениях в процессе их создания. Они опасаются (и даже уверены), что могут разговориться и выболтать лишнее. Присущая им способность провидения, умение сосредоточиться словно бы пропадают, рассеиваются вместе со словами. Кто знает, не свойственно ли нечто подобное и любви. Невысказанное, но угаданное чувство стоит большего, нежели любовное признание (так когда-то говорил Гроссенбергу Леон). На крыше "Спортивного" все чаще воцарялось молчание, которое невольно их связывало.

– Это очень просто, – услышал он. – Если в среднем пять колесных экипажей в минуту, то за сутки – семь тысяч двести.

– Фан-тас… – начал было Леон, но осекся на полуслове.

А осекся он потому, что ему стало как-то не по себе. Эйнштейн, ну да, своего рода Эйнштейн, только… Только в уме у Леона почему-то возникла ассоциация со зданием генштаба, два крыла которого в те годы как бы охватывали могилу Неизвестного солдата. По ночам там неусыпно горели огни. За плотно закрытыми дверями бесперебойно работали радиостанции. Леон представил себе комнаты, забитые каталожными шкафами с разноцветными карточками. Математические способности тут наверняка в чести, их высоко ценят, а то и заносят в картотеку. Только – опять же! – смотря на какие карточки! Может быть, лиловые или, скажем, зеленые не столь уж и ценны?.. Она сказала: колесные экипажи. Женщины так обычно не говорят… Что-то в этом есть… Ха, надо же такое придумать!

– Спасибо, – услышал вдруг Леон ее низкий и по-прежнему как будто сонный голос.

Это снова явился официант. На сей раз он принес прозрачный, почти невидимый сифон и вместе со стаканчиками поставил на стол. Манишка на нем в свете луны казалась розовой.

– Может быть, сварить еще кофе? Хозяйка спрашивает, достаточно ли получился крепкий? Есть свежие пирожные, только что от Бликле[73]73
  Популярная варшавская кондитерская.


[Закрыть]…– Покрутившись возле столика, Вальдемар проворно и ловко нырнул в люк.

Зашипел сифон. Белое пятно руки в шезлонге шевельнулось – Барбра открыла сумочку. Потом развернула один за другим два "петушка".

– Что вы принимаете? – спросил Леон.

– От головной боли…

Было уже начало десятого. На другой стороне Вислы, направляясь к пристани "Вистулы", подплывал к берегу слабо освещенный пароходик величиной со спичечный коробок. Зато наверху!..

Наверху по темному небосводу во множестве были разбросаны кудрявые облачка. На их обращенных к луне щечках дрожали красноватые отблески. Вместе они складывались в сложные сверкающие узоры, почти розовые, почти как саронг… Ей-богу!

Леон повернулся к соседнему шезлонгу, собираясь что-то по этому поводу воскликнуть. И вдруг почувствовал, как глаза у него лезут на лоб, а дух перехватывает от изумления. Едва различимое в темноте платье на шезлонге словно вздулось, хотя не было ни малейшего ветерка, – вздулось вокруг бедер Барбры наподобие пышного кринолина. Только кринолин расширяет бока, а сзади падает свободными складками, здесь же все было наоборот: платье поднялось над коленями – казалось, Барбра надела его задом наперед. И тут Леон вспомнил о повторявшемся с некоторых пор деревянном поскрипывании шезлонга. Иногда скрип был таким громким, что можно было подумать, Барбра пытается встать, чтобы, допустим, переставить шезлонг.

– Помочь вам?

Ответа не последовало. Вздувшееся платье опало, и сходство с кринолином исчезло. Странно, почему Барбра не ответила на вопрос? Не могла же она заснуть и так резко дернуться во сне? А если ей просто захотелось лечь поудобнее? Но кто ж так обращается с этими хрупкими и коварными креслами – ведь это как-никак не кровать, чтоб ворочаться с боку на бок! Вдруг платье снова затрепетало, и теперь уже Леон ясно увидел, как по телу Барбры пробежала странная судорога, заставившая ее чуть ли не свернуться клубком. По-кошачьи… Деревянный треск повторился, и Леон встревожился, как бы шезлонг под нею не рухнул. Самое странное, что она даже не попыталась схватиться за подлокотники, а, напротив, вцепилась пальцами в платье, будто силясь его разорвать, хотя сведенные судорогой пальцы были совершенно неподвижны. Выкидыш! – мелькнуло в голове у Леона; отчего-то он вспомнил слова Вальдемара: "По-моему, прошу прощения, она просто беременна!.."

VII

– Вам дурно? – наклонился он к Барбре. И заметил, что рот у нее полуоткрыт, а на нижней губе пузырится пена. Глаза были закрыты. – Посмотрите на меня! – крикнул Леон. Что-то под его согнувшимся туловищем зашевелилось, и опять затрещал шезлонг. Он протянул руку и, подчиняясь скорее инстинкту, чем здравому смыслу, пальцем приподнял веко Барбры.

Странное дело: веко не опустилось, а так и осталось открытым. Барбра смотрела на него одним глазом.

– Ха!.. – закричал он и, схватив со стола стакан, плеснул ей в лицо содовой водой. Ничего – тот же неподвижный взгляд. Тогда Леон обхватил ее запястье и попытался найти пульс.

Делал он это неумело, большим пальцем, не зная, что пульс надо искать остальными четырьмя. Возможно, пульсация его крови слилась с биением пульса – во всяком случае, ритм, который он уловил, совпадал с ритмом его тревожно колотящегося сердца. Так ему моментами казалось. Иногда же он вообще ничего не чувствовал под своим большим пальцем. Вдруг до него дошло, что пальцы у него мокрые от ее пота. Вначале он даже подумал, что это от содовой воды, – очень уж обильный был пот. Но когда другой рукой дотронулся до ее плеча, ему почудилось, будто он прикасается к человеку, только что вылезшему из холодной воды. Прошла секунда. Кофе! – подумал Вахицкий и выпустил ее руку, с испугом заметив, как тяжело она упала на платье. Он склонился над заставленным посудой столиком. Перед ним кроваво поблескивали стаканы, сифон и фарфоровые кофейные чашечки. Какая моя, а какая ее? – пытался вспомнить Леон, хотя в данную минуту это не имело значения. И вдруг почувствовал на себе взгляд – кто-то за ним следил.

– Кто там? – крикнул он, обернувшись.

Но перед ним спокойно серела пустая цементная крыша – лампочки в тот вечер почему-то не горели. В темном садике внизу смутно маячила лишь полуразвалившаяся эстрада – во мраке розовел ее контур под похожей на раковину крышей. Зато среди листвы Леон как будто различил два более светлых, чуть колышущихся пятна.

– Пани Штайс! Официант! – закричал он во всю глотку.

Ответом ему был чудовищный грохот металлических тарелок, сопровождаемый назойливым ритмичным гулом. Проклятый граммофон, негодовал Леон, дернуло же эту Штайс повернуть его трубой к лестнице!.. Прошла еще секунда. Ощущение, будто кто-то за ним наблюдает, не пропадало. Схватив чашку, Вахицкий поднес ее к губам Барбры. И тут наконец понял, кто за ним неотступно следит: это был ее открытый глаз – красноватый, стеклянно поблескивающий. Отчего веко не опускается – может быть, Барбру разбил паралич? Леон не знал, что и думать. Прошла еще секунда. Держа в одной руке чашку, пальцами другой он опустил веко. Умерла! – молнией пронеслось в голове. Пролетела еще одна, наверное ужо четвертая, секунда. Тут в голове Леона мелькнуло какое-то воспоминание, где-то прочитанное описание обморока или чего-то в этом роде. Дать ей пощечину! – подумал он, И, поставив чашку на стол, ладонью ударил Барбру сначала по правой, потом по левой щеке. Звук ударов замер в воздухе, как эхо резко оборвавшихся аплодисментов. Голова девушки безвольно качнулась. Но потом она прижалась щекой к полотняной спинке шезлонга и как будто… ожила. Во всяком случае, когда Леон просунул ей под щеку ладонь, голова оказала сопротивление.

– Панна Барбра, вы меня слышите? – закричал он прямо ей в ухо. Ее губы шевельнулись. – Это кофе. Выпейте глоток. Один глоток! – Он поднес ей ко рту чашечку. Судорога отвращения передернула ее лицо с закрытыми глазами.

– Ме… ня т… тошнит… тош… – скорее угадал, чем услышал Леон.

Ага, тошнит, значит, беременна! – опять невольно мелькнуло у него в голове. Почему-то ему все еще казалось, что это какие-то женские дела.

– Заставьте себя, – настаивал он. – Вам необходимо выпить глоточек кофе!

И умолк. На нижней губе Барбры все сильнее пузырилась розовая пена. А может, это кровотечение?.. Леон не сразу сообразил, что слюна окрашена красноватым светом луны. Впрочем, это и не была обычная слюна – скорее липкая пенящаяся жидкость. Что же это? Леон в таких вещах был полный профан, сталкиваться с болезнями ему никогда не приходилось. Прошла пятая или шестая секунда. О господи, что же это такое? – подумал Вахицкий. Теперь он смотрел не на ее лицо, а на топкую талию и бедра. Ноги Барбры согнулись в коленях, отчего шезлонг, содрогнувшись, чуть не подскочил, и резко выпрямились. А потом, сдвинутые вместе, перевалились через край. Наверное, ее сейчас вырвет! – решил он. При выкидышах, кажется, такое бывает.

– Пани Штайс! – закричал он, теряя голову.

И опять, ему ответило пиликанье скрипок и оглушительный гром медных тарелок. Тогда он бросился к люку, прямоугольное отверстие которого чернело в двух шагах от него.

Внизу мерцал слабый огонек, вырывая из мрака несколько нижних ступенек лестницы. Прямо в лицо Леону гудела труба граммофона. Он буквально скатился по лестнице и бросился к стойке. Несмотря на то что преодолеть эти несколько ступенек было не бог весть как трудно, Леон тяжело дышал.

– Где все? – с отчаянием и яростью выкрикнул он.

На краю стойки голубела огромная лилия граммофона, возле которой стояла незажженная керосиновая лампа. Стул за кассой был пуст – на нем лежало небрежно брошенное кружевное покрывало с торчащими спицами. Вахицкий кинулся к двери, выходящей к Висле, и на пороге остановился, озираясь: ночь, будто пронизанная красноватым свечением укрытых во тьме гранатов или рубинов, темная ночь! Он поднес ко рту ладони и закричал что было сил:

– Пани Штайс! Пани Штайс, есть здесь хоть кто-нибудь?

Что-то промелькнуло у него перед лицом и, описав дугу, камнем полетело к Висле – вероятно, все та же летучая мышь. Где-то тут должна быть кухня, вспомнил Леон. Штайсы и официант, верно, хлопочут у плиты, может, что-нибудь стряпают. Он повернулся и снова вбежал в зал ресторанчика. Дверь в кухню находилась с другой стороны лестницы. Небольшая, тоже коричневая и тоже покрытая лаком. Леон распахнул ее одним толчком, но – увы! – за дверью зияла чернота: какое-то неосвещенное, пышущее особым теплом, чуть ли не жаром, помещение. Но почему, почему они погасили свет?

– Вы здесь, пани Штайс? – тем не менее крикнул он.

Призывам его и на этот раз ответил только граммофон. Металлический рычажок, которым регулируется сила звука, был, вероятно, передвинут в самый конец щели, помеченный буковками "ГР", то есть "фортиссимо". Грохот и гул, искажая мелодию, сотрясали ресторан. Не глядя, Леон схватил мембрану и резким движением отвел назад. Мгновенно воцарилась поистине ошеломляющая тишина – на секунду у Леона появилось ощущение, будто он вынырнул из водоворота какого-то кошмара на зыбкую, но сравнительно спокойную поверхность.

VIII

Однако на самом деле это было не так, тягостный сон продолжался. Леон вдруг вспомнил про два светлых пятна, которые видел сверху в садике. Он бросился туда и выбежал на посыпанную гравием дорожку.

– Пани Штайс! – крикнул он.

В глубине, под низко нависшими ветвями дерева, за столиком, белели те самые светлые пятна: одно округлое, перерезанное поперек чем-то темным, второе, значительно меньшего размера, колыхалось в метре от земли и имело форму удлиненного треугольника, обращенного вершиной вниз. Пятна перестали двигаться, но никто не отозвался. Треугольник – манишка официанта… как его, Вальдемара, решил Леон и пробежал еще несколько шагов. Теперь он уже мог отчетливо различить муслиновое платье хозяйки: она сидела за столиком, край которого и рассекал её фигуру пополам. Наискосок от нее сидел Вольдемар – его смокинг сливался с темнотой, из которой выступал лишь треугольник сорочки. Хотя сидели они в самой тени, Леон увидел еще и пятна их лиц.

– Пани Штайс, – крикнул он, подбегая. – Прошу вас… скорее… поднимитесь со мной на крышу… Мне кажется, там нужна… женщина. Может, вы расстегнете ей платье… А вы… немедленно бегите наверх за такси!.. Пани Штайс, ради бога, да поторопитесь же… Панна Дзвонигай в обмороке!..

– Смешно, – послышался тоненький, будто игривый, голосок. И, хотя официант уже встал со стула, ни один из них не двинулся с места.

– Вы что, меня не поняли? – заорал Леон. – И вы… почему вы стоите?.. – повернулся он к Вальдемару.

– Смешно, – опять послышался голосок. – Вы ведь выпили всего по три рюмочки. Думаете, это от вина?

– Ясное дело. Я всегда говорю: ничего нет хуже, чем мешать водку с вином, – произнес официант подобострастным и слегка испуганным тоном.

Что у них, ноги отнялись? – подумал Леон. Сумрак перед ним постепенно редел; он уже мог довольно хорошо разглядеть выражение их лиц. А разглядев, буквально остолбенел. Эта пара была явно не в своей тарелке, но при этом почему-то казалась омерзительно противной. На лицах обоих – и хозяйки, и официанта – блуждали чем-то похожие широкие и весьма смущенные улыбки. Глаза сверкали. Что творится с этими типами? – подумал Леон. Ах да, они, верно, считают, у нее это с перепоя…

– Вино здесь ни при чем… просто она вдруг потеряла сознание! – кричал Вахицкий, с ужасом убеждаясь, что ни один из них даже не шевельнулся. Зато улыбки на лицах расплывались все шире. – Чего ухмыляетесь! – не выдержав, рявкнул он в лицо официанту. – Немедленно бегите туда! – И указал наверх, в сторону улицы. – Поймаете такси и тут же возвращайтесь, слышите? Вы что, оглохли?

Официант растерянно посмотрел на хозяйку, которая наконец начала неторопливо подниматься со стульчика.

– Бегу, бегу, – наконец решился он, шмыгнул в сторону и, обогнув столик, побежал к дверям "Спортивного". Через минуту отзвук его шагов затих.

– Смешно, – снова почему-то повторила пани Штайс. – Вы полагаете, что-о… в нашем заведении кто-нибудь может заболеть?

Леон посмотрел на нее как на ненормальную.

– Заболеть можно где угодно! Очень вас прошу, идите туда… сейчас же!

Хозяйка выкатилась из-за столика и, точно облако, поплыла по дорожке. Леон пошел за ней. Облако ускорило шажки. И вдруг пани Штайс побежала. Однако, поравнявшись с дверью, она – к его удивлению – не свернула налево к лестнице, а помчалась через зал ресторана прямо к входной двери.

– Да ведь она там! – указал Леон на потолок. – Там, наверху! – Пани Штайс повернула к нему лицо, с которого неожиданно исчезла улыбка; теперь оно было искажено паническим ужасом.

– Я… боюсь болезней! – пропищала она, почему-то ни разу не заикнувшись. – Я позову мужа… Он в таких вещах лучше разбирается… Голубо-ок!.. – чуть ли не завизжала она. – Голу…

И исчезла в темном дверном проеме. Леон побежал за ней и с порога увидел, как что-то светлое уже спускается вниз по тропинке к пристани, туда, где днем давали напрокат лодки.

С минуту Леон колебался, возвращаться ли ему на крышу или ждать Вальдемара. Как бы этот дурак тоже не удрал! – подумал он и, решившись, побежал направо к кустам, увязая в песке. В ночном мраке по-прежнему будто сверкали гранаты и рубины. Перед Леоном выросли (облюбованные пчелами) кустики. Раздвинув колючие ветки, он продрался сквозь них. За кустами темнота сгустилась, однако невдалеке уже виднелась верхняя часть каменной лестницы, освещенная уличным фонарем. Несколько в стороне, почти на уровне своих плеч, Вахицкий увидел знакомый белый треугольник, обращенный вершиной вниз.

– Ну что?.. Нашли такси? – крикнул Леон.

Он видел уже не только манишку официанта, но и полоску его усиков, которая внезапно поползла книзу. Вероятно, тот кивнул в ответ. Опять кивок, опять! – вспоминал Леон позднее.

– Понимаю… – услышал он.

– Что значит понимаете? Поймали вы такси или нет?..

Манишка отступила на шаг, и тогда тень поредела, а голова обозначилась отчетливей. Теперь кроме усиков Леон видел два поблескивающих, словно гранатики, глаза. Вадьдемар опять кивнул.

– Понимаю… – повторил он.

Вот уж действительно люди, охваченные паникой, ведут себя по-разному, и часто самым неожиданным образом. Болван, подумал Леон. И со злостью, но, должно быть, напрасно, потому что официант не стоял у него на дороге, ткнул кулаком в самую середину белеющего во тьме треугольника, который оказался и упругим, и мускулистым. Вальдемар даже не шелохнулся. Перескакивая через две ступеньки, Вахицкий кинулся по лестнице на улицу. И правильно сделал: у тротуара никакого такси не было и в помине, официант не потрудился за ним сходить… Два почти пустых трамвая с несколькими пассажирами, равнодушно глядящими в окна, зазвонив, разминулись перед Леоном. Два автомобиля наперегонки промчались к мосту, причем едущая сзади машина беспрерывно гудела. Запряженная парой сивок, груженная тюками подвода во весь опор неслась в противоположном направлении; в воздухе мелькнул кнут… Все это было залито холодным светом фонарей. Тяжело дыша, Леон перебежал мостовую. Перед ним, врезаясь в небо огненными спиралями, сверкая электрическими лампочками, высился гигантский штопор "американских горок". Из луна-парка, словно из растревоженного улья, доносилось неумолчное жужжание – веселье там было в полном разгаре. У столба стояло несколько такси.

– Развернитесь и станьте на той стороне, – крикнул Леон, размахивая руками. – Вон там, вон там, напротив! Только мигом… надо отвезти женщину в боль…ницу!

Снова несколько машин пронеслись по мостовой навстречу друг другу. Еще тяжелей дыша, Леон побежал обратно. Такси тронулось с места и, доехав до начала моста, уже осторожно разворачивалось. Вахицкий помахал шоферу рукой и сбежал вниз.

– Пошли со мной, – крикнул он, заметив белеющую в темноте манишку. Официант все еще стоял за кустами. Что с ним, в землю, что ли, врос?.. – Чего стоите как столб? А ну за мной, живо… – Черная кривоногая фигура наконец зашевелилась. Теперь они бежали рядом. – А где пани Штайс, вернулась?

В зале ресторана было пусто. Мелькнула стойка и высокая голубая лампа на прилавке возле граммофона.

– Бегите наверх, ну… – подтолкнул Вахицкий официанта. – Надо снести ее вниз, понятно?.. – Через секунду черные штанины и башмаки мелькали уже на уровне его лица. Спотыкаясь на крутых ступеньках, оба взбежали по лестнице и, вынырнув из четырехугольного отверстия, оказались на крыше.

Фантастическая луна по-прежнему висела в вышине. Небо было испещрено светящимися кружками и зигзагами – облачка без устали рисовали на нем тот же веселый и чуточку таинственный языческий узор. Крыша, плетеный столик, стоящий возле него шезлонг Леона, опрокинутый второй шезлонг и рядом с ним скорчившаяся, чуть ли не свернувшаяся клубком, Барбра – все утопало в сочном, почти пунцовом свечении. С коротким писком над крышей носилась взад-вперед та же самая, упорно продолжающая охотиться летучая мышь.