Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Увлечение Конрадом – а многие, бесспорно, им увлекаются – порой приносит разочарование (так думал адвокат). Лорд Джим, убежавший с якобы тонущего корабля, тоже вызывал противоречивые чувства – даже у тех, кто относился к нему с симпатией. Но в данном случае Гроссенбергу вспомнился не столько лорд Джим, сколько, скорее, "Изгнанник с островов" либо "Олмейер", а о них ему и вспоминать не очень-то хотелось. Однако, где Крым, а где Рим. Варшава оставалась Варшавой, и Гроссенберг даже рассердился на себя за то, что поддался чарам вымышленной экзотики. И где – на берегу Вислы! Все это вздор! – воскликнул он про себя.

А вернувшись домой, сказал матери:

– Если мне позвонит Леон Вахицкий, хорошо бы дать ему понять, что я не горю желанием его видеть. Вы это сумеете, мама. Скажите, я занят или еще что-нибудь, как сочтете нужным…

IV

Дождь лил, не переставая, еще несколько дней, и за окнами квартиры Гроссенбергов висело хмурое, словно покрытое слоем машинного масла небо, исчерченное косыми струями. Ветер дул с запада, и капли барабанили по стеклу.

Было шесть часов, адвокат только что распрощался с последней клиенткой. У него на приеме в тот день были двое мужчин и одна дама. Ее-то Гроссенберг и проводил минуту назад. С мужчинами он разделался раньше.

Оба были политическими деятелями, близкими к управлению государственным кораблем, и, разумеется, отлично знали друг друга. Очутившись на соседних стульях в приемной модного (что можно сказать без особого преувеличения) консисторского адвоката, они поначалу, естественно, смутились. Как оказалось, оба рвались не только к кормилу власти, но и в освященные законом и протестантской церковью объятия двух предприимчивых актрис. "Какое совпадение! Вы тоже?" – "И вы?" Третьей клиенткой была весьма уже немолодая дама, помещица, муж которой на старости лет связался с гувернанткой, она же… Впрочем, это все несущественно. Итак, дама тоже ушла; адвокат был уверен, что в приемной никого нет. Он не слышал ни звонка в парадную дверь, ни шагов. К тому же было уже шесть часов. Гроссенберг знал, что сейчас в гостиную явится мать, снимет чехлы и вместе с прислугой займется уборкой и дезинфекцией мебели. И в самом деле, оттуда донесся звук отодвигаемого кресла. Со словами: "Вот и я, мама!" – адвокат открыл дверь. И замер на пороге.

Пани Розы в приемной еще не было. Зато в углу, позади рояля, сидела молодая женщина. Неужели запоздавшая клиентка?

– Вы ко мне?

Женщина отложила иллюстрированный журнал. Он обратил внимание на ее черные волосы. Она сидела закинув ногу на ногу, и короткая юбка не скрывала мускулистых икр. Платье на ней было пастельно-синих и красных тонов. Незнакомка встала.

– Господин Гроссенберг?

– Совершенно верно.

– Да, я к вам.

– Милости прошу, проходите…

Энергичным шагом женщина пересекла приемную и вошла в кабинет. Потом протянула адвокату руку.

– Простите, а… с кем имею честь? – спросил он.

– Барбра Дзвонигай.

Гроссенберг невольно попятился. Молодая женщина взглянула на него с недоумением… Тогда, овладев собой, он с профессиональной любезностью указал ей на стул. А сам уселся за письменный стол.

Должно быть, та самая, вряд ли в Польше сыщутся две Барбры, подумал он. Да и лицо молодой женщины соответствовало описанию Вахицкого: полные, как будто негритянские, губы, темно-кремовая пудра и яркие сероголубые глаза. Только волосы, довольно короткие, не были схвачены сзади золотой ленточкой, а легкими волнами обрамляли щеки.

– Слушаю вас, – сказал адвокат. И записал в блокнотике: п. Барбра Дзвонигай.

– Скажите, господин адвокат, если муж застигнут in flagranti[44]44
  На месте преступления (лат.)


[Закрыть] в гостиничном номере, это достаточное основание для развода? – деловито, без колебаний и типично женских недоговорок спросила она.

– Смотря в каком случае…

V

Адам Гроссенберг, как автор, чувствует себя обязанным сделать в этом месте небольшое признание, приоткрыть завесу своей профессиональной кухни. Это, впрочем, не означает, что он намерен очернить свою прежнюю профессию или бросить тень на давних коллег. Просто veritas vincere necesse[45]45
  Истина должна победить (лат.).


[Закрыть]. В противном случае фигура автора покажется читателям плоской и неубедительной.

Что же это за признание? Его суть можно изложить в нескольких фразах, звучащих афористически.

Ближайшим родственникам и даже жене известно о душе консисторского адвоката меньше, чем его жаждущим развестись клиентам. Если вам захочется узнать всю правду о каноническом праве, обращайтесь не к нему (специалисту по бракоразводным делам), а к знакомой разведенной даме или к кому-нибудь из старых знакомых, которые вторично женились или вышли замуж. Вот, собственно, и все.

Консисторский адвокат былых времен с крылышками за спиной и нимбом над головою, когда бы ни зашел разговор на эту тему, ничего не мог сказать о тернистых тропках, ведущих к успешному разрыву супружеских отношений. Побеседовав с ним за чашкой чая, вы скорей бы подумали, что развод вообще невозможен. Для развода нужны веские основания, а примеры, которые он станет приводить, – скажем, у девушки был жених, но родители заставили ее выйти за другого, или брачный союз заключен между дочерью жены от первого брака и ее бывшим отчимом – далеко не всякому подойдут: много ли подобных исключений! А между тем число разводов непрерывно увеличивалось, и основания для них (вероятно, какие-то другие) находились. Проще всего, естественно, изменить вероисповедание. Но консисторские адвокаты, по привычке еще помахивающие крылышками, в своей невинности достигали таких высот, что в частных беседах со вздохом… осуждали разводящихся – своих кормильцев. Осуждали ли они их в своих кабинетах – другой вопрос. Вряд ли бы в таком случае между Варшавой и Вильно курсировал поезд под названием "поезд-развод". Мы уже упоминали в свое время о "бридж-поездах" – изобретении, придуманном управлением наших железных дорог для увеличения своих доходов и популярности. В Вильно стремящиеся развестись супруги меняли вероисповедание, принимая протестантство пли православие, и желающих, видимо, было столько, что забитый распадавшимися супружескими парами курьерский поезд прямого сообщения Варшава – Вильно в кругах заинтересованных лиц получил название "поезд-развод"…

Только… тут мы подходим к самому щекотливому пункту настоящего признания. Ибо каково автору – после всего того, что он написал о Конраде, и – уж тем более! – расхвалил его читателей, – каково ему признаваться, что у него самого на письменном столе среди папок частенько лежит тот или иной роман Конрада! Вы скажете: а какое отношение это имеет к разводам? Ответим (причем попросим отнестись к сказанному серьезно), что писатель этот, "который писал по-английски популярные романы", способствовал тому, что адвокат, чье бы дело он ни вел, никогда не был полностью беспристрастен. Симпатии его всегда оказывались на стороне жен, то есть на стороне женщин.

VI

– Вы, конечно, знаете, что католику получить развод практически невозможно, – вздохнул адвокат. – Выиграть процесс удается чрезвычайно редко. Протестанты – другое дело. Католическая же церковь рассматривает супружескую измену просто как нарушение заповеди.

Автор выделяет разрядкой те слова, которые, даже если были брошены мимоходом, произносились с расстановкой – чуть заметной, но привлекающей внимание. И сейчас все зависело от сообразительности клиентки.

– Протестанты?.. Хорошо. Но ведь подобное происшествие в гостинице должно быть зафиксировано в протоколе?

Это уже смахивало на дерзость. В разговоре адвоката с клиентом не полагалось ставить точек над "i" – все строилось исключительно на догадках.

– Ну, если бы такой случай произошел, то конечно…

– А если муж-протестант хочет облегчить жене развод и взять вину на себя, можно для доказательства измены подстроить, чтобы его застали in flagranti?

– Подстроить? – Охватившее Гроссенберга удивление граничило с возмущением. – Кто ж это станет делать? Я вас не понимаю…

Он заметил, как в лице Барбры что-то дрогнуло. Ему даже показалось, что во взгляде ее серых глаз мелькнула тоска. И тогда он вспомнил Конрада. Перед ним была женщина.

– Я не хочу, чтобы вы меня считали каким-то Тартюфом, – сдержанно произнес он. – Но, право, не знаю, что вам ответить. Конечно, я могу себе представить, что для некоторых это способ… облегчить свое положение…

– Это должно непременно произойти ночью?

– Что произойти, не понимаю? – опять удивился адвокат. – A-а, вы, верно, все о том же. Не знаю. – Он пожал плечами. – Я могу говорить только предположительно. Да, я полагаю, что лучше ночью… такие дела не делаются… при свете дня. Так мне кажется… Когда постояльцы гостиницы увидят в коридоре свидетелей, может разразиться настоящий скандал…

– Вы хотите сказать, что дверь данного номера должна открыться в присутствии свидетелей?..

Гроссенберг посмотрел в пространство, словно впервые в жизни над чем-то задумавшись.

– Пожалуй… – неуверенно проговорил он. – Пожалуй, да. Если уж такой случай произойдет.

– А служащие гостиницы, к примеру, годятся в свидетели?

– Честно говоря… м-м-м… Полагаю, для этого существуют специальные люди…

– Которые участвуют в инсценировке и знают о ней заранее?

– В инсценировке? – возмутился Гроссенберг. – Мы ведь говорили о случайности.

– А если женщина? – спросила Барбра, не сводя с него глаз.

– Не понимаю. Что – женщина?

– Нельзя ли все организовать так, чтобы in flagranti застали женщину – допустим, меня?

Ну и ну! – подумал Гроссенберг. В своей адвокатской практике он еще ни с чем подобным не сталкивался. Губы Барбры дрогнули, словно сдерживая улыбку.

– Видите ли… Ни один адвокат не возьмется организовывать такие вещи из опасения полупить дисциплинарное взыскание либо даже вылететь из коллегии! – воскликнул он, уже не сдерживая возмущения. – Впрочем… мне бы хотелось услышать побольше… м-м… подробностей. Может быть, тогда бы я сумел предложит" вам другой выход.

– Побольше подробностей? Что ж… Но я бы предпочла этот вариант. Вы представляете, где на улице Видок дом номер три?

– Минутку… Это, должно быть, где-то возле Брацкой?

– Именно. Там на втором этаже есть меблированные комнаты.

– И что же? – спросил Гроссенберг, еще не понимая, к чему она клонит.

– Это не пансионат. Просто комнаты, меблированные комнаты, как я сказала. Постоянных жильцов там нет. Останавливаются главным образом приезжие из провинции, на одну-две недели. Цены умеренные. Весьма подходящие для обедневших помещиков, которые наведываются в столицу по делу либо чтобы разок-другой сходить в театр.

Она замолчала и вопросительно посмотрела на Гроссенберга.

– Слушаю, – сказал он, – я вас слушаю.

– Я хорошо знаю хозяйку этих меблированных комнат. Вы меня понимаете?

– Не совсем. Что с того, что вы ее знаете?

– Мне было бы проще.

Адвокат молча вертел в пальцах карандаш.

– Вы хотите сказать, – спросил он наконец, – что эта женщина… м-м… близкая знакомая вашего мужа?

– Ах нет, господин адвокат! Я говорю, мне было бы проще, если б это произошло у нее. Чтобы меня застукали именно там.

– Ага, – сказал Гроссенберг. – Да, это, разумеется, немаловажная деталь. Но меня интересует позиция вашего мужа. Хотелось бы побольше узнать о вашей супружеской жизни. И с мужем я бы тоже хотел повидаться. Может быть… может быть, дело обстоит не так плохо, как вам кажется? Путь из этого кабинета ведет не только к разрыву, но порой и… к полному примирению.

– Я все это знаю, господин адвокат, – ответила Барбра, и губы ее снова дрогнули. – Очень вас прошу не говорить со мной так… Спасибо большое, но… я бы предпочла, чтоб из этого кабинета вы меня вывели на путь… скажем по-мужски, прелюбодеяния.

Адвокат с минуту молчал.

– Мне ясно лишь одно, – сказал он наконец уже более решительно. – Вы совершенно не представляете себе, в чем состоит роль консисторского адвоката… – Он заметил, что лицо Барбры опять чуть заметно передернулось. – А пан… Дзвонигай, – добавил он, – по-вашему, согласится, чтобы его супруга… оказалась в подобной ситуации?

– У моего мужа другая фамилия, господин адвокат.

– Что-что? Мне показалось логичным предположить, что вы носите его фамилию… – Гроссенберг заглянул в блокнот. – Я ведь записал: пани Барбра Дзвонигай.

– Не пани, господин адвокат, а панна Дзвонигай, – поправила его она. (Теперь Гроссенберг посмотрел на нее вопросительно.) – В театральном мире так принято, – объяснила Барбра. – Чаще говорят, например, мадемуазель Марлен Дитрих, чем мадам.

– Ага… Я хотел только спросить, известно ли вашему супругу о ваших намерениях? Вы абсолютно уверены, что… что он не поступит так, как обычно в таких случаях поступают мужчины?

– То есть захочет взять вину на себя?..

Ее низкий голос зазвучал как-то… завлекающе! – отметил про себя адвокат. Может, так оно и есть. Кто знает? Может быть, она поощряет его к некоторому сближению?..

– Он хочет, чтобы виновата была я! – неожиданно закончила Барбра.

– Ага…

– К тому же… его нельзя застукать ночью в гостинице.

– Позвольте спросить – почему?

– Потому что свидетели будут чувствовать себя так, точно их самих застукали… короче говоря, не в своей тарелке.

Адвокат и на этот раз удержался от замечания и вообще никак своих чувств не проявил, только невольно посмотрел куда-то поверх ее головы. Ему показалось, что где-то в вышине, над сферой политики со всеми ее служителями, маячит тень этого будущего бракоразводного процесса.

– А не лучше ли все же, повторяю, мне поговорить с вашим мужем лично?

– У него уже есть адвокат…

– Как?

– Получив доказательства моей… неверности, его адвокат немедленно начнет подготовку к нашему разводу.

Гроссенберг почувствовал, что брови его сами собой полезли вверх.

– Иными словами… – начал он.

– Иными словами, я прошу вас только об одном, – кивнула головой Барбра.

– А именно?

– Посоветовать мне, как инсценировать это свидание… Мое свидание с мужчиной. Что нужно для этого сделать и к кому обратиться. Ну и так далее… Ничего больше.

С минуту они смотрели друг другу в глаза.

– Мне бы хотелось, господин адвокат, – добавила она, – чтобы перед этим… перед тем, как я проведу ночь на улице Видок, за мной была установлена… слежка…

– Кто станет за вами следить? – спросил адвокат, старательно сохраняя профессиональное отсутствие всякого выражения на лице. – Подскажите лучше эту идею своему мужу.

– Нет, нет, только не его люди!

– Простите, но у вас действительно превратные представления о роли адвоката… Впрочем, бог с ними. Мне не совсем понятно, зачем вам это нужно. Если можно обойтись без…

– Без слежки? – перебила она его. – Нет, без этого, пожалуй, не обойдешься.

– Да ведь самого факта… вашей неверности… достаточно, если речь идет о людях протестантского вероисповедания. Я вам уже говорит…

– Ну а если, допустим, существуют иные причины…

– Нельзя ли яснее?

– Ну, скажем, – заколебалась она, – если это нужно ей…

– Ей?

– Ей.

– А зачем?

– Ей нужны доказательства, что мой… назовем это флиртом… мой флирт – серьезный роман…

– Простите, но я не понимаю…

– Знаете, какие бывают женщины… Ей было бы приятно, если б потом по Варшаве разнесся слух… что…

– Что?..

Она покачала головой.

– Нет, господин адвокат. О ней мне бы не хотелось говорить… Я не за тем сюда пришла… Словом, я прошу вас только об одном: чтобы вы… Простите, не вы! – поправилась она. – Я хотела сказать: чтобы некто – человек, которого я пока еще не знаю, – начал следить за каждым моим шагом, ну и… знал бы, как я провожу время… почти каждый час…

– А как долго?

Гроссенберг перестал вертеть в руке карандаш и положил его на лежавшую перед ним кожаную папку. Серые глаза Барбры Дзвонигай, несмотря на порой сквозившую во взгляде беспомощность, излучали спокойствие, удивительным образом действовавшее на адвоката; он понял, что не только сочувствует своей клиентке, но и готов во всем с нею согласиться. Выходит, она достигла своей цели, к которой, похоже, стремилась с самого начала. Ее низкий завлекающий голос как бы подвел его к тому, чего она хотела.

– По крайней мере месяца полтора, – ответила она. – И хорошо бы прямо с завтрашнего дня.

Адвокат невольно взглянул на календарь.

– Круглые сутки?

– Да. Во сколько обойдутся сутки… в пересчете на злотые? Может быть, вы знаете?.. Разумеется, я спрашиваю совершенно неофициально… – Барбра опять слегка выпятила губы. Возможно, она таким образом сдерживала улыбку; хотя адвокат теперь уже не был в этом уверен. Во взгляде ее несмеющихся глаз по-прежнему сквозила беспомощность.

– Полагаю, это зависит от ряда вещей…

– Каких?

– Неофициально могу вам сказать, как я себе это представляю. Если, например, вы будете обедать в дорогих ресторанах, цена соответственно возрастет…

– Вероятно, поездки на такси тоже надо учесть? И так далее. Но ведь, наверное, существует какой-то тариф. Сколько?

– О господи! – вздохнул Гроссенберг. – Право, не знаю, что вам ответить… – Он задумался. – Ну, скажем, двадцать пять злотых в день… примерно…

– Стало быть, всего…

– Что – всего?.. – удивился адвокат. (Он почти чувствовал у себя за спиной те самые крылышки, о которых уже говорилось, да и нимб невинности, казалось, засиял у него над головой.) – Ах, вы все еще об этом? Хотите подсчитать? Сейчас… – И, взяв карандаш, стал записывать в блокнот: – Шесть недель по двадцать пять злотых в день…

– Не трудитесь, – перебила его Барбра. – Тысяча пятьдесят злотых!

Гроссенберг поднял голову:

– Что-о?

– Проверьте, если угодно…

Ну конечно, черт подери! Адвокат вспомнил, что ему рассказывал Вахицкий. Воистину – Эйнштейн! Он умножил на листочке шесть недель, то есть сорок два дня, на двадцать пять, получилось действительно 1050…

– Так что же вы мне посоветуете, господин адвокат?

– Видите ли, – начал он, поглядев в пространство. – Мне в самом деле жаль, что лично я ничем не могу вам помочь. – Он избегал ее взгляда. – Но у меня был помощник, который теперь работает у одного из моих коллег…

– Дайте мне номер его телефона.

– Пожалуйста… – И улыбнулся: – Я вижу, вы даже не записываете.

– Зачем? – Барбра выпятила губы. – Я и так запомню. – Она было поднялась, но снова села, положив на колени красную лакированную сумочку. – Простите, еще одно… Надеюсь, у моих хозяев… у которых я живу… не будет неприятностей?..

– Вы живете там с мужем?

– Нет, с мужем уже живет она… – Барбра отвела взгляд от адвоката и мрачно посмотрела куда-то в сторону. – Полагаю, им… то есть тем, кто будет за мной следить, неважно, где он живет. Им надо знать, где живу я. Я снимаю комнату на Мазовецкой, в семье пенсионера. Он, кажется, бывший инженер, работал когда-то на железной дороге… то ли на заводе "Урсус", не помню. У него есть жена, симпатичная старушка. Кажется, недавно они выдали замуж последнюю дочь… Попала я к ним случайно, по объявлению в газете. Они сдают кабинет хозяина… Там стоит его письменный стол, закрытый раздвижной крышкой, а на стенах висят фотографии каких-то локомотивов… Может быть, дизельных, не знаю.

И еще там есть большой черный кожаный диван, на котором я сплю. Кабинет просторный, два окна, оба во двор. Меня это вполне устраивает, к тому же близко от центра… Впрочем, думаю, им безразлично, на каком диване я сплю, тем более что сплю я на нем одна, – закончила Барбра.

– Вам совсем не обязательно было мне все это рассказывать…

Адвокат по-прежнему вертел в пальцах карандаш. Их взгляды снова встретились.

– Слушаю вас, – сказала она.

– Что?

– Мне показалось, вы еще о чем-то хотите спросить…

– Да, пожалуй… – ответил он. – Вы попали сюда случайно или вас кто-нибудь ко мне направил?

– Просто я о вас слыхала, господин адвокат… Вот и все… – Она встала и протянула руку. – Спасибо… Ох, чуть не забыла… Вы, кажется, знаете пана Вахицкого? – Она опять села.

Лицо Гроссенберга (так ему по крайней мере показалось) ничего не выражало. Однако ответил он несколько неуверенно:

– Зна-а-ю.

– Думаю, я могу полагаться на него так же, как на вас?

– А при чем тут он?

– Улица Видок, три.

– Что?.. – удивился адвокат. И вдруг понял…

Барбра улыбнулась и встала. Что-то пастельно-синее и красное взметнулось над креслом. Обутые в туфельки на низком каблуке ноги с мускулистыми икрами балерины, мягко, но как-то подчеркнуто решительно ступая, зашагали по устилающему пол ковру к двери в переднюю. Что и говорить, в том, как Барбра Дзвонигай уходила, чувствовалась профессиональная выучка. В передней уже стояла горничная, которая подала ей пальто.

Глава двенадцатая

I

А вот что примерно происходило тем временем с Вахицким.

В конце июня, вскоре после волнующей беседы с библиофилом Тетем на крыше "Спортивного", к нему (Вахицкому) обратились не то из исторического отдела, не то из отдела документации ГИВСа с просьбой сообщить как можно больше биографических данных о его матери, а главное – принести оставшиеся после нее фотографии или еще какие-нибудь принадлежавшие ей вещи, которые могли бы пригодиться отделу в проводимых исследованиях. Вахицкого чрезвычайно любезно попросили зайти в любой удобный для него день утром, чтобы при личной встрече обсудить этот вопрос, представляющий большой интерес для службы документации и архивов.

Главная инспекция вооруженных сил размещалась на Уяздовских Аллеях во внушительном, несколько тяжеловатом сером здании с широкими черными (поскольку все они были распахнуты) окнами. Крыша дома была украшена разного вида гипсовыми шлемами, щитами, гусарскими крыльями и скрещенными пиками. На первом этаже, среди множества других, находился кабинет, заставленный библиотечными шкафами, куда Леона провели безо всяких формальностей. Принял его совершенно лысый, хотя совсем еще молодой, человек, имевший в своем гербе баронскую корону ван Турмов, но носивший давным-давно переделанную на польский лад фамилию Вежица. Молодой человек был в мундире поручика военно-морского флота, что сразу расположило к нему Леона; на Вахицкого повеяло морем – всего лишь Балтикой, если быть точным, но ведь и балтийские волны легко могут занести человека в Бискайский залив, а затем, обогнув Африку, прибить к знойным берегам тропических островов.

Было четверть одиннадцатого утра. Лысый моряк, держась очень любезно и предупредительно, попросил Леона рассказать "как можно подробнее, что он знает и помнит" о матери. Его интересовало буквально все. Не только факты, связанные с ее деятельностью в Польской военной организации, но и в более поздний период, как до майского переворота Пилсудского, так и после. Вахицкий честно признался, что у его матери были в крови исконно наши, польские, благоприобретенные за годы разделов навыки конспирации – и она просто физически страдала, если ей приходилось о себе рассказывать.

– Не мне вам это объяснять, – добавил Леон, – но, между нами, соотечественниками, говоря, в этом смысле нам ровня лишь сицилийцы со своей мафией. Разумеется, мафия мафии рознь, многое оправдывается возвышенностью целей. Но моя мать принадлежала к той категории польских женщин, былых служительниц таинственного дела возрождения отчизны, которые, уже после обретения независимости, заказывая шницель по-венски, по привычке… шептали об этом официанту на ухо. Живя с ней под одной крышей, нельзя было толком понять, закончилась эпоха подпольной деятельности или, напротив, только началась… – При этих словах барон Вежица одобрительно кивнул своей блестящей кремовой лысиной. Но одновременно поглядел на Леона Вахицкого с тревогой – в первый и последний раз за все время их разговора.

Тут следует несколько – совсем немножко – отвлечься в сторону. После второй мировой войны, оккупации и освобождения многие события минувших лет видятся в ином свете. Дети аковцев, аловцев[46]46
  От АК – Армия Крайова; АЛ – Армия Людова.


[Закрыть] и даже каких-нибудь сеющих страх эндеков не удивятся, прочитав высказывание Вахицкого относительно "мафиозности". Никуда не денешься, он был прав! Но почему поручик польского флота при этих словах покосился на Леона с тревогой? Просматривая спустя годы свои записки, чудом уцелевшие во время Варшавского восстания, адвокат Гроссенберг задумался, как быть с этой деталью и не лучше ли ее, как несущественную, вообще опустить. Косой взгляд мог быть случайным, хотя Леон утверждал, что, перехватив его, почувствовал себя сконфуженным и чуть ли не оскорбленным. Впрочем, потом это ощущение исчезло.

Но однажды (значительно позже, через полгода или год после восстания) адвокат узнал о существовании некоей книги, заурядного романчика зарубежной писательницы, примечательного лишь одним: речь там шла о… возникновении нашего антинемецкого подполья. Адвокат даже держал эту книжку в руках; к сожалению, газету, на которой он записал фамилию автора, кто-то по ошибке унес с его столика в кафе. Специалистам по английской литературе, вероятно, нетрудно будет установить, что это была за писательница, довольно, впрочем, посредственная, которая по неизвестным соображениям сочинила роман, где действие происходило сперва в довоенной, а затем в оккупированной Варшаве и где описывалось, как якобы создавалось польское подполье. Знакомый Гроссенберга, владелец этой книжки, перевел ему несколько самых поразительных страниц. Книга была издана еще во время войны. По воле автора задолго до начала войны в Варшаву прибывают специальные посланцы "Интеллидженс сервис". Какие-то офицеры. На них возложена задача "помочь" польским коллегам в организации антинемецкого подполья (?!). В те годы, когда все мы – люди старшего поколения – весьма беспечно прохаживались по варшавским улицам, насвистывая мелодии популярных песенок и проводя вечера в кафешантанах, в те годы, когда Венява-Длугошевский сказал буквально следующее (автор при этом присутствовал): "В будущей войне решающую роль сыграет кавалерия", когда никто в стране не прилагал особых усилий для укрепления обороноспособности, – в эти годы, по мнению английской писательницы, в сердце польской земли ковалось самое современное оборонительное оружие – движение Сопротивления. Сколько в этом чепухи, а сколько лжи – судить трудно. Странно только, что это пришло кому-то в голову. Кто внушил такие мысли англичанке и зачем она – ни с того ни с сего – взялась об этом писать? Быть может, за ее спиной стоял тот же "Интеллидженс сервис", падкий на саморекламу? Однако оставим в стороне вопрос о предполагаемой роли англичан – бог с ними; удивление вызывает сам факт (будь то даже сплетня или литературный вымысел). Адвокат знал, что авторов подобных сочинений обычно вдохновляют собственные музы с саблей на боку либо с пистолетом у пояса. Но неужели кто-нибудь из лондонских поляков, бряцающих саблей, тоже был заинтересован в такой фальшивке? В свете этих загадок можно, впрочем, понять, почему барона Вежицу охватила тревога, когда Леон начал распространяться насчет нашей любви к мафии: возможно, явное беспокойство поручика было вызвано опасением, что какие-то слухи, касающиеся только еще зарождающихся и тщательно скрываемых планов создания конспиративной сети, просочились наружу и достигли нежелательных ушей. Все это, разумеется, весьма шаткие предположения, тонюсенькие ниточки, однако адвокат, поразмыслив, решил их из своих заметок не убирать. Ниточки! Из чего, как не из перепутанных, почти невидимых нитей сотканы неудержимо разворачивавшиеся в "Спортивном" события? Одни только ниточки да паутинки и окружали Леона Вахицкого, завязывались узелками, запутывались, иногда рвались, а иногда вдруг с чем-то его соединяли – как правило, самым неожиданным образом. Загадочность всего, что творилось вокруг, и сложность его собственной ситуации, быть может, покажутся не столь непонятными, если принять во внимание, что историческая эпоха, в которую происходили описываемые события, сама изобиловала неясностями. Шутки шутками, но находившиеся тогда у власти питомцы Пилсудского, который не разрешал отдавать секретные приказания в письменном виде, не позволял делать, а тем более хранить никакие заметки, пробили в плотине брешь, открыв путь бурному потоку исторических фактов, в которых нетрудно было различить два течения: поверхностное и глубинное. История польских тайных обществ еще ждет своего исследователя. Какую роль в межвоенный период сыграло масонство? Пересекались ли на польской земле влияния Ложи Великого Востока и Ложи Шотландского Обряда? Насколько правдивы были ходившие тогда слухи, будто Пилсудский масон и совершить майский переворот ему помогли английские каменщики – о чем, впрочем, уже упоминалось? Что из себя представляла польская ложа под названием "Эдельвейс"? Адвокат Гроссенберг впоследствии – много позже, уже после смерти Маршала, – услышал от знакомого офицера из второго отдела одну довольно-таки анекдотическую историю.

– Нам было поручено наблюдать за домом, в котором помещался "Эдельвейс", – рассказывал этот офицер Гроссенбергу. – Мы брали на заметку всех участников собраний ложи. Однажды поздним вечером к дому подъезжает темный автомобиль с погашенными фарами. И кто же, вы думаете, из него выходит? Маршал Рыдз-Смиглый.

Тревожные были времена! Второй отдел занимался не только государственной безопасностью, но и политикой (и еще кое-чем, про что известно было лишь его сотрудникам), располагал огромной, разбросанной по всей стране агентурной сетью и являлся как бы организмом в организме, причем агенты "двойки", ничего, разумеется, друг о друге не зная, не раз впутывали своих же "коллег" в интриги – и такое случалось. Хотя, с другой стороны, кто знает, кто знает?.. Может, и в самом деле страна была подобна прекрасной молодой – хотя и приближающейся к своему тысячелетию – женщине, которая в тридцатые годы спокойно мыла ноги в Гдыне, одновременно лениво расчесывая волосы в Татрах, на вершине Гевонта, тогда как в ее чреве уже брыкалось под сердцем зарождающееся подполье? Кто знает… Достаточно того, что межвоенная действительность фактически была двулика – за явной скрывалась другая, тайная сторона, в руках же рядового обывателя оставались только непрочные путеводные нити, которые чаще всего никуда не вели. Обойти эти нити вниманием, умолчать о них просто невозможно: вместе взятые, они говорили кое-что об эпохе, создавая как бы канву, ткань ее атмосферы. Вплести в эту ткань историю Вахицкого – значит сделать непонятное понятным, а неясное – более ясным. Впрочем, мы уже знаем, как автор относится к молве.

II

Итак, Леон Вахицкий признался барону-моряку, что его мать, как прирожденная подпольщица, даже близким своих секретов не открывала и, хотя ее деятельность в ПОВ – "давняя история, от которой теперь, в общем-то, никому ни тепло и ни холодно", говорила о себе мало и весьма неохотно. Однако кое-что он о ней, разумеется, знает и сейчас обстоятельно все изложит.