Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

– Очень жаль, но, увы, я письма не получил, – ответил Леон. – Мне позвонили из Батовиц спустя несколько дней, когда маму перевели в третий корпус. Похоже, она скрывала мой адрес и только в какую-то минуту доверилась одной из сиделок… Поверьте, я очень благодарен вам за такое подробное описание этих, этих… А больше всего я признателен вам за вашу заботу о матушке.

Новоницкий снова поглядел на часы.

– Вы пробыли у меня более двадцати пяти минут, – заметил он.

VII

– И последнее, о чем я хотел вас спросить, господин доктор, – сказал Вахицкий, уже вставая. – Не кажется ли вам, ха, как бы поточнее это выразить, какова первопричина заболевания, страхов… Ведь маме все время казалось, будто ей грозит какая-то опасность, не правда ли?..

– Да.

– И причиной этих опасений за свою жизнь было нечто… нечто реальное?

– Знаю, знаю, о чем вы думаете! – воскликнул врач. – Это становится забавно: люди боятся своих же людей! Если бы я мог ответить вам утвердительно, это доставило бы мне, к-хм, в политическом смысле удовлетворение. Но, увы, ваше предположение я должен отвергнуть со всей решительностью. С медицинской точки зрения случай вполне ясный. Будьте любезны, вот туда, – указал он на двери приемной, потому что Леон по рассеянности направился в другую сторону.

– Ха! – воскликнул Леон. – Прошу прощения! – и вышел.

У дверей приемной уже сидела грузная дама в соломенной шляпке с лиловыми лентами и с дрожащей лиловой и словно бы совсем голой собачкой на коленях. Трудно было бы сказать, кто из них двоих больше волнуется – дама или собачка. Леон протянул монету навстречу наманикюренным пальчикам горничной, так и стрелявшей глазками, а потом, сбежав вниз по лестнице, вышел на Вспульную. На мостовой по-прежнему грохотали ломы, а на углу алели флажки, указывая, что на этом отрезке движение закрыто. Идя потом по Маршалковской, Леон несколько раз хотел было обернуться, но, вспомнив опасения матери, ее болезненные страхи, почему-то воздержался. Он старался не смотреть также и в зеркальные стекла витрин.

Во внутреннем кармане пиджака, у самого сердца, он ощущал твердое прикосновение маленького револьвера матери.

Глава седьмая

I

Граммофон играл; из большой синей лилии, распустившейся на буфетной стойке, взлетало пиццикато легкомысленного попурри. Хозяйка встала и сменила пластинку. Она улыбалась совсем по-домашнему, но в глазах ее при этом можно было прочесть не только испуг, но и нечто похожее на предостережение. Словно бы кто-то напевал все ту же украинскую песенку, только на польском языке: "Ой, не ходи, Леонек, ты на посиделки, ведь на посиделках девушки – колдуньи".

И все же удивительная вещь, едва только Леон переступил порог "Спортивного", у него словно бы груз свалился с плеч, наступило некое духовное очищение. Несмотря на наличие здесь сомнительных, весьма специфического свойства субъектов, все в "Спортивном" существенно отличалось от истории со сломанным замком и от случая с телеграммой, от записей в протоколе психиатра Новоницкого. И замок, и телеграмма, и даже военная автомашина, отвозившая его мать в Батовицы, невольно наводили на мысль, что все это уже покрыто слоем тины. Это сразу чувствовалось. Зато здесь… Удивительное дело. Всему виной были конрадовские декорации, не иначе, потому что здесь, несмотря на некую тропическую духоту, словно на морском берегу дул очищающий душу ветер. Так позднее вспоминал об этом Леон. Фантазия Конрада не была приземленной – она приносила очищение даже тогда, когда на карту ставилась жизнь. Быть может, здесь царил его дух?

Под каштаном, спиной к двери, сидела она, ее черные волосы были стянуты на затылке золотой ленточкой. Сегодня на ней было другое платье – оранжевое, без рукавов. К оранжевому цвету очень подходит зеленый – поэтому талия ее была перехвачена широким, прошитым золотой нитью, зеленым поясом. Правый локоть она поставила на стол, при этом плечо ее то поднималось вверх, то снова опускалось. Маячивший на пороге ресторана официант, можно сказать, с удовлетворением приглядывался к этому пляшущему плечу.

– Что-нибудь случилось? – шепнул Леон.

– Что может случиться? – в унисон прошептал официант. – По-моему, прошу прощения, она просто беременна.

– Ха, я вижу, вы психолог, сеньор Рикардо! Принесите-ка мне побольше льда. И, пожалуй, для начала, вермута с джином…

Хозяйка, сидевшая в коричневой глубине ресторана за стойкой, привстала и, держа обеими руками накидку, с любопытством поглядывала на них. Граммофон все играл. Ступая в такт попурри. Леон спустился по ступенькам и по шуршащему гравию подошел к Барбре. Отодвинул стул от стоявшего по соседству столика и уселся в двух шагах от нее. При этом он не глядел ей в лицо.

– Конрад не был способен на подлость, – сказал он.

Она не ответила. Но он чувствовал на себе ее взгляд.

– Мне не хотелось бы повторяться. И все же… Я и в самом деле ничем не смогу вам помочь?

Краешком глаза он невольно видел подрагивающее плечо и более внимательно посмотрел на нее. Она плакала. Он снова отвернулся.

– Уверяю вас, меня это ничуть не касается. Это ваше дело. Я задал вам вопрос скорее как случайный человек, как прохожий, ну, скажем, если бы это было где-то на улице.

Оранжевая полоска плеча наконец замерла на месте.

– А с чего это вы опять вспомнили про Конрада? – спросила она своим низким, чуть потускневшим голосом.

– Потому что Конрад – это охранная грамота.

– Какая грамота? – удивился голос. Наступила краткая пауза – оба они словно бы были застигнуты врасплох. – Вы проверяете себя Конрадом?

– Любым его романом.

– Такого я еще не встречала! Вы имеете в виду "Победу"?

– Не только. Я говорю – любым. Ну, к примеру, "Спасением".

– "Спасение"… "Спасение", – повторил голос. – Это там, где капитан… капитан… Ну, подскажите мне, как его зовут.

– Его зовут Лингард. Капитан Лингард пришел на помощь яхте, севшей на мель. А потом, сделав свое дело, взял курс на север. Норд!

Он склонил голову набок, при этом поля панамы полностью закрыли лицо.

– Можно попросить вас попудриться? – спросил он. – Я не могу на вас смотреть, мне ужасно неловко.

– Пожалуйста! – Послышался какой-то металлический стук – должно быть, она открыла пудреницу.

Вахицкий по-прежнему не смотрел на нее.

– Должно быть, вас это нисколечко не интересует, но все же я должен представиться – меня зовут Леон Вахицкий, и до недавнего времени я занимал должность вице-директора краковского отделения Бюро путешествий.

Ха!.. Как говорил один знакомый офицер речного пароходства, плавающий под флагом "Вистулы", – мое дело всего-навсего пробивать дырки в билетах всех прочих путешественников…

– Я напудрилась, – послышался голос. В нем была серьезность, и он воспринял это как известный комплимент.

– Спасибо.

Он повернулся и увидел серые глаза, глядевшие из-под нахмуренных бровей. Взгляд этих глаз с подпухшими веками был чуточку выжидающий.

– Извините за нескромность, – начал он, – но можно ли то, что было минуту назад, ваши слезы, считать генеральной репетицией? Может быть, вы продолжали готовиться к какой-то роли… Должно быть, вы очень серьезно относитесь к искусству, даже слишком. Хотя, кажется, когда актер на сцене плачет настоящими слезами, зрители ему не верят. Вы когда-нибудь слышали об этом?

– Разумеется.

– Я невольно оказался здесь в роли такого зрителя…

– А вы не боитесь, что… вас можно одурачить?

– Я рад, что вы снова обрели способность шутить. Крупица юмора – великое дело, слез становится на каплю меньше.

Она едва заметно улыбнулась:

– И все же, прошу вас, не слишком доверяйте моему лицу.

Между тем, петляя среди деревьев, к ним уже спешил официант с ведерком и бутылками в руках.

– Куда разрешите поставить?

– Почему вы сегодня ничего не пьете, панна Барбра? – спросил Вахицкий.

– Я просто еще не успела заказать.

– Охотно поделюсь с вами. Надеюсь, вы не откажетесь выпить со мной рюмочку?

Она задумалась.

– Ну что же, – сказала Барбра несколько неопределенно, – ну что же, если я за что-нибудь и выпью, то, пользуясь вашим словарем, за "Тайфун".

"Тайфун". "Тайфун"! Почему именно сегодня вспомнила она об этом романе?.. Барометр мечется как угорелый. Помощник капитана жалуется на головную боль. Вокруг огромные морские валы, величиной с двухэтажный дом.

Страшный, непрерывный вой урагана, который невозможно перекричать, даже сорвав глотку. И наконец, капитан Мак-Вир, несмотря на свой плащ и высокие сапоги промокший до нитки, изо всех сил цеплявшийся за какие-то поручни, чтобы удержаться на корабле, порой встающем на дыбы. Этот чуточку смешной безобидный капитан, который, хоть убей, не может понять научных трудов, толкующих о том, как следует сделать круг и обойти сердцевину тайфуна, и направляет свой пароход "Нянь-Шань" в самый центр водного и воздушного урагана, в самое пекло разбушевавшейся стихии.

"Поймите, – объяснял он с некоторым раздражением одному из офицеров, – поймите, как я погляжу в глаза судовладельцам, когда мне придется им объяснять, что я вынужден был в океане сделать круг и потому опоздал в порт?"

II

Вальдемар вернулся, неся еще один бокал, а потом с недовольным видом удалился, чтобы снова замереть в своей излюбленной позе на пороге ресторана – со скрещенными на груди руками, в которых белела салфетка. Должно быть, беременные женщины не вызывали у него симпатии.

– Все повторяется, – заметил Леон. – Как-то я уже спрашивал, могу ли я хоть что-то для вас сделать. Но потом мы заговорили о другом и к самому важному больше не вернулись.

– Самое важное! Вот еще! – воскликнула она, и в самом деле Леон впервые подметил на ее лице едва уловимую, актерскую гримасу, ловко скрывавшую правду. – Попробуйте меня подпоить, быть может, тогда я окажусь разговорчивей.

Шутливый тон, та самая крупица юмора не только отодвинула сцену со слезами, но как бы задвинула на второй план и его самого.

– Согласен, как вам будет угодно, – сказал он. – Только хотелось бы мне знать, каково-то вам будет, когда вы опять останетесь наедине с собой. Может, и впрямь лучше все время наполнять вашу рюмку, а? Словом – за успех. За "Тайфун". А может… может, и за "Завтра".

– Завтра? А что будет завтра? – удивилась она.

– Как? Неужто вы не читали этой конрадовской новеллы? Как известно, эта новелла – об ожидании. Старый моряк, много лет не ходивший в море, ждет, ждет долгие годы возвращения своего сына, моряка. Ждет и верит, что сын, не вернувшийся сегодня, наверняка вернется завтра. "Завтра"! Это ожидание превращается у старика в "пунктик". Понимаете? – воскликнул Леон. – В тихое помешательство… И вот однажды лондонским поездом без гроша в кармане приезжает загорелый и обветренный молодой моряк, которому какие-то неведомые силы не дают покоя, заставляя бороздить из конца в конец все великие воды мира. Это наконец-то приезжает сын, приезжает просто для того, чтобы вытряхнуть из старика пару-другую шиллингов и опять вернуться на берега Темзы. И тут его ждет – ха! – некий в своем роде забавный сюрприз… Слегка выживший из ума старик, для которого ожидание стало своего рода формой существования, просто-напросто не желает узнавать его. Не верит, что это его сын. Его собственный сын еще вернется, но это будет завтра… Молодой моряк, постучав себя пальцем по лбу, уходит, а старик снова поглядывает в окно и ждет, ждет, когда наступит завтра. "Завтра".

– Я не знала этой новеллы, – сказала она. – И как вы догадались рассказать мне именно ее?

– Ха! Просто я несколько раз слышал, как вы говорили официанту, что кого-то ждете.

Она снова сдержала улыбку.

– Вам кажется, что и со мной получится так, как в этом рассказе… в "Завтра"?

– Если говорить откровенно, я был бы даже рад. Мне кажется, для вас так было бы лучше… Может, я ошибаюсь… Пусть бы вы все время ждали, ждали кого-то, а потом не узнали его.

– Вы так верите в свою интуицию?

– Дело не столько в том, чему я верю, а в том – чему я не доверяю.

– А чему вы не доверяете?

– Атмосфере, которая тут царит.

Он сделал жест рукой, как бы показывая на все вокруг, а больше всего на вход в ресторан, который загораживала черная фигура с бабочкой под горлом и с дугообразными ногами, образующими букву "о". Фигура эта, постояв неподвижно, незаметно оглянулась.

– Вы их знаете, этих владельцев? Что за люди?

– Я их знаю, наверное, меньше, чем вы, панна Барбра. Я тут человек новый… Вы раньше меня стали сюда заглядывать…

– Всего три недели тому назад.

– И вы уже три недели кого-то ждете? Это неслыханно!

Он с удивлением поглядел, но не на нее, а куда-то поверх ее головы. Увидел плоскую крышу "Спортивного" с шезлонгами и плетеным столиком, погруженную в розовый свет заходящего солнца, а над крышей – светло-зеленое, вроде бы даже и не варшавское, жаркое небо. Он искал в нем ключ к шараде, отсутствующее в этом удивительном кроссворде слово, которое бы по количеству букв соответствовало бы таинственным квадратикам, пока что белым и незаполненным. Может быть, оно начиналось на "д"? Двойка? – подумал он. А может, на "в"? Военизированный отряд? – продолжал он отгадывать.

– Свидание! – воскликнул он наконец, но все же знал, что слово не найдено. Оно ничего не объясняло, только подтверждало факт. – Никогда еще не слышал ни о чем подобном. Должно быть, это какое-то марафонское свидание. Но впрочем, простите, ради бога, – добавил он тотчас же. – Только не подумайте, что я смеюсь. Вовсе нет, наоборот. Ага, вот еще что. Я назвал вам свое имя, но не сказал, где живу. Разумеется, я понимаю, это не имеет к вам никакого отношения, но я хотел бы сказать, что живу в "Бристоле" и с утра мне всегда можно позвонить. Я говорю это на всякий случай.

– Конкретно, какой именно случай вы имеете в виду?

Похоже, что она иронизирует, но, впрочем, возможно, и это актерский прием. К тому же она, пожалуй, слишком быстро забыла о своих слезах. Эти мысли привели Леона в замешательство.

– Мне неловко об этом говорить, это не мое дело, – сказал он после большой паузы. – Но не кажется ли вам, что вы пользуетесь у людей, я бы сказал, своеобразным успехом. К примеру, я заметил… вы способны вызвать любопытство.

Она по-прежнему не сводила с него глаз.

– Это следует понимать как комплимент?

– Кто его знает, смотря когда. Если иметь в виду вашу вчерашнюю встречу с Надгородецким, то едва ли… Я в этом сомневаюсь, сильно сомневаюсь. Ему просто-напросто что-то было от вас нужно.

Она рассмеялась. Но смех ее казался нарочитым, словно бы на этот раз она играла драму.

– Вы смеетесь так, словно вас способны позабавить лишь печальные вещи, – заметил он.

– Я ведь просила вас не слишком-то мне верить, – отвечала она, – ни моей мимике, ни манере смеяться. И пожалуйста, не делайте поспешных выводов. Я просто вспомнила, как вчера доктор Надгородецкий догонял мой трамвай.

– Правда? А можно ли узнать, чем все это кончилось?

– О, очень обычно. На первой же остановке он вылез из такси и пересел в восемнадцатый. Кондуктор не хотел пускать его в вагон с вещами, и он всю дорогу простоял на площадке.

– Ну а потом?

– А потом? – Она поглядела на него с невозмутимым видом. – А почему это, собственно говоря, вас интересует? Так должно быть?

– Пожалуй, должно, – ответил он после недолгого колебания. – Я ведь говорил вам, что он чего-то от вас хотел, не знаю только чего.

– Зато я знаю.

– Чего же?

– Пойти со мной в дансинг.

– В дансинг. Вчера? Разве что ненадолго. У него ведь был билет на ночной поезд.

– Может, и был.

– И он что же, уехал?

Толстые негритянские губы выпятились еще больше и дрогнули, сдерживая чуть заметную улыбку. Он вдруг подумал (а собственно говоря, был почти уверен в этом), что это движение губ было обыкновенной женской уловкой, хорошо отработанным, безошибочно действующим на мужчин приемом. Полно… усомнился тут же он. А как было дело с Надгородецким? Что-то не заметно, чтобы вчера она пускала в ход этот прием.

Барбра решительно запрокинула голову и допила свою рюмку.

– Я отвечу вам окольным путем, – отвечала она с неожиданной решительностью, по-мужски. – Ради красивых вещей я готова на все.

Он не сразу понял смысл ее слов.

– Ради чего?

– Сегодня я два часа провела у Клейзингера на Свентокшиской. Если бы это было можно, я поселилась бы в антикварной лавке.

– Это и в самом деле весьма окольный путь… Я все еще не понимаю, куда он ведет.

– Доктора Надгородецкого следовало бы поставить на витрину у Клейзингера среди старого фарфора.

– Ага…

– Это просто фантастика, скажу я вам. Невероятная, нечеловеческая красота. Не голова, а просто репродукция с фрески.

На лице его появилась улыбка. Однако! – подумал он с некоторым разочарованием. И все же этого чуть-чуть, этой малости она не заметила. Торчащего под горлом галстука, ватных плеч. Жаль… Ничего не поделаешь…

– Чему вы улыбаетесь? – насторожилась она.

– А-у! Гоп, гоп! – раздался откуда-то с высоты мужской голос.

Они одновременно подняли головы и глянули сквозь ажурную зелень листьев. Высоко над ними, на тротуаре Зигмунтовской, стоял все тот же великолепный доктор Надгородецкий и махал им рукой. Он был не один, его сопровождал какой-то мужчина в спортивной рубашке.

III

– Проклятые пчелы, бес их подери! Чуть было меня не загрызли! Что там, улей возле лесенки, что ли? Привязались, окаянные, будто бы я цветок, полный нектара! Кыш, кыш, прочь-прочь отсюда! Отцепитесь! – кричал, направляясь прямо к их столику, д-р Надгородецкий.

Был ли он дантистом или же, как первоначально предполагал Леон, гинекологом, кто знает. Какая-то пчела, видно, не отставала от него, потому что он продолжал отмахиваться.

– Панна Барбра, разрешите поцеловать ваши пальчики, именно пальчики… Ага, и вы тут, пан… пан Вахицкий. Добрый, добрый день. А впрочем, какой он добрый, самый что ни на есть отвратный, мерзкий день. Человека нет, он испаряется. В городе нечем дышать. Не погода, а издевательство. Разрешите представить вам моего друга. Теть. Эдвард Теть. Библиофил.

Друг доктора был солидным, спокойным и весьма потным господином. Пот ручьями стекал по его красной, чуть шершавой и словно бы окаменевшей физиономии, На нем были серые, скверно отутюженные брюки, а синий пиджак он перекинул через руку. Спортивная рубашка, галстук-бабочка в белый горошек – ну и что же еще? Кажется, ничего. Должно быть, он не питал особой слабости к прекрасному полу, на Барбру едва взглянул. Зато Вахицкого – его лицо, панаму, руки и даже штиблеты – библиофил оглядел очень внимательно. Словно бы мысленно сфотографировал. Их взгляды встретились, и, следует признать, Леон первый опустил глаза. Это вообще не слишком приятно, когда кто-то чересчур пристально смотрит вам в глаза, – но об этом потом. Я для него словно бы какая-то книга, подумал Вахицкий недовольно, интересная книга, которую хочется прочесть.

Это милый, очаровательный человек. Он мне чрезвычайно симпатичен! – повторил Леон про себя, делая усилие, чтобы по системе Станиславского внутренне сосредоточиться. И теперь, встретив взгляд Тетя, он чувствовал, что смотрит на него светящимися, дружескими глазами. Но на библиофила, казалось, его взгляд не действовал.

– Отчего же, доктор, вы не уехали в Закопане? А как же ваш ночной поезд? – обратился Леон к Надгородецкому. – Я знаю, вы звонили моему нотариусу… Благодарю вас, ха… Но что же случилось, почему вы не поехали?

– Я закомпостировал билет на завтра. Заплатил за багаж, и все уладилось. Ах, Варшава, это город волшебниц. После вчерашнего я отсыпался – ей-богу, еле встал, два часа назад. Даже к обеду не проснулся. А как вы поживаете, панна Барбра, как настроение? Получше?.. Эй, официант, где вы, в самом деле?

– Здесь! – выглянул из-за дерева Вальдемар.

– Чашечку черного кофе и содовой. От этого не полнеют! А вам?.. – И Надгородецкий поглядел на библиофила.

Пан Эдвард обвел глазами бутылки с джином, и вермутом, казалось, напитки ему не понравились.

– Можно рюмочку "столичной", ну и не знаю, что там у вас еще есть. Может, бутербродик с селедкой?

– А не хотите ли сардинки?

– Если я говорю – селедку, значит, селедку!

Он пододвинул стул поближе к Леону и сел.

– Где-то я вас уже видел, – сказал он.

Панна Барбра и доктор заговорили о чем-то, вернее, Надгородецкий выпустил в нее целую пулеметную очередь слое. Но Леон не прислушивался к их разговору. Бесцеремонный вопрос соседа и его взгляд, теперь уже не столь спокойный и невозмутимый, сколь назойливый, – все это, вместе взятое, не могло доставить ему радости.

– Вы варшавянин? – пересиливая себя, спросил Леон вежливо.

– Разумеется.

– Тогда едва ли… Всего несколько дней, как я в Варшаве. И не припомню, чтобы мы где-то встречались.

– Ну, если я хоть раз кого-то увидел, то уж запомню. Держись, красавчик!

Речь библиофила отнюдь не свидетельствовала о высокой его культуре. Но что-то проскальзывало в том, что он говорил. Что? Ирония? Нет, пожалуй, нечто большее, скорее угроза.

– Ха, завидую вам, – рассмеялся Вахицкий. – Со мной все наоборот, все наоборот. Мне, чтобы запомнить человека, нужно хорошенько в него всмотреться. Голова у меня дырявая.

– Вы бывали в Ровно?

– В Ровно? – Леон покачал головой. – Откуда? А вы, если не секрет? Я слышал, что вы библиофил. Вы состоите при какой-нибудь библиотеке? Или же это ваше хобби? Личная инициатива?

– Государственная, – ответил Теть и почему-то хихикнул.

– Стало быть, я угадал. Вы служите в Национальной библиотеке?

– Да нет, просто собираю редкие книги. И все.

– Не понимаю, что же в этом государственного?

– Свое собрание я намерен передать государству.

Что бы ни говорил Теть, все у него звучало двусмысленно. Леон сделал вид, будто не понял.

– Ха! А что же вы собираете? Первые издания? Или занимаетесь определенным периодом?

С удивлением, перешедшим в некое неприятное чувство, он увидел, как библиофил вдруг растопырил большой и указательный пальцы правой руки. Рука у него была крупная, крестьянская, расстояние между большим и указательным пальцами превышало, пожалуй, четверть метра. Он медленно сближал пальцы, пока они не сомкнулись.

– К чему вы это? – спросил Вахицкий. – Ничего не понимаю… Что вы хотите этим сказать?

Теть снова фыркнул.

– Я хочу сказать, что собираю книжки только малого формата. Вот как раз такие. Но есть у меня издания, например "Декамерон", величиной в два сантиметра – книжки-малютки. Чем меньше, тем ценнее.

Он отыскал глазами глаза Леона и как бы погрузил свои в них.

– Если кто-то устраивает вот такую продажу по мелочи, я тут как тут. Кто-то продает – а я всегда при сем. Раньше всех, тут как тут. Это моя специальность.

Кто-то продает… Почему после слова "продает" он сделал паузу? – подумал Леон, не отводя своих ясных, светящихся доверием глаз и стараясь выдержать взгляд Тетя.

– А если продают по-крупному?

– О, тогда это обходится слишком дорого. Известно, что при солидной сделке, когда, скажем, продают собрания полностью, и плата другая. На них найдутся свои коллекционеры, – объяснил Теть.

"При солидной сделке и плата другая". Плохо, что не привычный к двусмысленностям человек обычно относится к таким вещам брезгливо и желает поднять перчатку – на намек ответить намеком. Впрочем, кто его знает? Матери моей тоже казалось, будто люди перешептываются у нее за спиной, а знакомые обмениваются многозначительными взглядами. Не надо преувеличивать, сказал он себе. Превозмогая смутное чувство отвращения, Леон спросил:

– Стало быть, вы коллекционер? И много у вас было удач?

– Достаточно…

– Ну, например?

– Четыре.

Стало быть, в переводе на нормальный язык, библиофил Теть четыре раза присутствовал при продаже неких миниатюрных изданий. И в этих четырех случаях ему везло. Но, спрашивается, в чем? И какой вид имели потом те, кто продал что-нибудь крупно или по мелочи?

– Только четыре? – удивился он. – Всего четыре раза… Так сколько у вас книг? Что же это за собрание?

Ничего не понимаю.

– Не-ет? – протянул Теть. – Я хотел сказать, четыре тысячи томиков – это моя коллекция! – и радостно фыркнул в конце разговора.

Вот оно что! Леон был полностью разочарован. Честный человек в таких случаях оказывается ослом, не замечает подоплеки в репликах подлеца. Он глядит на здание снаружи, не заглядывая в его дурно пахнущие закоулки. Как же могло случиться, что он, будучи честным человеком, заметил подоплеку, которой, быть может, не было вообще! А впрочем, ой ли, подумал он. А откуда взялось вдруг инстинктивное отвращение? Нет уж, тут что-то есть, есть наверняка.

Тем временем библиофил неожиданно вдруг проявил интерес к "Спортивному" – впрочем, не столько к самому ресторану, как к его крыше. Показал на нее рукой.

– Вы бывали там, наверху?

– А зачем бы мне туда ходить? – удивился Леон.

– Посмотреть, как все оттуда выглядит.

Казалось, еще немного – и Теть снова фыркнет.

– Как? Да ведь там просто-напросто цементная крыша… А вы? Вы там бывали когда-нибудь?..

– Быть может, и был. Один раз. Но зато какой! Да, именно на крыше, – рассмеялся Теть и неожиданно поднялся. – Пойдемте, я вам кое-что покажу!..

Дальнейшая история шведа Гейста и музыкантши Лены из "Победы" была такова: Гейст спас Лену от назойливых домогательств владельца отеля Шомберга и увез на далекий остров Самбуран, где, после краха Угольной акционерной компании, он жил почти в полном одиночестве. Южная природа была благосклонна к разорившемуся предприятию, кое-где сохранились еще следы поселка – домики, скрытые в траве, разросшейся за два последних сезона дождей. Царившую вокруг тишину нарушали лишь отголоски далекого грома, шум дождя, хлеставшего по листьям деревьев, и рокот волн, ударявшихся о берег. Именно на этот остров и высадились заговорщики: худой, похожий на привидение женоненавистник мистер Джонс со своими подручными – не то слугой, не то секретарем Рикардо и с уродливым, похожим на обезьяну дикарем-оруженосцем. Они долго плыли по жаре в самой обычной лодке, всю дорогу им пришлось грести. И, обессиленные, умирающие от жажды, наконец-то пристали к берегу. Гейст чуть ли не каждого за руку вытащил из лодки и тут же на причале, отвернув кран с пресной водой, напоил их. А потом отвел всех троих в один из пустовавших домиков, чуть в стороне от большого дома с многочисленными верандами, в котором жил сам вместе с Леной. И почти сразу же после появления заговорщиков из ящика его письменного стола исчез пистолет. Черная тропическая ночь… Предчувствуя угрожающую Лене опасность, Гейст велит ей снять светлый саронг, который приметен в темноте, переодеться в черное платье и закрыть лицо вуалью. Переодевшись, она, невидимая в темноте, должна уйти подальше от дома и укрыться где-нибудь в глубине острова. А тем временем он без оружия, стало быть – беззащитный, отправляется на переговоры с тремя "жертвами кораблекрушения" – со скелетоподобным Джонсом, с его секретарем и с его оруженосцем. Он идет прямо в пасть льва. Там, в одном из домиков, его ждет тощий, унылый мистер Джонс, ждет, стуча зубами от приступа тропической лихорадки и не вынимая руки из кармана длинного серо-голубого шлафрока, где у него спрятан револьвер. Разговаривая с Гейстом, он готовится к выстрелу…

И хотя плоская крыша "Спортивного" наверняка отличалась от крыши укрытого в высокой, выросшей за время тропических ливней, траве домика, где безоружного Гейста ждал мистер Джонс, Леон почему-то невольно вспомнил эту главу. Может, она маячила вдали за окнами его поезда.

Но хватит! Он встал, извинился перед Барброй и Надгородецким.

– Ха! Простите, что помешал вам, мои дорогие… – (Барбра повернула к нему голову, но он старался не глядеть ей в глаза, чтобы не навести никого на мысль о том, будто они заодно). – Пан… пан Теть хочет мне показать, как выглядит жизнь, если глядеть на нее с крыши… Ну и, стало быть, я иду исследовать "Спортивный", вроде бы как… – Он оборвал фразу и по-птичьи взмахнул рукой. – Вроде бы как Гейст, – воскликнул он вдруг. – Помните, как Гейст ночью шел к этому женоненавистнику, шулеру Джонсу?.. Ха! – Хоть убей, он потом не мог объяснить себе, с чего вдруг ему вообще вспомнился Гейст.

– Что? – услышал он. – Нет, не помню…

Но когда он уже отошел от столика, ему вдруг пришло в голову, что теперь за спиной у доктора можно и оглянуться: серые глаза внимательно смотрели ему вслед. На этот раз губы ее не дрогнули, и тени улыбки не было на них.

IV

– Я вам покажу! – сказал Теть. – Я покажу, вы у меня запомните! – угрожал его голос, а при этом Теть словно бы невзначай указывал на ступеньки, ведущие на крышу "Спортивного".

Ступеньки, наолифенные, начинались сразу же за буфетной стойкой и были такие узенькие, что на них помещались только подошвы, а каблуки висели в воздухе. Леон поднимался первым, ощущая спиной, где-то промеж лопаток, чужой, назойливый и неприятный взгляд. Наконец он выбрался на крышу из четырехугольной, находящейся чуть сбоку дыры.

Заходящее солнце уже изрядно поостыло. Зеленоватое до сей поры небо быстро затягивалось грядой легких облачков и набегавших с севера туч. Их становилось все больше. С неба на землю спускался сумрак, нервными порывами дул ветер. Внизу лениво и сонно колыхалась Висла, и, хотя вечерние тени становились все длиннее, из воды то тут, то там высовывались головы и спины все еще жаждущих прохлады обитателей Чернякова и прочих предместий. Висла казалась чересчур ручной, присмиревшей, и словно бы вовсе не желала считаться со вкусами и привычками Леона. Если бы она с ними считалась, то давно бы стала светло-желтой от ила.

Справа кудрявились облачка скромной, припорошенной пылью зелени луна-парка и зоосада, тут же возвышался металлический каркас сооружения под названием "американские горки", тут несчастные варшавяне за несколько мелких монет поднимались вверх только для того, чтобы низвергнуться вниз, то есть после минутного взлета вернуться к привычной для столицы будничной, умеренности. Прямо перед ним темнел застроенный берег – деревянные виллы и каменные дома, обычно в это время года пустовавшие. Люди победнее, у которых не было отпуска или же не нашлось средств, чтобы выехать куда-то на лето, наверняка в это время садились ужинать. За круглым столом восседал отец семейства, а рядом – жена и детки, и вместо креветок, посыпанных желтой жгучей приправой "кэрри" или еще каким-нибудь ароматным порошком, вместо запеченного в банановых листьях поросенка, словно бы назло Леону, они уплетали потроха.

Почему он вдруг спросил меня, бывал ли я в Ровно? – подумал Леон. Ровно. Ровно. Что я знаю про Ровно? Только то, что там живут украинцы.

– Так что вы мне хотели показать? – спросил он. – Пока я ничего не вижу.

Теть вытер носовым платком вспотевшее лицо, а потом и багровую, заросшую волосами шею. Библиофил по-прежнему казался величественным и спокойным. Но видно, сегодня его так и подмывало говорить двусмысленности.