Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

– Ну что же, еще увидите. Время есть. Не сегодня, так в другой раз, – сказал он угрюмо.

– Почему же не сейчас? Висла всегда одинакова…

– Как сказать. Это зависит…

– От чего это зависит?

– От освещения.

– Ба, от освещения, – повторил Леон. – Вы говорите об уличных фонарях?

– Днем все вообще выглядит иначе, чем ночью. – И, непонятно почему, Теть опять фыркнул.

– А! Светотень…

– Глядите, глядите! Вот туда! – услышал Леон и тотчас увидел прямо перед собою короткий белый рукавчик спортивной рубашки и до локтя обнаженную, протянутую куда-то вправо руку. Они стояли на разогретой цементной поверхности крыши. Библиофил слева, Вахицкий справа.

Он посмотрел в ту сторону, куда был направлен указательный палец вытянутой руки.

Там виднелся мост Кербедзя, железный и темный. Время от времени, когда по мосту проезжал трамвай, ехали грузовики, легковые машины или извозчичьи пролетки, он урчал. Словно рассерженный ночной зверь, которому мешали днем отоспаться. Под мостом на песчаном мысу в тени стояли два рыбака, в обшарпанной одежонке, в белых, словно бы поварских, колпаках, они с угрюмой покорностью время от времени забрасывали в реку удочки, чтобы через час-другой вытащить из воды обыкновенную плотву.

– Куда? – спросил он. – Я и сейчас ничего не вижу. Что вы хотели показать?

– Ну вон там, под аркою, – фыркнул сосед.

– А что там такого под опорами? Рыбу ловят? И все?

– Улов что надо! Вот такая рыбина!

Судя по расставленным рукам Тетя, можно было предположить, что размерами своими выловленная рыба будет, пожалуй, с человека. Да, карп или сом, которых показывал библиофил, были никак не меньше человека (может быть, блондина?).

– Там водо-вороты!

Не человек, а сплошная аллегория, подумал Леон. Чувство инстинктивного отвращения постепенно угасало. Появилось совсем другое – новое и до сей поры ему незнакомое. А впрочем, нет! Пожалуй, нечто подобное Леон испытывал, когда стоял перед рулеткой в Сопоте. Как-то – с тех пор уже прошло немало лет – он, проводя свой отпуск на взморье, выбрался вечером в игорный дом. Казино. У него была при себе ничтожная сумма – пятнадцать-двадцать злотых, и он их, разумеется, проиграл, но проиграл после напряженной, продолжавшейся несколько часов борьбы. Удача отреклась от него не сразу, она улыбалась и гульденами, и жетонами, пока наконец ей это не надоело и она не повернулась к нему спиной. Но не это было важно. И в самом деле поразительно! – подумал он. Капитан Вечоркевич и правда в чем-то тонко, очень тонко разбирался. "М-да. Молодые дворяне, – говорил он, – едва дорвавшись до отцовского кошелька, в погоне за сильными ощущениями отправляются в Монте-Карло!.. Юные английские аристократы, напротив, путешествуя по африканским джунглям и влезая на увенчанные пышными кронами и всевозможными приключениями деревья или же совершая головоломные восхождения на какую-нибудь вершину (разумеется, духовного свойства), эти англичане, выпускники Итона или Кембриджа, преследуют иную цель – занимаются поисками ну, скажем, новой разновидности орхидеи.

"Орхидея орхидее рознь, – говорил капитан, – орхидеи бывают разные… разного цвета…"

– Водо-вороты? – повторил Леон таким тоном, словно ему сказали что-то приятное.

Взгляд соседа словно бы царапнул его по щеке.

– Еще какие! Уж в этом-то я разбираюсь, закрутит – и готово.

Вахицкий повернулся к библиофилу.

– Что вы говорите? – И, словно бы удивившись, приподнял брови. – Только не пугайте, прошу вас, не пугайте. Я как раз собирался пойти туда купаться.

– Не советую! – воскликнул Теть. – Ой, скорее! Я вам сейчас еще кое-что покажу!

– Что же? – На подбородке у Леона дернулся мускул.

Стайка серых облаков словно бы ускорила свой бег и теперь пожирала последние остатки солнечного света. Это порывы астматического ветра разразились неожиданным пароксизмом. Расстегнутые полы светлого пиджака залопотали на ветру. Север нагонял все больше туч, уже почти черных, на ходу менявших свои округлые очертания. Неожиданно стало совсем темно – вечер, видимо, был уже на пороге. И в самом деле, через минуту повсюду: и на той стороне Вислы, и на мосту – загорелись молочные огоньки фонарей. Освещенные электрическими лампами, "американские горки", буквально на глазах набравшись сил и жизни, заговорили голосами визжавших и пищавших варшавян, которые, потратив пару монет на обманчивое удовольствие взлетов, падали вниз, в прибежище скуки и прозы.

Впрочем, здесь, на крыше, вовсе не было скучно. Пожалуй, здесь было тревожно. Ха. Теть не протягивал больше руки, а то, что он теперь пытался изобразить, напоминало скорее тайный масонский знак. Большие пальцы обеих рук его сблизились, ногтем одной руки он надавил на ноготь другой.

– Вот видали?

– Что? – спросил Леон. – Ничего не понимаю.

– Вошь, – лаконично ответил Теть.

Ну конечно же, конечно, теперь-то он понял этот жест. Обыкновенный и вместе с тем вызывающий сострадание человеческий жест, главным образом жест нищих и других несчастных, давящих на себе насекомых… Леон весело рассмеялся.

– Как это понимать, в каком смысле?

– А в том, что вот она – цена человеческой жизни! – отвечал по-прежнему лоснящийся от пота Теть.

Он все пытался заглянуть Леону в глаза. Стало совсем темно.

– Ну, это разговор скорее философский. Разумеется, все мы превратимся в прах… и тому подобное… Но, собственно, с чего вы вдруг об этом… Не вижу связи.

– А как же, я все про водовороты! Попадет человек в омут вон там, под опорами, тут его и раздавят, как вошь!

Откуда-то снизу донесся деревянный стук поднимающихся по ступенькам ботинок, а потом в лестничном проеме появился смокинг официанта. Высунулась часть туловища с салфеткой под мышкой.

– Может, мне тут вам накрыть?..

– А это как ему будет угодно, – и Леон показал на библиофила.

– Отчего же, давайте. Мы тут еще немного побудем, совсем недолго, самую малость. А ну-ка, шеф, одна нога здесь, другая там, принеси-ка мне еще рюмочку и бутербродик.

Смокинг съехал вниз. Теть подошел к плетеному столику, опустился в шезлонг.

– Говорил я, что покажу, покажу… вот ей-богу! Вы еще увидите!

V

Становилось все ветренее и холоднее – где-то поблизости от Варшавы ярилась буря. Сразу в двух местах, над Мокотовом и примерно возле Вилянова, на потемневшем от туч горизонте то и дело, подобно коротким магниевым вспышкам, сверкали молнии. Вслед за ними доносилась барабанная дробь грома. Ветер оказался сильным, и ливень проходил стороной.

Листва в саду, окружавшем "Спортивный", зашелестела, словно бы в предчувствии далекой бури задрожали ветки. Впрочем, не такой уж далекой, все вокруг было окутано мраком. Справа от себя, внизу, Леон увидел белое пятнышко скатерти и две расплывшиеся, сидящие за столиком фигуры. Это были Барбра и Надгородецкий. Ага, и вот еще что. Из прямоугольного отверстия в крыше вылетали хриплые ноты – наяривал граммофон. Подталкиваемые ветром, звуки не успевали подняться вверх и раскатывались по поверхности крыши, чтобы на краю ее раздробиться и умереть.

– Граммофон – хорошая вещь, – коротко подал голос Теть с противоположной стороны столика.

Физиономии его почти не было видно. Но вот ее перерезала светлая полоска – должно быть, он скалил зубы.

– Вы любите музыку? – спросил Вахицкий и замер в ожидании, что снова услышит какую-то двусмысленность.

– Смотря для чего. Для меня лично все эти Бетховены и филармонии могли бы вообще не существовать. Муть!..

– Так почему же тогда граммофон – хорошая вещь?

– Заглушает крики.

Леон минутку смотрел на белую полоску зубов. Полоска стала шире.

– Вы меня поняли? – услышал он.

– Ни черта не понял, честное слово! – воскликнул Леон. – Какие еще крики?

– Человеческие. Но главным образом бабские.

– Бабские? – повторил Леон и украдкой глянул направо, вниз.

А там за столиком, наполовину заслоненные листвою, по-прежнему сидели Барбра и Надгородецкий, виднелись их туманные силуэты.

– Иногда мужчина визжит как баба, что, не так говорю?

– А, вон оно что… – начал было Вахицкий.

Но тут снова раздался деревянный стук ботинок. Это вернулся официант.

– Сейчас, сейчас, хозяйка уже зажигает свет, – объявил он, ставя на столик белую тарелку и рюмку.

Постоял минуту, словно ожидая чего-то, но, так ничего и не дождавшись, начал медленно спускаться вниз по ступенькам. Руки он заложил за спину, и теперь салфетка белела примерно на пояснице. И в самом деле все вокруг посветлело и даже набралось живых красок. Это пани Штайс повернула какой-то штепсель. Как оказалось, вдоль всего карниза, с трех сторон крыши (за исключением фасада), проходил провод с прикрепленными к нему лампочками. Так что не только в саду засияли красные и голубые огоньки, но и тут, на крыше, засветились прозрачные блики.

Где-то там, над Виляновом, бушевала гроза. Теперь уже не короткие магниевые вспышки, а зигзаги молний перечеркивали ночную седину неба. Дул ветер, и край панамы то и дело приклеивался к виску Леона.

– Вы, кажется, не докончили, – сказал он вежливо. – Начали о граммофоне и криках… А собственно говоря, из-за чего?

– Зубы!

– Зу-бы? – удивился Леон. Он был наивным, вернее, хотел казаться наивным, как в тот раз, когда, занимаясь спально-вагонными проблемами, добивался расположения воеводы, любящего наивных. Но вот вопрос: Теть… любил ли наивненьких Теть?

Зубы! Библиофил произнес это слово с таким нажимом, что оно, пожалуй, приобрело только один смысл. И весьма неприятный. Вахицкий посмотрел на его крестьянскую, как бы набрякшую от усилия руку с очень подвижными пальцами. Рука лежала на столике. Постукивала пальцами, казалось готовясь к прыжку.

– Ага, кажется, понял, – продолжал Леон. – Вы сказали, что, когда у мужчин болят зубы, они ведут себя как бабы?..

– Если зуб удалить, он уже не болит, капут, – проквакал Теть.

– Разумеется, ха… но к чему вы вспомнили про граммофон?

– Потому что я использовал его в своей практике. Он у меня стоял за ширмой. Приходит пациент – моя старуха давай крутить ручку… Ну и все в норме, полный порядок… Ничего не слышно. Я вообще не люблю, когда пациент много говорит. Вы меня понимаете?

– Напротив. Почему вы не любите тех, кто разговаривает, и предпочитаете развлекать их… граммофоном? Так, что ли… ха? А при чем же тут зубы?.. Что тут общего?

– Есть общее. Речь идет как раз про зубы… Сейчас расскажу… Я тогда, правда, был лет на шесть моложе, не было у меня той хватки… – Теть перестал барабанить пальцами, сжал их в кулак и тотчас растопырил. Сжал и растопырил. Словно бы гимнастики ради. Рука его медленно приближалась к Леону. – Вот видите, какие у меня пальцы, – продолжал хвастаться он. – Приходит ко мне клиент… чересчур нервный… – Он снова фыркнул. – Сразу вижу – без крика не обойдется. Тут старуха заводит пластинку – тра-ля-ля, три-ля-ля! Ну и все, раз – и нету!..

– Что значит… нету?

– Ну, скажем, нет зубов, – коротко ответил Теть.

– Ого! – воскликнул Леон. – Вы рассуждаете так, будто вы не библиофил, а зубной врач.

– А я и есть зубной врач.

– Что? В самом деле! – (А может, это недоразумение? – мелькнула у него мысль). – Вы в самом деле дантист?

Теть фыркнул.

– Совершенно верно. Ликвидирую зубы.

Нет, недоразумения не было. Двусмысленность приобретала один-единственный смысл. Искусственная челюсть! – вдруг вспомнилось ему. С чего вдруг она взялась на столе у капитана? Имело ли это какую-то связь с зубоврачебными увлечениями Тетя? Жестикулирующая лапа, которая все приближалась и приближалась, неожиданно, словно размышляя, замерла возле его лица. Поразмыслив, должно быть, решила, что пациент, наверное, еще не созрел для такого прикосновения, и опустилась на край столика, готовая к новым номерам. Теть наверняка опять хотел "показать" что-то.

Край круглого столика опоясывал обод. Лапа Тетя надавила на него, Леону показалось, что Теть ощупывает обод пальцами. Неожиданно раздался хруст, на руке Тетя от усилий набрякла вена. Шорох и треск превратились в грохот, что свидетельствовало о незаурядной "цирковой" силе, таящейся в пальцах пана Тетя. И сразу же медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, ивовый обод начал распрямляться и подскочил вверх с торчащими наподобие иголок сломанными прутьями. Столик и рука дрожали.

– Вот так! – сказал Теть.

– Однако и руки у вас, – удивился Леон.

Вдалеке загрохотал гром и, раскатившись по небу, добрался до моста, в робком свете электричества чернели его своды, он по-прежнему напоминал ворчавшего время от времени зверя, которого, должно быть, разбудил гром, потому что внизу под арками раскрылся зеленый притаившийся и любопытный глаз. Это под мостом с зеленым фонарем на борту проплывала какая-то баржа.

– А ну дайте-ка мне руку! – вдруг неожиданно сказал Теть. Лапа снова протянулась через столик.

– А зачем? – спросил Вахицкий, изображая удивление. Но на всякий случай отодвинулся.

– Говорю, дай руку! Я сейчас покажу… Ну, чего боишься?

И тогда лапа вместе со всеми пальцами исчезла, опустилась под стол. Это Теть, ухватившись за подлокотники шезлонга, стал медленно подниматься. Движения у него были замедленные, плавные, но когда он поднялся, то торопливо обошел столик, задев его бедром, и встал сзади за шезлонгом Леона. Ха… Капитан Вечоркевич, думал Леон, однако вы пророк. Он быстро наклонился, упершись обеими руками в стол, поднялся и повернулся к Тетю лицом. Перед ним маячила теперь белая рубашка с короткими рукавчиками, из которых выступали две темные, едва видневшиеся в вечернем сумраке лапы-угрозы… За рубашкой темнел горизонт, усеянный светящимися точками окон и пронизанный сверху донизу нескончаемыми молниями. Отодвинутый ногой шезлонг Тетя стоял теперь в стороне, и ничто уже не отделяло Леона от приближавшихся, угрожавших ему чудищ, у которых была такая сила в пальцах, что сломать ивовую плетенку не составляло для них труда. Он даже почувствовал тяжкий дух чужого дыхания. И вдруг сквозь вопли граммофона, доносящиеся с лестничной клетки, ему послышалось торопливое постукиванье чьих-то ног о деревянные ступеньки. Кто-то торопливо бежал по лестнице. Это, наверное, было к добру, а впрочем… Леон посмотрел на черневший проем. Ему показалось, что там мелькнула чья-то тень – чья-то макушка. Неизвестно, кто бы это мог быть? Стало быть, он должен, должен одновременно смотреть в две точки.

Это продолжалось какую-то долю секунды. Темная макушка подпрыгнула вверх, показались плечи, которые тоже подпрыгнули. Потом вверх подпрыгнула тонкая девичья талия, и наконец показался краешек юбки, а за ним и ноги панны Барбры. Она едва переводила дух. Вахицкий еще не знал, изменится ли с ее появлением ситуация к лучшему. Он учитывал все возможности.

Но следует отметить, что к кульминационной точке этих событий, к их особому, чисто театральному эффекту он готов не был.

VI

В тусклом мерцании лампочек были отчетливо видны лишь ноги запыхавшейся Барбры. Лицо в сумраке темных волос едва удавалось разглядеть. Вахицкий заметил только, что, выскочив на крышу, она ни разу не повернула голову в сторону библиофила. Подчеркнуто актерским, широким жестом вскинула руку, протянув ее куда-то в черную, всю перечеркнутую зелеными полосами даль.

– Ну и молнии, – воскликнула она глубоким грудным голосом, прерывающимся от волнения, с которым она, должно быть, боролась. И тут же на лестнице, у самых ее ног, вынырнула фигура Надгородецкого. – Представьте себе, – продолжала она, по-прежнему с трудом дыша, – доктор все спрашивал меня, о чем я думаю, а я, увы, никак не могла припомнить…

– Чего же? – спросил Леон.

– Роли… Но теперь-то я уже знаю. Эти молнии напомнили мне о чем-то… Молнии над домиком, спрятанным в траве. Вот глядите!.. – Барбра подбежала к шезлонгу, села. И вдруг ее охватила дрожь. – Я дрожу, дрожу как в лихорадке, будь она проклята, – прошептала она, явно подражая голосу какого-то мужчины. Зубы у нее стучали. – Любопытно узнать, когда же он, он придет?.. О, я слышу чьи-то шаги. Это он, не иначе… Да-да, я слышу стук в дверь… – Она встала и как бы закуталась в невидимый халат. Шагнула вперед. – О, это вы, – сказала она. – Сегодня ужасно душно.

Быстро, словно режиссер на сцене, дающий указания актерам, она перешла на другое место.

– Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о погоде, – сказала она басом, явно подражая другому мужчине. Снова вернулась на прежнее место. И закуталась в халат, казалось, ее бьет дрожь. – Я человек, с которым стоило бы считаться, – сказала она мужским голосом. – Я кое-что о вас слышал. Мы жили вместе в каком-то отеле, гм… кажется, у Шомберга… Что с вами, почтеннейший господин… господин?.. Может быть, вам дурно?.. Садитесь… Сразу видно, мы люди одного круга, – добавила она иронически, каким-то театральным шепотом. – Отчего же вы оказались, так сказать, за его пределами… Виной тому какие-то обстоятельства, так; я полагаю? А может, убеждения? Вкусы? Прошу не двигаться! – крикнула она вдруг тоном приказа. – Я человек деликатный, не терплю грубости, как и вы, надеюсь…

Темные силуэты Надгородецкого и Тетя, на которых Леон бросил мимолетный взгляд, застыли в форме двух вопросительных знаков. Должно быть, они ничегошеньки не поняли. Доктор, однако, сложил ладони, словно приготовившись к аплодисментам.

Леону, напротив, почти все было ясно. Барбра догадалась, в чем дело… и поэтому прибежала! – подумал он. И ему вспомнилось, что во Львове (об этом писали в газетах) не так давно показывали инсценировку "Победы". Может быть, Барбра из Львова? Диалог, который она сейчас воссоздала, был диалогом между Джонсом и Гейстом, когда тот, велев Лене скрыться в лесу, пришел в заросший травой домик, где жил теперь этот женоненавистник и шулер… Она воспроизвела именно ту сцену, о которой упомянул Леон, перед тем как вместе с Тетем уйти, чтобы посмотреть, как выглядит жизнь, если взглянуть на нее с крыши "Спортивного".

Барбра рассмеялась в темноте.

– Вот и вся роль, – сказала она уже своим обычным голосом. – Актер во время этой сцены ни разу не вынимает руки из кармана халата… а почему?.. – она огляделась по сторонам. – Но тут и в самом деле прелестно. Ух, как полыхает. Ну, разрешите откланяться, мы с доктором идем в дансинг. – Она не глядела ни на Леона, ни на Тетя. – А вы, господа, остаетесь здесь?

– Нет-нет, я тоже иду… – отвечал Вахицкий.

Все сгрудились возле лестницы.

– А может, еще останемся ненадолго, а? Поболтаем немного? – услышал Леон за спиною.

– Как-нибудь в другой раз, – отвечал он. – А теперь мне пора, ха…

Гуськом, осторожно ставя ноги на ступеньки, на которых умещались теперь только каблуки, они спустились в ресторан. Граммофон молчал. Штайс сорвался с места и стоял теперь у дверей, сбоку.

– Спокойной ночи, спокойной вам ночи. Спасибо… Что тут у нас? Жалкий, можно сказать, сарайчик… А вам требуется первоклассное заведение… Столичный блеск?.. Понимаю и не обижаюсь, нет, не обижаюсь. Хотя, видно, скоро пойду по миру… Кризис – это вам не фунт изюма.

– Может, задержитесь на минутку? – услышал Леон голос хозяйки. – Я хотела вам кое-что передать…

Леон вспомнил вдруг темные, неосвещенные кусты, возле которых днем гудели пчелы, и подумал, что каково-то ему будет в одиночестве, в кромешной тьме сквозь них продираться. Нет уж, дудки. Библиофил по-прежнему не отходил от него. Ему только того и надо, подумал Вахицкий. И любопытно, любопытно, что мадам именно сейчас меня остановила.

– О, милейшая! – шутливо воскликнул он. – Прошу простить, ха, но завтра, завтра я весь к вашим услугам… А сегодня, сегодня спешу… извините…

Он переступил порог ресторана, и сразу же со всех сторон к нему подобралась темнота. Кто-то, громко сопя, шел рядом. Надгородецкий с Барброй уже миновали кусты. Пчелы спали.

– Я хотел там, наверху, показать вам еще одну комбинацию из пальцев, по вы, кажется, не так меня поняли, – услышал Вахицкий вкрадчивый голос.

– Мы очень мило поболтали, – отвечал Леон рассеянно, словно бы до этого решительно ничего не случилось. – Осторожно, кустики ужасно колючие.

Верхнюю половину лестницы освещал фонарь. Вахицкий взбежал по ней. На улице, по-дневному оживленной оттого, что из ворот луна-парка то и дело в обнимку выходили парочки, не было ни одного такси. Барбра и Надгородецкий уже стояли возле столба, на остановке. Фонарь своим немигающим холодным светом с беспристрастной гордостью освещал необыкновенные черты доктора Рудольфа Валентино из Влоцлавека. Почти сразу же, громко звоня, подъехал трамвай… Но за все время своего путешествия на восемнадцатом номере через мост и дальше Барбра с Вахицким ни разу не глянули друг на друга. Кажется, я начинаю что-то понимать, думал Леон. Как это она сказала? Актер не вынимает руки из кармана халата… Стало быть, она помнила, что Джонс целился в Гейста, а в кармане у него револьвер. И вообще, что Гейсту грозила опасность… ха!

– А может, пойдем, сообразим на двоих? – спросил неожиданно, с затаенным намеком в голосе Теть. И пересел поближе.

– С удовольствием бы, ха… Но мне сейчас выходить… Приятных развлечений, ха…

Леон встал и, попрощавшись, выскочил из трамвая. По освещенной неоновыми огнями улице, среди светящихся витрин он поспешил к "Бристолю". Было прохладно. Где-то вдали все еще громыхал гром. И вдруг в какую-то минуту он обратил внимание на некое примечательное обстоятельство. Вообще-то он великолепно переносил жару. Никогда не был потливым субъектом, вроде Тетя. И почти не знал, что, собственно говоря, такое транспирация. Но как же могло случиться, что теперь между лопатками и на груди он чувствовал холодящий компресс рубашки? Должно быть, с его кожей на этот раз случилось что-то необычное – и скорее всего, в тот момент, когда он разговаривал с Тетем на крыше "Спортивного". Это был как бы маленький подарок от верного своему слову капитана Вечоркевича.