Текст книги "Певец тропических островов"

Автор книги: Михал Хороманьский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Ага… А ей вы потом об этом сказали?

– Д-да… – заколебался Леон. – Сказал… по-своему.

Что значит по-своему? – поинтересовался Гроссенберг.

– Я спросил, ха… не могу ли быть ей чем-нибудь полезен?

Этот ответ почему-то заставил адвоката вспомнить Элизу Ожешко, которая при одном только упоминании фамилии Конрада "чувствовала что-то скользкое, подкатывающее к горлу" и добавляла, что ни один читатель "над романами этого господина ни альтруистической слезы не уронит, ни благородного решения не примет".

– Улыбаетесь? – нахмурился Леон. – А ведь это проще простого. Давайте рассуждать логически… Она уже была во что-то замешана. А раз так, то ее легко могли вынудить…

– Это я своим мыслям, – заметил адвокат. – К тому же здесь есть одна неувязка. Первый вопрос, который мне задала эта самая пани Штайс, когда я в первый раз зашел в "Спортивный": не редактор ли я случайно? А вы теперь говорите, она рассмеялась из-за кассы… Если бы полагаете, что вас там по каким-то причинам прозвали редактором…

– Да, – перебил его Вахицкий, – это не исключено.

– Хорошо, но зачем было в таком случае спрашивать у меня то же самое… насчет редактора, если она уже знала, что имеетесь в виду вы?

– Может быть, тогда еще не знала. Мне кажется, после того, как вы перестали бывать в "Спортивном", что-то там изменилось. И сам Штайс, и его жена, и Рикардо стали вести себя… фамильярно, что ли. Понимаете? Нет, не по отношению ко мне! – Опять что-то туманное пронеслось между висящей над столом люстрой и головой Леона, отбросив на его лицо тень, темнокрасную тень смущения. – Не могу себе этого простить! – воскликнул он. – Я должен был тогда же немедленно это пресечь. Незаметно для нее проявить больше… больше бдительности. А я только все время опасался, что излишне увлекаюсь психологизмом… Знаете, это было почти неуловимо. Кто-то пошевелил усами… беззастенчиво ткнул пальцем… заговорил с особой интонацией, без… так сказать… без должного уважения… уважения к ней, понимаете? Штайсы и этот Вальдемар последнее время относились к ней… ну как если бы были ей ровня… Когда я увидел ее разговаривающей с консулом и услышал это дружное хихиканье… ха, собственно, мне тогда уже следовало незамедлительно что-то предпринять… Никогда себе этого не прощу! Вместо того чтобы действительно ей помочь, я только спросил, не могу ли быть чем-нибудь полезен. Этого было мало, слишком мало!.. И знаете, что она мне ответила? Улыбнулась и сказала: "Я ведь вас адвно предупреждала, чтобы вы мне не верили…"

– Пожалуй, лучше будет, если вы кое о чем узнаете, – начал адвокат после недолгого молчания. И рассказал – рассказал с теплым чувством, – как однажды некая дама в сине-красном – возможно, это было болеро – решительной, энергичной походкой, с актерским, вероятно, шиком переступила порог его кабинета с намерением организовать, гм… скандальную, беспрецедентную в его практике историю. – Вас это удивляет? Вы когда-нибудь слышали… от нее… про меблированные комнаты на улице Видок?

V

– О!.. О!.. Вот именно! – произнес в ответ на это Леон. Взгляд у него снова сделался отсутствующий, как у человека, который к чему-то прислушивается: возможно, он слышал вдали свисток своего локомотива. Престранная история… Вы когда-нибудь бывали "Под елкой"?

– В этом ресторане? – удивился Гроссенберг.

– Помните, какая там висит картина? Ха, одна из картин… Гостиничный номер… кровать… на кровати полураздетая дама в корсете… на лице страх. Тут же любовник… а на пороге муж с пистолетом… Ха, ну разве это не странно? Я завтракал со своим давним знакомцем Трумф-Дукевичем; мы сидели в ложе прямо против этой картины. И, помню, почему-то она все время действовала мне на нервы! Вот вам наилучшее доказательство, что все это случайности… случайности, а? – Вахицкий вдруг помрачнел, и щеки его еще больше потемнели. – Говорите, меблированные комнаты на улице Видок?.. – повторил он и воскликнул. – Да это ж проще пареной репы! Она хотела, чтобы кто-нибудь ходил за ней по пятам; так она сказала, да? Это ведь ясно как божий день! В каком случае человек добровольно выражает желание, чтоб за ним неотступно наблюдали, ну, в каком?.. Когда чувствует, что ему угрожает опасность! Вот в чем, думаю, было дело, только в этом!.. Потому она и хотела, чтобы за нею следили…

Адвокат промолчал: доводы Вахицкого не казались ему убедительными. Кроме того, он не мог объяснить себе, почему на щеках Леона то и дело вспыхивает темный румянец. Порой мы невольно краснеем, заметив, что покраснел наш собеседник… Чтобы как-то заполнить неловкую паузу, Гроссенберг протянул руку к вазе с фруктами. На высокой подставке лежали абрикосы и виноград. Взяв вазу за ножку, адвокат перенес ее с края круглого стола на середину и поставил перед прибором гостя. И тут же услышал сдавленный вскрик. Вахицкий стремительно вскочил со стула.

– Что? – спросил он. – Что-что?

– Случилось что-нибудь? – Адвокат тоже непроизвольно встал. Вахицкий смотрел ему в глаза не то вопрошающе, не то ошарашенно. Сквозь недоумение проглядывала еще и ярость.

– Почему вы… это сделали? – спросил он.

– Что, простите, сделал?

– Ну перенесли с того конца вазу с фруктами!.. Вы что, хотите мне о чем-то напомнить?.. Как прикажете вас понимать?..

Торопливо схватив со скатерти конверт, Вахицкий отодвинул стул и, не простившись, вышел из столовой.

VI

– Мне кажется, у вас стерлась граница… Граница между случайными и неслучайными случайностями… Да вы и сами это чувствуете, иначе бы не возвращались без конца к одному и тому же… – скатал Гроссенберг уже в прихожей, по-прежнему стараясь не жестикулировать и говорить медленно. Странно: теперь уже не только тревога гостя, но и его смущение начало передаваться адвокату, вызывая невыносимое чувство скованности. Возможно, оба они стояли друг против друга, залившись краской. – Попробуйте рассуждать здраво!.. Дурацкая ваза с фруктами… Зачем так волноваться? Уверяю нас, это то же самое, что и фотография поезди или локомотива, – одного порядка вещи… Ну право же… побойтесь бога!.. Почему к невинной перестановке лампы… или любого другого предмета с места на место вам обязательно видится нечто… словом, нечто такое, чего на самом деле нет?..

– А про теорию академика Павлова, про условные рефлексы, вы слыхали? – спросил Вахицкий, насмешливо кривя свои, всегда столь выразительные, потрескавшиеся губы. Кривая эта усмешка должна была означать недоверие, но выдала – увы! – крайне неприятное чувство – сознание собственной ничтожности.

Тем не менее он повесил панаму обратно на крючок и, поколебавшись, вручил Гроссенбергу пухлый конверт, содержавший, как потом оказалось, двенадцать листков сиреневатой бумаги, исписанных сверху донизу весьма неразборчивым почерком. В гостиной, куда они перешли, Леон пробыл еще по меньшей мере с час. Все это время, стоя в оконной нише или расхаживая по ковру между роялем и подзеркальником с безделушками, он говорил, проглатывая слова, все более торопливо и сумбурно – и так рассказал почти обо всем, что, будучи впоследствии приведено адвокатом в порядок, заполнило множество страниц настоящей, подвергнутой незначительной литературной обработке хроники. Правда, фамилию капитана Вечоркевича Леон и на этот раз не назвал, да и разговор с ним воспроизвел не полностью. Он лишь упомянул, что в некоей конторе тот самый господин, которому жандарм показывал вставную челюсть, перенес с места на место подсвечник, говоря при этом о Павлове, о своей прислуге и о том, как убирают… убирают его квартиру…

– Там, в конверте, который я вам дал, вы найдете некоторые детали… и фамилию, хе! Но только при определенных обстоятельствах… Пока же прошу конверт не вскрывать, это так, на всякий случай, если… если я вдруг не зайду за ним через несколько дней… Где моя панама?.. Ах да, я ж ее сюда не брал, ха, зачем, интересно, я спрашиваю?! – воскликнул он. – До свиданья, господин адвокат… Мне необходимо сегодня же кое-что выяснить… – пробормотал Леон уже в передней. Адвокат едва успел выскочить туда следом за ним – так его гость заторопился. – Хочу поговорить со Штайсами, ну и вообще… Не знаю, доведется ли мне когда-нибудь испытать настоящий страх, но меня сегодня кое-кто… испугается! – И хлопнул дверью.

VII

Леон, по всей вероятности, пошел в "Спортивный". Испугал ли он там кого-нибудь или испугался сам – этого адвокату уже не удалось узнать. Зато, просматривая на следующий день в утренней газете краткие сообщения о несчастных случаях, он узнал нечто другое. Заметку эту он вырезал, а газету спрятал от матери. Волею судьбы после полудня в его приемную явился новый, чрезвычайно морщинистый и обсыпанный перхотью, клиент. С фамильярной самоуверенностью он представился редактором полуофициальной газеты Трумф-Дукевичем и, прежде чем начать жаловаться на свою "глупую половину", искать путей развода, заявил с претензией на остроумие:

– Дух! В некотором роде дух направил меня сюда и вообще всегда очень, очень горячо вас рекомендовал… Вам это безусловно покажется интересным… Так получилось, что мне стали известны кое-какие подробности, можно сказать, из первых рук: я вчера был в комиссариате, когда там составляли протокол в связи с этим уголовным делом…

– Ах вот как? – произнес Гроссенберг.

– Я, видите ли, допоздна засиделся у себя в редакции, мы как раз принимали по телетайпу сообщение из Лондона… Только собрался уходить, меня останавливает секретарь и говорит, что звонил наш репортер, который занимается городской хроникой и дорожными происшествиями, хе-хе! Ну и рассказывает, как и почему тот позвонил. "Как! И вы до сих пор молчали!" – кричу я. "А чего, – говорит, – точно ведь не известно, может быть, просто однофамилец…" Ясно, что может быть! Но я все-таки схватил такси и поехал в комиссариат.

Окна в комиссариате настежь, за окнами черное небо, бледная луна и летняя духота… горит лампочка на свисающем с потолка шнуре, деревянный барьерчик, за ним полицейский инспектор и еще какой-то тип в штатском, вероятно шпик. С этой стороны барьерчика (продолжал рассказ Трумф) стояли двое мужчин, один в элегантном синем костюме, ко мне спиной, другой – лицом ко мне, в морской форме. В руке моряк держал фуражку и носовой платок, которым то и дело вытирал лоб, так что фуражка постоянно описывала над его головой круги. Физиономия у него была кислая, и почему-то он без конца посылал к чертям портовые власти в Гдыне. Я даже слышал, как он безо всякого уважения проехался по адресу самого адмирала. Ну, думаю, это какое-то другое дело. Но все же показал свое редакционное удостоверение инспектору и спрашиваю, что и как.

– Да вот, как раз заканчиваем допрос этих господ, пан редактор, – отвечает он. – Тот самый случай, который вас интересует…

– Вы, стало быть, редактор? – немедленно встревает в разговор моряк и надевает фуражку. – Да здравствует пресса! Печать – это справедливость. Сделайте милость, пан редактор, запомните мою фамилию. Очень, очень прошу при случае упомянуть, что таких людей, как я, у нас в Гдыне недооценивают… – И почему-то показывает на свой замызганный мундир и обтрепанные, протертые рукава. – Видите бахрому на рукавах? Пришлось переодеться в это рванье… Последний приличный мундир, похоже, загубил… А на ногах? – глядите: теннисные туфли – башмаки теперь тоже хоть выбрасывай.

Смотрю, а у него и правда смешной вид: синяя форма, а на ногах белые, начищенные мелом, тапочки. Но шустёр – в душу без мыла влезет. И так стал ко мне подъезжать, и эдак… мол, он видит в моих руках перо, справедливое верноподданническое перо, которым я пропесочу кого следует, а уж факты он мне сообщит. "Факты, факты, пан редактор!" И что я с помощью этого самого пера наведу порядок в гдыньских конюшнях, хе-хе… а ему верну доброе имя, реабилитирую его в глазах польского торгового флота… И те де и те пе…

– Пан поручик и вправду, того… – встревает инспектор. – Того… Вел себя как, того, гражданин…

– О Гдыне потом, поручик, – говорю я и для пущей важности вытаскиваю блокнот. – Я про вас не забуду. Но прежде всего – конкретные факты. Как можно больше фактов…

– Ну конечно, ясное дело! Извольте! – И, увидев у меня в руке перо, аж подпрыгнул.

А вот эти факты. Он стоял на палубе пароходика, который сел на мель где-то под Торунем и поэтому прибывал в Варшаву с шестнадцатичасовым опозданием. Было уже за полночь, но капитан распорядился не закрывать бар, и несколько недовольных пассажиров, поставив у ног чемоданчики и ручную кладь, сидели там, на все лады понося мели. Слышно было, как кто-то во весь голос, не щадя чужих ушей, доказывал, что французы предлагали нашему правительству расчистить Вислу в обмен за право ее эксплуатации на протяжении 99 лет. "Надо было на это согласиться!" – кричал голос. Кто-то другой, не менее возбужденный, как истинный патриот, запротестовал: по его мнению, это была бы уступка французской политике!.. Ну и поручик непольно погрузился в размышления на эту тему. Пароход уже приближался к мосту Кербедзя. С правого борта виднелись огни Праги на другом берегу Вислы, а у самого излета моста – иллюминированный штопор "американских горок" в луна парке. Веселье там, судя по всему, было в полном разгаре. От горевших на мосту фонарей на воду падали дрожащие бледно-зеленые отблески. Вдобавок еще светила луна, хотя какая-то анемичная, мутная. На мост поручик как раз и не смотрел, в ту минуту его взгляд блуждал по островкам мелей. "И верно, надо бы наконец сделать Вислу судоходной", – подумал он и тут услышал крик. Что-то светлое, точно огромная птица, затрепетало в воздухе под пролетами моста и, описав дугу, упало в воду. Как сказал поручик, он чуть ли не всплеск расслышал. Этот светлый трепещущий предмет, видать, свалился сверху, но поручику на глаза попался только в середине своего падения, или полета. Был ли тогда кто-нибудь на мосту, проезжал ли какой трамвай или извозчик, он поручиться не может. Но какая-то фигура там вертелась… "Чертова самоубийца!" – подумал поручик и первое, что сделал, – засвистел в свисток, болтавшийся на груди. Зрение у него хорошее, и он видел, что тело в белом платье (так ему показалось) не удержалось на поверхности и сразу погрузилось в воду. Тогда он сбросил с себя китель, фуражку и один башмак. Шнурки другого запутались, а поскольку он вообще носит тесноватую обувь, то так и не сумел разуться и в одном носке и одном ботинке, не переставая свистеть, побежал на корму. "Самоубийство! – крикнул он кому-то. – Утопленница!" И стал перелезать через борт. Уже сидя верхом на поручнях, увидел на палубе белую фуражку капитана. "Пан капитан! – завопил он. – Направьте прожектор вон туда!.." И, указав рукою перед собой, прыгнул в воду.

Вначале течение потянуло его назад, в довольно узкий и глубокий проток между двумя отмелями, но потом занесло в небольшую заводь, образовавшуюся на середине реки между двух песчаных островков. Там было мелко, ноги сразу коснулись дна, и некоторое время поручик продвигался вперед по пояс в воде. По пояс, а затем по колено и по щиколотку. Наконец совсем вылез из воды и взобрался на песчаную отмель, где едва не увяз: когда попробовал пробежать по ней несколько шагов, ощущение было такое, будто кто-то снизу хватает его за пятки и втягивает в этот "чертов ил!". Тут на него упал луч прожектора с парохода, откуда доносились свистки, и он увидел в каких-нибудь десяти метрах от себя, возле третьей песчаной полосы, смутно белеющее на темной, почти черной воде овальное пятно размером с большой мешок. "Это, наверное, она!" – подумал поручик и спустился, вернее сказать, провалился в какую-то яму, где его немедленно закрутило. Там было "дьявольски" глубоко, но… и не в такие переделки случалось попадать, зря, что ли, тысяча чертей, хлебал эту рисовую водку с мочой, тьфу!.. Жизненную закалку получаешь не тогда, когда мальчишкой лазаешь по мачтам, а когда начинаешь шляться по портам… Что, я не дело говорю? Только разве в кашей, извините, Гдыне кто-нибудь это понимает?! Унизить человека, с грязью смешать – это пожалуйста, а кто оценит, что я, как пристало настоящему моряку, жизнью рисковал и в любую минуту снова готов рискнуть, да, да! – разве ж кто из них об этом вспомнит… Эх, Гдыня, Гдыня…

VIII

Впрочем, о Гдыне тогда поручик вряд ли думал. (Хотя кто его знает, с такого станется! – заметил Трумф-Дукевич.) В одном носке и одном штиблете он барахтался в воде, залитый светом прожектора, и сам был точно пароходное колесо, а его руки и ноги – лопасти. Бурлило вокруг адски. Но наконец он выбрался из этой заверти, чтоб ее!.. и снова почувствовал под ногами дно. Он был уже возле той, третьей, отмели. "Так это ж не женщина!" – чуть не вскрикнул поручик в изумлении. До того он ни секунды не сомневался, что белое пятно, мелькнувшее под пролетами моста и теперь светлевшее в воде у его ног, не что иное, как женское летнее платье. И потому был чрезвычайно удивлен, что ошибся. Тело лежало на мелководье у самого края отмели лицом кверху… Даже черты этого лица можно было различить: воды, прикрывавшей его, было меньше чем по щиколотку… Поручик вытащил тело на песок, ну и стал, как умел, откачивать утопленника, пока не подъехала моторка… А на пристани уже ждал пан… доктор! – и ненавидящий Гдыню бравый поручик обшарпанным рукавом указал на мужчину в светло-синем костюме, который стоял возле барьерчика спиной к Трумф-Дукевичу.

– Какой-то заезжий господин, не то из Быдгоши, не то из Гнезно, доктор Городецкий, а может, Подгородецкий, точно не помню, – смакуя каждое слово, рассказывал редактор. – Адонис! Или нет: Варшавская Сирена[79]79
  На гербе города Варшава изображена Сирена с мечом в поднятой руке.


[Закрыть], Венера! Такой экземпляр мужского пола мне в жизни не попадался, клянусь богом. Когда он наконец обернулся, я даже глаза зажмурил – ну, думаю, это ж мне в кино показывают крупным планом, да еще в цвете, Голливуд скую звезду. Кукольное женское личико, приставленное к мужскому костюму. Ведь если мужчина чересчур, по юношески, красив, в нем непременно есть что-то женственное – скажете, я не прав?.. Он шел – послушайте! – в луна-парк, потому что ночь была душная, а он человек приезжий, не из Варшавы, и не знал, где еще можно провести вечер на свежем воздухе… Возможно, не мог себе позволить поужинать в садике при "Бристоле" или "Европейской". Запонки на манжетах у него были дешевые, скверные, я обычно по запонкам определяю, у кого как с финансами… Кончаю, кончаю, господин адвокат, я понимаю… у вас в приемной другие клиенты… Шел, значит, этот доктор по мосту Кербедзя к Праю… а навстречу ему по другой стороне какая-то мужская фигура в светлом костюме и панаме. И вдруг этот мужчина останавливается и пытается не то перелезть через перила, не то протиснуться между металлическими прутьями… словом, видно, хочет прыгнуть в Вислу… А на мосту, как нарочно, кроме них, ни живой души. Доктор закричал и бегом к нему… Но, черт возьми, этакое невезение – слишком поздно… Только панама осталась на железном настиле… finita la comedia[80]80
  Комедия кончена (итал.).


[Закрыть]. Но одна деталь, одна крохотная деталь в этом деле осталась невыясненной… Это мне потом инспектор сказал… У самоубийцы недоставало спереди одного зуба, понимаете, господин адвокат? Вернее, зуб был сломан… пополам, так что нигде ничего не кровоточило, только… торчал белый обломок… Как он умудрился сам себе его выбить? Ударился обо что-то на лету? Но обо что? Может, приложился к какому-нибудь железному пругу, когда пытался перелезть через перила?.. Sie erat in fatis…[81]81
  Так распорядилась судьба (лат.).


[Закрыть]

Заключение

Автор полагает, что чувство неудовлетворенности, которое он рискует вызвать у каждого, кто прочтет такой финал, совершенно естественно: подобные чувства неизбежно возникают у нас, когда мы, частные лица, случайно влезаем в так называемые "не свои дела". Больше того: автору даже хотелось, чтобы в воображении читателя замелькали кадры в высшей степени неясного, обрывающегося фильма – по его мнению, любые попытки что-либо объяснить лишили бы эту историю всей ее пикантности. Автору довелось быть лишь свидетелем некоторых событий (а вернее, большей частью он только слышал их пересказ), и его задачей было передать свои впечатления как можно более убедительным способом – так, чтобы читателю начало казаться, будто упомянутые события происходили у него на глазах. Блуждая в тумане домыслов, автор и других стремился, что ли, окружить туманом… Тем не менее кое о каких мелких происшествиях, имевших место позднее, все же стоит упомянуть в заключении, хотя они мало что добавляют к истории в целом.

Так вот, в один прекрасный день в столицу явилась Ягуся Ласиборская. Голубевшая на ее голове шляпа, в отличие от прежних, представляла собой почти точную копию гусарского кивера девятнадцатого века с развевающимся наверху белым плюмажем. В голосе майорши можно было уловить некоторую озабоченность, и хотя она время от времени – вероятно, по привычке – многозначительно приподымала круглую бровь, это не вызывало желания (беседуя с ней) прищурить левый или правый глаз. Есть люди, которые одним своим присутствием настраивают нас на шутливый лад, заставляя во всем видеть смешные стороны, тогда как сами они – ничего не подозревая – сохраняют полную серьезность, усугубляя тем наше несерьезное к ним отношение. Было уже шесть часов вечера, слишком поздно для кофе и чересчур рано для ужина. Оставалось мороженое. Однако Ягуся в тот день слышать не хотела ни об одном из модных садиков в центре, и подошло ей лишь предложение посетить Лазенки. Только бы подальше… подальше от знакомых. Впрочем, и там она почему-то передумала и отказалась есть мороженое в переполненном павильоне, зато явно почувствовала облегчение, заметив возле самого входа в парк, чуть ли не у памятника Шопену, свободную скамейку, и, схватив адвоката Гроссенберга за рукав пиджака, сразу его туда потащила. Тот же тем временем, глядя на ее светло-голубые туфельки, размышлял, не тесны ли они ей. Женщина, которой жмут туфли, порой ведет себя неестественно и склонна к неожиданным переменам решений. Однако оказалось, что не в туфельках дело.

Почти безо всякого вступления майорша принялась жаловаться адвокату на келецкие беспорядки, и главным образом на тамошнее финансовое управление. У ее свекра, старика Ласиборского, были крупные неприятности. По словам пани Ягуси, в имение Ласиборских в Верхних Ласицах (Келецкое воеводство) приехал ужасно несимпатичный и вдобавок однорукий чиновник, этакий старый охотничий пес-ветеран, который сперва полдня что-то вынюхивал в окрестностях, а потом ввалился в кабинет свекра в Верхних Ласицах и замер там с повисшей в воздухе лапкой, будто учуяв дичь между этажеркой с книгами и письменным столом (за которым сидел свекор). Впрочем, он не был однорук в буквальном смысле этого слова – его лапке недоставало всего лишь двух пальцев, но, видимо, из-за них лапка эта сделалась неуклюжей: когда свекор, который на таких делах зубы съел, попытался кое-что в нее всунуть, лапка не сомкнулась – и на письменный стол упал банкнот. Ужин с изысканным жарким, водкой и вином не только ничуть не помог, а напротив – усложнил ситуацию: охотничий пес, правда, все умял, а также вылакал все что мог из рюмок, однако потом вместо благодарности стал попрекать старого Ласиборского именно этими роскошными напитками, да еще что-то вякнул насчет недавно приобретенного автомобиля и утаивания некоторых источников дохода. Келецкое финансовое управление оказалось недурно информированным: свекор регулярно посылает кругленькие суммы развлекающимся в Канне дочерям, а также сыну, майору 7-го полка легкой артиллерий, расквартированного неподалеку от Ясногорского монастыря. Возникает вопрос: почему вдруг стали цепляться к бедному старику?.. Разбираясь в правилах обложения налогами, ну и… в существующих нравах, свекор, разумеется, воспользовался своим правом защищаться, и – когда свекровь деликатно покинула столовую – из его бумажника вынырнуло на сей раз несколько свернутых трубочкой банкнотов. Однако снова лапка с двумя омерзительными обрубками не сомкнулась – коричневато-зеленые банкноты упали на скатерть, а посланец финансового управления, не сходя с места, составил нечто вроде протокола. В высшей степени неприятного… Тогда старый Ласиборский в самом заношенном костюме, какой только отыскался в шкафу, и в дешевом галстуке – дабы никого не раздражать своим видом и не наводить на мысль о деньгах, которых у него якобы куры не клюют, – на следующий же день помчался в Кельцы, но, к сожалению, ничего там не добился, наоборот – удостоверился, что налоговые инспекторы все точно сговорились: встречали его с одинаково поджатыми губами, без тени сочувствия. C’était sinistre[82]82
  Это было зловеще! (франц.)


[Закрыть]. Если они и открывали рты, то лишь затем, чтобы еще из-за чего-нибудь к нему придраться.

– Что ж, с каждым может случиться… – вздохнул в этом месте Ягусиного рассказа адвокат Гроссенберг.

– А вот и нет, вовсе не с каждым! – послышалось рядом с ним на скамейке.

Майорша оглянулась через плечо и даже покосилась на бронзового Шопена. Тот сидел к ним в профиль под склонившейся от порыва ветра ивой, словно вслушиваясь во что-то прекрасное. Но майорша даже Шопену не могла доверить свои секреты. Она ни за что не хотела посвящать его в семейные неприятности, хотя бы потому, что они "неожиданной стороной" – так она выразилась – коснулись их гнездышка в Ченстохове. Вследствие чего она чувствует себя ужасно постаревшей и уже никому, никому не верит. Ягуся понизила голос. Дело даже не в том, господин адвокат, что теперь свекор вынужден будет прекратить посылать им – и не на один месяц – денежные переводы, которые составляли весьма ощутимую дотацию к их семейному бюджету и позволяли Ягусе регулярно посещать портниху и модистку, – нет, дело не в этом, хотя и это очень прискорбно. Гораздо хуже то – тут майорша опять недоверчиво глянула на Шопена, гораздо хуже то, что майор, ее муж, пришел к просто поразительному заключению. Какому? А вот послушайте.

По мнению ее мужа и в соответствии с тем, что он краем уха слыхал о подобных вещах, налоговое управление никогда ни к кому особенно не придирается без политических мотивов. Адвокат посмотрел на майоршу уже с большим интересом и утвердительно кивнул. Из-под голубого гусарского кивера сверкнули глазки, озабоченный взгляд которых сегодня почему-то не вызывал у него привычной улыбки. Ягуся на этот раз показалась адвокату старше своих двадцати с небольшим весен.

– Так что же предполагает ваш муж? – спросил он.

– Предполагает?.. Он не просто предполагает, он… начал верить в духов, в спиритизм!.. Разумеется, не буквально, над подобной чепухой он только смеется, нет, скорее в переносном смысле… во всей этой свистопляске с налогами, закрутившейся вокруг его бедного отца, он усматривает влияние одной покойницы и одной, казалось бы, погребенной вместе с нею истории… пани Вахицкой… – Ягуся, словно в поисках целительного снадобья, открыла сумочку, которая была тоже голубая и большая, а по форме напоминала ранец, и вытащила из нее сигареты. Пальцы ее судорожно подрагивали; нервно затянувшись, она выпустила из легких целое облако дыма. – Мой муж подозревает, что "налоговый" удар ножом, направленный soi-disant в грудь свекра, на самом деле не старику предназначался, – заявила она, ища сквозь дым взгляд адвоката. – Этот нож вонзили ему, моему Кубусю, сзади между лопаток, и очень ощутимо! Voila![83]83
  Вот? (франц.)


[Закрыть]

II

Переубедить Ягусю не было никакой возможности, она стояла на своем: Вахицкая и Вахицкая. Во всем бедняжке мерещилась безумная старуха. Ее тень затрепетала на скамейке между майоршей и адвокатом; Ягусино личико сделалось еще более напряженным, круглая бровь перестала игриво подергиваться, более того – вскоре Гроссенберг почувствовал, что и к нему майорша относится с некоторой настороженностью и вообще насчет его особы ей не все ясно. Короче говоря, прощаясь с ним, она сказала не au revoir, a adieu – "прощайте" вместо "до свиданья".

И действительно: связь между ними полностью оборвалась, и лишь год спустя до автора дошли слухи, что ченстоховский майор несколько переусердствовал в своем увлечении, в своем оригинальном хобби. То, что он якобы любил захаживать на чердаки, где в свое время были вынуты из петли разные бедолаги, или мог подолгу сидеть под деревом в чужом загородном садике, завороженно глядя на нижнюю ветку, где в одном месте кора была содрана веревкой, на которой недавно болталось чье-то тело, – эти и им подобные слабости коллекционера не выходили, так сказать, за пределы нормы; они были привычной составной частью, если не украшением, его – во всех отношениях трудового – дня, заполненного стрельбой холостыми зарядами или возней с надорванными сухожилиями артиллерийского мерина. Мало ли забот у кадрового офицера, майора 7-го полка? Он имел полное право под вечер расслабиться: объявить малый шлем или полистать любимый альбом, в котором вместо марок были наклеены газетные вырезки, а кое-где даже обрывки веревок.

Но однажды, ни с того ни с сего, что-то подтолкнуло майора – видно, внутренне созревшего для принятия каких-то решений – выйти за пределы круга обычных интересов, и тут его хобби, так сказать, было воплощено в жизнь. В то время у Ласиборских гостил не то племянник, не то кузен – студент, изучавший ботанику в варшавском университете, – который впоследствии поделился своими переживаниями со знакомыми адвоката. Был прекрасный летний день. Майор, вздремнув после обеда на диване в своем кабинете, предложил кузену – что отнюдь не входило в его привычки – поехать покататься за город. Пани Ягуси дома не было – она отправилась за покупками. Ласиборский вызвал по телефону служебную машину – неуклюжий тяжеловесный автомобиль защитного цвета, который спустя четверть часа подкатил к парадной двери. За рулем сидел солдат-артиллерист, пушкарь с двумя нашивками на рукаве и огненно-рыжими усами.

– Мое почтение, господин майор!

Майор молча кивнул и уселся на заднее сиденье, положив руку на спинку. Кузену же захотелось быть поближе к рулю, и он сел спереди.

– Куда прикажете, господин майор?

– Хочу подышать свежим воздухом, Яцына, – ответил Ласиборский. – Отвезите-ка нас на часок куда-нибудь в ноле. Лучше всего по Краковскому шоссе, а там свернете на боковую дорогу, знаете, ту, что идет вдоль железнодорожного полотна.

Грянуло "Так точно!", и военный автомобиль тронулся с места. Неторопливо и степенно, избегая центральных улочек, он некоторое время кружил по окраинным переулкам. Была излюбленная голубятниками предзакатная пора – там и сям над двориками взмывали в небо серебри-стые стойки, подымаясь все выше и выше, пока сверкание крыльев не начинало сливаться с солнечным блеском. Вдоль длинных заборов и изгородей уже прогуливались парочки. Потом мостовые и тротуары совсем сузились… Машина увеличила скорость; за стеклами замелькали садовые участки, огороды и маленькие домишки, да и тех становилось все меньше. И вот впереди зазмеилась лента шоссе, по которому навстречу двигался красный автобус, а по обочине брела длинная вереница монахов в белых рясах, с загорелыми лицами. Майор все время молчал.